Текст книги "Мастер дымных колец"
Автор книги: Владимир Хлумов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)
14
Когда Варфоломеев открыл глаза, перед ним опять стоял Феофан. Белые курчавые барашки разбрелись по покатым склонам черепа. Теперь он еще больше походил на отца господа Бога, как его рисуют мастера Возрождения.
– Ушла, ушла, – успокоил божок, шлепая толстыми губами. – Оставила карточку, нужно заполнить. – Феофан помахал картонкой.
– Не хочу, – сказал больной.
– Я помогу. Вы мне на вопросы отвечайте, я запишу. – Феофан уселся за стол. – Та-а-ак, – протянул божок, – ваше первое имя?
– Где я? – потребовал ответа Варфоломеев.
– В облаках на небе. Тихо, тихо, не надо ворочаться. Вот нервный какой. Я же говорил – на том свете. Конечно, если вас больше устраивает формальное название, пожалуйста: Эксгуматор высшего класса. Видите, на воротничке пять серпиков, – Феофан залез в поле зрения Варфоломеева. Высший класс, третье отделение, розовый этаж, пятая палата.
– Бред, – выдохнул Варфоломеев.
– Ну конечно, бред, – Феофан безыскусно махнул рукой. – Давайте-ка анкетку заполним, а там уж будем знакомиться. Все равно она достанет. Значит, первое имя?
– Петрович.
– Хм, Петрович. Давненько, Петрович, новеньких не поступало, я даже отвык уже от этой бюрократии. Та-ак, дальше, второе имя?
– Нет.
– Нет? – Феофан покачал головой. – Ладно, третье имя?
Варфоломеев промолчал.
– Что, и третьего нет? – Феофан как-то тоскливо посмотрел на паспорт. – Ну и ладушки, нет так и нет, пойдем дальше. – Феофан прочел казенным голосом: – «Социальный статус. Нужное подчеркнуть». Извольте выбрать: «Рыло, соплеменник, раб, господин, рыло крепостное, быдло, превосходительство, гражданин», – Феофан сделал паузу. – Что, дальше читать?
– Читайте, – заинтересовался Варфоломеев.
– Та-ак, где это, ага, «гражданин, товарищ, потребитель, пользователь, дипломандр, трансгулятор, резервант, делегент…» – Феофан остановился. – Не морочьте голову, я же вижу, что вы дальше пользователя не тянете. Чего подчеркивать будем?
– Подчеркивайте «товарищ».
– Товарищ Петрович. Хм, а что, неплохо звучит, – Феофан почесал себя за ухом шариковой ручкой. – Та-ак, далее, что у нас, ага, «причина смерти».
– Чьей? – спросил землянин.
– Как чьей? Вашей, конечно. Выбирайте, – Феофан уткнулся в картонку: «естественная, случайная, добровольная с/н», – Феофан запнулся. – А! С наложением рук. Так, «добровольная б/н, с ч/п…» Тьфу! Заразы! «Насильственная, проч.» Чего подчеркивать будем?
– Бред, – повторил Варфоломеев.
– И не говори, товарищ Петрович, надо же, было хорошее дело, понимаешь, и так вот извратить. Тут, года два назад, один прибыл в тяжелом состоянии, так его обратно инсульт хватил прямо в эксгуматоре, представляешь? Заразы, – в сердцах сказал Феофан. – Зла не хватает. Чего подчеркивать?
– Что хотите, то и подчеркивайте.
– Давай прочее подчеркнем и ладушки. Какое, понимаешь, собачье дело? – Феофан подчеркнул «прочее» и вдруг тихо засмеялся: – Я себе тоже прочее подчеркнул, гхы, гхы… на всякий случай, гхы, береженого бог бережет, гхы. – Феофан перевернул картонку и обрадованно воскликнул: – Во, черти, больше и нет ничего, только пальчик в рамку приложим и все. – Он поднял безвольную руку Варфоломеева и ткнул его большой палец в рамочку «место для печати». – Вот и ладушки, теперь Урсочка в компутер данные запустит, и нам сам черт не страшен. Все ж таки это дело нужное, вдруг наша, понимаешь, разлюбезная особа уже имеется в наличии, а? Зачем же нам, извиняюсь, в двойном экземпляре небо коптить? Ха, – Феофан вспомнил, – тут из восьмой палаты его преосвященство раза три появлялся, представляешь, пробрался в приемник, и ну давай себя второго вызывать, а потом и третьего, прохвост. Но и сам погорел, дурачок. Теперь втроем сидят в восьмой палате, грызутся все время, кому, понимаешь, приоритет принадлежит, так сказать, модус вивенди выясняют, черти полосатые.
