Текст книги "Мастер дымных колец"
Автор книги: Владимир Хлумов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)
33
Землянин сидел в приемной старшего администратора и сгорал от невыносимого желания курить. Напротив, за уютным столиком, какие бывают только у секретарей значительных лиц, расположилась худенькая медсестра с тонкими, как у промышленных роботов, руками. Сколько он видел таких приемных! Бог знает. Министерства, комитеты, комиссии. Ох, как он ненавидел этот монотонный, изматывающий душу процесс. И не процесс, а скорее обряд, обряд вхождения в высокие инстанции. Кто они, эти люди приемных, зачем они появились на свет, зачем Вселенная, народившая галактики, звезды и прочие небесные тела, в конце концов изобрела высокие инстанции? В насмешку? Над кем? Над тем, кто создал самое Вселенную и создает дальше? Я должен знать в конце концов. Я хочу это знать, я живу, чтобы узнать, именно зачем и кто. Уйти, умереть в полном невежестве – что может быть унизительнее, глупее? Потому что если я чего-то не знаю, значит, я раб. Уже по одному этому человеческое бытие – рабское бытие. Раб трус, он всегда в напряжении, он боится неизвестного, он готов часами просиживать в приемной, чтобы узнать – кто там, за толстой дубовой дверью, кто он, этот человек, управляющий моей судьбой, господин или тоже раб? Чертовски хочется курить. Попросить у медсестры? Попросить – и снова ждать нового прорыва в неведомое, чтобы взобраться еще на одну ступеньку. Сколько можно? Всему есть конец, я не хочу понемногу, я хочу сам все знать и сам управлять, я не хочу быть жильцом, я хочу быть архитектором, великим архитектором Вселенной.
Вот сейчас она закурит. Действительно, медсестра подожгла тонкую дамскую сигарету и до него дошел сладковатый синий дым. А вот сообразила прикурила вторую и сунула землянину в зубы. Петрович затянулся. Приятно закружилась голова, внутри что-то отпустило, но потом снова еще крепче схватило. Нет, это минутная слабость. Чепуха, пройдет. Он умен, худощав и нравится женщинам, он может следить одновременно за миллионом тоненьких ниточек, пронизывающих близлежащее пространство, он физик. Он понимает причину явлений.
Звякнули настенные часы, большая стрелка чуть изогнута и цепляется за малую. Часы цепляются за минуты, трутся, греются, несут неподвижные предметы со скоростью света вдоль мнимой линии. Старая картина чуть покосилась, и от этого производит впечатление ненастоящего кусочка, осколка мира со старым двором, с человеком в оборванном тряпье, со стеклом на картине, а в нем отражается окно, в котором проплывает бежевое облако с красным дном, а за ним пролетает черная птица, чиркает по зеленой прожилке заката, где в скопищах пыли и выхлопных газов тонет желтый карлик. Там под конвективной оболочкой в раскаленном ядре карлика тоже есть изъян, небольшой такой недостаток, обусловленный дефектом массы, но именно он обеспечивает живым теплом планету со славным городом Центраем, с прекрасным бывшим отелем и бывшим эксгуматором, с этой скучной приемной, где тонкая как стела секретарша поправляет складку на чулке.
Прозвучал зуммер, и секретарша сказала:
– Приват-министр ждет вас.
Землянин затянулся напоследок поглубже, подошел к плевательнице и аккуратно сплюнул туда сигарету.
– Постойте, куда же вы в таком виде? – она подошла и небольшим серебристым ключиком вскрыла наручники. – Идите.
Он качнулся – чертов дым – и провалился в дубовый прямоугольник. На вершине буквы T возлегал приват-министр. Он что-то быстро писал и, не поднимая глаз, кивком головы пригласил вошедшего сесть. Петрович сел напротив, покрепче опершись на зеленое сукно, чтобы не содрогаться от скрипа гусиного пера. Голубенький серпик на голове приват-министра слегка подрагивал в такт его движениям. Варфоломеев принялся изучать странное существо. Желтое, пергаментное лицо, угловатый череп. В общем, ничего интересного, только кожа как-то уж слишком стянута на скулах. И маленький безгубый рот, кажется, вот-вот треснет, расщепится и уже никогда впредь не сомкнется. Что-то было в этом неприятное, ненужное, неуместное. Варфоломеев попытался понять – что же конкретно, но тут заговорил приват-министр.
