Текст книги "Лягушка на стене"

Автор книги: Владимир Бабенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Результаты Сашиного облегчения были трагичными: дверь, открытая повеселевшим орнитологом, подхватил порыв ветра, и она с размаху ударила иностранного наблюдателя, да так крепко, что у него потемнело в глазах.

«Это он мне мстит за то, что я сказал ему правду, – подумал теряющий сознание голландец. – Не любит он правды! А кто ее любит?»

Он пролежал за сортиром минут двадцать и был найден и приведен в чувство и балок возвращающимся от своих поморников Вовой.

С этого дня голландец присмирел и перестал делать замечания Саше, видимо решив, что уж лучше пусть живым останется он, чем кулики. И вообще спонсор обходил и Сашу и сортир стороной. А в тех случаях, когда ему приходилось пользоваться этим заведением, ревнитель природы опасливо

приближался к домику и еще издали вопрошал на плохом русском языке:

– Александр, вы здесь?

И вот теперь Вова, один из участников той давней советско-голландской экспедиции на Чукотку, брел где-то в Большеземельской тундре, окрикиваемый хорошо знакомым еще со студенческих лет поморником.

Некоторые морянки, за гнездами которых охотился Вова, затаивались и улетали, предварительно обгадив кладки, когда орнитолог подходил к ним вплотную. Другие незаметно сходили с гнезда заранее, замаскировав яйца серым пухом, служащим выстилкой для гнезда. Вова взял свежую кладку, запаковал ее в коробку, переложив каждое яйцо мхом, и вернулся в лагерь. Там, поглядывая на далекий скалистый кряж, над которым кружилась пара сапсанов, Вова обработал кладки. Содержимое каждого яйца он выдул через тоненькую дырочку, просверленную в скорлупе специальным голландским сверлом – подарком, который Вова вынудил сделать спонсора на далекой Чукотке.

Вова развел сухое молоко, разболтал в нем утиные яйца, раздул тлеющий костер и приготовил омлет. Он пообедал, собрал палатку и рюкзак, взгромоздил поклажу себе на спину и направился к стационару. Очередная двухнедельная вылазка в тундру кончилась.

Облака разошлись, и выглянуло солнце. Над ивовыми кустами взлетела, мелькнув охристым хвостом, варакушка. Тихонько верещали потревоженные тяжелой поступью орнитолога белохвостые песочники, сдержанно и глуховато покрякивали взлетающие турухтанихи. Как заводящийся мотоцикл, заорала самка белой куропатки и, распластавшись и чертя крыльями по земле, неспешно побежала прочь. Вова пошел медленнее и вскоре обнаружил несколько затаившихся цыплят – причину ее шумного поведения.

За десять лет полевых работ Вова знал эти места гораздо лучше геологов, лучше ненцев, большая часть которых проводила жизнь на участке тундры площадью десять на десять километров, и, конечно, лучше шахтеров, которые на мотоциклах и самодельных вездеходах – «каракатицах» – выбирались в субботу из поселка к ближайшей речке, где пили, мерзли, так как не умели разводить костры из сушняка карликовой ивы, ловили рыбу хариус и, таким образом отдохнув, в воскресенье вечером возвращались домой, чтобы в понедельник с утра снова погрузиться под землю.

Далеко, у самого горизонта, виднелась вертикальная черточка, около которой чернело облако: единственная труба шахтерского городка служила хорошим маяком.

Безлюдность нескончаемых северных просторов была кажущейся. Вова с помощью бинокля насчитал около двадцати белых пирамидок – чумов, стоявших у озер и по долинам рек. У ближайшего чума пульсировало серое пятно: олени, сбившись плотной кучей, ходили вокруг известной только им одним невидимой оси, спасаясь таким образом от гнуса. Искусанные олени погружались в глубь круга, а им на смену отдать кровавую дань из плотного стада выталкивались другие животные.

