Текст книги "Мастер дымных колец"
Автор книги: Владимир Хлумов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)
5
Астрономы это время суток называют гражданскими сумерками. Солнце скрылось за математическим горизонтом, на небе появились две-три ярких звезды, Арктур, Альтаир, но ночь еще не наступила, и вверху блуждают белесые кванты рассеянного света, и видны кучевые облака с лихорадочными бледно-розовыми вершинами. Природа замирает, градиенты выравниваются, нет причин для перемещения воздушных объемов. При нормальных условиях за час все проходит. Последний свет исчезает и опускается темень – ночь приготавливает место для следующего восхода.
Он очнулся часа два назад в каменном мешке Трубецкого бастиона и с удивлением наблюдал, как долго не наступает ночь. Вопреки вращению Земли тьма не наступала. Кусок небесной сферы, обрамленный серыми тюремными постройками, медленно, но верно проворачивался, а тьма не наступала. Под ногами у стены валялся старый угольный утюг, а над ним в стене гвоздем или чем-то острым была нацарапана схема странного летательного аппарата, больше похожего на примус, чем на ракету, как ее представляли гирдовцы тридцатых годов.
Время застыло. Будто только что он стоял в уютном тополином дворике и прощался с Ильей Ильичем. Чуть поодаль, положив голову на руль, плакала сестра милосердия, а на заднем сиденье сидел расфуфыренный, в черном фраке, Феофан и торжественно зачитывал центрайские ведомости…
– Сережа, передай Соне… – Илья Ильич замялся. – Впрочем, не надо, об этом не надо… Потом…
Когда потом, удивился Варфоломеев. Илья Ильич, точнее, произведенный вновь включенным эксгуматором человек внешне напоминал старого школьного учителя Северной Заставы. Высокий лоб, седая борода, большие жилистые руки. Но что-то было не так. Что-то исчезло. Ученик вначале украдкой приглядывался, пока не понял. Исчезла дурацкая, идиотская черточка. В глазах. Тот самый специфический блеск самообмана, так часто манивший Ученика в детстве и так жестоко раздражавший его впоследствии. Впоследствии он понял этот блеск, – слепая вера графомана в силу своих же неосуществимых идей. Вот, мол, не было, а я придумал, никто не догадался, а я сказал первым. И плевать, что бред, плевать, что жизнь проходит, а он корпит в кабинете над очередным сногсшибательным проектом. Обязательно вселенским, обязательно для всего угнетенного человечества. Да, да, он хотел быть первым. Именно, все дело в том, что он хотел быть первым, пусть в лживом, несуществующем пространстве ложных посылок и ошибочных следствий. Но первым! Для такого человека окружающая жизнь – неприятная, назойливая деталь, ежеминутно пытающаяся опровергнуть стройное здание возведенной теории. Не более того. Пусть рядом скучают, мучаются, гибнут чепуха, тем хуже для природы, раз она не соответствует начертанной схеме. Когда-то Варфоломеев понял своего учителя, понял и ужаснулся. Как живуче неестественное! Может быть, есть у природы специальный закон о живучести идиотизма?
Он слушал Учителя и никак не мог сосредоточиться. Все смешалось в тугой запутанный клубок оборванных нитей. Центрай, бессмертие, бальтазаровский зачет и Луна. Все щетинилось, цеплялось, раздражало. Особенно Луна, бездарный лунный цикл, от него веяло примитивным мистицизмом. Он не любил средневековых иносказаний; демоны, чертовщина всегда его раздражали. Он это называл азиатщиной, бездарным сном разума, пищей невежественного ума. Разве мог он, властелин мира, покоритель пространства и времени, кудесник элементарнейших частиц, повелитель лживого вакуума и еще бог знает чего материального, отдать природу на откуп потусторонним силам? Нет, и еще раз нет. Это унизительно для свободного человека. Зачем тогда вообще человек, если он всего лишь подобие? Зачем мозги подобию? Для облегчения жизни надчеловеческим существам? Или игра ума, пятнашки для развлечения идеальных существ? Нет уж, черта с два, это он двигает костяными цифрами, пока из них не выйдет порядок. Порядок, порядок из хаоса, как говорил Учитель.
