Текст книги "Военнопленные"

Автор книги: Владимир Бондарец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

И вот все померкло. В чистую синь неба наползли низкие слоистые тучи. Под напором ветра они передвигаются, трутся друг об друга, роняют на землю длинные неряшливые хвосты. Ветер вытряхивает из них комочки, иглы поземки. В окопы набивается ранний снег. Мороз сковывает ноги. Тело неудобное, точно чужое, деревянное. Пальцы пристывают к оружию. Уйти нельзя, согреться негде. В окопах напротив – немцы. Морозную степь прочесывают длинные иглы пулевых трасс. В крохотной землянке командира полка нас собралось человек десять. В алюминиевых кружках и консервных банках – припахивающая бензином водка. Над красным языком пламени светильника толстым шнуром вьется к потолку черная копоть.

– Товарищи, я буду краток: да здравствует двадцать четвертая годовщина Великого Октября! Ура!

Десяток простуженных голосов подхватил приветствие наступающему в столь необычной обстановке празднику. Глухо чокнулись жестянки, выпитая водка покатилась по жилам горячими угольками.

– Завтра будет трудный день. Удвойте внимание, мобилизуйте все свое мужество и запомните: из этих окопов мы не отступим, даже если немцев окажется вдесятеро больше. Накормите людей, распорядитесь выдать двойную порцию водки. Мороз крепчает. А теперь, друзья мои, по местам.

В дверь ворвался ветер, прижал к столу длинное пламя коптилки. Идет год 1943-й. Уже второй раз я встречаю великий праздник в плену. А на далеких родных просторах долгих два с половиной года идет жестокая кровопролитная война. Долго ли еще тянуть лямку пленного? Долго ли терпеть издевательства, побои, оскорбления врага и покоряться его грубой силе? Должен же прийти конец! Когда он придет? Тяжело…

Спустя несколько дней Гамолов передал мне записку.

«Крепись. Шестого ноября наши взяли Киев. Седьмого на разбитом Крещатике состоялся парад войск 1-го Украинского фронта. В боях за Киев немцы потеряли 15 000 убитыми, и 6 200 человек сдались в плен».

Я несколько раз перечитал записку. Сразу поднялось настроение, исчезла болезненная слабость, потянуло к людям.

Неподалеку от меня, тихо беседуя, собралась группа пленных. Разговор крутился вокруг военных тем. Капитан Платонов рассказывал о том, что уже полностью освобожден Донбасс, взят Харьков, заняты Орел и Курск.

– Все это так, Сергей, – подобрав удобную минуту, вмешался я в разговор. – Все правильно, только ты немножко опоздал. Есть новости свежее. Взят Киев.

– Правда? – глаза Платонова вспыхнули нетерпеливым любопытством. – Неужели правда? Когда?

– Шестого ноября.

Дальше я слово в слово повторил записку Гамолова. Лица пленных просветлели, расправились меж бровей морщины, глаза заискрились, стали шире, глубже и как бы прозрачнее от настоящей, большой радости.

4

Случалось, что дежурный комендант «забывал» выпустить из карцера отсидевшего свой срок и вместо двух недель пленный отсиживал три, вместо трех – месяц. «Забыли» и обо мне. Вспомнили лишь на тридцать восьмые сутки.

Пошатываясь точно пьяный, я переступил порог карцера. Низкое солнце стегнуло по отвыкшим от света глазам. Морозный чистый воздух распер легкие, как рыбий пузырь. Сердце забилось с перебоями, и, пройдя несколько шагов, я, цепляясь за стену, опустился на землю. В голове зашумело, стоящий напротив барак стал почему-то поворачиваться, будто собирался улететь, поплыл, перекосился и вдруг снова стал на место.

– Вставай, вставай, – сопровождающий солдат настойчиво нажимал прикладом.