Самыми древними признаками человека были вековые ворги – оленегонные тропы, по которым дважды в год, весной – на север, осенью – на юг, оленеводы прогоняли свои стада. В речных долинах это были ровные, прорубленные среди кустов дороги, поддерживаемые оленьими стадами, вытаптывающими ивовый подрост. Там, где ивовых зарослей не было, воргу можно было угадывать по ровному сплошному белому ковру пушицы, в изобилии растущей на разрыхленной оленями тропе.

В долине ручья орнитолог обнаружил следы старинной ненецкой стоянки. Вова нашел там отпиленный рог оленя, костяную пуговицу да сломанный полоз нарты. Стойбище находилось здесь уже несколько десятков лет: большие темно-зеленые бутылки из-под вермута уже наполовину поглотила чахлая растительность тундры. Среди этого бутылочного кладбища цветами барвинка синели осколки фарфоровой чашки. Раскрас фарфора был такой, что хоть сейчас в музей: по тонкому ободку голубели прекрасно проработанные венчики.

С высокого увала слетел зимняк – большая пегая хищная птица. Охотник за кладками в предчувствии очередной поживы направился туда. В массивном, построенном из толстых сухих ивовых веток гнезде лежали четыре белых с рыжими крапинами яйца. Вова и их запаковал в оставшуюся коробку из-под сухого молока, а чтобы они не разбились, переложил их выстилкой из гнезда – сухой травой и пошел дальше, решив обработать очередной трофей на стационаре.

Облака уползли на юг, солнце близилось к зениту. Стало жарко. Вова кроме сластолюбия страдал и гелиоманией (которая, впрочем, легко объяснялась почти всегда пасмурной погодой в тундре). Поэтому, едва почувствовав солнечные лучи, он тут же разделся почти догола, оставшись лишь в красных шелковых трусах. Орнитолог оросился «Детой» (мошки стаей вились над ним) и зашагал дальше. Через час он был у неширокой реки. На перекате бурлила зеленоватая прозрачная вода. На песчаной косе противоположного берега стоял вертолет, под легким ветром лениво шевеля прогибающимися вниз лопастями.

Вова отвернул голенища болотников и побрел через реку по перекату. Кроме вертолета на противоположном берегу стояла «каракатица» – один из бесчисленных вариантов самодельных тундровых вездеходов. Обязательным элементом этих машин являлись огромные резиновые камеры от колес грузовиков или тракторов, которые и позволяли конструкции легко передвигаться по болотистой тундре. В простейшем случае на три таких колеса (одно спереди, два сзади) «сажали» мотоцикл, более сложные модели имели четыре колеса, довольно мощный мотор и даже небольшой кузов. А так как каждый мастер клепал свою «каракатицу» соответственно собственным вкусам, возможностям и интересам, то по тундре, мягко покачивая седоков, колесили самые разнообразные, как правило топорно, но крепко сляпанные механизмы.

Человек, стоявший у «каракатицы», оторвался от созерцания мотора и посмотрел на путешественника.

Контраст двух гуманоидов был поразительным: механик в промасленном ватнике, изорванных штанах, кирзовых сапогах и шапке-ушанке и выходящий из реки, сверкающий алыми трусами Вова.

– Здорово, – произнес мужик, удивленный этим нудистским миражем среди бескрайней тундры. – Ты чего разделся?

– А ты чего так оделся? – в свою очередь, спросил Вова. – Жарко ведь!

И действительно было градусов 25.

Мужик подумал, поглядел на свою телогрейку, потрогал треух и ответил:

– Север все-таки, Заполярье... и комары едят. А тебя что, комары не жрут?

– Нет, – ответил Вова, вспоминая, что действие мази скоро кончится и придется мазаться заново. – У меня пот такой вонючий, что всех комаров распугивает.

– Везет же человеку, – с завистью поверил механик и повернулся к своей «каракатице».

Дверь вертолета открылась, и из него вылез летчик. Он уставился на красные Вовины трусы.

– Ты куда такой нарядный двигаешься? – поинтересовался авиатор. – А штаны что – в болоте потерял?

– Направляюсь я в город, а штаны у меня в рюкзаке, – отвечал орнитолог. – Может, подбросите научного работника?