Да, Учитель изменился. Он и сам признался: «Я уже не то, Сережа», – и даже не улыбнулся, жалко, с извинением, как это обычно бывало. Было ясно, что над Учителем нависло какое-то тяжкое задание, какое-то старое, незавершенное дело, и теперь, когда смерть отошла на громадное расстояние, это дело неизбежно нужно разрешить, ибо оно все равно придет рано или поздно, потому что и поздно теперь уже никогда не будет.
– Завтра начинаются слушания комиссии конгресса, – оторвался наконец от газеты Феофан. – Показания дает господин Синекура!
– Ну прощай, Сережа, – Илья Ильич повернулся, вяло махнул розовым рукавом и пошел к машине.
Прощание закончилось. Сергей Петрович приоткрыл дверь бота, еще раз оглянулся на центрайский пейзаж и провалился в пустоту космического одиночества. Кажется, так. Или не так. Кажется, еще подбегала Урса, дарила на прощанье безупречного вкуса букет, печально смотрела на него агатовыми глазами, гладила бритую щеку, прикасалась упругим, вечно молодым телом. А потом он окончательно провалился в лживое беспросветное состояние. Он остался один, вне людей, домов, деревьев. Отсюда, извне, он ничего не мог предпринять, здесь не за что было ухватиться. Сухие пустые множества без длин и ширин как пожухлые осенние листья кружились вокруг, не зная, в каком направлении падать. Хоть бы что вокруг неизвестное! Все покорилось его желаниям, и нечего больше исследовать. В мире нет ничего, кроме того, что он способен представить, нет ни одного существа, способного превысить его возможности, все покорилось ему, даже загробный свет скорчился, скукожился одним-единственным бальтазаровским вопросом.
Заныла от холода спина. Дальше лежать было опасно, могло прострелить. Он выбрался наружу. Кое-как, путаясь, блуждая, вышел из лабиринта на более-менее свободное пространство и наконец обнаружил границу старого крепостного сооружения. В сумеречном свете едва угадывались цвета. Слева обшарпанная бочка красно-коричневой башни, справа элегантное двухэтажное строение, строгий классический фасад, желтоватые стены, железная крыша, антенна телевидения, а посреди, прямо по курсу, золоченый купол Исаакия. Все это сверху было бережно накрыто газовой вуалью белой ночи. Сердце у него заныло, как будто здесь, сейчас ему напомнили давно прочитанное и забытое сентиментальное место. Он был уверен – пройди вперед шагов сто, и слева откроется старая родная площадь с серо-зеленым дворцом-музеем, с полукруглым государственным домом, с полированной отвесной поверхностью александрийского столпа.
6
Вот уже неделю Трофимов пытался отыскать Софью Ильиничну Пригожину. Он поселился на Халтурина двадцать семь в ветхой обшарпанной гостинице, ныне носившей имя «Академической», единственным преимуществом которой являлось удобное расположение по отношению к центру города. С огромным трудом, используя весь свой профессиональный опыт, Константин Трофимов занял койку в номере люкс на двух человек. Кроме отсутствия горячей воды, отдельного туалета и душа в его распоряжении было темное маленькое окно с видом на глухой серый двор, из которого по ночам доносились протяжные голоса командировочных. То были в основном лысеющие кандидаты наук участники совещаний, конференций и секретных хозяйственных договоров. Впрочем, к субботе основная масса научных работников схлынула, и опустевшие номера заполнили двухдневные туристы. Эти удержу не знали. Смоленские, псковские, новгородские, загрузившись колбасой и одежкой, пили страшно.
– Отчего так пьете? – спросил Константин соседа, когда тот вывернул в открытую форточку полтора литра портвейна «Кавказ» вперемешку с болгарским перцем.