– Я не хотел отказывать, не поговорив с вами, – приват-министр расщепил губы и показал мелкие белые зубки. – Да, да, Синекура докладывал о ваших успехах. Мы это учли. – Он поискал на столе и вытащил заявление товарища Петровича. – Здесь одна неточность. Вы пишете: «Товарищ Илья не преследовал личных целей…»
– Да.
– Позвольте, – сказал приват-министр. – Что же вы хотите сказать – он не желал под гильотину?
– Именно, – подтвердил Петрович из основания буквы T.
Поверхность стола напоминала теперь взлетно-посадочную полосу, плоскую и чистую, без посторонних предметов. Впрочем, там, поблизости от приват-министра возвышалась небольшая бронзовая статуэтка.
– А вы уверены?
– Абсолютно, – еще более настойчиво подтвердил Петрович.
Его раздражала манера приват-министра говорить не поднимая глаз.
– Абсолютно, – приват-министр поморщился. – Какое тяжелое слово. Аб-со-лют-но. Попахивает чем-то… – он снова поморщился. – М-да. Просто скала какая-то, а не слово. Тяжелое, симметричное, вечное… Вас не пугает это слово? О, я понимаю, вы ученый, вы знаете цену всяким абсолютам, вы наверняка даже догадываетесь о существовании последнего абсолюта. Но по-человечески, не страшно? А?
Петрович неопределенно пожал плечами.
– Страшно, страшненько. Ведь хочется, поди, узнать, что там, за этим последним абсолютом, ничего или все же какой-нибудь объем? Знаю, хочется заглянуть, пощупать, на зубок попробовать, но времени-то в обрез. Только заглянул, а тебя обратно за пиджак тащит костлявая, иди, мол, сюда, мой хорошенький, ложись со мной, удобрением будешь, трава прорастет, сочная, зеленая… Полезное дело, силос все-таки, а не абстрактная идея.
– Не понимаю, что по делу, – не выдержал Петрович.
Странное дело, но голова не переставала кружиться. Это мешало, и он злился.
– Нет, ей-богу, – приват-министр всплеснул руками и наконец поднял глаза, – я же вам толкую о деле. Вы тут заявили: абсолютно, – не унимался приват-министр, – то есть как бы уверены отныне и навсегда. Слышите всегда. Это ж не неделя, не квартал и даже не пятилетка. Ведь вы же по большому счету понятия об этом «всегда» не имеете. А вот ваш товарищ дальше пошел, решил все-таки попробовать, что это такое – вечная жизнь…
– Он погиб.
– Да, погиб. Но чтобы стать бессмертным, необходимо обязательно погибнуть. Необходимо, – министр сделал паузу, затягивая с усилием ротовое отверстие, а затем добавил математическим голосом: – Необходимо, но не достаточно.
– Чепуха. – Петрович тряхнул головой, пытаясь сбросить неопределенную тошноту. – Он пытался спасти людей.
– Кто? – картинно удивился министр. – Илья Ильич? Полноте, хороший мой, да разве не он мечтал о царстве идеальных существ? Он, он. Он лелеял, вынашивал, а вы воплотили как бы. Ну, не прямо, посредством космического аппарата. Так давайте же дальше, дальше пойдем, к нам на вечное поселение, а?
Петрович промолчал.
– Нам волевые люди нужны, с идеями, с прожектами. Тем более, есть же основания. Как ловко вы с Мирбахом – чик, и все. Отличная работа.
Что он говорит, думал Петрович. Кто он, зачем он? Чертов дым. Кажется, он теперь скопился в мозгу и там блуждает, отравляя сознание. Нужно было как-то сопротивляться, и он решил сказать хоть слово правды.
– Да, Мирбах был прав.
Приват-министр удивленно посмотрел в затуманенные отчаянным порывом глазки.
– Вход есть, выход, а душа не поет, – процитировал Петрович. – Да, да, это о вас, это ваши дела, господин Лепелтье, или как вас там. – Что-то промелькнуло снова в мозгу капитана, какое-то воспоминание.
Черт, где он видел этот рот? Проклятая память. Лепелтье, Лепелтье, ну да, был такой деятель, изобрел закон об удобстве гильотины, вот, вот именно, о полезности падающего ножа…
– Вы чем-то недовольны?
– Обидно.
