Текст книги "Из Магадана с любовью"

Автор книги: Владимир Данилушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

ЧТО ВЫ ИМЕЕТЕ В ВИДУ?

Эвелина любила поговорить ни о чем, периодически допытываясь, что имел в виду собеседник, произнося ту или иную фразу. Довольно часто непостижимым оказывался собственный муж.

Однажды после небольшого междусобойчика в честь 8 марта она направилась домой с отчетливым желанием устроить мужу головомойку, а себе тем самым праздник. Приходит домой и находит любимого мужчину жарящим рыбные котлеты. Он был капитаном рыболовного судна и рыбу любил во всех видах и состояниях. Что он имеет в виду, жаря рыбу, подумала Эвелина, но решила не отвлекать мужика от дела, а то еще испортит продукт. Пусть дожарит, а уж потом она намылит ему шею.

Прилегла на минутку Эвелина на козетку, предвкушая остренькое развлечение скандала, да так и уснула до утра, а назавтра пыл ее пропал. Кто же буянит с утра? Лучше почитать журнальчик – в выходной-то день.

Эвелина читала все подряд, без разбора, приоткрывая порой такие бездны, которые замыленному глазу систематического сноба уже не открывались. Зачастую прочитанное смешивалось в ее голове с услышанным и домысленным, с причудливостью Сальвадора Дали. Из Гегеля и Геббельса, например, у нее синтезировался Гебель. Страны СЭВ причудливо трансформировались в страны сейфа, а французское слово тет-а-тет преобразилось в ТТ, означая одновременно марку пистолета.

А однажды она с ужасом узнала, что есть какие-то барды, и один из них до боли знакомый – Высоцкий, а другой – Булат Окуджава. Слово «бард» казалось ей неприличным, как, например, «маркитантка», и она лишь с третьей попытки произнесла «бард Высоцкий». И при этом невротически рассмеялась.

Вообще– то Эвелина любила порассуждать вслух. Если человеку пересадить желудок коровы, бормотала она вполголоса, то он будет питаться сеном. Сомнительно. Но у коровы голова большая, и она должна быть умной. Зато я стала лучше разбираться в поэзии Александра Блока. Я послал тебе розу в бокале золотого, как небо, аи. А что такое аи? Вино? Что вы имеете в виду?

Однажды в контору пришел Леша – известный магаданский плейбой. Уселся чаевничать и, рисуясь, пожаловался присутствующим на ухудшение самочувствия. Мол, доктор как с ножом к горлу подступает: бросайте пить и курить, а то допрыгаетесь до инфаркта. В ответ Леша якобы заявил: пить брошу, курить брошу, а мысли куда дену, эмоции, чувства и переживания?

Эвелина, проникшись ужасом положения, размышляет вслух о нелегкой судьбе плейбоя. Может быть, вам отдохнуть, на курорт съездить?

Пауза повисает в воздухе, как полоса больничной марли.

– Если честно, не очень-то я загружен, – говорит Леша, неожиданно для Эвелины, да и для самого себя. Возможно, он сражен глубиной сочувствия женщины. – Честно сказать, бывает, я весь день палец о палец не ударю. Синекура, одним словом.

– Да-а? – Оживляется Эвелина, и непонятно, что именно ее задело. Но, терпение, завеса тайны развеивается через несколько мгновений. – Скажите, Алексей, а чтобы попасть в синекуру, какое образование надо иметь? В высшей партийной школе учиться? Или в академии общественных наук?

Новая пауза повисает в воздухе, не охнуть, не вздохнуть. Удар в сплетение. Понемногу, слово за словом, разгадываем и этот ребус.

Выясняется, что Эвелина спутала синекуру с Канибердой. А этот малый и впрямь окончил партийную академию и должен был стать большим начальником, но получил хотя и неплохо оплачиваемую, но ничего не значащую должность, называемую, естественно, синекурой. Поэтому в голове Эвелины произошло наложение понятий и небольшой их взаимосдвиг.

Тут же вспомнили анекдотическую историю про Каниберду. Будто бы он сидел в конторе лет десять назад, снимал трубку на каждый телефонный разговор и важно произносил:

– Каниберда слушает.

Полдня в конторе сидел мальчик Денис, сын сослуживицы, который оказался на работе с мамой из-за ремонта в садике. Слушал он, слушал и вдруг вспомнил стихи про рассеянного:

– Вместо шапки на ходу он надел Каниберду.

Все рассмеялись, а Эвелина, выслушавшая весь этот треп, обиженно поджала губы и спросила:

– Что вы имеете в виду?

