Текст книги "Дальше в лес…"

Автор книги: Владимир Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Лес скрипел и шуршал, постанывая в просыпании. Таким ранним я его еще не видел. Нет, случалось ночью по нужде выскакивать, так то ночью, в темноте, и глаза тогда не то внутрь смотрят – сон досматривают, – не то совсем закрыты. Да и не в лес я отходил, а так, в сторонку. Хотя лес везде, но все-таки деревня.

Сейчас он казался живым гораздо больше, чем днем, когда зрение разделяет его на кусты, деревья, болота, дороги между…

Болота пахли теплом и подгнившим борщом (надо же, ничего не помню, а борщ помню!), а из чащи лесной несло запахом хвои, трав да цветов. Как и днем, в болотах что-то чавкало, хрюкало и взрыкивало весьма грозно. Захотелось вооружиться. Свою палку от хромоногости – напоминание о поре увечности – я уже с собой не брал, а отломал дрын от дерева. Кто знает, какое чудо-юдо-рыба-гиппоцет из желто-зелено-серого сумрака вылезет?.. Мой дрын как раз ему, чтобы человечинку из зубов выковыривать… Хотя за все время моего тут жития я не слышал ни об одном случае нападения хищников на человека. Мертвяки, воры – да, женщин таскали, кого-то деревом зашибло, а звери обходились без человечины. Но такое думается днем да в компании, а в полумраке и в одиночку всякое в голову лезет.

И тут я понял, что одиночество мое кончилось. Шагов пятьсот по дороге прошел и понял. Даже сел на поваленный ветром ствол, чтобы подождать, – чему бывать, от того не увернешься.

– Ты почему без меня ушел? – спросила Нава немного запыхавшимся голосом. – Я же тебе говорила, что я с тобой уйду, я одна в этой деревне не останусь, нечего мне одной там делать, там меня никто и не любит, а ты мой муж, ты должен меня взять с собой, это еще ничего не значит, что у нас нет детей, все равно ты мой муж, а я твоя жена, а дети у нас с тобой еще появятся… Просто я честно тебе скажу, я пока еще не хочу детей; непонятно мне, зачем они и что мы с ними будем делать… Мало ли что там Староста говорит или этот твой Старец, у нас в деревне совсем не так было: кто хочет, у того дети, а кто не хочет, у того их и нет…

Ну, слава Лесу, подумал я, бревно с плеч свалилось! Зудят все вокруг, и она сама: дети, дети, а какие дети, когда она еще совсем девчонка? Ну, может, физически и не совсем, а вот инстинкт материнский у нее еще не проснулся. Или весь на меня истратился? Вот вернусь из Города… Пусть никто не возвращался, а я вернусь!

– А ну, вернись домой! – прикрикнул я для порядку. – Откуда это ты взяла, что я ухожу? Я же на Выселки, я же к обеду буду дома…

– Вот и хорошо, вот я с тобой и пойду, а к обеду мы вместе вернемся, обед у меня со вчерашнего дня готов, я его так спрятала, что даже этот твой старик не найдет…

С чего она взяла, что он мой? Он же за ее кашей да похлебкой приходит… Хотя, может, и мой, если мои мысли вслух повторяет. Нет, свои мысли, которые я ему продиктовал. Я пошел дальше. Спорить было бесполезно, пусть идет. Вдвоем веселее, мне даже захотелось порыцарствовать, с кем-нибудь сцепиться, помахать дубиной, сорвать на ком-нибудь тоску, и злость, и бессилие, накопленное за сколько-то там месяцев… Или уже лет?.. Сколько я был без сознания? Сколько дней слилось в один?.. Взыграла во мне удаль молодецкая, а на кого ее растратить – на воров или на мертвяков – какая разница? Пусть девчонка идет. Тоже мне жена, детей она не хочет…

Я размахнулся от души, ахнул дубиной, выплескивая избыток сил, непонятно откуда взявшихся, по сырой коряге у обочины и… чуть не свалился – коряга распалась в труху, а дубина проскочила сквозь нее, как сквозь тень.

Какая-то юркая серая живность порскнула в стороны и, булькнув, скрылась в темной воде.

Нава скакала рядом, то забегая вперед, то отставая. Время от времени она цеплялась за мою руку обеими руками и повисала на мне, очень довольная.