– Очень хочется, – прослезился моложавый старик, и его еще раз стошнило в окно.
В номере кисло запахло желудочным соком, и Трофимов вышел в коридор. Узкий, крашеный до плеча зеленым цветом проход гудел тонкими фанерными перегородками. Народ гулял. Мимо в поисках чего-нибудь женского шныряли представители среднего звена, озабоченно бегала администратор этажа с разорванным вафельным полотенцем и на ходу жаловалась: «Ну, вертеп, сущий вертеп». Одно слово – нумера! По слухам, здесь до революции действительно располагались нумера и, кстати, в номерах люкс до сих пор сохранились небольшие косые комнатушки, вроде бы для денщиков. Можно представить, каково было узнать капитану Трофимову о дореволюционном прошлом «Академической». Да мало ли было у него проблем.
Он прошел через черное горло налево, мимо магазинчика, где торговала тетя Саша, еще левее, к набережной, к пространству белой ночи, взглянуть на разведенные к небу половины мостов. Представленная панорама лишь усилила и без того невеселое настроение. Где ее искать? Как? Городишко вырос, распух и намертво поглотил прежних жителей. В горсправке ему дали адреса трех Софий Ильинишен. Одна оказалась давно пенсионеркой, а две других, с Васильевского острова и с Купчино, подходящего возраста, отпали после проверки на месте. Потом он день напролет сидел в номере и думал. Да так ничего и не придумал, а только пошел в ночь куда глаза глядят. Так он странствовал еще день и вдруг заметил, что его то и дело тянет на дворцовую площадь. Два раза побывал у двери генерального штаба, трижды сходил в Эрмитаж – стоял у сиреневого высокого окна и глядел на Петропавловскую крепость. Конечно, он и не подозревал, как год тому назад здесь стояли Соня с Евгением и обсуждали державность течения Темной. Но все же какой-то собачий нюх вел его все ближе и ближе к тому единственному месту, где он обнаружит Соню. А ведь каждый вечер, возвращаясь поздно домой мимо третьего окна государственного дома, он тупо глядел на букетик живых цветов, не утруждаясь даже задуматься.
И вот сейчас, вывалившись из провонявшего перегаром номера в пол-второго так и не наступившей ночи, он наконец понял – она.
– Она! – громко крикнул Трофимов, пугая ночных туристов, и сорвался с места, не бегом, но поспешая, как человек, имеющий важную цель.
Все так. Гвоздики, уже подсохшие, лежали попарно буквой «Х». А ведь в прошлый раз, были тюльпаны. Трофимов потрогал букетик. Значит, придет еще. Обязательно придет!
7
В эту ночь, двадцать второго июня, Трофимов с огромной астрономической точностью несколько раз перемерил ширину дворцовой. Двести шестьдесят пять варфоломеевских шагов, не больше не меньше, пролегло от третьего окна до гранитного бордюра. Можно было только удивляться прозорливости бывшего генерального конструктора, как будто тот подозревал, что наступит время сравнивать метрические стандарты прошлого и настоящего. Капитану вдруг захотелось увидеть сейчас бывшего однокашника, спросить, так ли это, и если так, то пусть объяснит – зачем?
8
В потертом вельветовом костюме, небритый, с отсутствующим взглядом, хозяин трехкомнатной квартиры сидел за кухонным столом, ожидая, когда вернется Чирвякин с давно заготовленной бутылкой водки. Старик обрадовался. Еще бы! Прибыл соратник, любимейший сосед Сергей Петрович, человек невероятных, редких качеств. Да, да. Уж он-то повидал на своем веку всяких, и даже из ряда вон. Но никого из них Марий Иванович не хотел ставить рядом на одну доску, в смысле ума и душевных качеств. И главное, в смысле поставленных перед собой заданий.
Чирвякин принес завернутую в газету бутылку, кое-как сковырнул алюминиевую пробку, налил побольше хозяину, капнул себе.
– С возвращеньицем, Сергей Петрович.
