Текст книги "Лягушка на стене"

Автор книги: Владимир Бабенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Иногда так и хочется уехать из города и поселиться где-нибудь в тундре у такого вот живописного водоема.

– А кто тебе мешает? – спросил ее спутник, который, как всякий шахтер, не был столь лиричным. – Ставь фазенду и паши. Картошку посадишь, редиску, смородину. Только ведь сожрут, – равнодушно зевнул он.

Вова еще раз с любопытством взглянул вниз – теперь уже на любителя садоводства и огородничества на вечной мерзлоте.

– Что сожрут, редиску? А я ее купоросом опрыскаю, и не сожрут, – нашлась шахтерская подруга.

– Да не редиску, а тебя. Днем – мошка, ночью – комары. А при такой погоде, как сейчас, когда тепло и пасмурно, и те и другие!

Вова понял, что шахтер бывал не только в забое, добывая уголь из круто падающих хальмер-юйских пластов, но даже за околицей поселка, в тундре.

Поезд застучал по бетонному мосту, переброшенному через небольшую речку. За мостом стоял домик обходчика. Шахтер при виде его оживился:

– Вот сюда я на рыбалку ездил. У дяди Васи останавливался, обходчика. Он такой заядлый рыбак – пока всех хариусов из ямы не выдергает, ни за что не уйдет. А лет десять назад его приятель ненца убил. Отравил, случайно. Но насмерть. Он, когда подопьет, всегда эту историю рассказывает, так что я ее почти наизусть знаю.

И лежащий на верхней полке Вова услышал следующее.

Петр и его более молодой напарник Вася, оба железнодорожники, залетели в этот поселок с совершенно определенной целью – согреться. В двадцати километрах выше по реке они ловили сига и проделали нелегкий путь по перекатам и порогам только для того, чтобы купить выпивки.

В то время в поселке было всего два магазина: продуктовый и промтоварный. Но в продуктовом магазине спиртное полностью отсутствовало. Алчущая парочка переместилась в соседний магазин. Там выбор был широким: три сорта стеклоочистителя, тормозная жидкость, раствор для мытья сантехники, морилка для дерева, клей БФ-2 (сразу отвергнутый по причине длительной предварительной обработки) и еще около пяти подобных напитков. Васе, тогда еще молодому, начинающему алкоголику, вся эта выставка моющих средств для стекол, раковин и унитазов не внушала особого доверия, а вот его старший коллега воодушевился таким изобилием. Он, как тонкий знаток вин, гладящий в винном погребе пыльные бутылки, перебирал покрытые ржавчиной железные флаконы, посеребренные инеем окиси алюминиевые пузырьки и стеклянные банки в масленых натеках. Петр внимательно рассматривал косо наклеенные, сбитые упаковкой этикетки, на которых пытливо выискивал единственный показатель – содержание спирта.

Увы, зная советских потребителей, хитрые производители нигде не писали этой важной гастрономической характеристики москательных товаров. Но это препятствие не могло остановить упрямого Петра. Он отошел в сторону и путем сложных логических построений пришел к выводу, что только в железных банках, в которых находилась жидкость для опрыскивания завязей плодовых растений, находится желанный компонент.

Он подошел к прилавку, бросил продавцу лососевого цвета десятку и сказал:

– Упаковку!

Продавец не удивился тому, что рыбаки осенью в тундре будут опрыскивать цветущие яблоневые сады, и придвинул им картонный ящик, сильно пострадавший от времени, мышей и воды, текущей с потолка дырявого склада.

В ящике было десять металлических сосудов.