Триста метров до русской зоны я преодолел в несколько приемов. Перед тем как войти в барак, долго сидел у стены, наслаждаясь покоем, чистым воздухом и отсутствием блох, превративших пребывание в карцере в многодневную утонченную пытку. На свежем воздухе захотелось спать, но было холодно.

В бараке все было так же, как полгода назад. Даже Гамолов сидел на своем обычном месте, трудился над очередным портретом.

– Привет, Гамолов!

– Здравствуй! – он быстро поднялся навстречу. Фанерка полетела на пол, рассыпались карандаши, растушевки. Лицо засветилось радостью, глаза совсем спрятались в узеньких щелках. – Садись! Да черт с ним – подберу. Рассказывай. Есть хочешь?!

– Спасибо, потом. Едва дополз к тебе. Видишь, красавчик какой.

– Ничего, ничего. Вид у тебя и правда загробный, да ведь говорят: были бы кости – мясо нарастет. Эх, искупать бы тебя в бане да эти лохмотья сбросить – от них несет этим самым… блохами, что ли? Сиди бога ради! Ишь, прыткий какой!

– Квартиранток напущу…

– Ну и что? Будет веселее. Ешь вот, – он достал хлеб и банку американских консервов. – Поправляйся. Здесь я тебя быстренько откормлю. А потом и за работу. Рисовать-то ты, надеюсь, не разучился?

– Думаю, нет.

– Хорошо. Поправишься и снова пойдешь к браткам. Итальянцев видел?

– Конвой?

– Нет, зачем же? Просто военнопленные, как и мы.

– Военнопленные?! Итальянцы?.. – От удивления я даже поперхнулся. – Ты, верно, что-либо путаешь? Союзники Гитлера, и вдруг…

– Враги, – спокойно закончил Гамолов. – От любви до ненависти один шаг. Италия капитулировала.

Из-за койки вышел высокий, сутуловатый человек.

– Приветствую сей тихий уголок! О чем спорите?

– Здравствуй! Присаживайся. – Гамолов подвинулся на койке. – Знакомьтесь.

– Капитан Калитенко, – прогудел простуженным басом мой новый знакомый. – Что это вы будто с креста сняты? – Он крепко сжал мою руку в широченной крепкой ладони. – В рай готовитесь?

Я рассмеялся:

– Боюсь, не попаду. Грехи не пустят.

– Зимой в аду тоже не плохо, тепло, – подшутил Калитенко. – Слыхали новость? Из штрафной команды на канале в Пфаркирхене бежали двадцать семь человек. Придя с работы, разрезали проволоку и во время ужина ушли. Здорово?

– Неплохо. А кто – не знаешь?

– Вечтомов, Шахов, Кайгородов, Шевченко, Майборода… Больше не знаю.

– Хватит и этих. Народ хороший. Надо предупредить в следственном, чтобы их встретили как следует.

– Думаешь, поймают?

– Несомненно. Зима! Что еще нового?

– Хорошего нет. Плохого хоть отбавляй.

– Что же? – встревожился Гамолов.

– Разговаривал с новичками. Свеженькие. Месяца нет, как в плен попали. Хорошие, видимо, ребята. Но думают о нас такое… В общем не доверяют нашему брату на Родине…

– А ты думал, раскроют объятия, награждать будут мучеников?

– Я, Гамолов, не за наградами на войну шел. Я жизни своей на фронте не жалел и сейчас не жалею. Разве я заслужил такое недоверие? Чем? Тем, что попал в плен?

– Проверять людей надо, Калитенко. Не все мы одинаковы.

– А что нас проверять? Мы вот как на ладони. Хороший так хороший, сволочь так сволочь. Придут сюда наши, я первый укажу на сволочей. Пустите их в распыл, а мне дайте винтовку. Каждая пара рук к месту. А там что получается?

– Что?

– Да то, что рядовых возвращают в строй, а нас, офицеров, говорят, разжалуют и увольняют из армии совсем. А потом попробуй устроиться на работу! Чуть что: был в плену и катись куда подальше.