Варфоломеев скривился.
– Что, болит? – Под Феофаном заскрипела койка. – Да, шея – это, понимаешь, у нас слабое место. Самое страшное для висельника – вывих шейного позвонка, особенно если лишний вес. Дай-ка я тебе шину поправлю. Это шина не простая, это шина волшебная. – Феофан шарудил толстыми пальцами под подбородком больного. – Вот так получше будет. Ничего, неделька, другая, и будет как новенькая. Вообще, я висельников люблю. Народ спокойный, меланхоличный, не то, что эти, – Феофан поднес указательный палец к виску. – Откроет глаза и сразу: как же я промахнулся, как же так сплоховал, а у самого дырища в голове вот в полпальца будет. Но потом удержу не знают, балаболки, и душа у них какая-то, понимаешь, не тонкая. Рассказывать начинают, как оружие доставали, где патроны, какое дуло холодное, когда к виску его приставишь. А оно, конечно, будет холодное, если голова вся кипит, чуть не плавится. И знаешь, Петрович, чем быстрее у них дыра зарастает, тем дурнее становятся, ей-богу, бегают, прыгают, в ладоши хлопают, она, мол, там с ним прозябает, а я здесь, в светлом будущем к жизни приступаю. И сразу козью морду состроит, и по бабам, и по бабам шустрить начинает. Тьфу! Другое дело висельники, философский народ, душевный. Лежит, в потолок смотрит, мысли умные мыслит, как улучшить человеческое устройство, зачем, понимаешь, люди живут или отчего же это все так хреново. И главное, тело в общем-то у них полностью укомплектовано, а бывают в таком виде, такие являются, поверишь, Петрович, просто аппетит пропадает…
– У вас зеркало есть? – перебил Феофана Варфоломеев.
– А чего ты мне на «вы»? – удивился Феофан. – Тоже мне, товарищ называется. Нет уж, назвался груздем, полезай в кузов. – Феофан подошел к тумбочке и достал оттуда дамское зеркальце с отбитым краем. – Вот хорошее зеркальце, от предшественника осталось. Предшественник, правда, дрянь был, дипломандр Курдюк, дерьмо человек, доносы на меня писал главному врачу. Представляешь, Петрович, сочинил, будто я во сне нашептываю кабалистические заклинания, чтобы наслать порчу на сестру Урсу с целью соблазнить ее под предлогом оказания первой помощи. Вот собака, а сам за ней приударял, вился все вокруг, глазки строил, губы даже мазал, подонок. – Феофан сухо сплюнул. – Вот хрена получил Урсочку, Урсочка скала, а не женщина.
– Где же этот Курдюк? – спросил Варфоломеев, брезгливо беря зеркальце.
– Где, где, – Феофан с ожесточением посмотрел куда-то через пол и тихо сказал: – В городе.
Варфоломеев взял посеребренное стеклышко и настроил его в соответствии с законом отражения. Закон отражения работал, о чем свидетельствовало мнимое изображение аляповатого букета, составленного как раз вопреки всем мыслимым и немыслимым законам красоты. Вперемежку натыканные георгины, розы, какие-то зеленые веники укропа, опять же георгины, гладиолусы и еще бог знает что создавали общее траурное настроение. Такие букеты обычно составляют в спешке на похоронах из цветов, принесенных многочисленными знакомыми и родственниками покойного. Не хватало только едкого хвойного запаха. Варфоломеев чуть подвернул зеркальную плоскость, скользя взглядом по алюминиевому горизонту подоконника. В чистом, стерильном, как и все вокруг, стекле висело синее, даже ультрамариновое небо. Казалось, он не лежит в эксгуматоре, а летит в пассажирском лайнере. Он приподнял зеркальце, стараясь заглянуть за алюминиевый горизонт, и обнаружил внизу редкие белые барашки, кудрявые и легкие, как на голове Феофана.