Алчущие рыбаки покинули гостеприимный магазин. Оставалось немного: найти уединенное место, достать закуску и снять последние сомнения насчет пищевой годности покупки. Оказалось, что все это можно сделать на берегу реки. Там было почти безлюдно, лишь одинокий ненец смолил перевернутую лодку. Петр подошел к своей «Казанке», достал две эмалированные кружки, хлеба и рыбные консервы (все местные рыбаки, купающиеся в деликатесной рыбе, почему-то предпочитали закусывать бычками в томате). Петр ножом открыл банку с приобретенным напитком и налил в свою кружку приятно голубоватой, легкотекучей, чуть пузырящейся жидкости. Он понюхал ее и, почуяв, как ему показалось, нужные молекулы, поднес кружку ко рту. Но тут его взгляд упал на ненца. Чтобы снять некоторые сомнения, Петр встал и подошел к аборигену, занятому мирным трудом.

– Выпить хочешь? – спросил он у туземца.

– Хочу, – последовал естественный ответ.

– Пей! – сказал Петр и протянул ему кружку.

Абориген выпил. Глаза его заискрились.

– Хорошо! – сказал он. – Тепло. – И показал рукой на живот. – Налей еще.

– Хватит с тебя, – ответил довольный своими умозаключениями Петр. Он вернулся к «Казанке», налил себе полную кружку, взял кусок хлеба и подцепил вилкой бычка в томате. Рыбаки чокнулись, и Петр потянул губами голубую жидкость. Но тут Вася толкнул его под локоть.

– Ты чего? – поперхнувшись и сплюнув средство против садовых насекомых, сердито сказал Петр.

– Смотри! – глядя через плечо, сказал Вася, и Петр обернулся.

Ненец медленно сползал на землю, цепляясь руками за днище лодки. Петр зачерпнул воды из реки, прополоскал рот и вновь пошел к испытуемому. Вася опасливо двигался следом. Вдвоем они склонились над лежащим ненцем. Тот не шевелился. Петр взял его сухую ручку. Пульс не прощупывался. Петр приподнял узкое веко ненца. Просвет зрачка не уменьшился. Петр осторожно положил руку ненца на землю и зашагал к своей лодке. Вася поспешил за ним.

– Ну-ка, подсоби, – сказал Петр, и они, упершись в борт «Казанки», столкнули ее в воду.

– Что-то мы здесь загостились, – сказал Петр, оглядывая теперь уже по-настоящему безлюдный берег. – Не пить же мы, в самом деле, сюда приехали!

Через минуту лодка обогнула излучину реки, и поселок скрылся из виду. Рыбаки молчали. Километра через два Петр приглушил мотор и выбросил в реку всю упаковку опрыскивателя. За ней последовала и початая банка.

Шахтер закончил свой мрачный рассказ, когда замелькали унылые, перевитые трубами теплоцентралей пригороды Воркуты. Вдали показались терриконы и странные башни. Поезд остановился, и Вовины попутчики потянулись к выходу. А через час Вова подходил к стационару.

Это был необычный научный стационар. Как правило, полевая база зоологов – несколько домиков, расположенных в глухой тайге, безжизненной пустыне, бескрайней степи, В недоступных горах или на морском побережье. В одном из домиков научные сотрудники живут, в другом едят, в третьем работают. Ну, есть и еще кое-какие совершенно необходимые сооружения. Когда же полевая база принадлежит уж очень нищим организациям, все равно и там есть хотя бы одно капитальное сооружение. Ну конечно же то, в котором научные сотрудники едят. Работать и спать можно в палатках, а для других надобностей вокруг степь, пустыня, тайга или высокогорье, в зависимости от географической зоны.

А вот стационар, к которому подходил Вова, располагался в небольшом современном городе, спутнике Воркуты. Если точно переводить название городка с ненецкого, то получалось «Оленегонная тропа через ручей». Там на заасфальтированной улице стоял пятиэтажный жилой дом, в котором в трехкомнатной квартире со всеми удобствами и располагался полевой стационар важного биологического института.

Другая особенность этого учреждения заключалась в том, что сотрудники, пользующиеся его услугами, почти никогда не собирались вместе: одни отбывали на многодневные полевые работы в тундру, другие возвращались с «полей», обрабатывали материал, мылись, отдыхали, закупали продукты и снова исчезали в Большеземельской тундре.