– Чего-чего? – насторожился летчик. – Может, ты еще и биолог? Мышей небось изучаешь?

– Нет, – возразил Вова. – Я больше по птичьей части. А откуда вы мышатников знаете? – Орнитолог помнил, что его коллеги по стационару, специалисты по леммингам, две недели назад забрасывались в тундру на вертолете.

– Да вот полмесяца назад завозили мы двоих. Тоже биологов. Мышатников. Мы с ними чуть не упали.

Александр Николаевич с лаборантом, который из-за ужасной прожорливости имел кличку Тотоша, арендовали вертолет и полетели в труднодоступный район, расположенный, кстати, по соседству с Вовиным орнитологическим полигоном.

Вертолет долетел до точки и, снизившись, стал кружить над болотистой тундрой: командир искал место для посадки. Но почва везде была зыбкая, и бортмеханик, разглядывавший через открытую дверь колыхавшуюся под воздушными вихрями осоку, отрицательно качал головой: под ними простиралась нескончаемая трясина.

Наконец машина зависла там, где, как показалось пилоту, было посуше. Но командир медлил садиться, опасаясь скрытой топи. Неожиданно для всех Тотоша с лихим криком: «Я сейчас сам посмотрю» – сиганул через дверь вертолета и, пролетев с трехметровой высоты, с явственным хлюпаньем, слышным даже сквозь грохот двигателя, ушел в болото по пояс.

Из висящей машины на него озадаченно смотрели летчики, механик и Александр Николаевич. Бортмеханик после такого акробатического трюка Тотоши торопливо прикрыл дверь, опасаясь, что и второй член этой странной экспедиции тоже захочет выпрыгнуть из летящего вертолета. Командир поднял машину метров на двадцать, сделал километровый круг над тундрой и наконец нашел сухое место. Только после этого вертолет возвратился к Тотоше. Тот плотно сидел в болоте, как молодой подосиновик в лесной подстилке. Лаборант безуспешно пытался повернуться и, выворачивая шею, следил за маневрами, как пишут в газетах, винтокрылой птицы. Машина зависла над ним, и бортмеханик стал медленно опускать через открытую дверь толстый фал, заканчивающийся устрашающего вида петлей. Смекалистый исследователь болот не стал совать в нее голову, а пропустил веревку под мышками и махнул рукой вертолету.

Начало операции по извлечению Тотоши из болота было успешным, и ничто не предвещало, что и лаборант, и Александр Николаевич, и весь экипаж вертолета были на волосок от гибели. Вертолет легко выдернул дородного Тотошу, как огородник – редиску из хорошо ухоженной грядки. Тут командир и совершил ошибку, едва не погубившую всех: он посмотрел вниз. После этого он странно забился, бросил рукоятку управления со сложным названием «шаг-газ» и стал сползать с сиденья, как при сердечном приступе. Неуправляемая машина накренилась, но нерастерявшийся второй пилот стабилизировал полет.

Потерявший было сознание командир открыл глаза и разразился жутким, прерывающимся икотой смехом. Слезы лились из глаз обычно сдержанного летчика. Второй пилот испугался. Такое он видел впервые: человек, только что переживший сердечный приступ, тут же сошел с ума.

Наконец у командира икота сменилась более естественными звуками, и он взялся за рукоятки управления. Но второй пилот был начеку. Уже почти успокоившийся и только нервно вздрагивающий командир кивнул ему: мол, посмотри вниз сам. Его напарник так и сделал. Под брюхом «восьмерки» на длинном фале висел Тотоша. Хотя болото крепко держало лаборанта, машина оказалась сильнее и спасла человека. Правда, в трясине осталось то, что было надето на Тотоше ниже пояса: резиновые сапоги, портянки, брезентовые штаны и трусы. И теперь под фюзеляжем на веревке болтался лаборант, суча волосатыми толстыми ножками и сверкая на всю тундру розовой задницей.