– Гм, – подал голос Феофан увлеченному разглядыванием товарищу. Брось, не расстраивайся, вид приличный, знаешь, какие синюшные попадаются. Бррр.
– Пришельцы? – уточнил Варфоломеев.
– Да какие они пришельцы! Такие же, как и мы с тобой, люди, только, понимаешь, совсем дохлые.
Зазвучала веселая музыка. Феофан хлопнул в ладоши.
– Обед, обед, товарищ Петрович. Ишь, как время летит. – Феофан встал, но прежде, чем уйти, попросил: – Петрович, дай газетку почитать. Я после обеда верну.
Едва Феофан запрятал печатное слово на волосатой груди, появилась Урса, подталкивая впереди сервировочный столик.
– А, Урсочка, голубушка, мы тут с товарищем анкету заполнили, Феофан подморгнул больному, – вон на тумбочке лежит. А я пошел. Жду, голубушка, с нетерпением…
– Я уже вам обед поставила.
– Ах, черт, стынет, стынет, – Феофана как ветром сдуло из варфоломеевских покоев.
Урса ловко вынула откуда-то из-под койки навесной столик и настроила его под подбородок больного. Потом взгляд ее упал на анкету и она, чуть улыбаясь, пробежала ее агатовыми глазками.
– А там, внизу, когда представлялись мне, у вас, кажется, другое имя было? – Голубенький серпик промелькнул перед глазами землянина и иноземные руки обняли его забинтованную шею. – Вот так, подгузничек, чтоб не запачкаться. Не больно? Конечно, не больно, я потихоньку. Глотать можете, Петрович? Ну и хорошо, будем бульончик кушать.
Она зачерпнула серебряной ложкой первого блюда и, наклоняясь к лежащему телу, принялась кормить и приговаривать:
– Феофан надоел вам уже, наверное. Да ничего не поделаешь, персонала не хватает, приходится прибегать к услугам больных. Что вы так подозрительно смотрите на меня? Думаете, обманула, соврала, мол, безработная. Не обманула, была безработная вчера, а теперь, спасибо вам, обратно взяли. Так что сначала я вас вчера спасла, а теперь вы мне помогли. Ну и здорово вам досталось. Я еще сама обратила внимание, подозрительный какой-то, вопросы задает, а потом, как вы со старичком к гильотине побежали, у меня сердце упало – неужели, думаю, получится. Но здорово вам охранник влепил, у них же тренировка, похлеще гильотины будет. Но потом уж испугалась, подбежала, а вы умираете! Меня господин приват-министр спрашивает: «Что с ним?». Я говорю, умирает. А он мне говорит: как можно умереть от такого пустяка? Ведь вокруг никто не верил, что такое возможно, все смеются, а я кричу: в реанимационную! Вы уж извините.
Варфоломеев хотел было поблагодарить монашку, но она как раз поднесла ложку.
– Я тоже записалась на гильотину. У меня номер – один миллион сто двадцать пять тысяч сорок восемь, ах нет, теперь уже просто сорок. Если новых гильотин не построят, ждать лет двести, и то, если приват-министра не переизберут.
– А сколько вы уже ждете? – все-таки исхитрился спросить Варфоломеев.
Урса погрозила ему пальчиком.
– О, если бы я умела умирать, как вы, или хотя бы вполовину, – глаза ее стали печальными.
– И все у вас ждут смерти? – спросил Варфоломеев.
– Там почти все, – Урса показала вниз.
– А Феофан?
– Феофан больной.
– Значит, и я больной, – подытожил Варфоломеев.
– Вы не так.
– А как?
– Вы же хотели умереть, а я не дала.
Урса вошла в задумчивое состояние и через несколько мгновений вернулась с вопросом:
– Одного я не понимаю, как вам удалось из Эксгуматора выбраться? Вы в каком Эксгуматоре проверку проходили?
– Вопрос по ходу следствия?