КАК ПО САЛУ

Полноватый мужчина лет шестидесяти вез нас в личном «Запорожце» без переднего пассажирского сидения. Внешне он походил на борова. Такому нужна машина попросторнее. А вот на Востоке, откуда я только что вернулся из отпуска, наверняка никому не придет в голову сравнивать тучного человека со свиньей – нечистым, согласно Корану, животным. Глухи они к нашей поговорке: «Чует кошка, чье сало съела» и к ее новейшей модификации: «Чует котик, чей наркотик».

На Востоке полных, должно быть, называют баранами. Но тогда такой человек должен быть и тупым, и упрямым одновременно. А этот за рулем совсем не глуп, просто брюхо его выпирает, как надувная подушка безопасности. Но я сам не принадлежу к тощим и отношусь к толстякам с симпатией. Что же тогда натолкнуло меня на свинскую тему? Стоп! Я понял! Запах. Слабый запах комбикорма в салоне. (От слова «сало»). Затем и выломал водило первое сиденье: удобнее мешки и баки с объедками накладывать.

Я ни о чем не расспрашиваю запорожевладельца, сам расскажет, вон, как он складно рассказывает, радуется, что заполучил свежие уши, да еще двух журналистов. Мы едем в Армань, где намерены понаблюдать, как героические рыбинспекторы ловят «плохих». Водило тоже инспектор, только нештатный.

Должно быть, всякое касание с рыбалкой и рыбой развивает у человека страсть к преувеличениям, и немалым. Наш новый знакомец гарцует, как маршал на белом коне. Подает самые лучшие свои истории, блистая исполнительским мастерством. Он рассказывает, как водитель КАМАЗа остановился на выезде из города, затянул ручник и пошел глянуть, что постукивает, то ли в двигателе, то ли еще где. Головой к земле приник, словно Илья Муромец, выслеживающий Соловья Разбойника.

В какой– то момент эта водительская голова, крохотная по сравнению с колесом, оказалась под резино-стальным кругом, а машина, несмотря на принятые меры, покатилась. Уклон крутой. Это мы, люди, привыкли, а машины, созданные на равнинном просторе у Волги, привыкнуть не могут. Голова под колесом как арбуз хрясть, мякоть из нее горячими брызгами -дрись!

Рассказчик не сдерживает восторга и ликования: он видел это, единственный из миллионов. Запуск космического аппарата, людей на Луне, пусть по телевизору, лицезрели миллиарды, а такое досталось только ему. Он не извиняется, не делает реверансов, не рвет по погибшему остатков волос, тому, кто умер, не стало больнее оттого, что это кто-то видел.

Не переводя духа, рассказчик угощает нас еще одной историей. В морском порту при такелажных работах одному зазевавшемуся работяге голову как бритвой срезало тросом, и она покатилась, матерясь и плюясь.

Мы вцепились в кресла, чтобы унять игру взбесившегося воображения. Он понял, остановил машину. Тем более что мы уже подъехали к перевалу, а здесь положено остановиться, пообмяться, а дальше дорога тяжелая – по-над обрывом. Когда бы ни ехал, одна-две машины внизу лежат, как игрушечные, а игра в смерть.

Я тогда еще ни разу не сидел за рулем и не знал, что жизнь водителя разбита на короткие, метров по двести, а то и меньше, отрезки, и надо всякий раз отыскать оптимальный режим и стиль: где-то газку поддать, глянуть вперед и назад, руль почувствовать и держать крепче, но нежнее, поддерживая постоянный контакт со Всевышним.

Он снова сел за руль, мы тронулись. Он знал, что произвел ошеломляющее впечатление своими рассказами, и теперь все произнесенное им будет восприниматься на фоне двух его кровавых ужасов, и белое станет белей, а серое черней. Он нравился сам себе и хотел показать этим писакам, что в жизни почем. Долго искал себя, на шестьсот, на семьсот в месяц. Надбавки наработал. А денег нет, как нет. Потом окунулся в свинство. Мы закивали головами, такие до ужаса проницательные и вездесущие.

– Сколько, думаете, за год зашибаю? – Он обернулся на нас торжествующим взглядом, не снижая скорости, зависая над пропастью, угрожая навеки законсервировать в своей консервной банке на колесиках.

– Ну-у, – сказал мой товарищ, красноречиво обняв взглядом объем салона микролитражки. То есть, пять тысяч положил Юра, стоимость «Запорожца». Недавно на досуге вслух он подсчитывал: для полнейшего личного счастья потребовалось бы двести кусков, чтобы уж машина, дача, аппаратура и барахло для себя, жены и двух дочек форма содержания.