Мне это тоже нравилось. Да, идти по просыпающемуся лесу с близким человеком совсем не то, что брести по нему в одиночестве.

– Ты не беспокойся, Молчун, – говорила она. – Старец не найдет наш обед… и дикие муравьи не найдут, я хорошо спрятала! Муравьям до него в жизни не добраться… Как меня утром разбудила какая-то вредная муха, так я сразу и подумала, что будет чем тебя накормить, когда из Выселок вернемся… Хи-хи, а когда я вчера засыпала, ты, Молчун, уже храпел, а во сне бормотал непонятные слова, и откуда это ты такие слова знаешь, Молчун?.. Про какое-то кино бубнил да про сценарий… И лешего не к добру поминал… Ты, Молчун, лешего никогда не поминай, а то явится, когда не нужен вовсе, а явится – от него уже не отвяжешься… Слушай, Молчун, а давай свернем к одежным нашим деревьям да посмотрим, что у тебя получилось!.. Я там недавно была, набухло сильно, а понять невозможно, что такое ты надумал. У меня так никогда не было – раз-два и готово… Ну, месяц-два… А у тебя… уж я и со счету сбилась, сколько зреет. Наверное, ты такое дереву заказал, чего оно никогда не выращивало. Но может вырастить. Очень оно старается для тебя, Молчун. Я чувствую. А ты мне скажи, что ты ему заказал?

– Хитренькая какая! – хихикнул я добродушно – ну совсем дите рядом со мной щебетало, хотя уже, хм… – Сама знаешь – от зеленых плодов расстройство желудка может быть, а от зеленой одежды, наверное, конфуз сплошной… Ты уж потерпи – вот вернусь из Города, должно уже созреть, я так надеюсь.

– Не вернусь, а вернемся, – строго сказала Нава и погрозила мне пальчиком.

– Посмотрим, – не стал я спорить. – А сейчас мы никуда не пойдем, не сбивай меня, мы идем на Выселки, на Выселки мы идем, не к одежным деревьям, не на Тростники и не на Глиняную поляну, а на Выселки.

– Да поняла я, Молчун, – хмыкнула Нава. – На Выселки. Я тебе не Колченог, чтоб по многу раз долдонить одно и то же, хоть с ним ты хочешь идти в Город, а со мной не хочешь. Ну их всех, давай сами пойдем!

– Я очень боюсь тебя потерять, девочка моя, – вздохнул я. – Мне и Колченога будет жалко потерять, и Кулака, и Хвоста, но без них я проживу, а без тебя… Не знаю… Это уже буду не я…

– А если ты не вернешься, разве я буду я? – тихо спросила она.

О, Лес Великий, кто ж она мне и кто я ей?!

Я глянул на Наву. Девчонка висела у меня на левой руке, смотрела снизу вверх и азартно щебетала уже совсем на другую тему, о том, как она убежала от мертвяков, проползши у них между ног.

– Нава, – сказал я, – опять ты мне эту историю рассказываешь. Ты мне ее уже двести раз рассказывала.

– Ну так и что же? – сказала Нава, удивившись. – Ты какой-то странный, Молчун. Что же мне тебе еще рассказывать? Я больше ничего не помню и не знаю. Не стану же я тебе рассказывать, как мы с тобой на прошлой неделе рыли погреб, ты же это и сам все видел… А может, ты мне расскажешь про свои слова, которые ночью говорил, когда храпел? Те, что ты говорил, когда бредил, я уже не помню, а вчерашние еще помню…

– Это которые же?

– А вот «кино», например… Странное слово, никогда раньше такого не слышала. Только от тебя, а ты его часто повторяешь во сне. Вот как мы с тобой про фехтование выяснили, что это вроде тыканья палкой, я и успокоилась. А про кино вчера ты очень нервно говорил, будто сердился, и доказать пытался…

Я даже остановился и посмотрел на Наву – так вдруг в голове щелкнуло, словно сук на дереве сломался – хрясь!..

– Ты чего встал, Молчун? Встал и молчит! Я тебе говорю: поговори, а ты совсем замолчал… И не стой: стоять будешь, мы до вечера на Выселки не попадем… Ты иди и говори, говори и иди.

– Да ты меня этим словом так по голове стукнула, что я с шага сбился.

– Я тебя сбила? Да это ты мне спать не давал!..

– Мне кажется, что я знаю это слово, – обливаясь холодным потом, признался я.