Урса опять задумалась и полуавтоматически сказала:
– Вы насчет газеты? – Урса поправила чепчик, и теперь он немножко съехал набок. – Это чтоб народ успокоить, все-таки обидно, одним очередь, другие просто так – раз и все. Но ведь никто из них не знает… Урса всплеснула руками. – Господи, так ведь и вы, наверно, не знали, иначе зачем таким путем, а я, глупая, все разболтала…
– Что я не знал? – не выдержал Варфоломеев.
Не успела Урса ответить, как в покой ворвался разъяренный Феофан. В одной руке он держал баранью ногу, а другой потрясал «Утренней правдой».
– Идиоты, негодяи! Петрович, ты читал? – не замечая Урсы, надвигался Феофан. – Ах, сволочи, ах, паразиты, приват-кретины, ишь, чего удумали, деэксгуматорщики паршивые. Петрович, ты посмотри, что они пишут! Трагически погибли, соболезнования родным и близким…
– Не смейте, Феофан, – возмутилась Урса.
– Подожди, Урсочка, бедная душа. Петрович, глянь, все-таки они построили эту дрянь. Испытанипрошло успешно, – коверкал газетный язык Феофан. – Ублюдки посттехнократические. Глянь сюда, – Феофан ткнул ногой в портрет приват-министра, тот вмиг покрылся жирным бараньим соком. Красавец, любимчик масс, приват-дерьмо…
– Перестаньте! – громко, чуть не взвизгивая, вскрикнула Урса и закрыла глаза, чтобы не видеть такого богохульства.
– Урсочка, уйди, уйди от греха подальше. Ты же знаешь, как я тебя люблю. – Феофан с огромным напряжением менял регистры своего голоса.
– Я доложу главврачу! – всхлипывая, сестра милосердия собирала остатки обеда.
– Доложи, доложи, – вслед исчезающему белому чепчику кричал Феофан. Ведь не доложишь же, а надо бы, я и сам им могу сказать в лицо.
Феофан вытер рот розовым рукавом. Дверь захлопнулась.
– Что ты лыбишься как на идиота? Или ты тоже вроде них, в делегенты метишь?
Варфоломеев улыбался, это была правда. Позволил себе расслабиться. Болела шея, болела душа. И вот наконец человеческая реакция, злая, добрая, неудержимая. Кажется, он второй раз совершал посадку на эту странную планету, но теперь не в зыбкий, обманчивый мираж, а на твердую, с питательным перегноем почву.
– Давай закурим, Феофан, – предложил землянин.
15
Евгений, как его поставили, так и стоял у матового окна, покрытого кристаллами прошлогоднего снега, и прислушивался со страхом, не зазвенит ли еще колокольчик, не зацокают ли костяные копытца? Нет, кажется, успокоилось. Он лег и стал засыпать под завывание раннего зимнего вечера. Вдруг послышался легкий шорох или даже скрежет. Евгений приподнял с кушетки голову и посмотрел на окно. Шорх, шорх, – кто-то извлекал звуки высохшим деревянным смычком. Это ее знак, это знак ему. Сколько прошло времени с тех пор, как про него совсем забыли? Неделя? Месяц, два? Он не считал дней, их все равно было слишком много. Где она была раньше, почему не пришла и не разъяснила следствию? Ах нет, он не в праве, он должен знать: раз она не приходит, значит, не может. Но вот же пришла! Евгений добрался до окна и сквозь решетку тихо постучал. Не слышит – шорх, шорх, продолжает звать наобум. Что же, Евгений постучал погромче. Кажется, услыхала. Шорох прекратился, музыкант поднял смычок, дожидаясь вступления напарника в нужном музыкальном месте.
Тук, тук – полетел сигнал через оконный проем, огибая чугунные прутья. Шорх, шорх – ответили снаружи. Тук, тук, тук – не унимались костяшки худых пальцев. Шорх, шорх, шорх – радостно поддержала сухая веточка. Разыгрались, разговорились. О чем? Не понять. Неужели их секретный язык потрудней инопланетного будет?