И сейчас в квартире было малолюдно: единственный субтильный юноша сидел за столом и смотрел в бинокуляр, под объективом которого лежал паук. Научный сотрудник пристально вглядывался в его гениталии, пытаясь таким образом определить его пол, возраст и вид. Кроме своеобразных интересов молодого человека, следует добавить, что сидел он на стуле в позе «лотоса», а также и то, что он периодически отрывал взгляд от бинокуляра, смотрел на снующих за окном пешеходов и иногда восклицал утробным голосом:

– Какая женщина!

Причем было непонятно, к кому относится его возглас: то ли к зафиксированному, лежащему на предметном столике пауку, пол которого наконец был определен, то ли к промелькнувшей за окном горожанке.

Во время очередного крика в замочной скважине заскрипел ключ, и в комнату вошел орнитолог. Он принес с собой гору научного материала, массу впечатлений и еще кучу грязи. Поэтому он первым делом разделся и залез в ванну.

Через час Вова с мокрыми, взъерошенными волосами цвета сырой соломы и голодным огнем в серо-голубых глазах появился в коридоре. Он медленно прошел на кухню, налил из чайника теплого чая, открыл холодильник, достал бумажный пакет с купленными по дороге эклерами и откусил от первого пирожного. Его обед так и проходил в молчании, прерываемом лишь неясным бормотанием всегда включенного, стоящего в комнате телевизора «Темп» и периодическими выкриками «пауколога». Ни на то, ни на другое Вова не обращал внимания, пока не доел последний эклер.

Насытившись, он встал, сполоснул чашку, стряхнул крошки со стола и прошелся по квартире. Сначала он поздоровался с «паукологом», поморщился от его очередного крика, а выглянув в окно – и от дурного вкуса. Он без любопытства посмотрел на увеличенную, лежащую под бинокуляром паучиху, потом на мутный экран телевизора, побродил по комнатам, где обнаружил рюкзаки и спальные мешки прибывших днем раньше и гуляющих где-то «мышеведов». Орнитолог вытащил из своего рюкзака коробку из-под финского молока, подошел к столу и выложил на него кладку зимняка. Из гнездовой подстилки, в которую были упакованы яйца, во все стороны полезли блохи. Вова понес гнездо на лестничную клетку, чтобы там вытряхнуть паразитов. Но было поздно: самая огромная блоха с хорошо слышимым целлулоидным щелчком отделилась от стола и исчезла в недрах лежащего на кровати овчинного спальника.

Через четверть часа после того, как Вова, обработав кладку зимняка, промыл и тщательно протер голландское сверло, в дверь постучали. Из рейда по магазинам вернулись Александр Николаевич и Тотоша. У начальника в руках была стопка книг, у лаборанта – новые резиновые сапоги. А еще через час пришли двое грязных и усталых, вернувшихся с маршрута ботаников с гербарными папками, напоминающими панцирные сетки железных кроватей.

Почти все сотрудники стационара были в сборе. Вечером Тотоша, насытившийся большой сковородкой традиционно незамысловатого стационарного ужина (вареные, а после обжаренные в масле макароны, обильно залитые яйцами), готовился отойти ко сну.

В экспедициях лаборант болтался давно, и у него выработался весьма необычный стереотип этого приятного времяпрепровождения. Тотоша не изменял ему ни в палатке, ни в охотничьей избушке, ни в бараке, ни в рыбацкой тоне, ни в комфортабельных условиях стационара. А знающие люди утверждали, что он так спит и у себя дома, в московской квартире. Оригинальность ночного отдыха лаборанта заключалась в том, что для этого он всегда употреблял спальные мешки, и именно во множественном числе. Тотоша забирался сначала в один, а потом упаковывался в другой таким образом, что голова у него оказывалась в «слепом» конце второго спальника, куда все нормальные люди помещают свои нижние конечности. Как объемный Тотоша не задыхался внутри этого двойного кокона, оставалось загадкой еще и потому, что он при этом застегивал все молнии и пуговицы.