– Ух ты!.. – запрыгала Нава, хлопая в ладоши. – Расскажи, расскажи, что ты знаешь.

– Сейчас, дай дух перевести.

Нава смотрела на меня снизу вверх, уцепившись рукой за мое плечо, и тянулась ко мне лицом, будто ждала, что я ее поцелую. И ресницами – хлоп-хлоп.

«Очень киношный план, – оценил я, вполне понимая, что имею в виду. – Такой кадр пропадает!.. А вдруг не пропадает?»

Я даже оглянулся вокруг в поисках съемочной аппаратуры. Смешно. Кино давно уже делают так, что актеры не видят процесса съемок, а живут в материале. Неужто и я живу в материале?!

– Молчу-у-ун! Хватит молчать! – взмолилась Нава. – Мне страшно становится!

– Сейчас, – решился я. – Сейчас расскажу.

Еще раз обвел взглядом окрестности, все же надеясь что-то обнаружить. Медленно покачиваясь, проплывали по сторонам желто-зеленые заросли, кто-то сопел и вздыхал в воде, с тонким воем пронесся рой мягких белесых жуков, из которых делают хмельные настойки. Желтые, серые, зеленые пятна – взгляду не за что было зацепиться, и нечего было запоминать и тем более обнаруживать. И вдруг меня будто палкой по глазам ударило, я пошатнулся, а Нава, проследив за моим взглядом, замолчала на полуслове.

У дороги, головой в болоте, лежал большой мертвяк. Руки и ноги его были растопырены и неприятно вывернуты, и он был совершенно неподвижен. Он лежал на смятой, пожелтевшей от жары траве, бледный, широкий, и даже издали было видно, как страшно его били. Он был как студень.

Я осторожно обошел его стороной. Тревога шебуршилась по спине морозными мурашиками, хотя солнце вышло и было душно. Бой произошел совсем недавно: примятые пожелтевшие травинки на глазах распрямлялись. Следов было много, но из меня следопыт, как из гиппоцета ласточка, а дорога впереди, совсем близко, делала новый поворот, и что было за поворотом, угадать я не мог. Нава все оглядывалась на мертвяка.

– Это не наши, – сказала она очень тихо. – Наши так не умеют. Кулак все грозится, но он тоже не умеет, только руками размахивает… И на Выселках так тоже не умеют… Молчун, давай вернемся, а? Вдруг это уроды? Говорят, они тут ходят, редко, но ходят. Давай лучше вернемся… И чего ты меня на Выселки повел? Что я, Выселок не видела, что ли?

Я взбесился. Не на Наву, упаси лес, а на невезуху свою. Да что же это такое? Сто раз ходил по этой дороге и не встречал ничего, что стоило бы запомнить или обдумать. А вот теперь, когда завтра нужно уходить – даже не послезавтра, а завтра наконец-то! – эта единственная безопасная дорога становится опасной… В Город-то можно пройти только через Выселки. Если Город вообще существует, то дорога к нему ведет через Выселки…

Я нагнулся и взял мертвяка за ноги. Ноги были еще горячие, но уже не обжигали. Рывком толкнул грузное тело в болото.

Трясина чвакнула, засипела и подалась. Мертвяк исчез, по темной воде побежала и погасла рябь.

– Нава, – сказал я строгим, хотя и дрожащим голосом, – иди в деревню.

– Как же я пойду в деревню, – рассудительно сказала Нава, – если ты туда не пойдешь? Вот если бы ты тоже пошел в деревню…

– Перестань болтать! – прикрикнул я. – Сейчас же беги в деревню и жди меня. И ни с кем там не разговаривай.

– А ты?

– Я мужчина, мне никто ничего не сделает.

– Еще как сделают, – возразила Нава. – Я тебе говорю: вдруг это уроды? Им ведь все равно, мужчина, женщина, мертвяк; они тебя самого уродом сделают, будешь тут ходить, страшный, а ночью будешь к дереву прирастать… Как же я пойду одна, когда они, может быть, там, сзади? – добавила она очень разумно, но я, видимо, от растерянности не слышал голоса разума.