Уж поэкономнее, отговорились вскоре. Евгений первым отступил. Все ж таки он здесь в тепле, да и поздно. Вот и свет зажгли, пусть идет домой, расскажет отцу, обрадует, жив, здоров, мол, Евгений, в своем уме, нотную грамоту не забыл. Он дождался, пока прекратятся последние попытки за окном, и лег обратно. Теперь и у него снова замаячила надежда. Напрасно его уверяли, будто ему все приснилось – и Застава, и Соня, и их взаимопонимание. Ха, Евгений улыбнулся, – фотомонтаж, фальшивка. Оптика не человек, соврать не может. Но главное – теперь, теперь он знал, Соня не забыла его. Ведь если бы она забыла его, это было бы куда хуже. Зачем тогда ему голая замерзшая степь, как бы и ни любил он северную природу? Ох-хо-хо, сильно изменился Евгений. Выходит, не для того он бежал на полюс скуки, чтобы скучать вместе со всеми. Евгений покраснел, ему стало стыдно за эту догадку. Выходит, он все-таки на что-то надеялся, на что-то похожее, только прятал надежду поглубже, как бы и не думал о ней, но знал, лелеял мечту найти брильянт в болотной топи.
Евгений погладил ветвистый разлом на стене и снова улыбнулся. Он вспомнил, как Соня пришла к нему на Хлебную улицу и тетя Саша смущала их своими откровениями, а потом брала Сонину руку и, кажется, гадала или о чем-то рассказывала. Ну да, рассказывала про то, какие бывают деньги, помятые и хрустящие, как люди, и что он, Евгений, золото. Как смешно переломился мир в ее торговом сознании. И так у всех. Илья Ильич представляет всех людей учениками, которых обязательно надо, и главное, можно увлечь образованием. Соня видит всех читателями. А что у него? Человек без профессии, без оконченного образования. Какие-то полгода в сберкассе не в счет, да и что можно понять через стеклянное окошко старшего кассира? Все люди – вкладчики? Жадные, добрые, глупые, вкладывают свои силы, ждут и копят, копят и ждут, и все для решительного момента свадьбы, машины, именин, похорон? Нет, он так не может смотреть на людей, упрощать – это не его свойство. Любить не значит упрощать, упрощать значит ненавидеть. Действительно, если хочешь кого-нибудь унизить, обзови его одним словом, пусть как бы и нейтральным, но одним. Евгений удивился своей мысли. И следующей. Так поступают и ученые, они разные явления сводят к одному закону. И если получается, говорят: здорово, вот она, мол, божественная простота природы. И теперь, если кто-то упадет в трамвае от резкой остановки, говорят – инерция, а не хамство, или пуля в редкое животное летит – по инерции летит, а не по жестокости, и конечно, по инерции, а не по равнодушию мы проходим мимо калеки, не бросив пятачок в серый засаленный картуз. А ведь действительно, у природы есть простые законы, раз ученые их открывают и все стремятся объединить одной всеобщей идеей. И получается, по крайней мере, до сих пор. Неужели природа так просто устроена? Но если да, то нет к ней уважения и любви. Ох, нет, не прав я, нельзя в одну кучу валить. Прав Горыныч, все дело в том, как упрощать. Положим, назову кого-то негодяем из-за его нехорошего поступка, а он возьмет и начнет от себя кровное отрывать и людям раздавать – что же он теперь, добряк? А как же быть с его негодяйством? Видно, не так просто добраться до того простейшего человеческого закона! А может быть, и нет единого закона? Может, прав Пригожин? Может быть, не закон, но неуправляемая извне самоорганизация, может быть, механика твердого тела это сумма анархических случайных движений мельчайших свободных элементарных объемов? Пожалуй, демократичнее выглядит, чем закон инерции. Эка меня занесло, подытожил Евгений умственные наблюдения собственного мозга.
Скрипнуло окошечко на двери, принесли ужин. Евгений получил свою порцию из рук неразговорчивого человека, поблагодарил и тут же, не дожидаясь, пока уйдет охранник, загремел алюминиевой ложкой. Тот, удивленный неожиданным аппетитом подопечного, постоял немного и, прежде чем уйти, сказал:
– Свободу учуял?
– Да, знаете ли, меня скоро отпустят, – с нескрываемой надеждой ответил Шнитке.
– Ну, ну, – только и ответил неуполномоченным тоном охранник.
