Текст книги "Разведшкола № 005"

Автор книги: Владимир Пятницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Степь была голая и гладкая, ни деревьев, ни кустов, ни даже высоких трав. То справа, то слева взлетали вверх осветительные ракеты. Сначала слышался хлопок, затем зажигалась ракета, освещая степь. Определить расстояние до ракет мешал туман. Мы каждый раз падали и ждали столько, сколько требовалось ракете, чтобы сгореть. Хлопок – звук выстрела из ракетницы –   доносился через три-секунды. Зимой звук распространяется со скоростью 300 метров в секунду. Эту цифру умножаем на три и так определяем расстояние до ближайшего патруля противника – около километра. Раке-та гаснет. Мы встаем и двигаемся дальше. Это повторяется многократно.

Шли, шатаясь и падая. Поклажа тянула вниз, к земле. Нестерпимая усталость подавляла все, даже сознание. Смертельная опасность расслабляла волю, но сковывала ум и тело. Хотелось только упасть и заснуть. Группа шла, оставляя за собой ясный след, словно караван верблюдов. Соленая роса на солончаке похожа на снег, но это корка соли. Гололед. Не дай Бог, если кто подвернет ногу. Ведь на руках далеко не унесешь. Это погубит отряд, нельзя и оставить – погибнет.   Сначала шли три часа без остановок. Потом «Батя» стал объявлять остановки через полтора часа пути, затем через каждый час. На каждой остановке все моментально падали на землю. Мы успевали только отдышаться. Ужасно хотелось пить. Но когда некоторые потянулись к фляжкам, последовал приказ – воду пить только с разрешения командира и по два глотка. Снег есть понемногу, только самый чистый. Привалы – по 20 минут.

Через десять часов пути, когда «Батя» объявил привал, все моментально упали на землю. «Батя» с Аксеновым-старшим обошли кругом расположение отряда, обнаружили небольшую низину, поросшую ковылем и полыней и, приказав переместиться туда, объявил дневку. Поколдовав над картой, он сообщил, что за десять часов пути мы преодолели примерно 45 километров.

Это мало, – сказал он. Но это первый переход, дальше мы втянемся. А сейчас разрешаю хлебнуть, но, как договорились, не больше двух глотков и закусить банкой тушенки на двоих. Это обязательно. Затем кому надо «до витру» – хлопцы направо, девчата налево. Когда ляжете, не забудьте приспустить сапоги.

Потом он подошел ко мне и сказал: «Необходимо занять круговую оборону. Расскажи, сын, как ты думаешь ее организовать?». Я доложил, что у меня в группе 13 человек, из них две девушки. Хлопцев вместе со мной 11 бойцов. Оборону следует разбить на три сектора, так легче осуществлять обзор местности, не надо крутить головой. Ребята больше часа дежурить не смогут, уснут. А у меня людей хватит только на три часа дежурства». «Батя», положив руку мне на плечо, сказал: «правильно рассуждаешь, сержант».

Он подозвал комиссара, командиров групп и объявил: «В охранении участвуют все бойцы. Дежурить по часу. Всем лечь в порядке номеров дежурства. Первую смену три часа несет группа Пятницкого, и в это время он отвечает за обстановку. Затем очередь группы подрывников, за ней дежурит группа разведки. Ответственные – командиры групп. Командование отряда осуществляет общее руководство, тоже по три часа. Если всем все ясно, можно отдыхать.

Я распределил своих бойцов по времени и секторам обзора, и сам заступил в первую смену. Она была самой трудной. Спать хотелось безумно, глаза слипались сами собой. Чтобы не заснуть, подставил мушку автомата под лоб и каждый раз, когда голова опускалась вниз, она ударялась об мушку автомата, от удара я просыпался и ползком огибал линию круговой обороны отряда. Это повторялось во все три смены дежурства моей группы. После передачи дежурства следующей группе моментально заснул мертвым сном.