Водило сделал паузу с полкилометра. Мы думали, он закончил разговор, и сумма угадана верно.

– Двадцать, – тихо произнес свинопас, и это уже не воспринималось в связи с ранее сказанным. Может быть, двадцать километров осталось. Или обрыв такой высоты. Правда, здесь все сто наберутся. – Двадцать тыщ в год неплохо? – Казалось, он захрюкает от удовольствия.

– Это ж день и ночь вертеться, – смятенно говорит Юра, арифметика ударяет ему в голову, как стакан водки. – Корм запаривать надо, мороки…

Нет, он себя не убедил и завидует по-черному.

– А на кой его парить? Сухой-то лучше. Дольше в желудке держится. Когда свинью колешь, видно по кишкам. Пареный-то вмиг пролетает, а сухой дольше держится.

– Каждый день? – Спрашивает Юра с надеждой в голосе, что есть еще какие-то непреодолимые трудности в свинском деле, которые в принципе не преодолимы для журналиста, частично меняющего профессию.

– Естественно. А ежели не кормить, так на кой оно нужно – скотину мучить? Да я не каждый день приезжаю. Там у нас один мусульманин большое хозяйство держит, у него бичи нанятые. Они иной раз и моим корм задают, как договорюсь.

– Понятно, а я зачем спросил. Все говорят за прослойки. Надо, мол, через день кормить, чтобы слой сала, слой мяса. Правда, я их не видел никогда. Наверное, единственная прослойка – это мы, интеллигенция, – сказал Юра и хохотнул.

– Чтобы были прослойки, другие свиньи нужны. Беконные. Технология другая. Можно и в Магадане мясную свинью откормить, но мясо будет дороже. А кому это надо?

Он принялся излагать технологию, а мы с Юрой почти не слушали. Как-то охладели к теме. И еще у меня от комбикорма стало першить в горле. А ведь свиной навоз пахнет похоже, только гораздо гуще, и это совершенно невыносимая вонь. Может быть, Юра этого не знает? Может, это ослабило бы его зависть?

Приехали в Армань, и прямо к крылечку столовой. А еда в рот не лезет. Так мы с Юрой впечатлились. Наверное, от воздержания у нас в этот день прослойка образовалась.

Несколько лет спустя я видел, как в центре Магадана взорвался человек. Бывший фермер, как он себя называл. У него было свинохозяйство, и его снесли бульдозером – как незаконный самострой. Он делал усилия восстановить свое хозяйство в пору перестройки и, когда она бесславно завершилась, хотел произвести самосожжение, а потом применил взрывчатку, поскольку был знаком с горными работами.

Мы не встречались и не говорили, хотя я собирался как журналист выступить в поддержку этого человека. Однако все закончилось так нелепо и трагично. И много раз потом я вспоминал все, что хоть отдаленно относилось к теме моего не состоявшегося разговора с ним, а эту поездку – в первую очередь. Каким-то пронзительным особым светом высвечивалась мне наша жизнь в Магадане, и красными кровавыми слезами рыдала моя душа.

А классик, между прочим, учил расставаться с прошлым, смеясь. Возможно, этот завет не для нас.

ГОЛОЛЕД

Случилось так, что в один прекрасный день ноября приехал в Магадан из Москвы корреспондент. И звонит мне, приду, мол, утром, на хорошую тему наведите. И как бы невзначай, вскользь про гололед упомянул. Прошелся, говорит, по городу. Очень красиво, но устоять перед такой прелестью трудновато.

Положил я трубку и забыл о разговоре. Но не тут-то было. Как говорится, все мое существо через некоторое время возопило в несогласии. Возможно, это местный магаданский патриотизм взыграл. Что-то я разволновался, раскипятился, остановиться не могу. Жаль, не взял телефона этого корреспондента, я бы ему все высказал, не сходя с места. Но ничего, завтра все по косточкам разложу. По пунктикам.

Лед, видите ли, на тротуарах. Ну и что. А мы не падаем. Скользим, ногами сучим, чуть ли не взлетаем, но выпрямляемся. Один так научился руками балансировать, что его издали за Марселя Марсо принимают.

Другой из Дагестана – канатоходец. Через пропасть по канату запросто. Органы равновесия чрезвычайно развиты. Как у кошки. И вообще никогда из себя не выходит. Ему в застойные времена даже в магазине никогда не хамили. И не потому, что кинжал на поясе. Выражение на лице. Теперь у него «Калашников» в сочетании с камуфляжем, если быть уж совсем точным. Таким гололед не помеха.