– Никаких уродов на свете нет, – не очень уверенно сказал я только потому, что хотел настоять на своем, уже понимая, что не прав. – Вранье это все…

Я посмотрел назад. Там тоже был поворот, и что было за этим поворотом, угадать тоже не мог, но чувствовал, что ничего хорошего. Я уже понял, что предпереживаю ситуацию за мгновение до ее реализации. Мертвяка я мысленно увидел за мгновение до того, как увидел его в реальности. Такое предвидение ни от чего не спасает и не предостерегает.

– Не пойду я в деревню, в деревню я не пойду, я никуда без тебя не пойду, даже удивляюсь, как ты можешь посылать меня куда-то без тебя? Кто защитит меня, кроме тебя? Я ж никому больше не нужна, чужая я. – Нава говорила много, быстро и шепотом, отчего становилось особенно неприятно. Дополнительно нервировало.

Я взял дубину поудобнее.

– Хорошо. Иди со мной. Только держись рядом и, если я буду что-нибудь приказывать, сразу же выполняй. И молчи, закрой рот и молчи до самых Выселок. Пошли.

Я надеялся, что ее молчание позволит мне, пусть за мгновение, не только увидеть опасность, но и отреагировать на нее.

Молчать она, конечно, не умела. И не стала. Возможно, ей казалось, что она молчит? Но действительно держалась рядом, не забегала больше вперед и не отставала, только все время бормотала тихо-тихо себе под нос:

– Зря ты, Молчун, думаешь, что уродов нет. Я сама их видела издалека, мама не дала хорошо рассмотреть. И правильно. Что на них смотреть, уроды потому и уроды, что страшные, а на страшное и смотреть страшно, поэтому мама и утянула меня за руку… Заскорузлые они какие-то, Молчун, будто старый ствол, корой покрытые. И по цвету как ствол. Поэтому, когда они к дереву прирастают, их и не заметишь сразу. Только если глаза разглядишь. Глаза у них, Молчун, человеческие… Страшно, когда смотришь на дерево, а оно на тебя смотрит человеческими глазами. И молчит, как ты, Молчун. Только глаза у них говорящие, у уродов-то, прямо душу выворачивают. Это я успела увидеть, когда мы с Колченогом его дочку искали, а он меня на нее хотел обменять. Вот мы на уродов и наткнулись. Меня потом долго било-колотило от страха; когда я в их глаза насмотрелась, мне показалось, что я тоже уродкой становлюсь, – от деревьев шарахалась, чтобы случайно не прирасти. Тогда Колченог и сделал мне дудку, чтобы я подудела и про уродов забыла.

Под ее болботение мы миновали опасный поворот, затем миновали еще один опасный поворот, и я уже немного стал успокаиваться, когда из высокой травы, прямо из болота, нам навстречу молча вышли и остановились люди.

«Ну вот, – обреченно подумал я. – Не успел отреагировать за мгновение. Даже шаг лишний сделал. И какого хвоща им тут надо? Будто сам не знаю… Как мне не везет. Мне же все время не везет. С самого начала…»

Я покосился на Наву. Вот только с ней повезло… Нава дрожала и трясла головой, лицо ее сморщилось.

– Ты меня им не отдавай, Молчун, – бормотала она, – я не хочу с ними. Я хочу с тобой, не отдавай меня…

Их было семеро – все мужики, все заросшие до глаз, и все с громадными суковатыми дубинами. Это были не здешние люди, не деревенские, и одеты они были не по-здешнему, совсем в другие растения. Это были воры.

Это мне «внутренний голос» подсказал за мгновение до того, как я сам допер.

– Ну, так что же вы встали? – глубоким раскатистым голосом сказал вожак. – Подходите, мы дурного не сделаем… Если бы вы были мертвяки, тогда, конечно, разговор был бы другой, да никакого разговора вовсе бы и не было, приняли бы мы вас на сучки да на палочки, вот и весь был бы у нас с вами разговор… Куда направляетесь? На Выселки, я понимаю? Это можно, это – пожалуйста. Ты, папаша, ты себе иди. А дочку, конечно, нам оставь. Да не жалей, ей с нами лучше будет…

Я дважды прослушал его речь: сначала диктуя ее вожаку, потом слушая, как он ее вслух произносит. И тон у него был вкрадчивый, и ничего дурного он вроде не сказал, но душа ему доверием не откликнулась. Слава их впереди них летела…

– Нет, – сказала Нава, – я к ним не хочу. Ты, Молчун, так и знай, я к ним не хочу, это же воры…

Воры засмеялись – без всякой злобы, привычно.

