Текст книги "Криминальный попаданец (СИ)"
Автор книги: Владимир Круковер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
Глава 5
Во снах моих Даманский, как вопрос,
Зачем мы «градом» там людей сжигали,
когда потом алкаш – российский бос
со сворой – остров запросто продали.
Хотел сказать: «пропили», просто так,
(сколько запросто «пропить» мою Россию!)
но я, возможно, охламон, чудак,
которого в ней чудом не добили.
Владимир Круковер, Воинский сборник
Лечащий врач, не зная уж как долечивать приблудного потеряшку, решил взбодрить мою амнезию витаминами и кварцевым облучением. Солнца в Вязьме по причине болотной низменности в декабре было мало, да и снег все время шел. Так и я не прочь загореть прямо в больнице, так что одевал синие очки и смирно лежал на спине или брюхе, кварцевался. Все равно завтрак проспал.
Собственно, и не хотелось есть. Какое – никакое, но похмелье наличествовало. Я лежал и пытался четче вспомнить арамейский сон, как-то проявить собственную личность. Вместо деталей службы почему-то всплыли стихи:
По вечерам я очень трудно сплю,
поскольку болят раны и суставы,
не столько сплю, как в забытье дремлю,
забыв про службу и её Уставы.
Во снах моих Даманский, как вопрос,
Зачем мы «градом» там людей сжигали,
когда потом алкаш – российский бос
со сворой – остров запросто продали.
Хотел сказать: «пропили», просто так,
(сколько запросто «пропить» мою Россию!)
но я, возможно, охламон, чудак,
которого в ней чудом не добили.
Стихи не подарили ответа, озадачив новыми вопросами. Что случилось на Даманском – маленьком, никому не нужном островке тут недалеко на реке Уссури? Кто такой «алкаш – российский бос? И почему бос?
В общем стихи были гнилые, антисоветские – это чувствовалось. И я даже перестал их вспоминать, потому что перегружали они мозг.
Ну а после процедур я был свободен, как выздоравливающий, до обеда, но мою свободу ограничили посетители. Буквально паломничество к моей койки началось.
Первой пришла старушка.
Не «божий одуванчик», а такая себе – кряжистая. Сняв шубейку обнаружила телогрейку с обрезанными рукавами и множество кофт, прикрывавших плотное тело. Под суконной юбкой виднелись лыжные шаровары с начесом. Обута она была в коротенькие валенки, вставленные в галоши.
– Ой, сыночек, – присела она на табуретку у моей кровати. – Ой, как тебя жалко-то. Я как прочитала в газете про тебя, горемычного, так и собралась. Вот – пришла.
Я молча ждал продолжения. Бабка тоже помолчала для важности, продолжила:
– У меня в хате места полно, одна живу. Все мои давно в Смоленск перебрались. Но навещают. Иногда. Так вот я и подумала, жить то тебе, беспамятному, негде. Да и денег у тебя нетути, написано, что тебе голого подобрали. Вот, а у меня хата большая. И дрова некому поколоть, да в огороде по весне работа найдется. Ты же умеешь дрова колоть?
Я подумал: умею ли я колоть дрова? Возможно. Так и сказал:
– Не помню я, бабонька. Может и умею.
– Вот, – радостно сказала гостья, – я и говорю – должен уметь. А у меня в погребе картошки, так перебирать надо. Воду опять же таскать. В баньку, в бочку, на кухню – вода нужна всегда, а колонка далеко, куда мне, бабушке, с коромыслом то управится, не по силам ужо. А ты парень молодой, здоровый… Здоровый, чай?
– Ну да, выздоравливаю похоже, – сказал я, наслаждаясь речами хитрой бабули.
– Так ты выздоравливай быстрей, да и давай ко мне. Вот адрес. И вот я тебе пирогов напекла с картохой. Много в подполе картохи, так перебирать надо. А пироги кушай, сама пекла.
Я потрогал узелок, пирожки уже простыли или вовсе были вчерашними. Проводил бабку добрыми словами, что подумаю, что время еще есть, не выздоровел пока до конца. И только вознамерился соснуть часок (привык к мертвому часу), как явился участковый.