А моряки! На обледеневшей палубе так наловчились передвигаться, что магаданские улицы им бархатным ковром кажутся.

Ну а если упадешь, так что? У нас кости крепкие. Закаленные люди.

Многие кирпич ладонью ломают, так почему мы должны ломать руку об лед? Хоккеисты со всего маху ко льду прикладываются – и хоть бы что!

Так вроде убедительный монолог получается. Но не мешало бы какую-то яркую деталь привести. И только я пошел мозговой атакой на эту проблему, заглянул ко мне посетитель. Поясните, говорит, я неграмотный, как мне получить ордер на мою квартиру, в которой я сорок лет прожил без ордера.

Напишите, говорю, заявление и сам себя корректирую: неграмотный же, первый раз в жизни вижу взрослого человека, который не умеет писать и читать. А он довольный такой, гордый, как кандидат в книгу рекордов Гиннеса. Чувствую, хочется мужику посудачить, пококетничать, побыть этаким интересантом. Заявление, говорит, не проблема, сына взял с собой, напишет. И правда, зашел его взрослый, за сорок, сын, упрекнул отца, что мешает людям работать. Но тут уже узелок завязался, нельзя человеку рот затыкать, а то тяжелые могут быть последствия.

Некогда, говорит, учиться было. В войну приехал в Магадан, на стройке работал. Зато Михайлов, бывший их десятник, губернатором стал. Надо было к нему на прием записаться, проверить, помнит ли старых друзей, да неудобно как-то пользоваться своим положением не умеющего писать.

Честно говоря, я уже отвык чему-либо удивляться и научился не комментировать. И не уточнять. Ну, был десятником Михайлов на Чукотке, ну и что? И не стал спрашивать, почему старик с тросточкой. Что у него с ногами. Сам рассказал. Когда вышел на пенсию, дворником работал. В центре, где книжный магазин. Там труба на чердаке – теплоснабжение, изоляция плохая, оттого на крыше образуется много льда, сосульки повисают, величиной со взрослого человека. Вот такая сосулька сорвалась и ноги перебила. Почему ноги, а голову не задела? У меня в сознании, будто бы лампочка ярчайшая зажглась. Но сдержался, промолчал. Человека обидеть и меньшим можно, чем таким вопросом.

Иной раз идешь по улице в хорошем настроении, жизнь накатывает вполне сносная и интересная, в виде хорошо одетых молодых людей, ухоженных собак и детей, мимолетных сценок и чужих разговоров, и в тебе теснится, в груди, приятие и тепло, что, казалось бы, примкнул к какому-нибудь разговору или сострил, и в голове прокатывается эхо не произнесенных слов, смех от несказанных шуток и сверкание глаз! А потом отчего-то другая волна: господи, хорошо-то как, что промолчал и не заговорил, а то бы мог глупостей нагородить, хорошо, что руками не размахивал и не задел никого, и сам, слава Богу, не поранился, хорошо, что смотрел под ноги и не запнулся на шестиграннике тротуара, не грохнулся и не рассыпался на мелкие детали, подобно фарфоровому болванчику.

Отчего это я так шизую? От незнакомого взгляда и сглаза, что ли? Или это какой-то причудливый двигательный невроз неуверенности в себе? Кстати, я и сыну почти привил перестраховочное поведение: не ставь чашку на край стола, а то можешь смахнуть, не купайся в водонепроницаемых часах и не обгоняй на отцовской машине автобус, держа борт от борта в пяти сантиметрах.

Но все это доходит медленно, и в прошлом году нас дважды крутило вокруг оси на ледяном зеркальце на въезде в город, когда он влетел в поворот на девяносто километров в час. Хорошо, что за нами никто не ехал, и не с кем было столкнуться.

Мне недавно один ляпнул: дед, дай спичку. Не куришь, что ли? Стало быть, состарился молодой поэт и охмырел. И нечего гарцевать. Или же я всегда был такой…осторожный?

Как– то расхотелось мне полемизировать с московским журналистом на тему гололеда. А вообще-то если уж об этом писать, так лучше о бывшем моем соседе. Он на льду возле службы погоды упал и серьезно травмировал позвоночник. Но не сдался судьбе-индейке. Он на инвалидной коляске вокруг света объехал. Орден получил из рук президента. А так бы всю жизнь штаны просиживал в своем музыкальном училище! Прости Господи, за такие мысли!