– Брось, брось, Алексей! Не верю я этому. Мало ли слышали подобного от власовцев? Это же их любимый конек. Об одном прошу тебя, Калитенко: не распространяй ты эти разговоры среди наших людей. Вред большой от них. По сути дела, разговоры эти – чужие, вражеские.

– Я-то буду молчать. Да ведь на чужой роток не накинешь платок.

– На таких, как Мороз, накинем. А свои поволнуются да и забудут – сама жизнь их заставит забыть. Теперь вот что, друзья мои: дружба – дружбой, а служба – службой. Собираться нам вместе не следует. Держите связь со мной через Виктора. В случае чего, – обернулся ко мне Гамолов, – ну, понимаешь, вдруг что-либо случится со мною – останется Калитенко. Его и знай. А пока что вы друг друга не знаете и о нашем подполье ничего не слышали. Так будет лучше.

5

Незадолго до нового, 1944 года в Моосбургский лагерь приехал власовский полковник. По этому случаю в 29-м бараке соорудили некое подобие сценических подмостков. Вечером пленных собрали на «беседу». Людей набилось до отказа! На дворе было по-зимнему холодно.

Сразу в бараке потеплело, воздух стал кисловатым, густым, как в предбаннике.

На возвышении за столом, покрытым суконным одеялом, сидели фельдфебель Мороз, мрачный красноглазый обер-лейтенант и пожилой худощавый офицер с витыми полковничьими погонами. Когда все разместились, на «авансцену» вышел Мороз.

– Господа! Проездом нас посетил господин полковник Зверев. Он хочет с вами побеседовать. После беседы будет небольшой концерт самодеятельного оркестра.

Полковник, видимо молодящийся, пружинисто поднялся из-за стола и, поскрипывая сапогами с твердыми бутылками голенищ, подошел к краю помоста.

– Друзья мои! Когда-то я был на вашем положении и, – он, улыбаясь, обвел присутствующих приветливым взглядом, – даже в этом бараке. Было это не так давно, всего лишь полтора года назад. Я не собираюсь вас агитировать – народ вы достаточно грамотный, сообразительный, сумеете сами разобраться в обстановке и избрать себе путь к будущему. Я расскажу немного о себе и о положении, в котором находятся сейчас воюющие стороны. Как я уже сказал, полтора года назад я встал на путь борьбы с большевизмом. За это время произошли многие события как на фронтах, так и в моей личной жизни. Из бесправного пленного я стал офицером Русской освободительной армии и год назад получил под командование полк. Я имею в Мюнхене прекрасную квартиру, перевез семью, и она живет обеспеченной культурной жизнью, пользуется всеми благами благоустроенного быта и цивилизации, умело поставленными на службу человеку. Мои двое детей учатся в школе, одеты, обуты и не знают, что такое голод. За выполнение задания командования я награжден железным крестом.

Полковник округлым жестом подмял руку, поправил между углами отложного воротника уродливый черный крест. Он говорил долго, выдерживая все время тон задушевной беседы, и по его словам получалось, что измена Родине, служба у власовцев – самое почетное, самое благородное дело и за это люди получают все материальные блага, о которых раньше не могли и мечтать. Он не агитирует, нет, боже спаси! Он просто рассказывает и глубоко уверен, что мы рано или поздно поймем преимущества службы у власовцев и придем в раскрытые объятия РОА.