И тут же, вслед за хозяином, выпил. Тот, не морщась, поставил стакан, уперся взглядом в пшеничное поле. Казалось, он пытался ухватиться за что-то знакомое, неизменное, и на минуту это ему удалось, но потом взгляд сполз ниже, правее, на угол стола, где с сухим шорохом расправляла страницы «Вечерка». Чирвякин попытался свернуть печатное издание, но газетная шапка опять вылезла наружу.
– «Вечерний Киев», – прочел вслух Варфоломеев.
Чирвякин согласно кивнул головой и наконец не выдержал.
– Вы знали?
Чирвякин напрягся, а хозяин молчал.
– Не-ет? – разволновался сосед, ожидая все-таки опровержений. – Так неужели Караулов прав?!
Варфоломеев при упоминании Караулова слегка вздрогнул. Ему казалось, что этот человек до сих пор не мог сохраниться. Он его забыл совсем.
– Скажи быстрее, – перешел на «ты» Чирвякин.
Это бывало и раньше с ним, например, когда он по вечерам вспоминал для соседа минувшие дни и вдруг касался некоторых страниц своего репрессированного прошлого. После, однако, на следующий день, вспоминал, кто есть его сосед, и снова переходил на «вы», всегда извиняясь, чем особенно раздражал Варфоломеева.
– Не томи, Сергей Петрович. Пока не пришел Караулов, скажи мне.
– Опять Караулов! Причем здесь Караулов? – теперь Варфоломеев поморщился. – Откуда он?
– Я, я… – Чирвякин виновато заикался. – Я предупредил его, сообщил. Он требовал поставить его в известность.
– Зачем этот прохвост? – все еще не понимал хозяин.
– Он не прохвост – то есть, конечно, прохвост – но он тут такое наворотил… – Чирвякин прыгал с одного на другое. – Я не мог не сообщить, он от твоего имени. И кроме, как бы без него я выжил? Ведь он меня выходил, поил, кормил с ложечки, и Марту присылал, они у постели дежурили попеременно. Как же я мог ему не позвонить, Сергей Петрович? Не сердись, тем более, от твоего имени…
– Что – от моего имени? – раздельно произнес хозяин.
Чирвякин смутился.
– По поручению… Он тут почву подготавливает, организацию сколотил. Говорит, руководитель велел…
– Руководитель?!
– Да. Вы, Сергей Петрович, – уже более уверенно произнес Марий Иванович.
Варфоломееву ничего не оставалось, как налить еще полстаканчика и выпить. Давно же он не употреблял! Хорошо-то как, елки зеленые, послушаем, пусть рассказывает, пусть сочиняет. Ему нету никакого дела до последствий, и так интересно! Значит, он все-таки руководитель, он директор, быть может, ха. Варфоломеев натужно рассмеялся.
– Доложите нам, Марий Иванович, – попросил настоятельно старика, а сам подумал: не придет ли вместо Караулова Марта?
– А, – Чирвякин бессильно махнул рукой. – Бог с ним. Скажи мне одно: ты знал?
– О чем? – как будто издевался Варфоломеев.
– Не мучай меня, скажи старику теперь. Неужели не знал, не чувствовал, отчего так все получилось? Неужели там наверху, – Чирвякин поднял поблекшие глаза, – все было известно?
Раздался звонок, веселый, нетерпеливый. Чирвякин весь как-то обмяк, и лишь когда Варфоломеев сделал попытку встать, сказал:
– У него ключ, сам откроет.
Не ожидая приема, в полминуты на кухне появился Василий Караулов. Он вначале попытался поздороваться за руку, прошел, не замечая Чирвякина, к хозяину, дернулся, наконец оценил обстановку и принялся потирать неиспользованную ладонь.
– С прибытием на нашу грешную землю.
Чирвякин все же привстал, как будто пытаясь освободить место, но Караулов заботливо подскочил к нему, за плечи ласково усадил обратно.