В 6 часов вечера, когда уже стало смеркаться, был объявлен общий подъем. Нам позволили сначала снять сапоги, осмотреть и растереть снегом пальцы ног. Санинструктор смазывала какой-то мазью потертости, у кого они были, посыпала их стрептоцидом. Затем, под присмотром старших товарищей, мы снарядили ноги, надели сапоги и попрыгали. Потом последовала команда напиться – опять два глотка воды – и съесть по банке тушенки на каждого. Мы с трудом ее осилили. Очень хотелось пить, все замерзли за ночь и содрогались мелкой дрожью.

Наконец, поступила команда надеть снаряжение, попрыгать, приготовиться к маршу. Вышел головной дозор, за ним вытянулась колонна отряда. Все это повторялось снова и снова, без всяких приключений. Так минуло несколько дней. Мы втянулись в лямку. Мучила, только жажда. Ее утоляли снегом. Но он держался лишь в зарослях ковыля и сухой полыни, хотя и там имел горьковатый привкус травы.

Так прошло суток пять. В один из дней, когда мы после дневного лежбища готовились к очередному походу, а я обходил периметр охранения, увидел, что в стороне от общего расположения сгрудилось вокруг радиста руководство отряда. Подобное уже было раньше, я не придал этому особого значения. Но во время ночного похода «Батя» сделал внеочередной привал, который необычно затянулся. Все улеглись на мерзлую землю и расслабились.

Вдруг мы заметили, что группа разведки и часть подрывников встали, попрыгали на месте, разминая ноги, и под командой Аксенова-старшего куда-то пошли в темноту ночи. Тогда я понял, что по рации получено задание. Мы продолжали блаженно лежать на мерзлой земле, несмотря на то, что дрожали от холода (температура воздуха была за 20 градусов мороза). Я сразу полностью отключился. Но тут меня растолкали и позвали к «Бате». Он с комиссаром сидел в стороне от лежавших ребят и о чем-то говорил с ним. Когда я подошел, «Батя» сказал: «Сын, тебе предстоит серьезное задание». И спросил: «Кто из твоей группы может заменить тебя во время твоего отсутствия?». Я назвал Федю Воронина.

Мне приказали разбудить его и привести к ним. Когда мы оба вернулись, «Батя» приказал Воронину взять на себя командование группой на время моего отсутствия и отослал его выполнять новые функции. Меня же он усадил рядом и стал объяснять, в чем заключается задание. Говорил, в основном, «Батя», а комиссар сидел молча и пристально смотрел мне в глаза, проверяя мою реакцию на слова командира.

Суть задания заключалась в том, что впереди, примерно в 3–4 километрах, находится небольшой калмыцкий хотун. Мне поручалось разыскать его, выяснить, нет ли там легионеров и сразу вернуться к нашей стоянке. «Понял, сын?» – спросил меня «Батя». Я молчал. В голове крутились мысли – пойти одному, в кромешной тьме разыскать хотун и проверить его. Понять это просто, но как осмыслить?

«Батя» прервал мое молчание словами: «Это очень трудное задание. Но половина отряда ушла выполнять задание центра, и в моем распоряжении осталось не более 20 бойцов. Поэтому в помощи тебе, сын, выделить никого не можем. Да это и бесполезно. Второй человек будет только тебя стеснять в принятии решений в сложившейся обстановке». Он положил руку мне на плечо и добавил, что они с комиссаром уверены, что я справлюсь с этой нелегкой задачей. Я молчал. А в голову лезли мысли, почему я, а не кто другой?

Комиссар понял мое молчание правильно. Он сказал; «Старший сержант, мы с командиром давно наблюдаем за тобой, ты правильный парень, тебе вполне можно доверять. Поэтому мы с командиром выбрали именно тебя, потому еще, что ты очень хорошо ориентируешься на местности в степных условиях, даже лучше, чем мы с командиром, и ты не теряешься в неординарных условиях. А нам очень надо знать, что творится в этом проклятом хотуне. Ребята без горячей пищи и без воды уже столько дней, могут сорваться. Нам нужна надежная дневка. Ты справишься, Володя!». Он впервые за все время моей службы в армии назвал меня по имени.