Когда в миске почти ничего не осталось, Евгений допил остатки, тщательно вылизал алюминиевое дно, лег окончательно на кушетку и крепко заснул животным сном.
16
В пятой палате Эксгуматора высшего класса в белоснежной постели, одетый в розовый фирменный халат, лежал землянин. Рядом сидел человек, крупный, толстый, красивый, и держал в руках свернутый из газеты кулечек, то и дело подставляя его под падающий с сигареты больного пепел.
– Ты, товарищ Петрович, ни хрена еще не понимаешь, – говорил Феофан. – Вот здесь написано: «ТРАГИЧЕСКИ ПОГИБЛИ». Ты думаешь, это для читателей написано? Черта с два. Это написано с задней мыслью для потомков, вдруг таковые будут иметь место. Ах, паскудники! – Феофан залез свободной рукой за спину и ожесточенно начал чесаться. – Я, честно говоря, не верил. «Готовятся испытания», ля-ля, тра-ля-ля. Приготовились, собаки, дооживлялись, сукины дети. Ах ты, ну-ты, – Феофан матерно выругался. – Но каков народ, Петрович! Стадо баранов, дикий город, не Центрай, а райцентр какой-то. Посмотри, эта паскуда приват-министр тридцать семь процентов на выборах набрал. Скажи, как такое могло случиться? Вот ты, ты хочешь умереть снова, а? То-то же, всякая живая тварь, – даже, я думаю, мертвая, – жить желает, тем более вечно. Ты вспомни сам – когда помираешь, до чего скучно становится, свет не мил, так, думаешь, взял бы и врезал кому-нибудь по роже из ближайших, кто рядышком, до кого еще дотянуться рукой можно и кто еще жить остается. Это же последнее состояние, потому как в самый смертельный момент ни одна душа тебе не позавидует, понимаешь, Петрович, ни одна на всем белом свете. Конечно, кроме самоубийц, – то народ дошлый… – Феофан вдруг опомнился: – Ой, прости, Петрович, но скажи сам, неужто в самый последний мельчайший моментик, у самой-самой черты, в миллиметрике, когда уже под ногами нет опоры, но ты болтаешься еще живым грузом, неужели не промелькнула мыслишка подленькая, а? Такая маленькая-маленькая щелочка осталась, оттуда полосочка светлая, а с ней еле живые звуки еще проступают, – скажи, в этот самый момент неужто не захотелось ногу в щель просунуть, чтобы дверь окончательно не прикрылась, а? Молчи, молчи, знаю. Нагляделся я уже на висельников, на самоубийц, очень, говорят, обратно хочется, просто до слез. Но слезы уже не идут, вот оттого у них всегда такие глаза выпученные. А не дай бог, в этот момент придет толковая мыслишка, главная, спасительная как бы, в мозгу-то еще, знаешь, – Феофан потрогал загорелый череп, – разные процессы биологические идут. Да, так вот, многие говорят, что там в последний момент приходит экстремальная мыслишка и тебе становится все ясно. Понимаешь, в каком смысле все? В смысле выхода, в смысле открытия новых горизонтов жизни, но поздно, и тут самая трагедия и наступает, хана! Нетерпимая это вещь необратимы процессы, Петрович. Так что не уговаривай меня, не поверю.
– Подожди, Феофан, тут другое дело. Они знают, что возможно оживление, или, как это – эксгумация, – возразил землянин.
– Хрена, эксгумация, все, баста. Эксгуматор отключили, а эксгуматор это тебе не гильотина, винтики-гаечки, тут голова нужна, а где же ее найти, если все под нож пойдут? И потом, ты что думаешь, тут, на тебе, всех оживляют, кого ни попадя?
– А как же?
– А хрен его знает, как. – Феофан смял кулек и бросил его куда-то за спину землянина. – Мне бы выбраться отсюда, я бы показал этому приват-министру…
– Вот подлечишься и выйдешь, – поддержал Феофана товарищ.
Феофан взвился, будто его ударили в самое чувствительное место.