– Сидите, сидите, Марий Иваныч, отдыхайте. – Он наклонился, повернул пшеничную наклейкой к себе и цыкнул: – Ну, куда это годится, зачем же нам суррогат употреблять, сейчас заменим, – и, не дожидаясь согласия, схватил бутылку, исчез, а потом вернулся с дорогим пятизвездным коньяком. – Такой момент, можно сказать, возвращение со звезд, чего же стесняться, экономить.
Повернулся к буфету, открыл, – там, к удивлению хозяина, стоял почетный хрустальный караул, – взял пару, приговаривая: «Ах, Марий Иванович, ах, Марий Иванович, как же так?», обслужил и себе налил, но не сел рядом, а замер в отдалении, чуть согнувшись, как официант.
– Что же, – Караулов сверкнул глазами, – за общее дело! – и тут же выпил.
Варфоломеев мрачно глядел в стол, а Чирвякин поворачивал трясущуюся голову то на одного, то на другого, наконец не выдержал, кряхтя, приподнялся и разом осушил рюмку. Вдруг закачался, схватился за сердце и чуть не повалился на пол. Вовремя его подхватил Караулов. Потом они вместе с хозяином положили старика на диван, достали нитроглицерин и кое-как скормили его ветхому существу.
– Ничего, ничего, – приговаривал Караулов, – старик еще крепенький, еще вполне. Вон, гляди, глаза открыл. Ну, полежи, Марий Иванович, дорогой ты наш человек. Ведь я тебя раньше не любил, а теперь ты мне как отец. Ну, ну, выпей таблетку. Поспи тут пока.
Когда они вернулись на кухню, Караулов шепнул:
– Нужно торопиться, Сергей Петрович, старик плох. Хорошо, если месяц протянет.
– Гм-м, – нетрезво отреагировал хозяин и добавил: – Пшел вон!
– Ту, ту, ту. Зачем же так? Это в вас папенька заговорил, Петр Афанасич.
Варфоломеев качнулся и схватил Караулова за грудки. Ему не понравилось, что этот человек употребляет имя отца. И еще, страшная мысль прояснила сознание, он даже чуть вслух ее не произнес, но вовремя остановился. На минуту рука ослабла, и тут же Караулов вырвался, на ходу поправляя галстук.
– Фу, Сергей Петрович, нехорошо, костюм вот помяли. Вот так расплата, вот так встреча друзей. Нет, лгу, не друзей, но все ж таки столько пережито совместного, дорогого…
– Прохвост – про…
– Да, я, конечно, прохвост, – Караулов вдруг переменился. – Я, конечно, прохвост. Да этот прохвост, пока вы там, извиняюсь, в Чермашню летали, ночи не спал…
– Чермашню? – протянул Варфоломеев.
Караулов нагло ухмыльнулся.
– Да что мы будем считаться! Я-то никому не скажу, будьте покойны, Сергей Петрович. Что там, в конце концов, городишко, городишко дрянь был. Так, пунктик, даром что населенный, теперь же вон как вышло! А? А я ведь подозревал, ну согласитесь, я первый признал вас, ибо сам видел – Бездна! Там ведь и жизнь моя прошлая и будущая промелькнула. Такая силища, а? Такой механизм! Вы ж только кнопочку нажали, а что произошло? Сколько предметов преобразилось! Удовольствие. – Караулов потихоньку овладевал ситуацией, а Варфоломеев все больше и больше жалел, что вытащил Васю из клетки. – Так что время экспериментов прошло, пора и за дело браться.
– Хватит, я не желаю ни о чем с вами говорить.
– Э, нет, дорогой руководитель, поздно, поздно отмежевываться. Караулов захромал туда-сюда по кухне. – Куда ж вы без меня теперь? Вот, хотя бы, где жить будете?
Варфоломеев заинтересовался.
– Да, да. Вы думаете, просто было квартирку-то отстоять за покойным постояльцем?
– Как за покойным?