Я почему-то подумал, что он крышует забегаловку, где я вчера рекетнул рыжеусого. Что такое рекет я и сам толком не понял, но подумаю над этим позже. А участковый пришел не просто, а принес мне временный паспорт – бумагу с моим фото, где было написано:
Временное удостоверение личности. Дано гражданину, который по причине травматической амнезии памяти не может назвать свои данные, но помнит свое имя – Владимир. У гражданина сняты отпечатки пальцев и разосланы вопросы по установлению личности в центральные отделы паспортных служб. Данное удостоверение служит временным документом для гражданина Непомнящих Владимира Владимировича, которое позволяет ему передвигать по стране и устраиваться на работу.
Подпись начальника паспортного стола.
– Спасибо, друже, – сказал я. – Хоть на работу теперь устроюсь, аванс получу. А то ни одежды, ни жилья.
– Ну на работе тебе с жильем помогут, небось в СССР живем. Общежитие завсегда дадут. Или снимешь недорого, тут в Индии одинокие недорого пустят на пожить.
– Приходила одна уже, картошка у нее, видите ли, в погребе портится, перебирать надо. И дрова колоть.
– А что ты хочешь, индивидуалистам горисполком не помогает, все сами. Все лето на рынке первыми овощами барыжат, а к зиме – картошкой. А ты парень, вроде, крепкий. Или еще не оправился? Как здоровье то?
– Да вроде выздоровел. Документ забавный, но хоть такой, спасибо. С меня пузырь.
– Ты сперва на него заработай, успеешь поставить. Я вот тебе бушлат принес, еще армейский. Теплый. Со вчерашней смены ребята, которым ты песни пел, обещали еще брюки и обувь принести, дома пошарят у кого что есть. Не пропадешь, среди людей живем!
Меня прямо растрогал этот милиционер. Мелькнула озорная мысль – пойти на работу в милицию. Только не возьмут сомнительного беспамятного Непомнящих Владимира Владимировича.
Следующий визит начался как-то «перестроечно». (Почему упоминается в обрывках памяти какая-то «перестройка» понять не смог). Зашел человек, мужчина лет сорока в теплом полупальто и овчинной ушанке и спросил:
– Скажите, вы верите в Бога?
Мне, опять так непонятно почему, показалось странным, что вопрос задан без акцента. Хотя, какой еще акцент у этого мужика с рязанским фейсом. И чудилось мне, что мужичек должен быть в пиджаке, белой рубашке и черной бабочке.
Мужик повесил на спинку свободной кровати свое зимнее и оказался в байковой лыжной куртке на зеленую рубаху, все на пуговицах, как и мои новые брюки в ширинке. Отсутствие молний смущало. Хотя никто и не вспоминал про них, так и пользовались пуговицами.
– Так вы, молодой человек, крещенный?
Соседи по палате, которые ответили на вопрос мужика частью отрицательно, меньшей частью положительно, ответили вместо меня. Частично, что я нехристь безбожная, частично, что не помнит он не хера.
А я сел на койке, нашарил вечно ускользающие тапочки, уставился на мужика явно не поповского вида.
– Наша товарищество приглашает тебя, брат, на службу. Сегодня после семи вечера. Если возжелаешь – могу проводить.
– Я – больной. А в больнице – режим.
– Ничего, договорюсь с кем надо.
– Зачем это вам?
– Мы, баптисты, заботимся о нуждающихся. О тебе в газете написано, что заблудился ты, брат, память потерял. Бог имеет заботу о человеке во всем, даже в мелочах – люди вообще не понимают, насколько каждый из нас находится в руках Бога. Даже многие православные теоретически, на словах знают, что Бог не только далеко, но и весьма близко, но на практике получается, как у язычников – Бог конечно же где-то есть, но лучше я положусь на себя и свои силы и на кого-то другого. Но в этом, конечно себе не признаюсь. Говорит Господь: проклят человек, который надеется на человека и плоть делает своею опорою, и которого сердце удаляется от Господа. Кто же признается в маловерии? Нет, мы самые верующие – перефразируя советский лозунг: «Святым Духом крепка и сильна вера наша и наша душа!»
– Это очень мило, братан. Но ваше общество даст мне одежу, жилье, денег на первое время.
– Мы подумаем, но попервости хотели бы узреть тебя на нашем собрании.
– Спасибо, но я – больной. А в больнице – режим. И я намерен режим соблюдать…
Было еще пару граждан, невнятно бормотавших о долге совести и о том, что есть и жилье, и работа. У одного – в закулисной деревеньке, где у него свинарник на 12 голов.