– Я – больной, что ты меня лечить собираешься? На, глянь, – Феофан стащил с себя розовый халат и остался в одних розовых трусах, впрочем, на них тоже был фирменный знак – пять серпиков. – Вот, вот, смотри, – он стучал себя ручищей по удивительно молодому телу. – Я больной? – Феофан высунул язык, потом задрал вверх кровавое изнутри веко. – Глянь. – Он подсунул под глаза Варфоломееву голубоватые от неба белки. – Сто двадцать на восемьдесят, и никакой ипохондрии.
– А когда эксгуматор отключили? – спросил Петрович.
– Да вот, на новолуние, как отрубили. Ты-то сам один из последних, поди, и будешь. Подожди, подожди, – опомнился Феофан, – а где же ты две недели пропадал? Вот дурья башка, как же я раньше не сообразил! Стой, стой, стой, может, не случайно тебя на место Курдюка прописали? А я язык распустил, – Феофан натянул снова халат и стал подозрительно осматривать землянина.
Тот высказал предположение:
– Может быть, я в реанимационной две недели лежал?
– В реанимационной? – задумчиво повторил Феофан.
– Да.
– Две недели?
– Две недели, – уже более уверенно сказал землянин.
– Петрович, я по роже вижу – ты врешь.
– Почему?
– Я же говорю, по роже, – Феофан сел обратно на стул. – Да-а, ты фрукт, интересно, интересно, – удивлялся Феофан каким-то своим мыслям. Понимаешь, Петрович, его преосвященство из восьмой палаты в реанимационной помогают, они там втроем через два дня дежурят по очереди. Так ты знаешь, они уже недель пять как без работы скучают. Вот разве что вчера был вызов… – Феофан проникновенно посмотрел на землянина. – Постой, постой. – Он поднял с тумбочки баранью ногу, переложил ее в сторону и развернул просаленную газету. Несколько раз взглянул на газету и на Варфоломеева и наконец спросил:
– Ты?
Землянин промолчал, а Феофан развернул перед ним газету, какие-то «Центрайские ведомости», и еще раз спросил:
– Ты?
Землянин согласно прикрыл глаза. В газете крупным планом был представлен фотоснимок, на нем Урса делает искусственное дыхание лежащему поперек соборной площади человеку. Чуть правее, над Урсой стоит приват-министр, слегка наклонившись, как бы с удивлением рассматривая нарушителя порядка, сзади виднеется гильотина с обезглавленными телами.
– Ничего не понимаю. Выходит, вы вдвоем решили… – Феофан резанул себя ладонью по горлу. – Да, но почему здесь? Почему в эксгуматоре? Почему ты здесь в эксгуматоре опять? Ни хрена не понимаю. – Феофан облизнул с ладони бараний жир. – Постой, может, ты коренной, гражданин, а никакой не товарищ? Тогда зачем тебе анкету заполнять, бррр… Что ты молчишь, объясни человеку. Когда прибыл в Центрай?
– Вчера ночью.
– Ты подумай, подумай хорошенько, дурья башка, не заводи меня в смущение ума, отвечай толком.
– Хорошо. Слушай, Феофан. Мы вот с тем вторым, – Варфоломеев сделал паузу, – прибыли на вашу планету из космоса. Вчера ночью, может быть, даже позавчера.
– Оттуда? – Феофан ткнул в розовый потолок.
– Да, – для простоты подтвердил землянин, но тут засомневался, как бы объяснить понятнее.
– Знаю, знаю, – Феофан махнул рукой. – Небесная твердь, альмукантаранты, эпициклы, дифференты, плавали…
– Ну, примерно так, – поддержал Варфоломеев. – У нас там планета хорошая, зеленая, похожа на вашу, Земля называется.
– Наша тоже земля называется, – теперь поддержал Феофан, как бы давая знать, мол, ничего удивительного, как же еще может обитаемая планета называться, не вода же.
– У нас много городов, стран, и даже спутник есть, зовется Луна…
– Луна, – повторил Феофан и незаметно посмотрел на часы. – Ты успокойся, товарищ Петрович, не волнуйся, я же понимаю – луна, спутник, спутницы… Ты, главное, не волнуйся. – Феофан еще раз посмотрел на часы, уже озабоченно. – Я, пожалуй, пойду пока, скоро обход.