Вертолет завис над разведанной сухой гривкой. Сначала освободили из петли Тотошу, потом приземлилась машина. Из нее выпрыгнул Александр Николаевич, а бортмеханик стал подавать биологам их экспедиционное барахло.

Через минуту вертолет, освободившийся от неординарных пассажиров, поднялся вверх. Как только воздушные вихри стихли, полуголый Тотоша лихорадочно запрыгал: на его незащищенные телеса налетела туча комаров и мошек. Тотоша, пританцовывая и крутя толстым задом, лихорадочно распаковывал рюкзак в поисках запасных штанов и оставшейся у него единственной пары обуви – туристских ботинок.

Вертолет сделал прощальный круг. Когда он проходил над склоненным над рюкзаком лаборантом, машина угрожающе качнулась: командир снова на мгновение потерял контроль над собой.

Ни вертолетчики, ни владелец «каракатицы» не согласились подвезти Вову, и ему пришлось идти пешком до ближайшей железнодорожной станции. Чем ближе он подходил к населенному пункту, тем чаще ему встречались следы человека. Самые безобразные отметины оставляли геологи. Привыкшие жить на широкую ногу, они не утруждали себя демонтажем своих временных становищ, лагерей и полевых баз. Вова миновал свалки из труб, буров, покореженных вышек и куч каменного угля, которым когда-то обогревались теплолюбивые разведчики земных недр. В нескольких местах виднелись «бочки» – огромные цилиндрические дома, спроектированные специально для тундры. В каждом таком высоко поднятом над землей железном «пенале» было три отсека: тамбур с туалетом, кухня и комната на четырех человек. Была там и печь, топящаяся соляром, одним словом – все условия для автономного существования. Но тундровые бродяги по своему скудоумию поджигали эти оставленные геологами бесплатные гостиницы. Обгоревшие, покрытые ржавчиной цилиндры становились годными только для гнездования чечеток и каменок, да еще для ориентирования на открытой местности.

У самого горизонта маячили какие-то темные прямоугольники, а между ними что-то блестело. Путь Вовы проходил мимо, но он знал, что там находятся многометровые, сваренные из толстых железных листов кубы и старый самолет. Вове было также известно, что если подойти поближе, то и в стальных листах можно увидеть дыры различных размеров и очертаний, а фюзеляж самолета, кроме того, развален надвое. Все это были следы регулярных визитов на свой полигон штурмовой авиации.

На милитаризацию тундры указывали и другие объекты. Вова, миновав два пригорка, вышел к военно-морской базе, состоявшей из нескольких домов. База располагалась в сотнях километров от ближайшего моря и в семи – от ближайшей реки. Это была станция слежения за тем, куда упадет учебная ракета, пускаемая с далекой подводной лодки.

Экономные моряки пытались вести в тундре натуральное хозяйство. Об этом можно было судить по двум матросам, пасшим трех свиней прямо у ворот объекта. О том, что это были матросы, орнитолог сразу догадался по зебровой раскраске их маек. Кроме того, на свинопасах были черные (наверное, тоже форменные) трусы до колен.

Пять членов военно-морской базы посмотрели на промаршировавшего в красных трусах Вову и продолжили прерванное занятие: трое – хрюкнув, копаться в помойке, а двое – гонять дымом папирос комаров и обсуждать последний поход в ближайший поселок.

Из-под ног путешественника слетел охраняющий гнездо куличок-галстучник. Птица бежала впереди Вовы, иногда останавливаясь и поднимая крыло, как будто указывая орнитологу правильный путь.

Дорога стала взбираться вверх, и зоолог увидел городок. Расстояние пока затушевывало ужасную нищету всякого советского тундрового поселка, и даже кирпично-красные терриконы и вовсю дымящая труба казались украшением этого богом забытого шахтерского поселка.

Вове предстояло пересечь еще одну реку. Моста не было, но ее перегораживала плотина. Орнитолог знал, что путь поверху закрыт, зато внутри, в теле плотины, имеется ход. Он оделся и открыл железную дверь стоявшего на берегу сарайчика. Перед ним оказалась идущая вниз, на глубину нескольких этажей, лестница. Ступени, переходы и площадки были грубо сварены из толстой рубчатой арматуры. Освещение почти полностью отсутствовало, лишь сзади из полуприкрытой двери сочился дневной свет да еще далеко внизу тускло светилась электрическая лампочка.