«Батя» развернул карту местности, положил ее себе на колени и, подсветив фонариком, указал примерно наше расположение, нахождение хотуна, потом спросил: «Запомнил? Тогда действуй. Снаряжение оставь своему заместителю и вперед. Ждем тебя к рассвету».

Я передал Федору свою поклажу. Он взял мой автомат, проверил его, сунул мне запасной диск к  ППШ, вытащил из своего боезапаса две лимонки и засунул их мне за ремень, прибавив к моим двум. Мы, обнялись, он проводил меня за линию охранения. И я пошел

Не знаю, дорогой читатель, как ты воспринимаешь мой рассказ, но когда я вновь возвращаюсь к тому случаю, меня опять пробивает мелкая дрожь. Оказаться в трудной переделке, когда рядом с тобой товарищи, это одно. Совсем другие чувства испытываешь, когда ты один в кромешной тьме идешь в неизвестность. Чтобы понять, это надо прочувствовать на себе…

Я шел. По компасу можно узнать только общее направление. Я шел по интуиции. О чем я думал? Ни о чем. Одна мысль терзала меня, где же этот проклятый хотун? Иногда ложился, приставляя ухо к мерзлой земле, и слушал степь. Вообще, она могла рассказать многое. Но я в этом вопросе был полный профан. Стук кованых конских копыт уловить мог. Одно я понял тогда, что ухо, прижатое к мерзлой земле, потом очень трудно отодрать от нее. Позже уже заметил, что правое ухо все в крови, но боли не чувствовал.

Часа через полтора поиска я сначала услышал какой-то шум, затем рев. Почувствовал неладное, но слишком поздно. На меня надвигалась свора разъяренных голодных собак. Они остановились передо мной метрах в десяти. Я не видел их, но слышал их злобное рычание. Они-то наверняка меня видели. Я нащупал в кармане пару сухарей и бросил в сторону. Вся собачья свора бросилась за ними, возникла драка между псами. Потом свора опять вернулась ко мне. Ногой я нащупал какой-то твердый предмет и, быстро нагнувшись, схватил его. Я думал, что подобрал камень, но оказалось, что это кизяк, замерзшее лошадиное дерьмо. Оно звенело в руках, было твердое как камень. Я бросил его в сторону от разъяренных собак. Все они моментально ринулась туда, где упал этот кизяк, но, разобравшись в чем дело, вернулись ко мне. Я их не видел. Но злобное рычание слышалось со всех сторон.

Мне доводилось слышать рассказы калмыков о том, что зимой в голодной степи стаи собак нападают на скот   и людей, и пожирают их, обгладывая до скелета. Я здорово испугался, но тут вспомнил о гранатах, засунутых за ремень. Выхватил одну лимонку, вытащил чеку, бросил ее далеко в сторону. Собачья свора моментально ринулась за ней. Тогда я бросил другую гранату несколько в сторону от первой и упал на землю, закрыв руками голову. Раздался первый взрыв. Послышался собачий визг и злобное рычание. Затем взрыв второй гранаты и все повторилось сначала. Я догадался, что уцелевшие псы разбежались.

В тот же час степь оглушили винтовочные выстрелы и пулеметная очередь. Это было совсем рядом. Лежа, засек вспышки выстрелов. По ним же определил размеры хотуна, который должен было найти и проверить. Обстрел степи длился минут двадцать. Я лежал, боясь поднять голову. Пули свистели надо мной. Итак, я понял, что задание выполнил. В хотуне сидели легионеры, по выстрелам их было человек 20–25, то ли калмыки, то ли казаки. Но только не немцы, так как пулемет был наш – Дегтярева. Его трескотню я определил сразу.

Когда стрельба стихла, я еще некоторое время лежал, приходил в себя от пережитого. Потом, сначала ползком, затем согнувшись, пустился в обратный путь. Минут через двадцать меня насторожил какой-то шум. Я приложил ухо к земле и уловил топот копыт, который приближался. Я понял, что двигается разъезд легионеров, причем прямо по моим следам. Я отпрянул в сторону и попытался замаскироваться засохшей полынью. Потом отчетливо услышал стук подкованных копыт. Разъезд легионеров на рысях проскакал мимо меня в сторону расположения нашего отряда. Я поднялся и пошел туда же.