Варфоломеев закрыл глаза, чтобы не видеть Феофана, не видеть его сочувствующей рожи. Не поверил. Феофан завернул баранью ногу в газету, смахнул крошки с тумбочки и, тихо ступая на цыпочках, вышел.
Несколько минут Варфоломеев пролежал с закрытыми глазами, обдумывая создавшуюся комбинацию. Он вдруг вспомнил про шею и до него дошло, что она уже не болит. Тогда он открыл глаза, разумно полагая, что вместе с болью исчезнет и навязчивое изображение розовых покоев. Нет, покои были на месте. Стены источали стерильный свет, календарь показывал первый день после полнолуния, кондиционер за спиной высасывал остатки сигаретного дыма. Все работало, тихо, бесшумно, качественно.
Один, наконец один, парит в синем небе над облаками в теплом летнем воздухе, свободно, без напряжения, как во сне. Струится белым флагом на пол простыня, стучит сердце в боку, играет семиструнная музыка. Так можно было лежать долго, и он лежал, слушал, прислушивался, не зашумит ли яблоневый сад, не упадет ли прозрачный плод белого налива, чтобы разбудить его для открытия закона притяжения между добром и злом. Дверь открылась. В покои вошла Урса с серебряным подносом, а за ней вежливый человек в докторском халате.
– Видите, какой бледный, – сказала Урса незнакомцу и поставила на тумбочку поднос с яблоками, с таким видом, будто на постели лежит не Варфоломеев, а неживой предмет.
– Хорошо, я сам посмотрю, – незнакомец жестом показал на дверь.
Урса покраснела, но вышла.
– Здравствуйте, товарищ Петрович. Я главный врач Синекура, для вас просто господин Синекура. – Главный врач Эксгуматора наклонился и потрогал варфоломеевские гланды. – Уже не болит, – больше утверждая, чем спрашивая, сказал Синекура. – Будем снимать.
Что-то щелкнуло на шее у землянина, и лечебная шина исчезла в широком кармане.
– Как долго вы намерены продержать меня в Эксгуматоре? – спросил землянин, потирая затекшую шею.
– В бывшем главном Эксгуматоре, теперь это уже институт Деэксгумации. Или, проще говоря, институт смерти. – Синекура собрался уходить.
– Постойте, – Варфоломеев приподнялся на локтях. – Что с моим товарищем?
– Товарищем? А, с тем седобородым господином. Увы, ничем не могу помочь ему. Машина Жозефа действует безотказно. Выздоравливайте.
– Лучше умирать в больнице, чем выздоравливать в институте смерти. Вы не находите? – попытался Варфоломеев остановить вопросом главного врача.
– Конечно, – Синекура улыбнулся почти ласково, останавливаясь на полпути. – Но работать интереснее в институте смерти.
– Главным врачом?
– А хотя бы и главным врачом, суть не в должности, а в предмете исследований.
– Исследования того, как работает гильотина?
– Гильотина работает просто. – Синекура улыбнулся. – Другое дело результат.
– Смерть?
– Да, смерть, но что вы улыбаетесь? Смерть тоже требует пристального внимания.
– И специального института?
– Да, института. Смерть не такая простая вещь, как может показаться на первый взгляд. Одних сортов сколько. Смерть бывает физическая, духовная, клиническая, социальная, политическая, да еще бог знает какая, ведь мы многого еще не знаем, – главврач осклабился. – Ох, как не знаем! Отдыхайте, – Синекура открыл дверь. – Можете сегодня погулять по палате.
Едва закрылась дверь, Варфоломеев встал и подошел к окну. Вечерело. Внизу разошлись облака, и в прозрачном воздухе он увидел старые кварталы Центрая. Он сразу узнал то место, где стоял. Это был тот самый небоскреб, который они обсуждали с Пригожиным, гуляя по первому этажу железной девки. Вот, кстати, и она слева внизу. Острая игла проткнула ватный барашек и тот, как на шампуре, завис над городом. Варфоломеев загляделся птичьим обзором и нечаянно столкнул вазу с букетом. Нечаянно? Может быть. Наверняка. Но делать нечего, и он пошел отыскивать кнопку вызова сестры милосердия.