Наутро пришел корреспондент. Молодой, хорошо сложенный, глаза свежие, без красных прожилок. А писать он будет о кражах золотых самородков. Да-а! Недостатка материала здесь не будет! Столько крадут и везут в Чечню! Банды. Оргпреступность! Мафия! Ингушзолото! Я же знаю людей из управления, которые ведут эти золотые дела. И однажды участвовал в суде, когда женщину, перевозчицу судили. Ей бандиты угрожали – расправиться с дочуркой. А подсудимый – до того уж колоритный малый. Не было, говорит, такого, чтобы ингуш кого-то предал! Они там у них, как камикадзе, попадаются, так сидят. Выйдут – снова в дело, получают свое сполна, когда в отставку выходят.

Во мне вскипала, переполняла и хлынула наружу, подобно молоку в кастрюле, огромная гордость за край, в котором я прожил больше двадцати лет, где знаю каждую собаку, за природу, Колымскую трассу, людей, здесь живущих и немного себя самого, не знаю, какого. И за милиционеров, за бандитов тоже. А какие у нас форточники! На канатах спускаются с крыши, как альпинисты! Оставайся, парень, умом Колыму не понять. Тут тронуться слегка надо. Голимая гололедная правда!

КОМУ ЭТО НАДО?

Есть у меня приятель, которого я не могу представить иначе, как с ушатом ледяной воды в руках. Зовешь его, допустим, крабов на Оксу половить, а он: «Кому это надо?» С головы до пяток окатит. Пока отдышишься, душевно отогреешься, полчаса пролетит. Как это, кому нужны крабы? Семье! Сварить, съесть! Устроить дома праздник с пивом. Жене, дочке и кошке. Знаешь, как она ошалеет, когда краб шевельнет лапой. Она подпрыгнет до потолка, а Юлька будет хохотать так, что цирка не надо!

Весь день провозишься, поясняет свой отказ приятель, и ничего не поймаешь. Только гастрит обостришь. И невротически зевает.

Почему не поймаешь? У меня местечко есть прикормленное. В смысле у друзей, рыбинспекторов. Только успевай, забрасывай. Когда тянешь краболовку, интересный оптический эффект возникает. На глубине метров пяти краб на мгновение виден, как сквозь увеличительное стекло. Феноменально. За одно это можно все забыть и на море устремится.

А он будто не слышит. Поймать-то, может быть, поймаешь, так мелочь. Еще оштрафуют. А не оштрафуют, так льдину оторвет. Или в полынью угодишь. Или поскользнешься и нос на льду расквасишь, руки-ноги поломаешь. А не расквасишь, так жена все равно скалкой огреет. Где, мол, пропадал, хрен маринованный. Приревнует к уборщице.

Ладно, говорю. Давай тогда в кино сходим. За компанию. Американский фильм. Там одна артистка на нашу Фатееву похожа, только негритянка. Умора!

А кому это надо? Ты пойдешь, уши вымыв, а там свет отключат или впереди какой-нибудь хмырь сядет, загородит экран. Или какой-нибудь пахарюга будет чесноком в затылок дышать. И лузгать тебе за шиворот семечки. Нет уж, лучше дома в телевизор уткнуться, хотя передачи Москва гонит отвратительные.

После второго ушата холодной воды как-то особенно долго приходишь в себя. Тут и рабочему дню конец. Приходят какие-то женщины городскую лотерею распространять. Наши, конечно же, набросились, расхватали. Два билетика осталось – на смех. Ну и предлагают моему приятелю. Я обомлел, думал со стыда сгорю. Но он промолчал, купил. Жди дождя из лягушек.

Через пару недель выиграл ворчун дубленку. Давай, говорю, получай выигрыш, обмоем. И не могу скрыть накатившей на меня зависти. Но убеждаю себя, что радуюсь за товарища и пытаюсь выдавить как из засохшего тюбика хоть тень улыбки.

А он привычно насуплен, глаза не то чтобы кровью, а гноем налились. Чувствую, замахнулся ушатом.

Я, говорит, в дубленке не смотрюсь. Она на мне как коровье седло на баране. Значит, кобре отдать? У-у! И как лупанет кулаком в стену! У меня от его боли искры из глаз брызнули.

Так бы и говорил, кореш! А то не понимал я тебя. А давай бутылочку раздавим, побалдеем душевно! Ой! Господи, да ты ж завязал и зашился! Как же я забыл-то? Все время помнил, да в голову не брал. Смотрел, а не видел.

И ведь женка твоя – медсестра из наркодиспансера! Вспоминаю, как же! Она и зашила. Знаю, знаю. Тогда, брат, извиняй! Против такой кобры у меня противоядия нет.