Через некоторое время услышал трескотню своего пулемета МГ-34 и автоматов. Эти звуки говорили, что легионеры напоролись на охранение нашего отряда и куда-то удрали. Немного позже степь донесла звуки боя в той стороне, куда ушла наша разведгруппа. Оказалось, что я действительно ориентируюсь в темноте.

Часа через два я оказался в том месте, откуда ушел на задание. Отряда там не было. Но на подходе к месту нашей бывшей стоянки я наткнулся на несколько трупов легионеров и лошадей. Нагнувшись, подсветил фонариком лицо одного из убитых и убедился, что то был калмык. Обыскав его, я взял документы и прекрасный старинный кинжал, затем подошел к убитой лошади. В переметной сумке седла нашел мешочек с борциками и большую фляжку с арьяном (самогонкой из кислого молока), которые тоже прихватил с собой. Все говорило о том, что наше охранение подпустило калмыков чуть ли не вплотную к стоянке и расстреляло их в упор. Тут были и раненые, кони и люди. Я слышал их стоны, но прополз мимо, обшарил всю стоянку. Отряда там не было и никакого знака, указывающего, что мне делать, тоже.

Вот тут меня обуял настоящий страх, какого еще никогда не испытывал. Мои ноги дрожали и от усталости, и от нервного напряжения и, конечно, от страха. Я прилег и незаметно задремал. Но вдруг какой-то внутренний голос заставил меня вскочить. С фонариком я стал осматривать землю за периметром стоянки. Сначала обнаружил след отряда до места отдыха, потом заметил следы разведгруппы, уводившие вправо от стоянки. По отпечаткам сапог на ледяной корке земли и сломанным стеблям сухой полыни я понял, что она вернулась с задания. Потом увидел и свой след. Оказалось, что я инстинктивно возвращался обратно до своему собственному следу. И это в кромешной тьме!

Это помогло мне сориентироваться на местности. Обследуя ее дальше, я обнаружил след отряда, уходящий влево от стоянки. Значит, понял я, отряд ушел, бросив меня. Я не мог понять этого. Но все же устремился вслед за отрядом по той тропе, которую он протоптал. Эта ночь научила меня читать степь. Я шел часа полтора. В темноте заметил угол какого-то строения. Вспомнил карту «Бати» и догадался, что это кошар. Но именно в этот момент получил удар по голове и потерял сознание. Когда очнулся, стоял на коленях со скрученными назад руками, на голове был надет какой-то мешок. Я уловил запах пота и пшеничного концентрата. В ушах стоял звон, голову ломило. Чувствовал, что из разбитой головы течет кровь. Подумал, что хорошо ушанка защитила, а то бы размозжили голову. Я стоял на коленях, упершись головой в стену. О чем я думал? В тот момент ни о чем. Слышал только стук собственного сердца и шум в голове. Потом уловил запах овечьего помета. Постепенно стало возвращаться сознание. Потом услышал шум шагов. Ко мне приближалась группа людей. И вдруг услышал голос своего друга Федора Воронина. Он докладывал «Бате»: «Мы тут одного паразита схватили, лазутчик, по нашим следам шел, выслеживал. И ППШ у него отобрали». При этом он здорово ударил меня сапогом по ребрам. От этого удара я повалился набок. Тут «Батя» приказал: «Поднимите его и снимите мешок с головы». И вдруг все замолчали.

Потом я услышал шепот «Бати», почувствовал его объятия. Он обнимал меня и шептал: «Сынок, родной, жив. А мы тебя уже похоронили. Родной мой мальчик, жив. Вот радость какая!». Он обнимал меня и целовал в окровавленное лицо. Потом вдруг закричал: «Что стоите! Развяжите его! И медсестру сюда, живо!». Прибежала Рая Тихонова, плача стала вытирать мне лицо. Потом наложила повязку на голову и окровавленное ухо, вся кожа с которого была содрана, а я не замечал этого на морозе. Когда сия процедура закончилась, «Батя» сказал медсестре: «Дочка, пол кружки спирта и воды из моего резерва, живо!». Я одним глотком влил в себя живительную влагу и с жадностью выпил горьковатую воду, не два глотка, как полагалось, а целую кружку. Тепло расплылось по промерзшему телу, а главное, появилось душевное успокоение: я у своих. Успел, засыпая, прошептать: «Батя», в хотуне легионеры, калмыки». И услышал еще голос комиссара: «Я же говорил, что этому парню можно верить!».