– А жилье очень даже приличное, избушку еще прадед сложил…
У другого на лесопилке под Смоленском:
– Всего пару часов на электричке, а дальше автобус ходит… раз в сутки.
В советском союзе, естественно, не бывает безработицы, но чтоб настолько не хватало рабочих!
Уже после обеда явился парень совершенно жиганского образа. В кепчонке с чубом и начищенных сапогах (правда не хромовых, а яловых) с попыткой смять голенища в гармошку. Он сразу на меня наехал, но перепутал кровати. Наверное сосед потрепанного вида показался ему более подходящей фигурой для наезда.
– Что б тебя больше никогда не видели в нашем кафе, – орал он, добавляя матерщинные эмоции, – ты, падла, осмелился уважаемому человеку угрожать!
– Эй паренек, – окликнул я его, давно с малолетки откинулся?
– Откуда ты знаешь?
– Чё тут знать-то. За бакланство попал, там не сладко было, откинулся двумя третями, треть хозяину оставил. Мужиковал на киче, поэтому скостили срок. Так?
– Откуда ты знаешь?
– У меня три ходки за плечами, все на дальняках. А сейчас ты косяк давишь, так скоро и на легавый шнифт упадешь.
– Чаво?
– Любой торгаш – фраер. А что вор делает с фраерами? Правильно, вор их доит, доит как корову. Деньгу с них берет. А ты пришел за фраера права качать. Не знал, кумекаю. Но тот, кто за фраера – тот ссучился. А что с суками на киче делают? Правильно, их чморят. Петушат и под нары загоняют. Нахон?
– Э-э-, я не знал.
– Вижу, что не знал. Вот потому и не чморю. Ты, братело, пойди сейчас к этой красно морде и скажи, что я приказал каждый месяц выдавать тебе по пятьдесят рублей. Это будет твой воровской приварок, так положено. Нахон?
– Ну да, нахон[1].
Ну прощевай. Вот я выпишусь и объясню тебе что такое правильный вор. Хочешь быть вором?
– Ага, нахон, хочу.
– Ну иди, братан, иди.
Я отправил шпаненка, ибо мне надо было для самого себя хотя бы перевести на нормальный язык сказанное. Оказывается во время эмоционального напряжения мое внутренне «Я» ведет себя совершенно независимо и владеет недоступными мне знаниями.
Но голова разболелась от недавнего усилия, когда я почувствовал опасность. Нет, шпаненка бы я одолел, но от таких можно и нож в бок схлопотать. Знаю я таких, бесбашенных! Не помню, но похоже действительно знаю, общался, встречал.
Я на время оставил попытки восстановить хоть часть памяти, а пошел проверять себя в играх. В настольных играх, которых в палате было две – домино и шашки с шахматами. В одной коробке. Оказалось, что в домино не шарю, в шашках тоже, просто переставляю, а вот в шахматы разнес двух соседей. Скорей они были слабыми игроками, чем я сильным, но чем бог не шутит, когда черт спит.
Или наоборот?
Не помню.
А перед сном вновь настойчиво забормотали в моей голове стихи, загадывая новые загадки и не давая на них ответа:
Хотел сказать: «пропили», просто так,
(сколько запросто «пропить» мою Россию!)
но я, возможно, охламон, чудак,
которого в ней чудом не добили.
Я вырвался, пройдя три зоны, нож
нагретый так проходит слои масла,
но все, что сочиняю, – просто ложь,
посколько Вера в Родину угасла.
Во снах моих Даманский и Афган
(Чечню уж не застал, но тоже знаю;
Возможно потому я – растаман
и регги, как основу, обожаю.
«Кайя знает дорогу до рая —
Держись вслед за ней, мой брат Исайя,-
Она утверждает,
Что эта задача простая».
«Зачем суетиться в слезах и тоске? —
Мы – голые дети в горячем песке…»
По вечерам я очень трудно сплю,
поскольку болят раны и суставы,
не столько сплю, как в забытье дремлю,
забыв про Армию и про её Уставы [2].
[1]נָכוֹן (нахон, иврит) – готов, верно
[2] Владимир Круковер, Воинский сборник
Глава 6
Не верьте, Магдалина, во Христа,
Ему четыре шага до креста…
Владимир Круковер
Я проснулся совершенно очумелым, так как сон забросил меня в нечто ирреальное. Жара, жара, жара! И раздеться нельзя, потому что солнце сожжет беззащитную кожу.