– А может быть, нас обоих пропустите? – спросил я, отчетливо осознавая глупость вопроса.

– Нет, – уверенно сказал вожак, – обоих нельзя. Тут же кругом сейчас мертвяки, пропадет твоя дочка, Подругой Славной станет или еще какой-нибудь дрянью, а это нам ни к чему, да и тебе, папаша, ни к чему, сам подумай, если ты человек, а не мертвяк, а на мертвяка ты вроде не похож, хотя, конечно, и человек ты на вид странный…

– Она же еще девочка, – сказал я, – зачем вам ее обижать?

Вожак удивился:

– Почему же обязательно обижать? Не век же она девочкой будет, придет время – станет женщиной, не Славной там какой-нибудь Подругой, а женщиной…

«А может, это и есть та самая война и борьба, о которой Слухач вещал, а потом на собрании спорили? В деревне никакой войны и борьбы нет, а у этих вот воров есть. Может, они на самом деле защитники людей, только их все неправильно понимают, как это у людей обычно происходит?»

– Это он все врет, – перебила Нава мои странные мысли, – ты ему, Молчун, не верь, ты что-нибудь делай скорее, раз сюда меня привел, а то они меня сейчас заберут, как Колченогову дочку забрали, с тех пор ее так никто и не видел, не хочу я к ним, я лучше этой Славной Подругой стану… Смотри, какие они дикие да тощие, у них и есть-то, наверное, нечего…

– Слушайте, люди, – сказал я просительно (ведь люди же они или кто?), – возьмите нас обоих.

Я уже знал, что они ответят, сам продиктовал, но должна же быть у людей собственная воля! Не куклы же они, чтобы под диктовку жить! Если они – борцы за людей, может, им наша помощь нужна?

Воры не спеша приблизились. Вожак внимательно оглядел меня с головы до ног.

«Эх, вожак-вожак, – успел я уже в нем разочароваться, – никакой ты не вожак, а клоун на веревочке…»

– Нет, – сказал он послушно. – Зачем ты нам такой нужен? Вы, деревенские, никуда не годитесь, отчаянности в вас нет, и живете вы непонятно зачем, вас приходи и голыми руками бери. Не нужен ты нам, папаша, говоришь ты как-то не так, как все, неизвестно, что ты за человек, иди ты себе на Выселки, а дочку нам оставь.

Ну, была бы честь предложена… Хотите такое кино – получите такое кино… Эх, не успел Наве объяснить про кино, а чем дело закончится – непонятно, доведется ли еще объяснить?

Я глубоко вздохнул, сконцентрировался, как нас учит сэнсэй по боевым искусствам, перехватил дубину обеими руками и сказал Наве негромко:

– Ну, Нава, беги! Беги, не оглядывайся, я их задержу.

Глупо, подумал я, надо же, до чего глупо! Хотел быть рыцарем, будь им… Услужливо всплыл в памяти мертвяк, похожий на студень, лежащий головой в темной воде, он был странным образом похож на меня.

А руки сами подняли дубину над головой.

– Эй-эй! – закричал вожак, как я ему и велел.

У него есть роль, которую он должен играть! Я вспомнил про кино. Вот только бы Наве еще объяснить…

Все семеро, толкаясь и оскальзываясь, гурьбой кинулись на меня, мешая друг другу. Несколько секунд я еще слышал топот Навиных пяток, а потом стало не до этого. Стало страшно и стыдно оттого, что страшно. Но очень скоро, после нескольких взмахов моим дрыном, страх прошел, потому что неожиданно выяснилось, что единственным стоящим бойцом из воров был вожак. Отбивая его настойчивые, но довольно-таки бестолковые удары, я видел, как остальные, очень напоминая деревенских, отгоняющих мертвяков, угрожающе и бессмысленно мотая дубинами, задевают друг друга, шатаются от собственных богатырских размахов и часто останавливаются, чтобы поплевать на ладони. Никто из них ко мне не приблизился, оставив поле боя вожаку.

Один вдруг отчаянно завопил: «Тону!» – и с шумом обрушился в болото (хороший кадр получится! – оценил я профессионально), двое других сразу бросили дубины и принялись его тащить, но вожак наседал, крякая и притопывая, хотя явно ни к боевому фехтованию, ни к театральному он причастен не был. Я не хотел его калечить и старался не бить по голове, пытаясь только сбить с ног, но чуть промазал и случайно угодил ему по коленной чашечке. Вожак уронил дубину, зашипел и присел на корточки.