На том я отключился. Нервное напряжение этой ночи, собранное в кулак, помогло мне выдержать все, а теперь отпустило. Пол кружки спирта на пустой желудок свалили меня и я уснул. Потом мне сказали, что во сне я плакал и смеялся одновременно и все время повторял: я дома, дома. «Батя» приказал санинструктору не отходить от меня и следить, чтобы я не замерз. Ведь спирт забирает тепло тела. Рая Тихонова просидела рядом весь остаток ночи, систематически переворачивая меня. Утром меня разбудил Федор Воронин. Он принес котелок горячей каши с бараниной.

Наша разведгруппа выполнила задание. Она перехватила немецкого офицера связи, который в сопровождении полувзвода казаков пытался степью пробраться к Сальску. Ведь дороги были перекрыты нашими патрулями. Был скоротечный бой, в результате которого этого офицера из штаба генерал-фельдмаршала Клейста и пару человек его охраны взяли в плен, остальных перебили или рассеяли. На обратном пути разведчики прихватили овцу, бродившую по степи. Вот она-то и украсила нашу кашу.

Когда я поел, меня позвали к руководству. Они, как я полагал, только что переговорили со штабом. Я заметил, что радист упаковывает свою рацию. «Батя» потребовал от меня полного отчета о ночном приключении. Потом спросил, как себя чувствую себя, оклемался ли? И вновь повторил, что он уже не ждал увидеть меня живым. Помолчав, уже тоном приказа он сказал, указывая на пленных: «Этих в угол кошара, руки у них связаны, свяжите и ноги. Дневка будет здесь. Люди очень устали, пусть отдохнут. Организация охранения за тобой – продумай хорошенько и доложи. Пленных перед выходом в ночной переход пустишь в расход». Улыбнувшись, он добавил: «Здорово тебя твой друг встретил. А ведь как убивался, считал тебя погибшим».

Когда стало смеркаться, я позвал Виктора Аксенова и передал ему приказ «Бати» о пленных. Мы развязали им ноги и со скрученными за спиной руками повели в степь. Приказ «пустить в расход» означал расстрел. И мне и Виктору много раз приходилось стрелять в солдат противника, но издалека. А вот так, глядя в глаза обреченных на смерть людей, довелось впервые. Мы знали, что это враги, и ненавидели их смертельно. Но стрелять с трех шагов в беззащитного человека было непривычно и крайне неприятно.

Отойдя метров на сто от кошары, Виктор двумя короткими очередями из автомата убил обоих. Головы пленных разлетелись, словно гнилые арбузы. О чем я думал во время этой экзекуции? Я представлял себе как «исполнители» НКВД расстреливали моего отца и его соратников в подвале на Лубянке и от этого меня переполняла злоба.

Мы с Виктором забросали убитых сухой полынью и ковылем, после чего вернулись в кошару. Отряд ужинал перед ночным переходом, но я от еды отказался. Вид тушенки вызывал у меня рвоту. Мне казалось, что это мозги из разбитых голов пленников.

Однажды, значительно позже, уже во время службы в казачьем корпусе, мне пришлось расстреливать пленного немецкого офицера-эсэсовца, лет 45 на вид. Он стоял спиной ко мне, но потом обернулся и наши взгляды встретились. Я увидел в его глазах страх, отчаяние и ненависть одновременно. Это длилось какое-то мгновение. Потом он спросил меня на чистом русском языке с московским выговором: «Что, кончать меня будешь?» Я ответил ему, что он фашист, изверг и преступник, и что ничего другого он не заслуживает. А он мне сказал, что всему, что они делают с нашими людьми, они научились у нас же, и что гестапо построено по образцу советского ГПУ. Этой жестокой правды я вынести не мог и очередью из автомата разможжил ему голову.