На этот раз лаборант использовал для окукливания свой ватный спальник и казенный меховой.

Поздно вечером обитатели стационара затихли, разместившись кто на диване, кто на кровати, а кто на полу – на резиновом надувном матрасе.

Среди ночи научные сотрудники были разбужены Тотошей. Из его спального сооружения слышались вздохи, стоны, сопение и кряхтенье, приглушенные звукоизолирующими оболочками.

Проснувшись, народ смотрел, как на полу шевелится огромный ватно-меховой кокон. Он пульсировал, сокращался, изгибался, замирая и снова оживая. Казалось, что там, внутри, как в огромной куколке насекомого, шел мучительный процесс рождения чего-то нового, того, что, преодолевая преграды, рвалось наружу. Все в волнении, а некоторые даже с испугом ждали, что же оттуда вылупится.

Лишь Александр Николаевич равнодушно наблюдал за этими неистовыми родовыми схватками. Наконец внутри спальников раздался крик, сильно приглушенный ватным и шерстяным слоями. Потом послышался треск рвущейся ткани. Под напором пробивающегося наружу существа с хрустом отлетали пуговицы. Кокон распался по длинному шву, и оттуда появилась отнюдь не элегантная стрекоза и не яркая бабочка. Нет, оттуда вылез склонный к полноте, потный, взъерошенный, красный и сопящий Тотоша, который мигом вскочил на ноги и, шлепая по холодному полу линолеума не очень чистыми ступнями, побежал к туалету. Метаморфоз закончился.

– И так каждую ночь, – прокомментировал эти мучительные роды Александр Николаевич. – Сейчас он вернется. Обратите внимание на его одежду.

Многие задумались, так как одежда Тотоши состояла лишь из обширных трусов.

Вскоре появился хозяин спальников. Все, помня совет Александра Николаевича, разглядывали единственную деталь его дезабилье. Трусы Тотоши были разорваны пополам и держались лишь на резинке, хлопая своего обладателя по рубенсовским бедрам. Не смущаясь этим, Тотоша полез в свой кокон – досыпать.

– И что, с трусами тоже так каждый раз бывает? – с зевотой спросил кто-то, когда лаборант вновь окуклился.

– Именно так, – подтвердил Александр Николаевич.

– Сколько же их у него? – не то удивляясь, не то спрашивая, произнес, затихая, тот же голос.

Но ему никто не ответил. Стационар снова спал.

Утро на стационаре наступало долго. Это в тундре при хорошей погоде уже в пять часов солнце начинало припекать палатку, и приходилось вылезать из нее и приступать к работе. А на базе люди душевно откисали от утомительных переходов с тяжелыми рюкзаками, копченых котелков, мошки, которая могла бы посоперничать с самыми первоклассными мастерами по части татуировки. На стационаре всего этого не было, и научные работники просыпались долго.

Оживший народ задвигался по основным магистралям: комната – туалет, ванная – кухня. Все так или иначе натыкались на проснувшегося последним полувылупившегося из спальника Тотошу, зашивающего грубой сапожной иглой свои трусы. Периодически он оставлял инструмент и энергично чесался: по всему телу лаборанта виднелись подозрительные красные пятна, судя по отчаянным движениям Тотоши, сильно зудевшие.

Народ на стационаре был сплошь мужского пола, грубоватый и не отличавшийся чрезмерной фантазией. По поводу происхождения этих пятен проходящие мимо делали всего два предположения.

Первое: «Это у тебя гормональное, давно с женщинами не встречался». Второе: «Наоборот, слишком часто встречался с разными женщинами, и вследствие этого пятна – симптом второй стадии сифилиса».

Истинную причину Тотошиной чесотки знал только орнитолог. Но он сначала лицемерно молчал, а потом еще более лицемерно присоединился к сторонникам венерологической теории.

После завтрака стационар опустел. Все сотрудники, даже домосед-«пауколог», захватив сетки, сумки, авоськи и рюкзаки, отправились в окрестные магазины за продуктами. Исследователи готовились к следующей вылазке в тундру.