Трое воров, подняв дубины на плечи, толпились у него за спиной и внимательно рассматривали ушиб через его голову. Двое других тащили товарища из трясины.

– Дурак ты, папаша, – сказал вожак укоризненно, как я ему и посоветовал. – Разве же так можно, долбня ты деревенская. И откуда ты только такой взялся?.. Выгоды своей не понимаешь, дерево ты стоеросовое, твердое…

Я, может, и еще бы послушал его содержательную речь, но инстинкт самосохранения имел по этому вопросу свое мнение. Он-то и дал мне пинок под зад, заставив со всех ног пуститься вслед за Навой. Воры кричали вслед сердито и насмешливо, вожак гукал и взревывал: «А держи его! Держи!»

Они за нами не гнались, и мне это не понравилось. Что-то тут было не так. Я пытался на бегу сообразить, в чем тут ловушка, ибо внутренний голос по этому поводу безмолвствовал, и одновременно пытался разрешить недоумение: как же эти неуклюжие, неповоротливые, бестолковые и незлые, похоже, люди могут наводить ужас на деревни да еще каким-то образом уничтожать мертвяков – бойцов ловких и беспощадных?

Разве что остальные еще более неуклюжие и бестолковые?..

Нава скакала шагах в тридцати впереди, твердо ударяя в землю босыми пятками. Вот она скрылась за поворотом и вдруг снова выскочила – мне навстречу, – замерла на мгновение и пустилась вбок, прямо через болото, прыгая с коряги на корягу, только брызги летели. Вот же ядрен корень! У меня аж сердце замерло. Болота же считаются непроходимыми для человека!

– Стой! – заорал я, задыхаясь от ужаса и страха за нее. – С ума сошла! Стой!

Нава тотчас же остановилась и, ухватившись за свисающую лиану, повернулась ко мне. А из-за поворота мне навстречу вышли еще трое воров и тоже остановились, глядя то на меня, то на Наву.

– Молчун! – пронзительно закричала Нава. – Ты их бей и сюда беги! Ты здесь не утонешь, не бойся! Бей их, бей! Палкой бей! Гу-гу-гу! О-го-го их!

– Ты вот что, – сказал один из воров заботливо. – Ты там держись, ты там не кричи, а держись покрепче, а то свалишься, тащи тебя потом…

Сзади тоже подоспели, тяжело затопали и тоже закричали: «Гу-гу-гу!» Трое впереди ждали.

Ну что ж, бой в грязи – любимое зрелище чистоплюев… Будет исполнено в лучшем виде…

Я, ухватив дубину за концы и выставив ее перед собой поперек груди, с разбегу налетел на них, повалил всех троих и упал сам. Сильно ушибся об кого-то, но сейчас же вскочил. Герой должен держать удар и держаться на ногах… Хоть перед глазами у меня все плыло.

Кто-то снова испуганно вопил: «Тону!» Поделом: хотели в князи – получайте грязи… Кто-то сунулся бородатым лицом ко мне и схлопотал дубиной, наотмашь, не глядя. Дубина переломилась. Я бросил обломок, прыгнул в болото и принялся резво, хоть и грузно, скакать с коряги на корягу, с кочки на кочку, разбрасывая вонючую черную грязь. Нава победно верещала и свистела мне навстречу.

Позади гудели сердитые голоса, а мне еще приходилось успевать им суфлировать: «Что же вы, руки дырявые, корявые?» «А сам…» «Упустили мы девчонку, пропадет девчонка теперь…» «Да обезумел же человек, дерется!» «Одежду на мне порвал, надо же, какая одежда была, цены ей не было, одежде моей, а он порвал, и даже это не он мне порвал, а ты мне ее порвал…» «Хватит вам разговоры разговаривать, в самом деле; догонять нужно, а не разговоры разговаривать»…

Я остановился возле Навы, продолжая, не вникая в суть, суфлировать преследователям, тоже ухватился за лианы и, тяжело дыша, следил за ними: двое воров, ощупывая трясину дубинками, уже шли к нам по колено в черной жиже. Коряги они обходили.