– Волна советского наступления спадает. Это свидетельствует о том, что Советы исчерпали свои ресурсы, измотали живую силу, потеряли технику. Экономя силы, немецкое командование сократило линию фронта, вывело из-под ударов свои лучшие отборные части, оснащает их передовой техникой, готовит большевикам такой контрудар, от которого содрогнется и разлетится в прах Советский Союз. На его огромных просторах возникнет новое государство – истинно русское, в котором мы, поднявшие знамя борьбы с коммунизмом, займем добытые в борьбе места у руководства страной. Я должен предупредить вас, что не далек тот час, когда мы со всею строгостью скажем: кто не с нами – тот против нас! Тогда уже не будет места колеблющимся и времени для раздумий. Путь может быть только один! Все, кто не сумеет к тому времени примкнуть к нам, останутся за бортом новой жизни со всеми вытекающими отсюда последствиями и неудобствами. Я заканчиваю и призываю вас, пока не поздно, подумать над своей судьбой и, раз избрав намеченный путь, держаться его мужественно и стойко.

Мороз вскочил и исступленно захлопал в ладоши. В первом ряду жидко протрещало несколько хлопков и растворилось в повисшей над головами людей мертвой тишине. Ни криков, ни свистков, ни аплодисментов. Тихо. Так тихо, будто в бараке нет ни души, и только в дальнем углу кто-то надрывно кашлял.

Полковник долго вытирал платком взмокшую шею и голову. Протер изнутри околыш фуражки, нахлобучил ее и, шагнув еще ближе к краю, уже другим голосом, серым и тусклым, сказал:

– Если есть вопросы – задавайте. Я слушаю.

Он заметно нервничал. Лицо сбросило благодушную маску. Из-под бровей зло поблескивали глаза.

– Вопросов нет. Всем все ясно? Всем понятно? Или вы стесняетесь? Тогда подавайте вопросы в письменном виде.

Из массы военнопленных по-прежнему не раздавалось ни звука. На полковника были устремлены сотни глаз, и выражали они разное: одни – злобу и неприкрытую ненависть, другие – ироническую усмешку. Не было лишь сочувствия. Молчание затянулось до того предела, когда надо было или бежать от него, или искать какой-то другой выход.

– Хорошо. Если возникнут вопросы, вы их можете передать фельдфебелю Морозу. Сейчас будет концерт.

Полковник, шагнув с помоста, сел на приготовленное в первом ряду место и застыл в напряженной позе.

Неся табуретки и инструменты, вышли шесть музыкантов. В «зале» облегченно зашумели, послышался придушенный смех, разговор вполголоса, кашель. Люди задвигались, переставляя табуретки. Замершая было толпа ожила.

Музыканты что-то играли скучное и тягучее, и народ уже потихоньку стал пробираться к выходу. Но скучная мелодия оборвалась, простучали жидкие хлопки, на помост вышел молодой парень.

– Я спою вам несколько песенок, – объявил он.

Концерт в общем проходил вяло и скучно, Люди не расходились единственно потому, что было решительно все равно, где находиться и что слушать. Но вот они насторожились, по «залу» как бы пробежал легкий ветерок. После оркестра зазвучал приятный мягкий баритон:

 
Вот письмо. Без гнева и печали
Я прочел порыв суровых строк.
Мы с тобой не правы были оба:
В жизни много есть еще дорог.
И когда ты встретишься с другими,
Вспомнишь дни, что быстро пронеслись,
Знаю я, мое ты вспомнишь имя,
Еще не поздно – оглянись!
 

Последняя строка утонула в легком шуме одобрения – солист красноречиво адресовал ее полковнику. Но песня еще не допета, в воздухе продолжал звучать задумчивый грустный голос:

 
Оглянись, и, может быть, светлее
Дни покажутся, что быстро пронеслись.
Вот последний поворот аллеи…
 

Певец устремил на полковника большие горящие глаза и крепко прижал к груди худые кисти рук, потом вдруг простер их к нему с нарочитой мольбой и с рыданиями в голосе пропел последнюю строку:

 
Еще не поздно – огляни-и-ись…
 

В бараке все загрохотало, заревело. От бурных аплодисментов и восторженных криков, казалось, крыша не выдержит, поднимется в воздух.

Полковник побагровел, злобно оглянулся на «зал» и быстро пошел к выходу.

В бараке же еще долго не стихали аплодисменты да соленые крепкие остроты.