К вечеру мы отдохнули, доели кашу. Благо, в кошаре топлива было много, это позволило поесть горячего. Мы наполнили фляжки, колодец был рядом с кошаром. Расстреляли пленных и походным порядком снова двинулись в темноту. Под ногами тревожно шуршала мерзлая сухая полынь. Мою амуницию успели уже распределить между бойцов. Ведь меня считали погибшим. Мне вернули мой же окровавленный вещмешок, который надели на мою голову при ночной встрече, выделили боезапас. Кроме своего ППШ, я взял пулемет МГ-34 и запасные ленты к нему. Но все же идти назад было значительно легче. На шею надел ремень от автомата, руки положил на его ствол и приклад, пулемет повесил на правое плечо. Переднего вещмешка у меня не было.

Так без приключений прошло трое суток. За этот срок, по Подсчетам командира, мы прошли около ста километров. На четвертый день пути, на очередном привале совершенно неожиданно вдруг прозвучала команда: «Подъем, всем встать и пройтись, шевелить пальцами ног, кто отморозит их, тому крышка!». «Батя» почему-то нервничал, это передалось и нам. И снова марш прежним порядком. Движение пару часов шло как обычно.

Но вдруг подул сильный, очень холодный ветер. «Батя» остановился, послюнявил палец и приподнял его. Затем остановил головной дозор. Когда мы, нарушив строй, сгрудились вокруг него и комиссара, он прокричал: «Во время движения дистанцию между парами сократить до возможного. Надвигается шурган». Так жители калмыцких степей называют снежные бури, когда шквальный ветер несет вперемешку с черной колючей пылью хлопья снега. Эта смесь слепит глаза, забивает рот и нос. Тогда в степи гибнут кони, падает скот. Человека, застигнутого в степи, вдали от жилья, ветер может сбить с ног и не дать подняться.

Мы шли, спотыкаясь в темноте, терли слезящиеся глаза, пытаясь заслониться свободной рукой от обжигающего ветра, спрятать лицо в поднятый воротник шинели. Шурган – черная буря. Нет ничего хуже черной бури, внезапно налетевшей ночью в степи. А мы шли в этой бурлящей черной круговерти. По колонне передали команду всем взяться за руки и идти гуськом.

Так мы и шли, то и дело падая, поднимая друг друга. Все понимали: отстать – это гибель. Впереди, сменяя друг друга, шли то «Батя», то комиссар, то Аксенов-старший, проверяя по колеблющейся стрелке компаса направление движения.

По колонне передали предупреждение «Бати» ни в коем случае не садиться. Кто сядет, тот уже не встанет. А дальше последовала его просьба: «Сынки, кто считает себя мужчинами, возьмите оружие у девчат, поддержите их». Сынки сами шли с закрытыми глазами и спали на ходу. Но просьба «Бати» встряхнула нас. Я сам еле волочил ноги, но все же снял с санинструктора сумку с медикаментами, а затем снайперскую винтовку с Наташи Потаповой. Наверное, и другие, почувствовав себя мужиками, сделали тоже самое. Я уже не чувствовал ничего. Одна забота застряла в голове – не выпустить руку идущего впереди, не упасть. Через некоторое время почувствовал, что кто-то снимает с моего левого плеча снайперскую винтовку. Оглянувшись, увидел Федю Воронина. Он сказал мне – командир, надо делиться – опять взял и зажал мою руку. Так мы шли всю ночь без привала.

К рассвету шурган стих. «Батя» разрешил сделать привал. Для дневки он выбрал лощину, поросшую ковылем и полынью. Пить хотелось до безумия. У меня во фляжке осталось немного воды. Когда я поднес ее ко рту, увидел глаза моих девчат. Они смотрели на фляжку и губы у них дрожали. Я позвал их, протянул им фляжку, предупредил: «По одному глотку каждой». Они рванулись ко мне, каждая сделала по огромному глотку, и когда вернули фляжку, она была совершенно пустой.