«Вот же лесовики хреновые, опять все наврали, – помянул я недобрым словом деревенских. – И почему от них ни слова правды добиться невозможно? Или я просто не умею вылавливать эту правду из потоков словесного мусора. Ведь болото вброд можно перейти, а говорили, будто другого пути, кроме дороги, нет. Ворами пугали, тоже мне, нашли кем пугать…»

Нава потянула меня за руку.

– Пошли, Молчун, – сказала она. – Что ты стоишь? Пошли скорей… Или, может, ты еще хочешь подраться? Тогда погоди, я тебе палку подходящую найду, ты тогда вот этих двоих побей, а другие, наверное, испугаются. Хотя если они не испугаются, то они тебя, я думаю, одолеют, потому что ты ведь один, а их… раз… два, три… четыре…

– А куда идти? – спросил я. Драться мне не хотелось. Хотя в этом самом кино обожают драки, особенно в грязи: чистенький зритель сидит в чистеньком кресле и воображает, что это он раскидывает злых бандитов, защищая девочку. А вот хрен им с ботвой! – На Выселки мы попадем?

– Попадем, наверное, – сказала Нава. – Я не знаю, почему нам на Выселки не попасть…

– Тогда иди вперед, показывай, куда идти.

Нава легко запрыгала в лес, в чащу, в зеленое марево зарослей.

– Я вообще-то не знаю, куда нам идти и как, – говорила она на бегу. – Но я тут уже один раз была, а может быть, даже не один, а больше. Мы тут с Колченогом ходили, когда тебя еще не было… Или нет, был уже, только ты тогда еще без памяти ходил, ничего не соображал, говорить не мог, смотрел на всех как рыба, потом тебя мне отдали, я тебя и выходила, да только ты не помнишь, наверное, ничего…

Воры не отставали.

Лианы липли к рукам, хлестали по лицу, омертвевшие клубки их цеплялись за одежду и путались в ногах. Сверху сыпались мусор, насекомые и еще какая-то разнообразная гадость. То справа, то слева сквозь завесу лиан просвечивали клейкие лиловые гроздья – не то грибы, не то плоды, не то гнезда какой-то мерзости.

– Колченог говорил, что тут где-то одна деревня есть… – Нава говорила на бегу легко, как будто и не бежала вовсе, а валялась на своей лежанке – сразу было видно, что она нездешняя, здешние бегать не умели. – Не наша деревня и не Выселки, какая-то другая, название мне Колченог говорил, да я забыла, все-таки это давно было… А ты, когда бежишь, ты ртом дыши, ты зря носом дышишь, и разговаривать еще хорошо при этом, а то ты так скоро запыхаешься, тут еще долго бежать, мы еще мимо ос не пробегали, вот где нам быстро бежать придется, хотя, может быть, с тех пор осы оттуда ушли… Это той самой деревни осы были, а в той деревне, Колченог говорит, вроде бы людей уже давно нет, там уже Одержание, говорит, произошло, так что людей совсем не осталось… Нет, Молчун, это я вру, это он про другую деревню говорил…

«И что же это за Одержание такое, после которого людей не остается?» – с трудом пытался я думать на бегу.

Открылось второе дыхание, бежать стало легче. Потом оно закрылось.

Становилось все темнее. Неба уже не было видно совсем, духота усиливалась. Зато становилось все меньше открытой воды, появились могучие заросли красного и белого мха. Мох был мягкий, прохладный и сильно пружинил, ступать по нему было приятно.

– Давай… отдохнем… – просипел я.

– Нет, что ты, Молчун, – прикрикнула Нава. – Здесь нам отдыхать нельзя. От этого мха надо поскорее подальше, это мох опасный. Колченог говорил, что это и не мох вовсе, это животное такое лежит, вроде паука, ты на нем заснешь и больше уже никогда не проснешься, вот какой это мох, пусть на нем воры отдыхают, только они, наверное, знают, что нельзя, а то было бы хорошо…

Она покосилась на меня и все-таки перешла на шаг. Я доковылял до ближайшего дерева, привалился к нему спиной, затылком, всей тяжестью и закрыл глаза. Очень хотелось сесть, упасть, но страшно! Ведь наверняка же врут, и про мох врут… Но все-таки страшно. Сердце билось как бешеное, ног словно бы и не было вовсе, а легкие лопались и болезненно растекались в груди при каждом вдохе, и весь мир был скользкий и соленый от пота.