Кто-то тронул меня за локоть. Я оглянулся и встретился с веселыми глазами Калитенко.

– Значит, наша агитация сильнее. За нами стоит сама жизнь, за ними – оч-чень сомнительная авантюра. И ничего у них, брат, не выйдет! – Калитенко рассмеялся, лукаво подмигнул большими темно-карими глазами: – Не выйдет!

В Оттобруне обо мне не забыли. Вскоре после Нового года за мной приехал Эрдман. В день его приезда в зоне меня не нашли: как обычно, я был в общем лагере. Увезли на другое утро чуть свет, не дав даже проститься с друзьями. Но неразлучного моего спутника – папку, запас продуктов и сигареты, которые не успел передать Гамолову, я прихватил с собой.

– Собачий сын! – набросился дежурный фельдфебель. – Из-за тебя вчера весь лагерь вверх дном поставили. Где был? Пикировал? К французишкам потянуло?

– Господин фельдфебель, – вмешался Эрдман, – нам пора. – Он постучал ногтем по стеклу часов.

– Знаю, знаю! Распишись. Забирай эту дрянь. Я бы ему все кости переломал. На моем дежурстве…

Фельдфебель все же не отказал себе в удовольствии: подлетев ко мне, ткнул кулаком под ребра, войдя в раж, отскочил на шаг и снова размахнулся.

В эту минуту Эрдман схватил меня за шиворот и вытолкнул за дверь.

– Пошли быстро, ты, лодырь!

Отойдя несколько шагов, Эрдман сказал запыхавшись:

– Не спешите. Черт с ним, успеем, еще двадцать пять минут до поезда. Дубье! Солдафоны!

И хотя я искренне был рад, что моим конвоиром оказался именно Эрдман, а не кто-нибудь другой, я все же не удержался и съязвил:

– Да ведь вы тоже солдафон.

– А вы лучше помолчите. Не выбрось я вас за дверь, вы бы узнали кузькину мать. Солдафон, – передразнил он меня и замолчал до самой посадки в вагон.

– Послушайте, Эрдман, – обратился я к нему, когда поезд тронулся. – С вами можно разговаривать?

– Если о войне, то не надо. Вы, русские, кроме волны и политики, ничего не знаете. Давайте будем молчать. Нет ли закурить?

– Есть. Могу презентовать целую пачку. За спасенье.

– О, американские?! Вы богаче меня в сто раз. Такой табак я могу видеть только во сне да на черном рынке.

– А вы разве уже не получаете сигарет?

– Что? Три сигареты на сутки из дерьма, пропитанного никотином.

– Солома, пропущенная через лошадь, – вспомнил я где-то слышанную остроту.

– Вот-вот, именно солома, пропущенная через лошадь. Навоз. Германия вступила в благословенную пору эрзацев. Эрзац-ткани, эрзац-обувь, эрзац-табак, эрзац-масло, эрзац-люди. Я думаю, что я сам уже эрзац-Эрдман.

– Вот вы и заговорили о войне и политике.

– Какая там политика! Просто хамство.

– Вы чем-то расстроены?

– Да. Будешь расстроен. Я в жизни своей собаки не ударил, мне противно это. А тут каждый день видишь, как бьют человека. Мерзость!

– Немиров в команде?

– Да.

– Его били?

– Нет. На его счастье, Хорста перевели в другой взвод. Он застрелил Володю Щербину.

– Щербина погиб?!

– Да. Погиб. В Оттобруне теперь будьте осторожны. Особенно избегайте Милаха. Натура у него подленькая, мелочная, как у каждого выскочки.

К вечеру пошел густой снег. Когда мы подъехали к Оттобруну, вокзал, крохотная площаденка, задумчиво притихшие сосны были уже покрыты белым пушистым слоем.

В желтом конусе фонаря плавно кружились лохматые снежинки и как бы нехотя ложились на остуженную землю, на бараки, на плечи часового, притопывающего у входа в лагерь. Он насвистывал заунывную восточную мелодию, и по этому свисту я еще издали узнал Люка.