– Да вы что же думаете, вас в институте ждут не дождутся? Трагически погиб, – после небольшой, но многозначительной паузы изрек Караулов, – при выполнении служебного долга. Так и написали. Во время опытов оборонного значения. Ну, там ребята толковые, не беспокойтесь, доведут задуманное, не об этом думать надо…
– Но как же квартиру не отобрали? – искренне поразился хозяин.
Караулов расплылся и поправил депутатский значок.
– Настоял, ваш покорный слуга, решением райисполкома настоял на учреждении музея-квартиры славного изобретателя. Вот пока только экспонатов маловато. – Караулов, извиняясь, обнял окружающее пространство руками. – Хозяин жил скромно.
Варфоломеев трезвел на глазах. Для ясности он еще выпил рюмку.
– Вот такие пироги. Нет теперь Сергеева, один вы и остались. Я только удивляюсь, до чего удобно псевдоним иметь. Вы ж как бы и не он. Я и сам уже подумываю, найти только не могу, мозги дырявые. Может, поможете, а? Караулов подождал. – Может, речкой какой назваться или полем, а лучше еще – химическим сплавом, а?
– Зачем вам?
– Пригодится, обязательно пригодится. Вон даже Чирвякин, и тот имеет, а я что, хуже? – Караулов почти обиделся. – Вы ж сами говорили, конспирация. И то сказать, органы не дремлют, надо спешить. Может, завтра и соберемся?
– Куда?
– Как куда, в столицу, конечно, в белокаменную. Конфетки-бараночки… – оперным голосом затянул Караулов.
И здесь Варфоломеев с размаху ударил по столу, как это любил делать Афанасич. С грохотом и звоном покатились хрустальные рюмки, бутылка, правда, устояла, а вот Караулов с испугу уткнулся в буфет. В дверях появился перепуганный Марий Иванович.
– Вон! – крикнул Варфоломеев, не замечая соседа.
– Ладно, ладно, сейчас уйду. – Караулов поднял с пола обломанную хрустальную ножку. – Музейный инвентарь портите. Ну, я ж ничего, ладно, спишем, – Караулов попятился задом, потом остановился и неожиданно, может быть, впервые, перешел в наступление.
– Конечно, Караулов низкий человек, его можно и прохвостом назвать, можно и ударить, чего там, не жалко, бейте. Это раньше он был нужен, попользовались – теперь и выбросить можно. Только не рано ли? Может, еще чем пригожусь? Ведь теперь вам, дорогой Сергей Петрович, не в космосе гулять среди воображаемых проблем, теперь уж кончились фантазии, реальность подступила, здесь уж и удавить-то могут, – Караулов сделал паузу. – Здесь страна молчаливая, удавят, и никто не вздохнет, не охнет. Только – шу, ветерок по степи, свезут во поле и там одного оставят. Ладно, ладно, ухожу, только понять не могу – пьяный вы или вправду не понимаете? Неужто еще сомневаетесь, от чего природа управляется, неужто не догадались, что вся ваша распрекрасная наука единственно руководством используется наподобие шестеренки, а шестеренки потому, что и вправду существует такое устройство, механизм хитроумный, государством называется. И не то даже, что вообще, в смысле устройства политических институтов, а видите ли, вполне конкретно, ну вот как, например, велосипед. Нет, я не намекаю на то, что вы, пардон, вроде как с велосипедом, здесь другое. Что и говорить, хорошее изобретение, нужное, полезное, новое. Еще чуть, глядишь, и вырвались бы наружу, к звездам, к большим объемам, стартанули бы навсегда из отечественной системы к другим прочим мирам. Только не вышло! Не вышло, обратно пришлось шмякнуться, потому как и там одно и то же, потому как тянет обратно государственная сила, держит под натяжением, мол, погуляй немножко, посмотри, отдохни, а потом и обратно в пенаты, в глушь, к истокам и корням!
Варфоломеев наклонил голову, казалось, что ему тяжело. Караулов напирал дальше.