– А если они нас догонят? – пробился до меня, словно сквозь вату, голос Навы. – Что мы будем делать, Молчун, когда они нас догонят? Что-то ты совсем никуда не годный стал, ты ведь, наверное, драться больше не сможешь, а?

Бывший рыцарь хотел сказать: смогу, но только пошевелил губами. Воров он больше не боялся. Он вообще больше ничего не боялся. Он боялся только пошевелиться и боялся лечь в мох. Все-таки это был лес, что бы там они ни врали, это был лес, это-то он помнил хорошо, этого он не забывал никогда, даже когда забывал все остальное.

«Какое, на хрен, кино? – подумалось вдруг. – Разве в кино такая хреномудия бывает? Когда легкие готов выблевать, съемки все же останавливают, актера надо беречь – дорого плачено. Значит, это не кино, зря я вспоминал, что такое кино. Хорошо, что Наве не успел голову заморочить».

– Вот у тебя даже и палки теперь нет, – заботилась Нава. – Поискать, что ли, тебе палку, Молчун? Поискать?

– Нет, – пробормотал я. – Не надо… Тяжелая…

Приехали… Разве рыцари в кино так отвечают? Доспехи бы снять, к земле пригибают…

Открыл глаза. Нава обеспокоенно заглядывала мне в лицо. Попытался улыбнуться – не получилось. Прислушался – воры были недалеко: слышно, как они пыхтят и топают в зарослях, – ворам тоже было тяжко.

– Пошли дальше, – просипел я и, шатаясь, сделал шаг.

Нава подставила плечо – вот же десятижильная девчонка!

Миновали полосу белого опасного мха, потом полосу красного опасного мха, снова началось мокрое болото с неподвижной густой водой, по которой пластались исполинские бледные цветы с неприятным, мясным запахом, а из каждого цветка выглядывало серое крапчатое животное и провожало нас глазами на стебельках.

– Ты, Молчун, шлепай посильнее, – деловито поучала Нава. – А то присосется кто-нибудь, потом ни за что не оторвешь… Никакие прививки не спасут…

Болото вдруг кончилось, и местность стала круто повышаться. Появилась высокая полосатая трава с острыми режущими краями. Я оглянулся. Воры почему-то остановились. Почему-то они стояли по колено в болоте, опираясь на дубины, и смотрели нам вслед. Выдохлись, что ли, тоже выдохлись?

Один из воров призывающе махнул рукой и крикнул:

– Давайте спускайтесь, чего же вы?

«А вот хрен вам с хвощом и черемшой!» – хмыкнул я, отвернулся и пошел за Навой. После трясины идти по твердой земле казалось совсем легко, даже в гору. Воры что-то кричали – в два, а потом в три голоса. Я оглянулся: они по-прежнему стояли в болоте, в грязи, полной пиявок, даже не вышли на сухое место. Увидев, что я оглянулся, отчаянно замахали руками и наперебой закричали снова. Понять их было бы трудно, если бы я сам не подсказывал им, что кричать.

– Назад! – кричали они. – Наза-ад!.. Не тро-онем!.. Пропадете, дураки-и-и!..

«Сами вы дураки, – со злорадством подумал я, хрипло подхихикивая, – так я вам и поверил. Хватит с меня – верить… Если б это было кино, я, возможно, и поверил бы… Это кто-то хотел меня убедить, что это кино, дабы я поверил и сдался, но не на того нарвались. Какого хвоща я должен вам верить, когда вы сперли Колченогову дочку? И где теперь Колченогова дочка? Что-то я ее не вижу… Наву мою захотели, ишь, раззявили жевалки!.. Пиявки вам болотные в задницу, а не мою Наву!..»

Нава уже скрылась за деревьями, и я поспешил за нею.

– Назад идите-е-е!.. Отпусти-и-им!.. – ревел вожак.

– Ха-ха-ха! – ответил я им киношным смехом.

И надо же, даже силы обнаружились откуда ни возьмись! Я был так доволен тем, что оставил воров с носом, уберег от них мою Наву (вот Кулак не смог жену уберечь, а я уберег!), что пытался даже приплясывать на ходу. Хорошо, что Нава шла чуть впереди и ничего не видела, – засмеяла бы. Мне самому было смешно за собой наблюдать, но самому над собой смеяться куда приятнее, чем слышать насмешки других. Тем более самых близких.