А Вова на автобусе поехал в Воркуту, в краеведческий музей, где его давно просили определить виды птиц местной коллекции.

Вова провозился в музее до самого вечера. Он вышел на улицу, купил в кафетерии пирожных и бутылку ситро и сел перекусить в маленьком, засаженном невысокими ивами сквере перед фонтаном.

Подошел небритый «бич», достал из урны бутылку с отбитым горлышком, зачерпнул ею воды из декоративного водоема, с явным удовольствием утолил жажду, положил сосуд на место и пошел своей дорогой. Вскоре и насытившийся Вова покинул уютный скверик. Он остановился на мосту, переброшенном через огромный, заросший иван-чаем городской овраг. На склонах, ловя драгоценные в Заполярье фотоны ультрафиолета, лежали воркутинки в купальниках. Они пользовались долгим летним днем, хорошей погодой и тем, что так далеко в город комары из тундры не залетали. Вова подумал, что он, загорелый и в красных трусах, неплохо бы смотрелся среди цветущего иван-чая и девушек. Но орнитолог сел в автобус и поехал на стационар.

Стационар был пуст – все ушли на полевые работы. В коридоре на бечевке, привязанной к лампочке, висел запечатанный пенициллиновый пузырек. К нему, в свою очередь, был прикреплен лист бумаги. Вова развернул его. Это было послание от Тотоши. Первые два слова были невинными: «Вова – ты...» Дальнейший текст был написан с полным использованием лингвистических последствий татарского завоевания Руси. В записке, между прочим, говорилось: «Кроме этого, сообщаю тебе, что у меня не сифилис, не гонорея и даже не гормональное расстройство, это ты (тут снова следовал рефрен вступления) напустил на меня своих блох. Доказательство прилагается. Я ее поймал в своем спальнике».

Вова открыл пакет с эклерами, купленными им по пути к «Оленегонной тропе через ручей», надкусил первый и стал рассматривать пузырек, в котором сидело растолстевшее насекомое.

ДОРОГА НА СЕВЕР

Каждый на собственном житейском опыте узнает о существовании компенсации – чередовании полос удач и неудач. С ним, несомненно, связана примета уезжать в дождь – в неосознанной надежде, что после этого надолго установится ведро. Я с подозрением отношусь к хорошему началу экспедиции, когда есть билеты на дефицитный рейс, на месте нас радушно встречают, а во время отъезда из Москвы стоит хорошая погода. В таких экспедициях каждый день ожидаешь (и, как правило, не напрасно) каких-либо подвохов. Иное дело, когда вьючные ящики и рюкзаки в первый же день «поля» со случайного грузовика (клятвенно обещанная машина почему-то не пришла) падают в грязь, а ты вечером или под проливным дождем в незнакомом поселке бегаешь в надежде устроиться на ночь, стуча во все двери запертых (потому что суббота) советских, партийных и административных учреждений. Такое начало всегда бодрит, но ты твердо знаешь, что именно эта поездка пройдет замечательно – в нужный момент обязательно появится лодка, вертолет, грузовик, избушка или просто хороший человек.

Полное подтверждение закона компенсации – две мои экспедиции на Таймыр. И я очень рад обеим. Единственное, о чем я жалею, что сначала плыл на корабле, а потом на лодке. Ведь тяжелый труд, лишения и страдания должны предшествовать награде, а не наоборот.

КОРАБЛЬ

«Академик» лег в дрейф в проливе Вилькицкого. Был день высадки на берег. Пришлось подняться пораньше, принять душ (рассчитанные на двоих каюты были небольшие, но в каждой было это чрезвычайно полезное устройство), пройтись по мокрой от тумана палубе и, ежась от холодного ветра, устремиться к трюму. Моим напарником в этой комплексной биологической российско-шведской экспедиции по Северному морскому пути был долговязый, худой и вечно голодный студент одного биологического вуза, однако уже зарекомендовавший себя как хороший специалист-орнитолог.