– За что?
– За эволюцию обидно.
– Что же не устраивает?
– Ничего не устраивает, – и тут Варфоломеев опомнился.
Куда же я влез, зачем я это говорю ему, нужно заискивать, просить или хотя бы требовать. К черту проклятый Центрай, пускай вернут Учителя – и бежать, бежать домой, на Северную, в Южный. Нет, прямо в златоглавую, а там…
– Господин приват-министр, прошу оживить товарища Илью.
Приват-министр захохотал.
– Нет уж, кончайте, раз начали. Что не по душе? Глупости много? Так ведь жизнь, знаете ли, всегда на теорию не похожа. Это ж только электрическая цепь работает как задумано, и то если конденсаторы не совать куда не надо. Конечно, много беспорядка вокруг, чего скрывать. Мы же первые на эту дорогу встали, вам же это известно лучше, чем мне, – министр ухмыльнулся. – Вы же всю Вселенную объехали. Как там, в холодных пространствах? Ведь ничего там нет, пустота и холод в неограниченных количествах. Ведь так?
– Так, – честно сказал звездный капитан.
– А здесь красота, апофеоз человеческих мечтаний, рай господень…
– И кое-что при нем.
– Ну, это уж как полагается. Знаете ли, вначале был один приемник, и тот в частных руках. Цены такие заломили – что там рабочий, умственный персонал, и тот слюньки пускал. Два миллиона одна мертвая душа, ну куда это годится? Естественно, поперли родственники состоятельных людей, всякая там промышленная сволочь. Конечно, народ не стерпел. Слава богу, демократия…
– Все, все, – Петрович схватился за голову. – Мне Синекура все рассказал.
– Ай-я-яй, Петрович, Петрович, что же вы, Синекуру-то и продали. Нехорошо, не по-центрайски это. Мало того, что женщину у него увели, так еще и продаете. За что? Что он вам сделал, да и что мог сказать? Что я здесь в реабилитационной комиссии работал?
Теперь капитан промолчал.
– Да, есть у нас узкое место. Есть, а как же без узкого места. Тут-то человек специальный и нужен, эдакий демон Максвелла. Появился гражданин будь добр, ответь, кто такой, зачем сюда пожаловал, а главное, с чем пожаловал, чем раньше занимался, что натворил. Да не такой уж и строгий у нас экзамен, простой экзамен, легкий, чик – вопросик, и гуляй смело.
– Какой вопросик? Перестаньте кривляться, – взмолился Петрович.
Не надо было курить эту гадость, мелькнула мысль. Он оглянулся налево. За окном по карнизу сидели три вороны и с интересом заглядывали внутрь. В небе над бывшим эксгуматором зависла воронья стая.
– Хотите узнать вопросик? Извольте.
Приват-министр наконец закрыл рот. В кабинете наступила тишина. Но не стало тише в голове товарища Петровича. Закружилась, завертелась лихорадочная карусель. Со свистом, с бубенцами, с цокотом. Сорвалась с места в карьер колесница, застучала по проселку, полетели из-под колес комья грязи. Остановись! – хотел крикнуть Петрович, но куда там, не слышит возница, гонит вовсю, стегает до крови лошадиную силу. Замелькали мысли-идеи, где там правда, истина, не разберешь на ходу. Все увидел, все познал, куда дальше ехать – неизвестно, не указано. Только присмотришься на обочине инструкция повешена, глянь, уже назад пронеслась, нет названий, целина, степь. А впереди зеленое поле, ровное, чистое, а там на горизонте вроде как пятно фиолетовое, хламида небесная, приват-дерьмо, как говорил Феофан. Что он там роется, чего он там предъявить хочет, интересно? Да, интересно, чем это он людей щупает, железом каленым или так, потными пальцами? Чертовски болит голова, просто невыносимо. Он напрягает зрение и невооруженным глазом выхватывает на вершине буквы T этакую кругленькую вещицу. Щелк. Закружилась, поехала, смотри, розовая какая, точно покрывало Мирбаха. Петрович вскрикнул. Нет, не может быть!
– Может, может, – полетело сквозь мелкие зубы.
Приват-министр засмеялся.
– Бальтазаров?! – вскрикнул Петрович, наблюдая за китайским волчком, который вопреки здравому смыслу окончательно перевернулся красным полушарием кверху.