Вода не успевает всосаться, выступая прямо из пищевода через кожу и мгновенно испаряясь.
Горстка иудеев презрела жару ради зрелища. Они сопровождают приговоренных к месту казни.
Ненормальные!
Куда приятней возлежать на козьих шкурах в прохладе глинобитного жилища, и пить прохладное кислое молоко.
Глупые римляне из-за этой казни мучаются на жаре в полной боевой готовности. Пилата, естественно, среди них нету – от во дворце, где фонтаны и мрамор надежно прячут от гневного солнца. Ала наемников на мелких лошадях проскакала на гору и оцепила лобное место. Отборные легионеры прошли туда же, вздымая сандалиями пыль. Как только не плавятся их мозги под медными шлемами?
Два бандита и проповедник волокут кресты на себе. Полное самообслуживание! Интересно, я бы в такой ситуации стал унижаться? Наверное стал, чтобы избежать побоев. Хотя, неизвестно что хуже – побои или такая «голгофа» с крестом на плечах.
Кстати, мы – интеллигенты распятие почему-то представляем по Булгакову. А на деле все иначе. И не кресты они волокут, а лишь перекладины поперечные. Основание креста, столб вкопаны постоянно.
Скоро их распнут, а спустя несколько столетий новое религиозное безумие охватит население. Уж кому – кому, а евреям надо бы уяснить, что запреты всегда вызывают анормальную реакцию. И хреновые последствия.
Если бы они не вынудили прокуратора казнить этого Назаретского безумца, то его идеи ушли бы в раскаленный песок Иудеи. И спустя столетия не служили очередными вожжами в руках попов-аферистов для управления толпой.
Если вдуматься, то в них нет ничего нового. Девять заповедей – это нормальный кодекс порядочного человека. Но человек пока еще – зверь. Зверь, в котором порой проглядывают человеческие черты. И мистическая сказка про смерть и возрождение, про бога и его сына гораздо понятней полузверю и получеловеку. И такому существу важней атрибутика этой сказки, чем конспективно-четкое изложение самой идеи.
– Эй, не толкайся!
Это мне, что ли? Да, мне. Задумался.
– Слиха.
Понял и удивился. Хоть язык почти не изменился, разве что произношение. А удивился, потому что подобная вежливость тут пока не в чести.
А кто это, кстати? Знакомая рожа… А, а, а… Это же сам Иуда. Собственной персоной. Сопровождает своего учителя. Ну-ка, ну-ка…
– Эй, Иуда!
– Чего надо? (Ма царих)
– Ты действительно продал своего наставника за тридцать серебренников?
– Что за чушь! Не за тридцать, а всего за четырнадцать драхм. Гроши. Хотя, за такого захудалого проповедника вполне достаточно. Ты представляешь, какие глупые вещи он излагал. Будто люди должны всегда любить друг друга и, даже, врага своего возлюбить.
– Действительно, чушь…
– А я что… Работа у меня такая, я же штатным осведомителем синода являюсь. И он, кстати, об этом знал. Вот дурак-то!
Действительно дурак…
Что ж, легенды редко соответствуют реальности. А Иуда ничего, симпатичный юноша. И одет хорошо: чисто и со вкусом. Надо думать, что должность осведомителей в эти века не считалась чем-то неприличным. Вон как держится с достоинством.
А зевак-то все меньше. Ясно дело, главное зрелище уже кончилось. Вот, когда они считали, будто от их голосов зависит, кого казнить – кого миловать, тогда толпа ликовала. А прибивание к кресту для них достаточно привычно.
Фу, ну и жара! К жаре привыкнуть невозможно. Как, впрочем, и к холоду. Это, кажется, Амундсен сказал? Про холод. Или Нансен? Не помню, а от холода загнусь..
Второе одеяло (верблюжье) у меня отобрали, так что выздоравливал на общих основаниях, под стандартным больничным. И к утру холод пробивал его насквозь! А сон – это вчерашний баптист навеял, долго бормотал про заповеди, про Иисуса, который за нас, грешных, на кресте мучился.