Мы с ним прошли мимо спасательных шлюпок, плотов, катеров и даже небольшой баржи, стоящих на разных палубах, между двух огромных, в два человеческих роста, намертво прихваченных к стальной станине, покрытых темным антикоррозионным слоем запасных винтов «Академика», стоящих рядом друг с другом как авангардистский памятник верным супругам, мимо наваленных кучей оленьих рогов, на каждом из которых, впрочем, была привязана аккуратная бирочка с именем их шведского владельца (россияне этот хлам не собирали), мимо небольшого сада, разбитого в пластмассовых ведерочках ботаниками, натаскавшими образцы наиболее интересных растений тундры, и наконец добрались до двери, ведущей в трюм, в котором располагался склад экспедиции.

Там уже было несколько человек, и конечно же завхоз Юха (он был финн, но не типичный – низкорослый, лысоватый, носящий маленькие «бериевские» очки). Юха выдавал каждому огромный, прямо-таки новогодний полиэтиленовый пакет, в котором был сухой паек на сутки – срок высадки. В пакете было несколько неярких упаковок быстрого приготовления супов и огромный белый тюбик без всякой надписи и обычной рекламной раскраски (и супы и тюбики были из НЗ шведской армии и поэтому не нуждались в рекламе). В «подарочном наборе» также были какие-то вафли, сухое печенье, чай, кофе, леденцы, шоколадные батончики с орехами. В этот день экспедиционное начальство расщедрилось и выдавало на выбор литровый пакет какао с молоком (на мой взгляд, чересчур сладкое, но я взял одну пачку) или же пакет ананасового сока. Ее взял студент. Когда же Юха отвлекся (некий российский участник международной экспедиции вместо одного рулона туалетной бумаги взял сразу целую дюжину, чем и вызвал громкое недовольство завхоза), я сумел незаметно стащить еще один пакет ананасового сока – сверх нормы. Мы со студентом еще побродили по складу – покопались в лотках, где были выставлены для всеобщего разбора печеночный паштет, различные концентраты шведских армейских супов (студент набрал грибных) и апельсиновое повидло в белых тюбиках (я взял три), прихватили еще какие-то совершенно ненужные, но зато бесплатные вещи и, нагруженные сверх меры, покинули гостеприимный склад.

Нашу группу забрасывали самой последней, и у нас со студентом было много времени.

Сначала мы поспешили в кают-компанию – туда, где нас кормили. У столов с закусками была суета. Я вспомнил, как в первый день пребывания на корабле мы по неопытности пропустили ананасы (они были лимитированы, то есть, конечно, не лимитированы, а рассчитаны на каждого человека, но российская часть экспедиции тащила все в несметных количествах, и нам со студентом досталось по жалкому ломтику), и ринулся к дальнему столу, минуя огромные стеклянные миски, в которых лежала селедка (каждый день восемь – десять сортов), маринованные мидии и прочая морская дребедень, на которую мы кидались только в первые дни экспедиции. На дальнем, фруктовом столе желтели порезанные аккуратными дольками дыни – редкие фрукты высоких широт Арктики. Вот тут-то мы со студентом и отыгрались за ананасы.

Мы отнесли деликатесы за наш стол и, взяв подносы, встали в хвост небольшой очереди – за завтраком. Сутки предстояло жить на шведских военно-полевых супах, и поэтому следовало подкрепиться. Я взял три огромные копченые сосиски, картошки, а для знакомства с экзотикой – жареный бамбук и спаржу, которых я никогда не пробовал. В углу стоял автомат, который выдавал шесть сортов кофе (мы их конечно же перепробовали в первый день пребывания на корабле), но я пошел ко второму автомату – он был заправлен различными соками. Я нашел методом «тыка» смесь ананасового и апельсинового и нацедил себе стаканчик. Только мы со студентом приступили к завтраку, как обнаружили новое оживление у стола с закусками. Повар поставил туда несколько огромных картонных коробок. Рядом им же были расставлены разнокалиберные разноцветные пластиковые бутылки. Мы были на судне новичками, жили здесь всего третий день, а вот знатоки, плывущие уже месяц, резво заспешили к столу десерта, на ходу прихватывая глубокие тарелки и большие ложки. Взяв инструменты, мы устремились за ними и с конца очереди наблюдали за действиями бывалых людей. Они ложками отколупывали огромные куски сливочного мороженого (которое и оказалось в коробках), заливали их фруктовым сиропом из бутылок и разносили по своим столам.