– Он, он самый, – смеялся приват-министр, не стараясь уже закрыть свой паршивый рот.
– Но ты же мертв, тебя похоронили! – пытался спасти положение бывший студент.
– Сначала похоронили, ха, а потом отрыли, – не унимался бывший доцент.
Страшное подозрение пронеслось в мозгу звездного капитана.
– Неужели?..
Бальтазаров даже привстал от удовольствия.
– Наконец-то, наконец-то дошло. Ты, именно ты со своими паршивыми мозгами открыл Центрай. Ты искал, везде искал подвоха, недостатки подмечал. Оглянись, в своем ли ты уме. Неужели раньше не подозревал? Разве ж может быть свобода такой дрянью? А вспомни эксгуматор, неужели ты решил, что это Синекура тебе экскурсию устраивал? Нет, не он, а ты, ты водил его по своим темным кругам, ты желал мучений этим людям, ты расставил их по порядку. Неужели позавидовал? Ах, какой городишко прекрасный, бульвары, набережные, каштаны, женщины приветливые. Чего не хватало? Так нет, начал нищих, обездоленных искать, чего только не придумал, даже пытки начал применять…
– Какие пытки? – сопротивлялся Варфоломеев.
– Ну как, кто поэта за нос дергал? – приват-министр опять громко засмеялся.
– Это был муляж.
– Муляж?! Ха. Может, и я муляж?
– Может быть, может быть, – как-то озабоченно прошептал Петрович, поднялся и побрел вдоль взлетной полосы.
– Эй, эй, поосторожнее, – вскрикнул приват-министр, почувствовав неладное.
– Сегодня, кажется, полнолуние, – процедил Варфоломеев.
– Чепуха, взгляните на календарь! – завопил лже-министр.
– А как же медный таз? – с половины расстояния спросил Варфоломеев.
– Какой таз? – уже совсем испуганно закричал министр, шаря под столом в поисках спасительной кнопки.
– Медный, диаметром четыреста километров, выведен на орбиту в соответствии с намеченной программой, бортовые системы работают нормально, – дикторским голосом цедил капитан.
– Сумасшедший, вы сумасшедший. Стойте!
– Сейчас проверим, что же вы такое, – Варфоломеев взял со стола бронзовую статуэтку, – романтический образ или реальное ничтожество?
Он уже не шел, а парил. Прогнулись крылья, заскрипели шасси, пошла, пошла родная. Накренились белые прямоугольники полей, нет, не полей, а указов, законов и уложений. А дальше показалась фиолетовая шапочка, светило темных кабинетов…
Приват-министр давил на кнопку. Но бесполезно, видно, и секретарша, одурманенная ядовитым дымом, бродила в далеких далях своего электрического сознания.
– Я тебя породил… – не своим голосом проговорил звездный капитан.
– Нет, нет! – министр прикрыл голову руками, но поздно.
Петрович всем телом рухнул на приват-министра, направив бронзовое орудие в самую подсолнечную точку. Деэксгумация состоялась, – кажется, подумал он в последнюю минуту.
34
Наконец пришла весна. Отогрелся немного, ожил чудный город, вскрылся лед, заиграла на солнышке причудливая вязь каналов, заблестели купола соборов, понеслись над крышами, над парками белые парные облака. «Здорово», – шептали горожане, прогуливаясь по солнечной стороне проспектов и бульваров.
Конечно, здорово, решила Соня. Пусть она не коренная жительница. Пусть она человек посторонний. Но разве не дано любить иногородним сияние избранных столиц? Да и какая она посторонняя? Если с детства, отрочества она жила здесь в мечтах, бродила, восхищалась и, может быть, даже любила? В конце концов это ее личная мечта, и воплотил ее в жизнь никто иной как он, человек с маленькими шалопутными глазками, Ученик отца. Неужели она не простит его уже за одно это? Да, Евгений пострадал, но все это временно, уже известна дата освобождения, и бог даст, заживут они в конце концов как следует.
Было воскресенье. Она уже часа два гуляла по набережной, отдыхая и наслаждаясь в предвкушении нового жизненного этапа. Приближался праздник. Свежий морской ветер трепал красные полотна, установленные с утра в поржавевшие металлические гнезда, облизывал холодные голубые льдины, и те останавливались на время, кружили в медленном танце под опорами мостов, заманивая к себе на спины крикливых белых птиц.