А я, признаться, ждал воинских воспоминаний – они помогли бы с датами. Одну дату уже вспомнил и она меня поразила. Она была после восьмого марта, потому что я недавно отправлял маме телеграмму с поздравлением, в 1069 году. Году, до которого еще девять лет. Ну, чуть меньше. И себя я видел в этом месте не в форме солдата, а в костюме и теплом плаще, четко зная, что отслужил, дембельнулся и теперь работаю в Хабаровске, репортером воинской газеты «Суворовский натиск».
.
Отчетливо склеилось в памяти, что отслужив я остался в Хабаровске. Вроде писал за время службы в эту газету, был военкором. И когда дембельнулся, отслужив три с лишним года, в военкоме предложили поработать в газете. Съездил домой, естественно, к маме, поступил на заочное отделение факультета журналистики Иркутского университета (дембелей в эти годы почти без экзаменов принимали, хоть и с одними тройками) и вернулся в Хабаровск. За время службы полюбил Дальний Восток. Общежитие дали, если женюсь – квартиру обещают.
И вот, мотаюсь по по краю, пишу, фотографирую. И, конечно, в горячую точку во время конфликта направили меня – недавнего воина.
Я потрогал шрам на лбу. Теперь я знал, что там под кожей серебряная пластина, закрывающая пробитый осколком нашей ракеты череп.
Самое интересное, что по большому счету остров Даманский, площадь которого составляет меньше одного квадратного километра, а во время паводков вообще полностью скрывается под водой, с хозяйственной точки зрения не был нужен ни одной из двух сторон. По закону он принадлежал СССР, но Китай всячески пытался оспорить его. В конечном итоге подогнали новейшие секретные системы залпового огня БМ-21 «Град», который залпами сожгли китайский 24-й пехотный полк численностью до 5000 человек. Частично и казарма ПВО пострадала а я там осколок в лоб получил.
Я потрогал шрам на лбу. Не было у меня там никакого шрама. И я вовсе не мог служить в те годы, так как в шестидесятом году мне было по всем анатомическим показателем лет двадцать пять.
Чья же память бушует в моем теле, активно проявляясь ночами и при опасности? В одном уверен – стихи мои, продукт моего сознания, в каком бы теле это сознание не находилось. Я просто органически чувствую родство этих строк:
Не верьте, Магдалина, во Христа,
Ему четыре шага до креста.
Я тоже был распят, но не совсем,
Не до конца, а только лишь на год,
А жизнь с тех пор пошла наоборот:
Я стал амебой – только пью и ем.
Лишь по ночам приходят мысли о любви,
Лишь по ночам нещадно давит стыд.
Пью анальгин, и совесть не болит,
И не пылают Храмы на крови.
Я не похож на вещего Христа,
До точки я дошел, не до креста.
Быть может не хватает Магдалины,
Чтоб опять взвалить на спину крест,
И никого похожего на окрест,
Лишь пьяница бренчит на мандолине.
Поверьте, Магдалина, во Христа,
Ему четыре шага до креста.
Но самокапание прервалось, как все время в этой больнице, визитом нянечки с противным голосом.
– Больной, вам на выписку. Эй, чего лежишь? Тебе сейчас на выписку, сестра-хозяйка ждет.
– И чего она меня ждет? Меня же голым доставили…
– Надо пижаму сдать и полотенце, а постельное белье я уж сама заберу.
Пошел сдавать. Оказалось, что со мной кое что было, не совсем голым подобрали. Записная книжка со мной была и брелок в виде ящерицы с аккуратным ключиком на нем. Пролистал книжку, нашел только одну запись:
«На свободу даже не стремлюсь,
Ну зачем стремится на свободу?
Я в тюрьме свободе научусь,
Что бы объяснить её народу».
Загадочные стихи, несомненно мои, но как бы сообщающие, что не просто я с местным хулиганом по фене ботал. Во, опять почти знакомые термины, которые одновременно мне чужды. Златая кудря похлабыстала к мюмзику. Глокая куздря бубланула бокрёнка. Любая абракадабра, подчиненная правилам русской речи отчасти понятна. Я, вроде, где-то и когда-то курсовую писал на тему особого языка «арго». говорение феней, фенечкой – от слова офеня, бродячий торговец, коробейник. По фене не говорят, а ботают. Ботало – язык колокола. Покойник, главный персонаж похорон – жмурик. Слово понятное, от глагола жмуриться. Играть на похоронах ради денег – лажать, от лаж "доход", из французского. Играть для себя, ради искусства – лабать, от литовского лабас "хороший". Свои люди музыканты – хорошие, значит – лабухи. А вот те, кто слушает музыку, делятся на чуваков и чувих, от польского чувач "не спать, слушать".