Вова стал медленно двигаться по направлению к возрастающему шуму текущей воды. На последних ступенях к нему пришла мысль, что голливудские режиссеры среди этого полумрака и грубо обрезанной автогеном, оплавленной и уже проржавевшей арматуры лестничных пролетов, в этом туманном воздухе и рокоте текущей над головой реки сняли бы, по крайней мере, пять фильмов ужасов, столько же – мистических и пару – про мафию. С этими мыслями Вова открыл дверь в тоннель. Там декорация была похлеще – для самого крутого триллера. Световая гамма была просто изумительной. В подземелье царило великолепие тончайших оттенков серого цвета. Серый цементный пол, серый сводчатый потолок, длинный коридор, теряющийся где-то у другого берега в серебристом туманном полумраке. Огромные тусклые лампы, горевшие вполнакала, были заключены в округлые, с редкой ячеей клетки из толстой проволоки, что уже рождало массу ассоциаций на тему «плененное солнце». На полу поблескивали мелкие лужи, в которых с сырого потолка слетали редкие капли. Вдоль стен змеились три черных, неимоверно толстых кабеля.

Неведомый, но, несомненно, талантливый режиссер не забыл и о статистах. Их было двое, и они хорошо подчеркивали общую атмосферу преисподней. Оба были в серых мятых робах и огромных разбитых «зоновских» ботинках. Один из них медленно шел по коридору, и его тень ритмично удлинялась и укорачивалась под лампам и. Второй просто сидел, прижавшись к бетонной стене, безучастно глядя перед собой. В руках он держал невероятных размеров гаечный ключ. Подняв глаза и встретившись с Вовой взглядом, этот одаренный исполнитель эпизодической роли подземного упыря грустно-просяще улыбнулся забредшему путнику, обнажив единственный зуб.

Через час Вова, все еще чувствуя на себе этот взгляд, достиг поселка. Он сразу направился на вокзал. Поезд еще не приходил, и Вова, скинув рюкзак, присел на ступенях.

Здание вокзала было посмертным памятником товарищу Сталину. На его фасаде под крышей виднелись цифры, показывающие год окончания строительства, – 1954. По инерции вокзал еще целый год строили так же добротно, как это делалось при жизни лучшего друга шахтеров и железнодорожников. Строение до сих пор имело приличный вид и было явно великовато для этого городка.

К главному входу, поднятому высоко над землей (север все-таки, зимние заносы), шел широкий пандус. Створки высоченной, до самой крыши, двери уже в послесталинские времена были намертво заколочены, и в них были сделаны двери поменьше – то есть обычных размеров. Но городок, а вместе с ним и вокзал медленно хирели, и пришел срок, когда и эти двери были закрыты навсегда, но в одной из них был прорублен узкий лаз, в который человек мог протиснуться разве что боком. Но и эта последняя дверь, вероятно уже в современный период, была перекрещена засовами с амбарными замками. На площадке перед этими дверями лежали поленья и валялся топор, а рядом на стене висел рукомойник. Вокзал умер. Сбоку к нему прилепилось бесформенное низенькое сооружение с трубой, из которой валил тонкий дымок. Там жили сторожа.

Вова направился туда, постучал и приоткрыл дверь. В тесноватом помещении у топящейся печки сидели двое: помятый мужик, вероятно сам сторож, и такая же ненка, вероятно – его гостья.

– Кипяточку не дадите? – спросил Вова.

Ему не только налили во фляжку кипятку, но и пригласили к столу. Обнаружив на нем открытую банку повидла, сахар и хлеб, Вова согласился.

– Ты тоже мышей давишь? – спросил сторож, наблюдая, как гость, насыпав пятую ложку сахара в кружку с чаем, стал накладывать на кусок хлеба горку повидла.