Пришлось мне довольствоваться снегом. Слава Богу, его было много, но он был серый от пыли. Лишь в зарослях сухой полыни, в мелких низинах с подветренной стороны можно было нагрести немного чистого снега. В поисках его мы обшарили все вокруг.

Через некоторое время, когда все бойцы, наглотавшись снега, собрались в центре лощини, ко мне подошел «Батя» и, положив руку на плечо (у него была такая привычка общения), громко, чтобы слышали все, сказал:

«В такую погоду немцы носа из блиндажей не высунут. А вот конные разъезды калмыцких или казачьих патрулей могут появиться. Не теряй бдительности, сын. Дежурить будете по одному, по полчаса каждый. Смотрящими назначать только самых крепких ребят. Начнешь со своих. Сейчас подойдут бойцы из других групп. Определи очередность, пусть ложатся рядом друг с другом в порядке очередности дежурства».

Потом дал мне свои часы. Значит, мне дежурить первым.

«Через полчаса разбудишь второй номер и передашь ему часы», – сказал «Батя» – и так далее по установленному порядку. И не забудь предупредить сменщиков, чтобы они, заступая на дежурство, обязательно (он повторил это слово дважды), будили спящих и заставляли их менять позу, переворачиваться и следить, чтобы сапоги у спящих были приспущены, и они шевелили пальцами ног, иначе замерзнут».

«Батя» похлопал меня по плечу и ушел. Эта дневка была самой трудной и запоминающейся. Все бойцы,   кроме дежурных, спали как мертвые, разбудить их не было никаких сил. Дежурным приходилось самим переворачивать спящих, у некоторых приспускать сапоги.

Меня, как всегда, сменил Федя Воронин. Я передал ему приказ «Бати» и мгновенно уснул. Разбудили всех, когда начало смеркаться. Я обнаружил, что мой друг Федя лежит рядом, а между нами пристроилась наша санинструктор. Как ей удалось растолкать нас, – не представляю.

После объявления общего подъема, последовал приказ всем попрыгать. Минут десять мы выполняли это упражнение. Затем был объявлен общий ужин. «У кого осталась вода, могут напиться. Харч расходовать экономно – банка тушенки на человека. Путь предстоит нелегкий», – сказал «Батя». По его словам, в прошлую ночь мы прошли не более 20–25 километров. До колодца осталось столько же. Есть не хотелось. Хотелось только пить. Но «Батя» приказал всем есть насильно. Тушенка застревала в горле. Опять искали чистый снег и глотали его вместе с тушенкой. Ели сидя. Снег искали, ползая по лощинке на брюхе. Затем последовало новое распоряжение санинструктору: «Дочь, возьми на учет все бутылки спирта, его расходовать только в медицинских целях и по моему разрешению». «Батя» говорил спокойно, его слова действовали успокоительно.

Когда перестали жевать, «Батя» дал новое распоряжение: «проверить и починить ноги». Мы разувались на морозе, растирали ноги снегом. Санинструктор осмотрела ноги у каждого, смазала потертости. Затем снаряжали ноги. Когда закончилась и эта процедура, «Батя» попросил своего заместителя по разведке осмотреть у всех оружие. Почти у каждого затворы ходили с трудом. «Эх, – сказал Аксенов-старший – надо было вовремя снять загустевшую на морозе смазку». Мы все примерно десять минут двигали затворами, пока они не стали ходить свободно.

В этих мелких, но жизненно важных заботах прошло время до наступления полной темноты. Затем последовало обычное построение в колонну по двое, и мы пошли.

Впереди головной дозор, затем «Батя» с компасом в руках, время от времени он подсвечивал его фонариком. Между ним и головным дозором все время сновали связные, чтобы дозор не отклонился от правильного направления колонны.

А мы брели словно стадо баранов за своим вожаком, мало что понимая, едва различая силуэты впереди идущей пары. Шли, еле волоча потертые ноги и замертво падая на привалах.