Увидя меня, он протяжно свистнул, выражая этим не то удивление, не то разочарование.

– Приехал, субчик. Ну, как путешествовал?

– Не плохо.

– А где остальные?

– Не знаю.

– Далеко ли поймали?

– В Чехословакии.

– Порядочно. Без выкупа в лагерь не пущу.

– Да брось ты, Люк, какой выкуп? – вмешался Эрдман. – Он и так больше месяца в карцере блох кормил.

– Выкуп! – заупрямился Люк. – Человека, можно сказать, в родной дом вернули. – Он громко, заливисто захохотал. – Домой, ха-ха-ха, привезли! Дурачье! Если уж бежать, то так, чтобы не поймали.

– Ну, давай, Люк, пропускай.

– Не спеши, успеешь. Есть курить?

Эрдман протянул ему начатую пачку сигарет.

– Спасибо. Можно парочку? Скоро даже пленные будут лучше жить, чем мы с тобой…

– Тихо, Люк, у Милаха уши длинные.

– Чтоб их черти пообрывали! Сходи за унтером.

Мы остались одни. Люк подошел ко мне вплотную.

– Ну, что слышно с Востока?

– Не знаю. Ты газеты читаешь?

– Газеты – дерьмо. Если им верить, то у русских не осталось ни солдат, ни пушек. А кто нас лупит?

– Я же за проволокой, откуда новости?

– За проволокой… Почему-то пленные знают больше нас. Чертова жизнь, собачья!

Я не узнавал Люка. Раньше он был самый молчаливый солдат. Сейчас же его словно прорвало. Что это: допекло или подготовлен Милахом?

Пришедший унтер молча кивнул и проводил меня в барак. Обошлось без мордобоя.

Мое появление вызвало в бараке шумное оживление. Дружная семья пленных обступила меня со всех сторон, посыпались приветствия, вопросы, от крепких рукопожатий заныла рука.

6

В Оттобруне меня больше не пустили на работу за проволоку. Подчинен я был непосредственно Эрдману. Занимался уборкой, копался в тряпье, отбирал негодное, сдавал в ремонт обувь. Один раз в неделю ездил с Эрдманом в Мюнхен на обменный склад, где пришедшее в полную негодность обмундирование обменивали на чуть-чуть лучшее.

Уборку я заканчивал к обеду и, если не был нужен Эрдману, усаживался за свою обычную работу – портреты.

Однажды Эрдман, как всегда усевшись напротив, с таинственным видом положил передо мной прямоугольник ватмана величиной в открытку. Перевернув его к себе, я расхохотался: на переднем плане рисунка тащился длинношеий тощий Эрдман с вогнутой грудью и подогнутыми от слабости ногами, на которых гармошкой собрались едва держащиеся брюки. Он волочил за собой допотопную винтовку, а на втором плане бодро вышагивали круглолицые крепыши-пленные. Хотя карикатура не соответствовала действительности, выполнена она была с большим мастерством.

– Ну как?

– Здорово! Хлестко! Милах вряд ли похвалит.

– Фьюить… Милах! Не таков уж я дурачок…

– Лучше сожгите.

– Нет! – Эрдман упрямо мотнул головой. – Оставлю на память о войне, об этом дурацком Оттобруне.

– Зачем же ругать Оттобрун? Для вас он – манна небесная: и служба идет и дом рядом. Чего же вам еще?

– Очень мало: чтобы закончилась эта кутерьма.

На обменный пункт мы приезжали часам к десяти. Как правило, к тому времени уже собиралась партия пленных, и мы три-четыре часа бродили по Мюнхену.

Однажды мы сидели в небольшом скверике. Мимо нас сновали озабоченные мюнхенцы, проносились вереницы автомобилей, на балконах и подоконниках висели разноцветные перины.