Она перешла по горбатенькому мостику, прошла еще несколько шагов и вдруг застыла. Нет, она не остановилась. Она продолжала идти, но как бы не по земле. Ее подхватила странная периодическая сила и медленно, как на руках, понесла, покачивая, дальше. Что же это? – удивилась она. Странно, но ей было приятно это вмешательство извне. Она уже полностью поддалась, согласилась, доверилась желательному насилию. Стоп. Остановилась, и все пропало. Снова под ногами асфальт, сухой и твердый, уравновешивает ее тяжесть. Опять шагнула вперед, и чудо повторилось. Снова ее что-то подхватило и бережно понесло. Господи, что же это? Она несколько раз ставила немудреный эксперимент и наконец догадалась. Повернула голову налево и увидела то, что раньше замечала лишь краем глаза. Оказывается, она шла вдоль чугунной решетки, вдоль обычной металлической ограды. Обычной? Какое там. Стоит шагнуть поперек высоких тонких прутьев, и тебя подхватывает, несет странная подъемная сила. Хитрец, ах, какой хитрец этот архитектор, как здорово он рассчитал, как будто прямо для меня, для моего шага, для моего настроения, для моего сердца. Стук, стук, замолкли каблучки, и она полетела вперед, влекомая силой красоты. Знаем, знаем, шептала она, улыбаясь. Она вспомнила рассуждения Евгения о туристической красоте и улыбнулась. Ну и пусть синусоида, пусть как волны набегают легкие чугунные прямоугольники, пусть завораживают и одурманивают, будто рифмы, будто строфы старинной грустной поэмы. Я не боюсь этой красоты, красота делает людей бессмертными. Разве может окончиться такой приятный полет?
Но полет все же прекратился. Перед глазами появилась памятная доска. Здесь, на этом месте, какой-то студент бросал бомбу в карету императора, перевела она строгий текст. Странно, что здесь можно было бросить бомбу, подумала Соня. Она еще раз прочла надпись и заглянула внутрь, на темные влажные стволы просыпающегося парка, где среди каменных людей гуляли пенсионеры. Нелогично в таком месте бросать бомбы, окончательно решила она и заодно пообещала себе обязательно привести сюда Евгения потом, летом, когда-нибудь.
Она перешла проезжую часть и не спеша пошла дальше, изредка останавливаясь, засматриваясь на самый верх, на блистающий золоченый крест Заячьего острова. Все, кажется, прошло, устоялось, окаменело. Только чайки, машины и ветер. Стало немного зябко. Соня поежилась, заглядывая дальше, вперед, на ростральные колонны Васильевского острова. Там, над биржей, над кунсткамерой, выползала свинцовая, толстая, словно беременная туча.
35
В тот же час Евгений стоял у запыленного окна, тщетно пытаясь разглядеть, что там, на площади, происходит. Весенние дожди отмыли внешнее стекло, и теперь он мог догадаться, что на улице стоит прекрасный солнечный день. Но не более того. Это было нормально, это было естественно – весна. Но отчего такие странные звуки? Вот уже несколько часов кряду за окном что-то грохотало, трещало, гукало почти так же страшно, как в тот ноябрьский день, когда грянул невиданный мороз. Казалось, там опять ожило страшное доисторическое существо, зверь ископаемый, и не оно одно.
– Да-а-а-ВЗДРа-а-а-БРа-а-а-ГРу-у-МЧЕСКая-Артия-Пер-Дой-Авра-а-ан-ГАрд Ро-о-да-а! – призывно орал страшный зверь.
– Бу-РРРа-а-а! – подхватывали тысячи луженых глоток.
И все это с гупанием, с посвистом, с железным лязгом. Гррум, Гррум, Груум, – что-то шагало по площади. Если это люди, то откуда такая пропасть народа? – думал Евгений. Откуда этот железный поток?