– Нет, я птиц изучаю, – второй раз за сегодняшний день поправил Вова. – А что, мышатники и здесь побывали?

Ненка согласно кивнула головой.

– Оба бородатые, один толстый, другой в очках? – уточнял детали Вова, догадываясь, что речь снова идет о его коллегах.

– Да, – подтвердил страж.

– Толстый был в туристских ботинках?

– Да. А ты что, от них отстал?

– Да нет, у меня свой маршрут. И давно они здесь были?

– Вчера вечерним поездом в Воркуту уехали. Поужинали в столовой и уехали. Ох и порадовали они нас. Весь поселок смотрел. Ну и здоровые вы ребята – биологи!

Ненка кивнула. И Вова, хлебая чай и жуя булку с повидлом, прослушал еще одну зоологическую историю.

Шахтерский поселок был небольшой, удивлявший вновь прибывших лишь чрезвычайной убогостью домов, полным отсутствием древесной растительности, небывалыми кучами мусора, набором в промтоварном магазине редчайших книг, а в продовольственном – марочных вин и столовой, всегда пустой, так как местные жители предпочитали питаться дома.

Еще одна деталь выделяла его среди прочих тундровых поселений: наличие большого числа женщин самого цветущего возраста. Первый контакт у добравшихся до поселка Александра Николаевича и Тотоши был кратким. Окно покосившегося черного дома ненецкой слободы, мимо которого проходили путешественники, открылось. В проеме показалась молодая нетрезвая представительница малых народов Севера.

– Эй, борода! Геолог! – закричала представительница обросшему Тотоше. – Я тебя люблю! Заходи!

Очевидно, люди этой мужественной профессии пользовались здесь особой симпатией.

– Мы не геологи, – торопливо ответствовал Тотоша.

– Ну тогда и проходите.

И окно захлопнулось.

Они прошли ненецкое гетто и двинулись в европейский квартал. Не стоит говорить, что лужа в зоне тундры получается гораздо безбрежней и непроходимей, чем даже в урожайной на эти водоемы Центральной России. Александр Николаевич, на котором сохранились болотные сапоги, шел как вездеход, поднимая волны по центру главной улицы, Тотоша передвигался по берегам. На сухих местах дорогу им перебегали кулички и нарядные женщины. В поселке располагался небольшой военный гарнизон. Офицеры несли службу, а их молодые нетрудоустроенные жены сидели дома. Иногда они появлялись на улице, пробегали под вечным тундровым ветром и моросящим дождиком в магазин за покупкой или к приятельнице – почесать языком. Оформлены офицерские жены были все как на подбор: в разноцветных сильно открытых, почти бальных платьях, точеных французских и итальянских туфельках и в чрезмерном слое косметики. Так они скрашивали свою тоскливую бездеятельную жизнь в этой дыре. Барышни не форсировали лужи таким же способом, как это делал Александр Николаевич. Они двигались по мосткам, которые были в чем-то сродни петербургским. По крайней мере, и те и другие были чугунными. Только вот эти, заполярные, были составлены из радиаторов батарей центрального отопления.

Из двери промтоварного магазина выпорхнула стайка нарядных офицерских жен. На мгновение они, словно звездочки салюта, оживили унылый пейзаж поселка и рассыпались по соседним домам. Путешественники тоже решили посетить магазин. Там в углу, в слесарном отделе, среди напильников, наковален, тисков, клещей и колунов сидела девушка в черном бархатном платье, с прозрачными рукавами, глубочайшим декольте и причудливой серебряной вышивкой на груди. Ее-то, вероятно, и обсуждали слетевшиеся из окрестных домов девушки.

Тотоша купил у нарядной продавщицы огромный замок, а более эстетичный Александр Николаевич – блестящий штангенциркуль. Лаборант равнодушно наблюдал, как девушка кончиками пальцев с карминными[5]5
  К а р м и н н ы е – от слова кармин – красный краситель, добываемый из тел бескрылых самок насекомых – кошенили.