– Я же тоже парил меж времен, щупал, на зубок пробовал, видел, видел, как вы мимо пролетали, шептались, перешептывались, трубой в меня целились. Кстати, – Караулов картинно хлопнул себя по лбу, – где мечтатель наш провинциальный, просветитель болот? Достиг все-таки или почил, отмечтался? Помню, помню, на боку было написано «Е.П.». Наверно, это самое Е.П. встретил там? А? Ну, бог с ним, человек бесполезный, нам же другое подавай, практическое, осязаемое, да помягче, побелее… – Здесь Караулов все-таки превозмог себя и свернул в сторону. – Да что мне, больше всех надо? Пусть, пусть страна катится под откос. Только, Сергей Петрович, история ведь не простит. Нет, ну, положим, барельеф повесят, музеишко какой-никакой, но ведь народ-то не пойдет. Все порастет быльем, силосом, весь ваш подвиг космический. Так скажут: ну летал, странствовал на государственные денежки, ну и что? А как же четвертый переворот? Как великая реформация степных просторов? А?
Варфоломеев удивленно посмотрел на Караулова.
– Вспомнили? Вспомнили наконец! Дорогой мой руководитель, чего стесняться, надо рычаги брать в свои руки, а после уж – твори, мечтай, народ!
– Какие рычаги? – возмутился хозяин.
– Ну, ну, не прикидывайтесь, – Караулов полез к себе за пазуху, пошарил там и вытащил на свет божий большой поржавевший ключ от амбарного замка.
– Что это?
– Ключик-с, – сладко пропел народный депутат, – от тех самых рычажков, коими государство-то и управляется.
Ключ завертелся на короткой толстой шее. Варфоломеев замотал головой.
– Не морочьте мне голову, шут.
– Нет уж, позвольте, – Караулов запрятал обратно ключ и погладил себя по груди. – Мне не верите, так хоть у Чирвякина спросите! Марий Иванович, что ж вы молчите, объясните руководителю, от чего этот самый ключик происходит? Ну-ка, расскажите, смешной человек, как там рычаг сельского хозяйства, рычаг промышленности?…
– Рычаг тяжелой промышленности, – поправил Чирвякин.
– Да, да, ее самой, – подхватил Караулов.
Варфоломеев строго посмотрел на соседа.
– Да, Сергей Петрович, я раньше не рассказывал, боялся. Извините, трусил, но теперь уж все равно, все вверх тормашками, – Чирвякин приостановился, набирая воздуху. – Видел, видел машину за кирпичной зубчатой стеной, стоит зверем железным, малиновым звоном позвякивает. Правда, давно это было, лет пятьдесят назад, может, теперь уж и нету ничего в помине. А вот ключик хранил от двери дубовой, где механизм укрыт. А при ней человек странный…
Чирвякин замялся, а Караулов тут же вставил:
– Наверное, и рычаг специального машиностроения имеется. Да, да, вашего любимейшего. Все, все имеется, только нужно взять. – Караулов повел руками, будто и вправду уже держался за что-то такое управляющее. – Вот здесь-то ваш аппарат и пригодится. Ведь мы ж не в другую вселенную полетим, здеся рядом, восемьсот верст. Чик, и перенесемся, минуя оборонительные кордоны. Насчет стартовой площадки не сомневайтесь, я уже людей подобрал, место расчистил, якобы для монумента, на самой горе, на самой круче. Далеко оттуда видать, прицелиться можно!
Они сговорились свести меня с ума, подумал Варфоломеев. Все, все осточертело, он не хотел ничего предпринимать, ему надоело действовать. Он надеялся вернуться к нормальным условиям, успокоиться, одуматься, но тут все не то, тут все исчезло. Ничего родного, никого. Никого, даже ее не осталось.
– Ее, – прошептал в наступившей тишине хозяин.
Чирвякин с опаской стал оглядываться по сторонам, полагая, что соседу плохо, а Караулов понимающе покачал головой и предупредительно заверил:
– Ее найдем, не сомневайтесь, – и подхватил под руку Чирвякина. Пойдем, Марий Иванович, руководству тоже отдыхать надо.