Память унесла его обратно в прошедшие столичные годы. Как-то перед праздником в институте возник обычный унылый вопрос: кому идти на демонстрацию? Как обычно, были составлены особые списки, но кто-то из отчаянных партийцев наотрез отказался под предлогом поврежденного здоровья, и тогда вперед вышел Евгений Шнитке. Бюро, зная неуравновешенный нрав младшего инженера, долго колебалось, усиленно заседало и наконец решило: авось пройдет ничего. В конце концов, хоть он и беспартийный, но все же советский человек. Евгений Викторович Шнитке был приписан к группе скандирующих. В назначенное число Евгений прибыл в указанное место, где уже собиралась институтская парт-ячейка. Мужики с зелеными, невыспавшимися лицами хмуро курили натощак, кляня про себя последними словами ответственное мероприятие, и не сразу заметили в руках примкнувшего беспартийного элемента черный треугольный ящичек. Потом все-таки обратили внимание на неуместный предмет, и секретарь бюро, в памяти которого тут же ожил музыкальный политчас, подозвал к себе заместителя по идеологической работе.
– Предупреди товарищей, если он достанет мандолину и затянет Аве-Марию, будем петь «Вихри враждебные», хором.
На том и порешили. Началась сутолока, из головы колонны донеслась стартовая команда, и колонна нестройным шагом пошла к месту радостного счастьеизъявления народа. Еще на подходе, у главного почтамта на бывшей Тверской людским потоком овладело нервное безыскусное возбуждение. Отсюда с косогора было видно, как украшенная знаменами и транспарантами человеческая река разрезалась зданием Исторического музея пополам и вопреки физическим законам устремлялась вверх, ввысь, мимо диковинных дореволюционных форм, дальше к широкому покатому месту между государственным универмагом и крепостной стеной. Здесь Евгений еще сильнее побледнел и занервничал. Он не предполагал, что это будет так страшно. Ему тоже вдруг захотелось запеть, закричать, радостно заплакать, и он огромным напряжением слабого тела преодолел это жгучее естественное желание.
Когда скандирующая группа поравнялась с центральной трибуной, Евгений тонкими пальцами вскрыл черный ящик, и его друзья колонисты, уже приготовившиеся грянуть про враждебные вихри, увидели, как оттуда, из того места, где должен был лежать музыкальный инструмент, вылетел сизый почтовый голубь. Этого голубя Евгений приобрел за двадцать рублей на птичьем рынке сразу после решения о его участии в праздничном шествии. Затем в магазине плакатов на Арбате он купил портрет руководителя государства и в течение недели приучал птицу к изображению генерального секретаря. Он ставил портрет на удалении, которое позволяли ему размеры квартиры, прикреплял зернышко к голове государства и выпускал из коридора крылатого почтаря. Смышленая птица уже через три дня летела в нужное место даже безо всякой приманки. И вот Евгений открыл ящик, и коллеги с ужасом увидели, как сизая птица с каким-то пакетиком на шее, через головы разделительной охраны, над штыками бдительных часовых, над головами почетных гостей устремилась к самому эпицентру всеобщего ликования, туда, на полированную гранитную трибуну, где благосклонно помахивало ручкой государственное начальство. Евгений с волнением следил за птицей, за своим воздушным посланием, в котором всего-то было два листка нотных знаков на тихие и спокойные слова самого Евгения, что-то вроде колыбельной для утомленного жизнью государственного деятеля. Что здесь началось, страшно было даже представить. Почтовая птица, совершив неполный круг над трибуной, по крутой глиссаде села на самое темечко генерального секретаря. Господи ты мой, встрепенулось политбюро и вначале дружно отпрянуло в сторону. Но тут спохватились какие-то молодые люди со стеклянными бессмысленными глазами и принялись закрывать фуражками объективы фотоаппаратов и телекамер. А проклятая птица принялась усердно клевать воображаемое зерно.
Евгений даже вздохнул, так нехорошо тогда вышло с его затеей. Конечно, никакой музыки никуда не дошло, а только после этого начались у него сплошные неприятности. Вот тогда и появилась в его жизни назойливая ворона. Да и не ворона, конечно, это была, а специальный человек, который ни на минуту не выпускал Евгения из-под бдительного государственного надзора.
За окном продолжало орать и ухать, и Евгений, отчаявшись разгадать неизвестное природное явление, вернулся на кушетку. Из-под матраса он вытащил тетрадь по арифметике, раскрыл на последней странице и написал: «Но, покорив все видимое и невидимое пространство человеческих идей, он вернулся к своему народу и удивился, что никто не встретил его цветами и рукопожатиями. Как же так, думал он, я открыл окно для свежих ветров перемен, я осветил знаниями темные плоские равнины, а в результате они не только не перестали быть рабами, но наоборот, выбрали себе нового идола?»