К рассвету пришли в район колодца. «Батя» остановил отряд, приказал всем лечь и не шуметь, Аксенову-старшему произвести разведку местности вокруг колодца. Когда дядя Саша, как мы звали Аксенова-старшего, с разведгруппой вернулся в расположение отряда, выяснилось, что у колодца расположилась засада калмыцких легионеров: пять вооруженных калмыков и верблюд с арбой. Легионеры пили чай и очень громко о чем-то спорили.

«Батя» приказал мне взять двух снайперов из моей группы, ползком приблизиться к колодцу и бесшумно снять засаду, но одного обязательно захватить живым. Мы примкнули к снайперкам глушители – приборы «Бромит». Они надевались на стволы винтовок как штыки.

Прячась в порослях ковыля и сухой полыни, под-мы ползли к колодцу метров на пятнадцать. С этого расстояния, несмотря на предрассветные сумрак, калмыки были видны отчетливо.

Мои снайперы, девушка и парень, без труда сняли четверых. Пятый, не понимая, что происходит, пустился бежать, но ему прострелили бедро и он, свалившись, стал кататься. Его подхватили за руки, приволокли к «Бате». А верблюд спокойно стоял на месте и жевал свою жвачку.

Воду на этот раз не проверяли. Раз калмыки пили, значит и нам можно. Бойцы буквально бегом бросились   к колодцу, жадно набросились на воду. Она была немного горько-соленой. Но это была вода. Все напились вдоволь, наполнили фляжки. Настроение у нас поднялось. На этот раз поели с удовольствием. Опять банка тушенки на двоих и по два сухаря каждому. Сняли котелки, которые за все время похода ни разу не использовались, на всякий случай наполнить их водой. «Батя» приказал оттащить убитых легионеров метров на сто от колода. Трупы обыскать, все полезное собрать и принести ему. Забрать патроны, из винтовок вынуть затворы и разбросать в разные стороны.

Разведчики, обследуя местность вокруг колодца, обнаружили неподалеку небольшую низину, где и расположился отряд.

Трупы убитых легионеров мы отволокли подальше отсюда, завалили сухим ковылем и полынью. Раненого калмыка допрашивали комиссар и Аксенов-старший. Я находился недалеко от них. Они говорили по-калмыцки. Я разбирал только известные слова русского мата, которые время от времени употреблял Дорджи Горяе-вич. «Батя» тоже понимал калмыцкий язык, он перебирал взятые у убитых документы.

Комиссар закончил допрос. Пленный оказался старшим уничтоженной нами засады. Потом он поговорил с «Батей» и, подозвав меня, приказал оттащить пленного в сторону и пристрелить. Труп замаскировать, завалив сорванным бурьяном. Я выделил двух ребят, они выполнили это приказ.

Я спросил, что делать с верблюдом и арбой. «Батя» сказал, что его надо отвести в низину, туда, где расположился/ отряд, верблюда уложить, арбу осмотреть и замаскировать. Проверить груз, уложенный на арбе, он поручил Дзюбе. Я же попросил одного из своих парней отвести верблюда в наше расположение. Не помню, кто это был. Но когда он подошел к верблюду и взял за узду, тот перестал жевать, а потом вдруг повернулся к нему и плюнул. Все лицо нашего хлопца полностью залепила зелено-коричневая каша верблюжьей слюны. Это вызвало взрыв хохота. Смеялись все бойцы, «Батя» тоже. Но тут комиссар прервал общее веселье. «Чему радуетесь, – сказал он. Верблюд в голой степи виден за десять километров. Увидите этого растяпу к колодцу и помогите ему отмыться. Ведь он ничего не видит». Потом что сказал на своем языке одному разведчику – калмыку. Тот подошел к верблюду, похлопал его по морде, сказал ему пару слов и верблюд пошел за ним. В лощинке он сам лег на брюхо. Дзюба нашел на арбе несколько валяных полостей, видимо, подстилок для ночевке на промерзшей земле, бидон для воды и мешок с борциками – это кусочки теста из кукурузной муки, проваренные в овечьем жире и сливочном масле. Они не сохнут со временем и очень сытные. Бор-цики разделили всем поровну. Бидон наполнили водой. Арбу забросали сухим бурьяном. Полости из вяленой шерсти уложили на землю и те, кому повезло, легли на них.