Польский язык хорошо представлен в русских арго. Например, чмо – оскорбительное обращение к человеку. Тьма будет по-польски чма, звательный падеж от нее – чмо. "Эй ты, темнота! " – действительно оскорбление. Блатные не знают, что в древности чма означало также десять тысяч. Может, не стоит так неуважительно пользоваться этим словом?
– Эй, заснул! Откуда ключ-то? Помнишь?
Это сестра-хозяйка поторапливает. А действительно, откуда такой ключик симпатичный. По размером больше похож на открывалку малюсенького домашнего сейфа. Но откуда у советского человека домашние сейфы, никогда о таком не слышал. Может мой разум из далекого будущего, из коммунистического далеко, где в каждой коммунистической семье есть домашний сейф? Но возникает вопрос – денег при коммунизме нет, что в этом сейфе прятать? А-А-А, скорей всего там прячут от детей не детские предметы. Например, презервативы. «Резиновое изделие номер… Размер № 2. Цена 2 коп.» Мол, «Резиновое изделие № 1» – это противогаз, «Резиновое изделие № 2» – презерватив, «Резиновое изделие № 3» – ластик, «Резиновое изделие № 4» – галоши.
– Опять спит! Может тебя не выписывать, а в психушку отправить, гражданин Непомнящих?
– Да иду я, иду. Развонялась! Куда торопишься-то, толстуха.
– Если я – толстуха, то ты скорей на глиста похож. Розового.
Действительно, кварцевая лампа вместо загара придала коже розовый оттенок. Но я ведь точно помнил, что богатые не только плачут, но и получают красивый загар в специальных соляриях.
– Ну ладно. Спасибо вам за все, пойду я. Вот в палате попрощаюсь, к врачу зайду за справками и пойду себе. В милиции обещали с общежитием похлопотать.
– Если не сложится – возвращайся. Уж найдем тебе, где поспать, да и накормим. Эх ты, беспамятный!
Да, советский человек отзывчив и живет по моральному кодексу строителя коммунизма, в котором главные правила выучены наизусть:
Преданность делу коммунизма, любовь к социалистической Родине, к странам социализма.
Добросовестный труд на благо общества: кто не работает, тот не ест.
Забота каждого о сохранении и умножении общественного достояния.
Высокое сознание общественного долга, нетерпимость к нарушениям общественных интересов.
морального кодекса строителя коммунизма:
Коллективизм и товарищеская взаимопомощь: каждый за всех, все за одного.
Гуманные отношения и взаимное уважение между людьми: человек человеку друг, товарищ и брат.
Честность и правдивость, нравственная чистота, простота и скромность в общественной и личной жизни.
Взаимное уважение в семье, забота о воспитании детей.
Непримиримость к несправедливости, тунеядству, дурости, нечестности, карьеризму, стяжательству.
Дружба и братство всех народов СССР, нетерпимость к национальной и расовой неприязни.
Нетерпимость к врагам коммунизма, дела мира и свободы народов.
Братская солидарность с трудящимися всех стран, со всеми народами.
Вот именно так я и думал, вспоминал заученные когда-то и где-то догмы. шефствуя по хрусткому, еще не убранному с тротуаров, снегу к Кировскому райотделу милиции, где должен был меня ждать участковый инспектор младший лейтенант Горбатов Николай. И дошел, конечно, радуясь восстановленному здоровью, теплой одежде и обуви, возможным перспективам и, главное, свободе. От больницы пока что, но не от мыслей о потерянной памяти.
В милиции дежурный сказал подождать. Узнал меня по рассказам, предложил пройти во двор, покурить, а там и Горбатов подойдет.
– Курить то есть, я слышал ты без денег совсем?
– Курить нету, – сказал я. – И денег пока нету.
Он пошарил в столе и протянул мне полпачки «примы».
– Вот, возьми пока. У меня еще есть. И да – спички тоже возьми.
– Ну спасибо! – сказал я и пошел сквозь милицию на задний двор. Двухэтажное кирпичное здание и двор с высоким деревянным забором. Во дворе обнаружился гараж, где виделись две автомашины: грузовая и бобик. Был еще навес под которым угадывалась собачья будка.