Завтрак оказался более плотный, чем всегда. Я с тревогой наблюдал, как прямо на глазах у меня округляется животик, и твердо решил почаще посещать сауну. Мы со студентом добрели до нашей каюты, сложили несъеденный запас дынь на тарелку, растянулись на койках и задремали под уютный шум принудительной вентиляции.

Меня разбудил голос начальника экспедиции, объявлявшего по корабельному радио подготовку к нашему вылету. Мы собрали рюкзаки, оделись и вышли на палубу. Чайки вились вокруг «Академика». Те птицы, что летали вдали, были белыми, а что летали поближе к бортам, все сплошь были розовыми, отсвет красных бортов нашего судна падал на белоснежное оперение птиц, вызывая эти чудесные рефлексы.

Со склада, который располагался на верхней палубе у вертолетной площадки, мы вытащили нашу пластмассовую бочку – тоже шведское изобретение. В ней хранилось лагерное оборудование на двоих: палатка, спальные мешки, миниатюрная полевая печка и топливо к ней (банальный, но красиво упакованный шведский денатурат). Бочка закрывалась герметически, и поэтому барахло, хранящееся в ней, оставалось сухим даже в самые жестокие дожди. Народ из нашей группы, все шесть человек, уже суетился около вертолета и затаскивал внутрь свои вещи – рюкзаки, бочки – и общественный груз – рацию, лодку, огромный ящик с неприкосновенным запасом, ящик с инструментами и прочее барахло. Одетые в аккуратные, очень практичные костюмы, специально разработанные для работ в Арктике, шведы выделялись на фоне разномастно одетых русских. Многие из российской части экспедиции подумывали купить у Юхи этот сравнительно недорогой костюм. Но никто не купил. Из-за ярко-голубого цвета полярного одеяния.

Последней вещью, которая была внесена в вертолет, был карабин – защита от медведей. Я сел у открытого иллюминатора рядом с Питером – шведским орнитологом, внешне – настоящим арийцем (как позже выяснилось, и характер у него был нордический). Руководитель полетов пересчитал нас по головам, механики сняли цепи с колес, машина загромыхала двигателем и резво поднялась в воздух. Летчики сразу взяли курс на берег, и поэтому, только высунувшись в иллюминатор под обжигающе-холодный поток арктического воздуха, можно было рассмотреть сверху оранжевую коробку нашего корабля, стоящего посреди бескрайнего белого поля.

Вскоре показался берег. Вертолет, снижаясь, понесся над длинной косой, у которой нежно синели огромные неподвижные льдины. Стали появляться вездеходные дороги и старые ржавые железные бочки. Они концентрировались у нескольких домов, расположенных на самом берегу, прямо у кромки льдов. С вертолета был виден и стоящий у сарая трактор, и странный механизм, похожий на сенокосилку. «Восьмерка» села прямо на помойке, раскидав при этом кучу старых ржавых консервных банок. Через несколько минут машина улетела, оставив нас с нашим экспедиционным барахлом среди пустых ржавых бочек, консервных банок и досок.

Дверь полярной станции открылась, и оттуда вышел плотный, стриженный наголо, бородатый, довольно молодой мужчина в тяжелом бушлате. Мы двинулись навстречу – знакомиться. Меня восхитило то чувство собственного достоинства, с которым нас встречал этот отшельник. Он смотрел на нас абсолютно равнодушно, с таким выражением лица, будто вертолеты к нему прилетают несколько раз в день, а не в год, а иностранцы гостят каждую неделю. Хозяин ни о чем не спросил нас, а, подставив широкую спину дующему с севера ветру и прикрыв свою стриженную «под ноль» голову капюшоном своего арктического бушлата, повел нас в дом.

У крыльца нас молча встретили три огромных черных ньюфаундленда, дружелюбно вилявших хвостами. Хозяин открыл дверь и пригласил нас внутрь. В доме было очень жарко и пахло соляркой – топилась печка, работающая на этом топливе. У самого входа висел карабин с оттянутым затвором и пустой обоймой. Из глубины строения с нами с купеческой чинностью поздоровались еще два сотрудника станции – пожилые мужчина и женщина и пригласили нас в кают-компанию. Там стоял огромный стол, все стены были заняты стеллажами с книгами. В комнате было сумрачно – подоконник был сплошь заставлен банками, горшками и ящичками, в которых произрастали южные растения – огурцы, помидоры, перец, арбузная плеть и метелка проса.

Мы, изнывая от немыслимой жары, посидели, немного побеседовали о нашей экспедиции и покинули дом – надо было разбивать лагерь.

На берегу Ледовитого океана за несколько минут были поставлены четыре палатки. С кем мы ни говорили в Москве об экспедиционном снаряжении, все восторгались только тремя вещами – шведским столом, шведскими спальниками и шведскими палатками. В заграничном тканевом доме все было продумано до мелочей. Один человек при некотором опыте мог поставить ее в любом месте – на камнях, песке, на лугу или в лесу минут за пять, двое – за три. Палатка состояла из двух частей. Внутренняя – прямоугольная, ярко-красного цвета, она удерживала тепло, вместе с тем пропускала воздух и не пропускала комаров, и наружная – тент, имеющий форму полусферы и сделанный из тонкой, но очень прочной водостойкой ткани, окрашенной в благородный серебристо-зеленый цвет. Тент, благодаря согнутым в дуги трем эластичным разборным шестам, которые и поддерживали всю конструкцию, а также особому крою, плотно не прилегал к внутренней части, и поэтому в палатке не было душно. Наружные вентиляционные окна имели плотный козырек, который препятствовал попаданию даже косого дождя внутрь палатки. Прорезиненный пол позволял ставить ее на любом болоте. Кроме того, этот чудесный домик имел две двери – всегда можно было воспользоваться той, которая находилась с подветренной стороны. Полусферическая форма тента прекрасно выдерживала ураганный ветер. В общем, палатки были замечательные.

Сразу же после высадки из вертолета каждая пара (палатка была рассчитана на троих жильцов, но мы в них жили по двое) прежде всего ставила свой дом. Поэтому лагерь на несколько минут сначала приобретал празднично-советский, кумачовый вид, а затем, когда на матерчатые пологи натягивали серебристо-зеленые тенты, он удивительным образом напоминал красивый чайный сервиз, в котором все чашки были перевернуты вверх дном.

После разбивки лагеря, постановки палаток, установки мачты, на которой развевались два флага – России и Швеции, выхода в эфир с сообщением, что у нас все нормально, каждый занимался чем хотел.

Замерзшие члены экспедиции пошли греться в помещение «полярки». Проголодавшийся студент достал шведскую походную печку, залил в спиртовку денатурат и, сидя прямо в палатке, за четверть часа сварил из концентрата грибной супчик. Питер и я пошли бродить в окрестностях полярной станции. Под какой-то доской я совершенно неожиданно для себя обнаружил небольшой клык мамонта. К сожалению, он долго лежал не в вечной мерзлоте, а на поверхности и поэтому был покрыт глубокими трещинами, в которых рос ярко-зеленый мох. Так что из всего бивня можно было выпилить лишь небольшой неповрежденный кусок. Чем я и занялся, попросив у хозяина метеостанции ножовку. Запахло так, как будто сверлили зуб. Ветер, дующий с Ледовитого океана, сдувал белую стружку.

Из-за угла «полярки» неспешно вышел Питер.