[Закрыть] от маникюра ногтями заворачивала покрытые густой смазкой покупки в грубую серую бумагу, а Александр Николаевич упоенно следил за упругими движениями серебряной вышивки.

Наконец мышатники добрались до главной цели – столовой. Посетителей там не было. Три тетки в белых халатах – весь штат общепита – сидели за столами и смотрели на моросящий за окном дождь.

Зоологи пообедали и, пообещав прийти к ужину, отправились в тундру в последний раз собрать давилки. Повар, раздатчица и кассирша с восхищением смотрели сквозь оконное стекло вслед уходящему Тотоше.

Вечером териологи снова были в столовой. На этот раз она была полна народу. Тотоша пошел к кассе, а более наблюдательный Александр Николаевич, почему-то почувствовав себя неуютно, осмотрелся. Все места были заняты. Лишь в самом центре оставался свободный столик с двумя стульями. За остальными сидела разношерстная публика: младшие офицеры со своими нарядными женами, какие-то мужики, объяснявшаяся в любви ненка, продавщица магазина в черном платье. Ждали именно их, но агрессивности не ощущалось. Александр Николаевич обратил внимание на то, что большинство посетителей ничего не ели, лишь перед некоторыми лежала символическая булочка или стоял стакан чаю. И тут догадливый Александр Николаевич понял, почему единственный свободный столик стоит именно посредине зала: все собрались ради чудесного Тотоши. Александр Николаевич подумал, что если он сядет рядом с лаборантом, то будет претендовать на чужую славу или исполнять жалкую роль ассистента. Поэтому он подошел к ничего не подозревавшему Тотоше, стоявшему у кассы, и сказал:

– У меня тут срочное дело появилось, так что начинай без меня. Я скоро вернусь.

Александр Николаевич нашел у самого выхода, на «галерке», чудом сохранившийся свободный стул, присел на него и стал наблюдать.

А Тотоша в это время уже переносил от раздачи на свой столик ужин: десяток вареных яиц, пять салатов из капусты, три первых, пять вторых и восемь стаканов компота. Зал оживился. Тотоша не обратил на это внимания, зато Александр Николаевич с удовольствием наблюдал за происходящим, в основном – за зрителями.

Наконец маэстро занял свое место. Наступила полная тишина.

«Не хватает только барабанной дроби», – подумал Александр Николаевич.

Лаборант пододвинул к себе тарелку с яйцами – закусить он решил ими. Каждое яйцо он съедал в три приема. При полном безмолвии оторопевшей публики он разбил первое яйцо о свой лоб. Потом послышался треск: Тотоша во время второй технологической операции прокатал яйцо между ладонями и ссыпал на стол отвалившуюся скорлупу. На счет «три» он отправил яйцо в рот и, несколько раз клацнув челюстями, проглотил его. Через секунду раздался очередной удар: процесс повторялся.

Зачарованные, изголодавшиеся по настоящим талантам зрители по-прежнему сидели молча, смотря на Тотошу как бандерлоги на Каа. Он же не обращал на них никакого внимания и только иногда оглядывался – не идет ли Александр Николаевич.

После яиц лаборант продемонстрировал присутствующим полную программу, так порадовавшую сегодня днем работников общепита: ужасный капустный хруст пяти салатов, громкое чавканье и стук ложки о дно последней тарелки при пожирании трех порций первого, окунание котлеты в жидкое картофельное пюре и облизывание последнего, прежде чем целиком заглотить ее при насыщении пятью вторыми, и, наконец, громкое бульканье семью стаканами компота. После седьмого, предпоследнего стакана Тотоша довольно откинулся на фанерную спинку стула и стал икать. Часть зрителей поднялась, как после фильма, когда идут неинтересные титры. Другие же смотрели на оставшийся стакан с компотом. Это были настоящие ценители, смакующие грандиозное зрелище.

Тотоша с явным удовольствием допил последний стакан и встал. В углу послышались аплодисменты: хлопала раздатчица. Тотоша недоуменно посмотрел на нее, и аплодисменты смолкли. Сытый лаборант двинулся к выходу. За ним дружно, гремя стульями, потянулась и публика. Цирк закончился.