Я прикурил. Честно говоря, я еще и не определился с тем курил я или нет до беспамятства. И курил поэтому не часто, когда угощали, да и для разговора. Курение мужиков сближало.
Из будки звякнуло цепью и вышла чепрачная овчарка. Похоже, молодая, поджарая. На меня посмотрела равнодушно.
А во мне шевельнулось нечто, нахлынуло.
Когда я буду умирать, к моей больничной койке подойдет невысокая немецкая овчарка. И, упершись передними лапами в край кровати, привскочит, положит голову подбородком на край подушки: глаза в глаза. Вернее, я то – одним глазом, ибо правый давно умер, не стал ждать меня целиком.
Странно, умираю по частям: почти отказал мочевой пузырь из-за раковой опухоли в предстательной; умер глаз; руки затряслись, особенно левая; потом отказали ноги: пописать вынужден садиться, а тут еще мочится приходится с помощью ксатрала, расслабляющего мышцы. В общем, не буду подробно описывать хвори, частичное отмирание способностей телесных. Хотя все началось с зубов…
У Марты (так я назвал эту собаку в далеком прошлом) умные карие глаза в обрамление длинных ресниц. Шерсть мягкая, ласковая. С трудом подняв правую руку глажу по голове, чешу за ухом. Она любит, когда я её глажу. Но – только я, Марта весьма агрессивна к окружающим, даже к моей родне. (Которой в сущности и не осталось почти, старый я). Её можно понять. Подобрал на милицейском питомнике, куда сдали владельцы в 9 месяцев. А она все не верила, считала недоразумением. И менты держали её в загоне, где бросалась юная псинка на всех проходящих. Потом ослабела и лишь рычала лежа.
Не удивительно, несколько дней не принимала пищу от (по её мнению) врагов, почти не пила.
Так бы и умерла, если б судьба не занесла меня в этот питомник…
– Непомнящих, что случилось! – меня рывком выбросила из страшного воспоминания. Не исключено – последнего в старости. – Ты вылечился, али еще болен?
Это мой милицейский благодетель явился, не запылился.
– Да так, вспомнил нечто. Здорово, Колям. Вы что, такую отличную овчарку в охране используете. Двор охранять больше кавказцы подходят, а такую красавицу на цепи держать грех.
– Участковый заинтересовано посмотрел на меня, перевел взгляд на собаку.
– Попробуй, подойди к ней. Зовут Джуля. Хозяин сперва думал, что кобель, назвал Джульбарсом. А потом продал, год ей.
– А что – можно?
– Можно, можно. Иди.
Ну я и пошел. Кажется я люблю собак? Подошел, присел на корточки, погладил и, будто знал как, почесал за ухом, взъерошил шерсть на холке, под подбородком провел рукой.
Овчарка оживилась, лизнула меня в нос.
И я обнял её за шею.
Мы так не долго сидели с ней в обнимку, а может и долго. Потому что, обернувшись, увидел что сотрудники отделения вывалились на улицу и смотрят, как я милуюсь с овчаркой.
– Работал с собаками? – подошел ко мне плотный мужчина лет сорока. Он был одет в пиджак со свитером и черные брюки, заправленные в валенки. – Я начальник уголовного розыска Свиридов Виктор Борисович, чтоб по следу ходила. Еще, говорили, какая-то выборка вещей есть. Ты умеешь?
Я покопался в пустой памяти, похоже – умею, я буквально чувствую это, да и слово выборка мне не чуждо.
– Выборка с вещи – это просто, – сказал я. Собака может, понюхав вещь найти владельца этой вещи, а может наоборот. Еще можно в специальный пакет с места преступления воздух с запахом сохранить в банке, шприцом туда закачать стерильным, а потом дать собаке понюхать и она из группы людей выберет участника преступления. Одорология, наука такая про запахи.
– А сколько времени надо, чтоб научить вот эту собаку ходить по следу?
– Надо посмотреть, ответил я, отстегивая Джулю от цепи и похлопывая себя по левому боку рукой: «Рядом, Джуля, рядом. Ой, умница, рядом». Я готов позаниматься. Только ей надо нормальный вольер построить, да и лучше будет, ежели со мной пока поживет для лучшего контакта…