– Вот на этой скамейке, – сказал Эрдман, – еще будучи студентом, я забыл пару новеньких перчаток. На второй день, проходя мимо, я вспомнил о них и нашел на том же месте. А сейчас? Немцы изобретают запоры покрепче: опасно. Неслыханное дело: в Германии – воровство!

– Хотел я вас повести в картинную галерею, – продолжал он, успокоившись. – Да разве можно с этой дурой, – он с ожесточением пнул ногой в приклад винтовки. – Да и от вас за версту русским тянет. А жаль! Хотел показать вам Германию Дюрера, Гёте, Бетховена. Вернетесь на Родину и, кроме проволоки да мордобоя, нечего будет вспомнить. А ведь Германия имеет огромное культурное прошлое. Немцы – способный, трудолюбивый народ.

– Войнолюбивый.

– Неправда.

– Нет, правда, Эрдман. Вспомните историю. Да и после этой войны вояки не уймутся. Разумеется, не все. Найдутся…

– Ну, ну, это вы уж слишком.

– Нет, не слишком! Кстати, я давно хотел с вами поговорить откровенно.

– Но я не хочу.

– Не притворяйтесь обиженным. У меня действительно к вам по-настоящему серьезный разговор.

– Чего вы от меня хотите?

– Прежде всего, чтобы разговор остался между нами. Это вы можете мне обещать?

– Ого?! Вступление многообещающее. Допустим, могу. Что дальше?

– «Допустим» не подходит.

– Вы хотите слова чести от вражеского солдата? Рыцарь! Вы чудак или того? – он повертел у головы пальцем. – Говорите!

– Хочу вас, Эрдман, просить о серьезной помощи.

– Но я ведь и так сколько могу – помогаю.

– Это очень хорошо. Пара сигарет и кусок хлеба – помощь. Но не о такой помощи идет речь. Слово правды взамен геббельсовской лжи сейчас нам куда нужнее.

– Откуда же мне взять ее, эту правду?

– А приемник?

– Вы хотите, чтобы я… – глаза Эрдмана округлились в ужасе.

– Вот именно, я прошу вас время от времени передавать мне содержание советских передач.

– Вы с ума сошли! – искренне возмутился Эрдман. – Это же измена, предательство! Какой я ни дрянной немец, но я честный человек. Вставайте, к черту разговоры! – схватившись за винтовку, Эрдман вскочил.

– Погодите, Эрдман, отвести меня в гестапо вы еще успеете…

– В гестапо?! Вас?! Тьфу! – он в сердцах сплюнул и снова сел на место.

– Вы говорите: измена, предательство! Кому вы измените, если сами души не чаете вернуться в Россию? Вы только приблизитесь на шаг к своей заветной мечте. Да и, наконец, кого вы предадите, сообщив истинное положение дел на Востоке? А для наших людей это поважнее, чем пайка хлеба.

Эрдман молчал, перекатывая что-то подошвой ботинка. Потом поднял на меня острый серьезный взгляд и отчеканил:

– Давайте прекратим бессмысленный разговор. И помните: от вас я ничего не слышал и вы ничего не говорили. Понятно? Пошли, пора!

До вечера мы больше не перекинулись ни словом. Эрдман все время хмурился, отворачивался, по временам вздыхал.

Несколько дней мы не разговаривали. Эрдман, видимо, избегал встреч со мной. В душе я переживал большую тревогу: «А что, если Эрдман заявит в гестапо?»

Наконец он позвал меня в каптерку и, понизив голос, сказал:

– Возьмите. Но, прошу, делайте все это осторожно. Помните, вы ставите под удар не только себя, но прежде всего меня и мою мать.

Я крепко пожал ему руку.

– Спасибо! Большое спасибо!..

На блокнотной странице очень тесно, так что трудно было читать, записана сводка Совинформбюро. Почерк круглый, женский. В тексте встречались «ять» и твердые знаки.