Подошел поезд. Вова покинул гостеприимного и словоохотливого сторожа и, напрягаясь под тяжестью рюкзака, влез по крутым ступенькам в вагон. Сняв сапоги, орнитолог залез на верхнюю полку. Поезд до Воркуты шел часа два, и можно было подремать. Но подремать не дали. Под ним расположилась шахтерская чета. Первые десять минут они ехали молча, хотя и не беззвучно. Снизу раздавалось смачное чавканье и аппетитное бульканье. Наконец пара насытилась. Безмолвие длилось десять минут – ровно столько, чтобы алкоголь затуманил мозги нижесидящих. Первым, как водится, поглупел мужчина, но он осоловел и молчал.

Женщина посмотрела в окно. Погода испортилась: небо затянуло низкими облаками. Шел мелкий дождь, и водяная пыль ровным слоем, как из баллончика аэрографа, ложилась на окно медленно идущего поезда. В полусотне метров от полотна железной дороги в унылой всхолмленной тундре стояла снегозащита – специфическое сооружение: высоченный пятиметровый, бесконечно длинный деревянный забор, у которого, казалось, кто-то старательно выбил каждую четную доску.

Снегозащита была древняя, вся черная от дождей. Она тянулась вдоль железнодорожного полотна нескончаемыми бесчисленными ребрами скелета чудовищной рыбы, что подчеркивало однообразную плоскость тундры и общую безрадостность пейзажа. Иногда попадались обогреватели железнодорожных обходчиков: уродливые будочки, построенные из шпал, бревен или бетонных блоков. Над ними торчали высокие металлические печные трубы, а рядом чернели кучи угля.

От центральной одноколейной магистрали уходили в стороны старые ветки к бывшим лагерям, где, по слухам, находили еще лопаты и кирки, воткнутые в грунт. Шанцевый инструмент был оставлен в таком виде политзаключенными в момент объявления амнистии в далеком 1953 году. Виднелись и более современные подъезды к военным городкам, которые были совсем недавно расселены в связи с объявлением россиянам о внезапном миролюбии американцев, после чего охранять Воркуту от вражеских ракет, нацеленных через Северный Ледовитый океан, стало неприлично. Попадались и заброшенные придорожные поселения, и железнодорожные станции. Они в тундре умирали долго и мучительно, мрачно агонизируя.

Одним словом, картина за окном была претоскливая. Но молекулы спирта совершили свое маленькое и полезное дело. И женщина заговорила:

– Ваня, я, считай, десятый год в Хальмер-Ю, на Севере, а уже полюбила его, свыклась с неяркой природой тундры.

От такого немного книжного вступления Вова открыл глаза и осторожно посмотрел вниз. Крашеная шахтерская спутница взяла могучего проходчика земных недр за рукав и страстно продолжала:

– И мне сейчас больше нравятся скромные цветы тундры, а не какие-нибудь там георгины или астры. – Тут она кивнула на развалины очередного проплывающего за окном покинутого поселка, на окраине которого на бывшей помойке неожиданно рано в этом году буйно краснел иван-чай.

Поезд тем временем оставил за кормой развалины населенного пункта и поравнялся с озерком, в котором полузатопленным дредноутом ржавел трактор.

– А озера тундры! – не унималась женщина. – Они такие чистые и прозрачные, как весеннее небо.

Вова со всевозрастающим интересом посмотрел сначала на попутчицу, а потом и на лужу с трактором, до сих пор затянутую бензиновой пленкой.

– Какие они красивые! – с чувством продолжила она. – А их формы! Ну посмотри, ведь по форме оно похоже... – Мысль, подхлестнутая алкоголем, судорожно билась среди мозговых извилин. Наконец нужное сравнение было найдено. – Вот у нас в квартире на потолке штукатурка отколупалась, и там пятно осталось. Помнишь? Вот это озеро точно таких же очертаний.

Вова сверху одобрительно засопел удачной метафоре. А женщина продолжала: