Текст книги "Дальше в лес…"

Автор книги: Владимир Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

– А прививки ты ему сделала? – поинтересовался Староста у Навы, ничуть не отвлекши моего внимания, потому что я не мог понять вопроса.

– Без прививок нельзя! Потому что вредно, нежелательно и опасно, – включился Старец.

– Нет, – ответила Нава, – он был слишком слаб, а слабые от прививки и умереть могут, потому что прививка здоровых предохраняет от болезни, а слабым ее делать нельзя. Я и не стала ее делать, потому что он и так умереть мог, но я его выходила, и теперь он будет моим мужем.

– Мужем, х-хы, да он, х-хы, шерсть на носу, паутина на морде, мужем твой Молчун еще не скоро сможет быть. Старец и то мужее его будет! – захыхыкал Кулак.

– А вот и нет! – возразила Нава. – Раз заговорил, пусть и не по-нашему, значит, скоро поднимется. Кто не говорит, тот никогда не поднимется, а кто заговорил, тот уже ходок, а кто говорит и ходит, тот и мужем может быть.

– Без прививок нельзя! – гнул свое Старец. – Потому что вредно, нежелательно и опасно. Сделай ему прививку, а то всех нас заразит! А нет ли у тебя чего поесть? Я бы ягоды моченой попробовал, грибочков соленых.

– Бледных поганок тебе с мухоморами в самый раз: то-то у тухлоедов праздник будет, – хмыкнул Кулак.

– А ежели умеючи приготовить, – не испугался Старец, – то и поганки с мухоморами за милую душу пойдут. Вот жена моя, которую мертвяки увели, очень хорошо готовила поганки с мухоморами: и бледные поганки, и фиолетовые. От них я живу так долго. А Молчуну ты дай прививку, дай, а то и он может заразу подхватить – нам как с лягушки вода, а ему кранты болотные с пузырьками.

– Типун тебе на язык, Старец! – испугалась Нава.

– Дело Старец говорит, – поддержал Староста. – Или он нас заразит тем, от чего у нас прививки нет, или мы его…

– А от чего прививку-то: от лихорадки трясучей, или от поноса тянучего, или от кашля хрипучего, или от каменной болезни, или от живогнилки?.. Я уж всего и не припомню.

– А от всего, – кивнул Староста. – Только по очереди, не все гамузом. Сначала от поноса – и от тянучего, и от текучего, а то начнется – не набегаешься за ним выносить, ибо никакой мох не справится и мельчайшие тоже.

– Так он же ничего, кроме капельки сока, не ест.

– А как начнет есть, так и не навыносишься, придется дом новый ставить, – сделал прогноз Староста.

Нава покопалась на полках и вытащила деревянный туесок с каким-то питьем. Налила в деревянный стаканчик да и поднесла мне. Пахло травой и пахучими цветами, да я из ее пальчиков и яд любой выпил бы. Пригубил с ее помощью и глотнул сполна, тем паче что в горле пересохло. Тут меня и повело, и свет серый куда-то вбок поехал, да там и остался.

* * *

Как долго пробыл я в темных краях, не скажу, ибо часов у меня не было, а нашлись бы, то и сил посмотреть на них взять неоткуда. Но и там, во тьме, только сознание начинало светлеть, до него доносился голосок моей Настёны-Навы. Что она чирикала-щебетала, я, разумеется, не разумел из-за отсутствия разума. Но тембр голоса был очень приятен.

Иногда доносились грубые мужские голоса, но они мне не нравились.

А потом я вдруг почувствовал страшное чувство голода: казалось, теленка бы съел сырым, но лучше с хреном или с горчицей.

– Нава, кушать! – возопил я, как мне показалось, на самом деле я чуть слышно просипел.

Но она услышала и защебетала:

– Молчун в себя пришел! Молчун заговорил! Молчун кушать попросил! Только Молчуну сейчас кушать нельзя, а то никакая прививка от поноса не спасет, но я Молчуна покормлю, специально приготовила, потому что чувствовала, что жизнь к Молчуну возвращается.

Ее личико светилось радостью, и я попытался улыбнуться в ответ. Наверное, получилось не очень, потому что она поинтересовалась:

– Тебе больно?

– Не-ет, – просипел я. Похоже, разговаривать разучился.

– Ой, – обнаружила она, – а ты по-нашему заговорил!

Надо же, а я и внимания не обратил. Я говорю – она отвечает: все нормально.

– А что, я по-другому разговаривал? – спросил я.

– Да, и еще так страшно! Такие слова говорил, каких никто никогда у нас не говорил и не слышал. А такие слова страшно слышать, потому что неизвестно, что они обозначают. Вдруг что-то страшное и опасное. А если страшное и опасное называть, то оно и появиться может. Поэтому никто никогда мертвяков не зовет, они сами приходят. И рукоедов никто не зовет. А и не надо нам таких слов. Теперь ты правильные слова говоришь. Наверное, прививки помогли. Ты болел и говорил непонятное, а поправился – и понятно заговорил. Ты уж больше не говори таких слов, от которых страшно. Всю деревню перепугал.

Щебеча, она извлекала из своих сусеков какую-то посуду, готовясь меня кормить. Это я чувствовал безошибочно. Всегда чувствуется, когда женщина готовится кормить своего мужчину. Она при этом даже движется по-особому.

– А что я говорил, Нава? – поинтересовался я, ощущая в голове полнейшую пустоту. Ну ни единой завалященькой мыслишки! Только Навино чириканье.

– Странный ты, Молчун! – рассмеялась Нава. – Ну, как я могу тебе рассказать, что ты говорил, если ни словечка не понимала, да и страшно было понимать, потому что непонятное лучше не понимать, а то поймешь – и жить не захочется. Запомнила только, что ты называл меня как-то странно: Настёна… Я тебе говорю: Нава я, а ты все свое: Настёна да Настёна…

От этих звуков, похожих на имя, защемило в груди. Знакомыми они мне показались. Но что значили – не вспомнилось.

– И себя в живот тыкал и говорил: Кандид, Кандид, – продолжала девушка, подтыкая мне под голову что-то мягкое. – Я подумала, что ты так себя называешь, но засомневалась – разве может у человека быть такое имя? Сам посуди: Молчун – имя, Кулак – имя, Колченог – имя для мужчины. Имя должно что-то значить. Для мужчин по крайней мере, женщины могут иметь загадочные имена. Чтобы мужчины не могли их разгадать. А все мужчины имеют понятные имена: Старец, Слухач, Староста, Горбун… А Кандид? Эти звуки не значат ничего и на женское имя не похожи.

– Наверное, для меня оно что-то значило? – предположил я, пытаясь разгадать значение слова «Кандид», но у меня ничего не получалось. Я разучился разгадывать. Слова не складывались в мысли, если… если я их не произносил…

Нава поднесла к моему рту деревянный стакан, наполненный приятно пахнущей жидкостью, и принялась поить. Я послушно глотал предложенное питье, и чувство голода потихоньку стало отступать. Пока я заглатывал жидкость, ни одной мысли не посетило моего сознания, да и не очень я стремился их иметь во время такого жизненно важного занятия.

А Нава приборматывала:

– Вот и хорошо, вот и молодец! Если человек не едец, то он и не жилец.

– А когда не едун, тогда и не живун, – неожиданно отреагировал я.

Нава прыснула, и я не удержался, разбрызгав последний глоток, в том числе и на Наву.

– Ну, кто шутник, тот и мужик, – продолжила Нава, утершись рукавом.

– А шутница – молодица, – не полез я за словом в карман. – Мне с ней в речи не сравниться.

Интересно, откуда слова брались, ведь предварительно я фразу не строил в уме, а она сама собой выскакивала готовенькая.

– Я рада уж, что слово из себя выдавил человеческое, – откликнулась Нава. – Я боялась, что ты совсем говорить разучился. Сначала непонятное говорил, а потом замолчал и разучился, а что мне делать с мужем, который разговаривать не умеет? У нас, кто не разговаривает, и человеком не считается. Мертвяки вот не разговаривают – и никто их людьми не считает. Потому что они не люди, а мертвяки. А ты на мертвяка не похож. Поэтому должен разговаривать. Ты поговори, поговори со мной…

– А кто еще в этом доме живет? – спросил я.

– Как кто, Молчун? Разве ты не видишь, что ты да я: Нава и Молчун, Молчун и Нава? Поднимешься совсем и мужем мне будешь, а я тебе женой стану. Я ведь тут тоже чужая, никто меня на самом деле не любит. Только жить разрешили, когда я приблудилась. Сейчас всех женщин берут, потому что их мало становится, – мертвяки воруют, уроды воруют, бандиты воруют. И почему это все женщин воруют? Вот и маму мою мертвяки утащили… Ночью это было… Она меня пригнула и ногой подтолкнула, я между ног и проползла, а потом бежала, бежала…

– Ну, как же? – перебил я ее. – А мужики, которые тут толпились в прошлый раз? И потом я слышал голоса, но глаз открыть не мог.

– А они здесь не живут, здесь только мы с тобой живем. Это наш дом. А они в нашей деревне живут. Нет, это мы с тобой в их деревне живем, а они у себя в деревне живут, потому что мы с тобой – чужаки. Я сама пришла, а тебя Колченог да Обида-Мученик принесли, совсем ты плох был, думали, что не жилец. Мне сказали: выходишь – мужем тебе будет. Наши женщины такого себе в мужья не возьмут. А я выходила… Разве может в одном доме столько народу жить?.. А-а-а, я поняла: ты путаешь слова, думаешь, что дом – это деревня, а деревня – это дом. В одном доме только одна семья живет, а в деревне много семей и просто людей без жен и мужей. Ты еще не научился по-нашему разговаривать. Я тебя учить буду. Ты слушай, как я говорю, и повторяй. Так и научишься. Дети тоже – молчат, молчат, слушают, а потом, ка-ак заговорят… Тебя всему еще учить надо. И откуда ты такой взялся? На летающей деревне прилетел? А она откуда взялась? Это Обида-Мученик такие вопросы задавал. Никто ответа не знает. Но я тебя выходила. Я тебя и научу всему. Мертвяки – плохие, рукоеды – плохие, уроды – плохие, бандиты – плохие, от прыгающих деревьев надо подальше держаться – зашибут, а болота стороной обходить – в них тонут. Ой, да ты ж совсем ничего не знаешь! – испугалась она. – Что съедобное, что несъедобное? И прививок я тебе еще мало сделала, слаб ты еще для всех прививок. А надо делать, чтоб не заболел…

В голове гудел, шуршал, скрипел, позванивал на редкость нудный шум, от которого возникало непреодолимое ощущение тупости. Всего и всех. Скучно становилось и нудно, потому что очень уж он звучал победоносно, и навсегда ясно было – сквозь него не пробиться ничему отличному от шума. И как оно, отличное от шума, звучит, было непонятно, но почему-то очень хотелось его услышать.

Я пытался анализировать (странно, что слово это не забыл) то, что мне говорила Нава, но ее слова падали в мой внутренний монотонный шум, как камешки в пропасть. Где-то я видел, как парень или мужик сидит, спустив босые ноги в пропасть, а сандалии его стоят рядом, сидит и кидает камешки в пропасть, дно которой похоже на облачный слой, когда летишь над ним на самолете (самолет?.. Самолет?.. Летающая деревня?..), только облака зеленые. А местами, например, у подножия скал клубится лиловый туман.

– Нава, у вас бывает лиловый туман? – спросил я.

– Откуда ты знаешь? – насторожилась она. – А, наверное, из летающей деревни видел. Конечно бывает! Такое маленькое облачко возникает вокруг Слухача, когда он слушает, что – сам не понимает, и нам говорит, но мы тоже плохо понимаем. Слова какие-то наполовину странные. Типа тех, что ты говорил, когда бредил. Ох как много страшных слов ты говорил, когда бредил, и откуда они в тебе только брались? У нас по всей деревне с трудом одно-два таких слова собрать можно, а ты говорил и говорил… Только ты, если увидишь лиловый туман, уходи от него подальше. Нечего человеку делать в лиловом тумане. Опасный он. Вот на деревню Горбуна наполз лиловый туман, так больше деревни и нет. Грибница заполонила, а потом и вовсе озеро образовалось. Нет, Молчун, ты лилового тумана остерегайся. Ничего в нем нет хорошего. Нормальный туман белый, а лиловый – это ненормальный туман.

Бу-бу-бу… Хотя кое-что я, кажется, запоминаю, но точно в этом не уверен.

Я пошевелился, получилось. Такое впечатление, что неизвестно, сколько времени я пролежал колода колодой. Пролежни должны образоваться после такой лежки. Откуда я знаю, что должны? А не чувствуется пролежней – спина даже не чешется и не болит. Мягко под спиной и удобно. Пощупал постель в районе бедер – что-то мягкое и пушистое.

– Тебе удобно? – сразу поинтересовалась Нава.

– Удобно, – сказал я и подтвердил морганием – головой сильно дергать еще побаивался. – Мягко.

– Я тебе каждый день новую травку с мхом пружинистым выращиваю! Хорошо получается?

– Отлично! – заверил я.

– Это меня мама еще в детстве научила! – похвасталась девушка. – У меня самые приятные лежанки получались. Даже другие приходили и просили вырастить. А что тут сложного? Совсем ничего: надо только хорошо прочувствовать, как мох и травка будут твоей кожи касаться и как твоя кожа на эти прикосновения откликаться будет. И тело чтоб не отлеживалось, и ребрам должно быть мягко, чтобы они мышцы к твердому ложу не прижимали.

– Ты молодец! – искренне похвалил я. – А как же ты меня ворочала – я же тяжелый! Ведь если долго не ворочать, язвы на теле появятся.

– Появятся, – кивнула Нава. – А у тебя не появились. Зачем мне самой тебя ворочать? Я прошу мох с одного бока вырасти гуще и выше: ты на боку и оказываешься, потом прошу с этого бока уменьшиться, а с другого вырасти. И никаких сил не надо. Но я сильная, ты не думай. Я могла бы тебя ворочать, но это будет грубо и больно. Раны долго зарастать будут. А у тебя этих ран ой-е-ей было. Сейчас-то совсем нет, посмотри.

И она откинула серо-зеленую простыню с моего тела, а я осмелился переместить взор с нее на собственное тело. Узнал я его сразу, хоть исхудало оно изрядно. Мое тело, признаю, согласен владеть дальше. Оно было голое с цветными разводами по бледной коже.

– Вот здесь была рана, – осторожно коснувшись указательным пальцем горла, показала моя спасительница. – Большу-ущая! Все говорили, что голова оторвалась, что не жилец ты без головы. Но Обида-Мученик сразу понял еще там, на Тростниках, что голова твоя не оторвалась, а только кожа сильно порвалась. Вовремя кровь остановил мхом-сушняком да клейким листом заклеил рану. Твоя голова болтаться перестала и совсем не оторвалась, а тут уж я и прижгла, чем надо, и полила, и смазала, и поила соками заживляющими… Шрам, конечно, останется, но лучше со шрамом, чем без головы.

Я увидеть шрам не мог без зеркала, которых здесь, похоже, не водилось, поэтому оставалось верить на слово. Но я осмелился поднять руку, которая меня неожиданно послушалась и потянулась к горлу.

Нава с восторгом следила за медленным полетом моей руки, притормозившей перед шрамом, но позволившей кончикам пальцев осторожно его коснуться. Да, шрам хорошо прощупывался. Можно сказать, от уха до уха, но не бугрился безобразно, а тянулся гладким наростом.

– Гладкий, – одобрил я.

– Я старалась, – довольно сообщила врачевательница и показала пальцем в другое место, в центре груди. – А вот сюда тебе сучок от дерева воткнулся. Рана была небольшая, но глубокая, очень трудно было оттуда все щепки вытащить. А если щепки не вытащить, то загноиться рана может. Тогда тяжело лечить… Я промывала-промывала, под конец пришлось ученых муравьев в рану послать. Они все до конца и вытащили. Заодно своей кислотой и рану обработали. После этого никогда не гниет. Но я на всякий случай и сама обработала.

Этот шрам в центре груди хорошо было видно – дырка. Затянутая розовой кожицей, еще не очень толстой, полупрозрачной. Не слишком приятное зрелище.

– А нога-то, а нога! – всплеснула она руками и провела пальцем в паху по левой ноге. – Вот она-то у тебя на одних жилах точно болталась, и крутить ее можно было во все стороны. Обида-Мученик с Колченогом привязали ее к палке, но крови оттуда тоже много вылилось… Когда тебя освободили от старой одежды, странной какой-то, такая у нас в лесу не растет, никто не умеет такую выращивать, да и непонятно, зачем такая нужна, этот твой «мужской корень» был совсем махухонький, я даже удивилась, что такие махухонькие бывают, у наших-то мужиков, когда видеть приходится, они ого-го какущие – аж страшно иногда становится… А у тебя – махусенький, непонятно, как таким детей делать, и весь в запекшейся крови. Это сейчас-то посмотри, – потрепала она пальцами мой «корень жизни», – подрос как, окреп… Не такой, конечно, пока, как у наших, но мне такой страшный, как у них, и не надо. Страшно же!.. Мне такой мальчик-с-пальчик очень даже нравится. Сил наберешься, и мы, когда захотим, детишек им сделаем. У нас в деревне так принято было – когда хотели, тогда и рожали, а тут все долдонят: надо, надо!.. А кому надо, зачем надо, никто не знает. Старец ворчит: «Нельзя без детей, думаешь, тебя просто так в деревню приняли, нетушки, женщин у нас мало стало, мертвяки потаскали, теперь ты рожать будешь, когда мужа тебе найдем. Наши-то мужики: какие старые уже, им детей не успеть вырастить, а другие при женах. Жены-то тебе ноги быстро повыдергают, если на их мужей зариться будешь. Так что ты не зарься. А мужа себе ищи». А я и не зарюсь, больно мне они нужны, страшные и корявые какие-то. Ты хоть и поломанный весь, а совсем не корявый. Я тебя выбрала.

Меня эти ее матримониальные (словечко явно не местное…) планы неожиданно засмущали, и это ее хозяйское обращение с моими мужскими достоинствами (или недостатками) не то чтобы неприятно было, очень даже приятно, но приятность показалась мне стыдной. Очень странно… Я протянул ладонь и прикрыл «корень жизни».

– Странный ты, Молчун, – удивленно посмотрела на меня Нава. – Неправильный какой-то, но ты мне нравишься такой. Правильно я тебя в мужья выбрала. Теперь только окончательно поставить тебя на ноги!.. И…

– Прикрой меня, – попросил я. – Устал я, спать хочу.

И я правда моментально отключился, почувствовав легкое прикосновение простыни.

Интересно, чем занимаются муравьи, когда я сплю? Когда бы я ни просыпался, они двумя ровными колоннами вышагивали по потолку, слева направо нагруженные грибницей, справа налево порожняком. Такое впечатление, что где-то когда-то я такое уже видел. Или это воспоминание от прошлых просыпаний? Вдоль колонн редкой цепью неподвижно чернели крупные сигнальщики, поводя длинными антеннами в ожидании приказов. Хм… я знаю, чего они ждут, но не умею отдавать приказы. Я вообще ничего не умею.

Покрутил головой и убедился, что в доме никого нет.

– Нава, эй! – позвал я в надежде, что она просто вышла за порог.

Но то ли голос слаб, то ли она ушла далеко, никто не откликнулся, а я почувствовал, что кишечнику моему приспичило опорожниться. Интересно, как эта проблема решалась во время моей болезни?.. Неужели?.. Мне стало не по себе от догадки. В старых фильмах… О! Я вспомнил про старые фильмы! Так вот, в старых фильмах режиссеры-натуралисты показывали, как сиделки выносили фекалии за больными. Сейчас эта проблема в госпиталях решена специальной конструкцией больничных кроватей и роботизацией медицины. Но здесь на роботизацию было мало похоже. Удивительно, что я об этом вспомнил! Или когда желудочно-кишечный тракт потребует, и не о таком вспомнишь?

Только бы не забыть! Только бы не забыть! Голову опять начал заполнять нудящий шум. Где госпитали? В городах. Значит, я был в городе. Что же я там делал? Лежал в больнице? Или работал в больнице? Как я оказался здесь? Летающая деревня? Нава что-то говорила про летающую деревню… Ну, точно – я помню разговор про авиакатастрофу. Или это был не разговор, а мысли?

Я обнаружил, что тихо бормочу себе под нос. Кажется, я не умею мыслить, не бормоча. И никто здесь не умеет. Кто как говорит, тот так и мыслит?

Спазм в животе заставил меня застонать, и я осторожно сполз боком с лежанки, которую боялся обгадить. Я еще не полный маразматик, чтобы гадить под себя! Бедная девочка, как же она со мной обходилась? Попытался встать, но ноги не желали распрямляться в коленках. И тогда я побежал к выходу на четвереньках, как муравей по потолку. Какая в принципе разница, пол, потолок, все одно – плоскость. А по плоскостям все бегают по нужде. Кто какую в себе нужду обнаружит.

Не так уж плохо у меня получалось на четвереньках! Мне показалось, что я мигом домчался до выхода. Дверей в проходе не предусматривалось, это меня, надо полагать, и спасло от непреодолимых усилий. Порог, хоть и невысок был, и тот чуть не заставил справить нужду прямо на нем. Даже холодным потом прошибло. Не думал, что настолько ослаб. В лежачем положении, когда проснулся, почудилось, что вполне даже резвый козлик. Получается, что от козлика одна козлятина осталась. Тухлая.

– Тухлая, тухлая, – бормотал я, чтоб с мысли не сбиться, и шмыгнул на зады полуземлянки-полушалаша – того, что называлось теперь моим домом. Очень резво – и в кустики, в кустики. Там по стволу подтянулся руками и принял положение «сидя на корточках».

Ух, и испытал я оргазм заднего прохода! Такое чувство освобождения, что хоть сейчас взлетай воздушным шариком!.. Шариком… Шариком… Что-то такое я слышал про воздушные шары-хамелеоны, которые незаметны на фоне неба. Радиоуправляемые и настроенные на?.. На кого же они настроены?..

Я, прямо как был на корточках, задрал голову и принялся разглядывать небо. Оно было прикрыто тонкой пеленой тумана, почти постоянного тут. Но сквозь него можно было Угадать небесную голубизну, а в разрывах она будто притягивала к себе взор, словно пыталась засосать в себя. Меня даже повело, пришлось ухватиться рукой за ствол, чтобы не сесть в свое произведение.

Хорошо, когда никто ничего не говорит, – какие-то воспоминания посещают, и никакого звона в ушах, назойливого до ломоты во всем организме. В тишине и, кажется, во сне (поди припомни, что там снилось, когда только проснешься, с тобой разговаривать начинают) воспоминания вроде бы приходят. Неизвестно о чем, и неизвестно откуда. Зато, когда заговоришь, начинаешь что-то соображать и понимать в настоящем моменте. Правда, что толку в воспоминаниях, которые неизвестно, к чему приткнуть, когда жить нужно здесь и сейчас. Понять, что происходит и как с этим разбираться.

Вокруг меня роем висели комары и мошка, но почему-то не трогали. Может, им тут запрещено на людей покушаться? Да, Нава, похоже, что-то говорила о прививке от комаров. Хорошее дело! Помнится, я как-то с «зеленой стоянки» сунулся в сибирскую тайгу по малой нужде. Меня хватило на тридцать секунд, даже нужду не до конца справил. Зато все, что оголил, сутки зудело и горело. Я и сейчас не стал дожидаться, пока эта летающая сволочь решится, сорвал широкий мягкий лист, каких тут росло множество, и подтерся. С корточек на четвереньки очень даже удобно перемещаться. Двинулся обратно, но тут меня обуял исследовательский зуд, и я решил обогнуть дом с другой стороны. Этот маршрут оказался более влажным – руки это хорошо чувствовали, проваливаясь в мокрый пружинистый мох. Но промачивать мне было нечего, поэтому я не остановился и был вознагражден за старания. В нескольких метрах от стен дома протекал небольшой чистый ручеек в локоть шириной и примерно такой же глубины. Я обрадовался на инстинктивно-рефлекторном уровне. Напился – вода была неимоверно вкусная, подмылся, как смог (инстинкты или рефлексы, хрен их знает, подсказывали, что мне это нужно, иначе все будет воспаляться и зудеть), а потом, понаблюдав с минуту, как весело ручеек бежит в какое-нибудь болото, залез в него всем телом, полностью запрудив. Здорово же я исхудал, если поместился! Ручеек, недолго думая, перелился через меня, просев на дне, которое было тоже пружинистым, как почва вокруг, да и потек себе дальше, куда ему требовалось или хотелось. Видал он на своем веку и не такие помехи. А мне было обалденно приятно, сногсшибательно и невставательно. Чуть щекотно, в меру, и ласково. Примерно такие чувства (но не ощущения!) я испытывал, когда ко мне ластилась Настёна. Настёна? Кто такая Настёна?.. И Нава про нее вспоминала, будто я вспоминал… Это кто-то очень похожий на Наву… И от воспоминания о котором очень больно сжимается сердце. Или это, может быть, от холода? Вода-то не тепленькая, родниковая, не болотная. По вкусу чувствуется – минералов гораздо больше, чем микроорганизмов. Но я сделал несколько глубоких вдохов-выдохов, и сердце затихло. Хотя какая-то неразборчивая грустная пустота в нем осталась. Я перевернулся со спины на пузо. Теперь ручей гладил мою спину. Вот так неожиданно и обнаруживаются маленькие радости жизни.

Мне показалось, что ручей передает мне часть своей свежести и силы. Я встал на четвереньки прямо в ручье, потом ухватился за толстую лиану, свисающую с дерева, подтянулся, перебирая руками, и принял вертикальное положение. Некоторое время раскачивался из стороны в сторону, держась за лиану. В глазах то темнело, то прояснялось, пока наконец картина пейзажа не стабилизировалась.

И тут послышался тревожный голос Навы:

– Молчу-у-ун! Ты куда подевался, Молчу-ун?

– Кхы-кхы, – прочистил я горло, которое перехватило от перенапряжения. – На… – просипел я, – ва…

Я сам себя плохо слышал, но спасительница моя услышала сразу. Потому что моментально появилась из-за угла.

– Вот ты где! – обрадовалась она. – Что ж это тебе не лежится?.. И в ручей зачем залез? Замерз же! Смотри, какой корешок твой опять совсем махухонький! Нам такой не нужен, нам нужен такой, чтоб толк был. Мне женщины говорили, что от маленького никакого толку. Что такое этот «толк», я не поняла, но, наверное, это от слова «толкать». Махухонький не затолкаешь, куда надо, и толку, значит, не будет. Детишек то есть. И будешь ты у меня тогда муж бестолковый. А зачем мне муж бестолковый? У всех толковые, а у меня бестолковый? Нетушки, мы твой корешок вырастим…

– Нава, смени тему! – восстановив наконец дыхание, попросил я.

Очень мне не нравилось ее повышенное внимание к этому вопросу. Какой я ей муж? И какая она мне жена? Она молодая, даже молоденькая, почти девочка, хотя уже и не совсем, а я старый. Особенно по сравнению с ней старый. Она вполне могла бы быть моей дочкой… При этой мысли опять засосало в сердце пустотой тоскливой. Странно – мысли еще не исчезли, хотя шум нудящий в голове принялся нарастать, вытесняя их.

– Тему? Какую такую тему? Что такое «тема»? Опять ты какие-то странные слова говоришь. Ушел из дому и опять начал странные слова говорить. Ты бы лучше не уходил из дому.

– Поговори о другом, – объяснил я. – Мне не нравится, когда ты слишком много говоришь о моем… корне…

– Странный ты мужик, Молчун, других мужиков кашей не корми, брагой не пои, пьяных жуков не давай – дай о корне своем поговорить да послушать: «Зри в корень!.. Корнем тебе по лбу!.. Не бей корнем мух!.. Жизнь с корня начинается!..» Слово за слово, а через слово о корне вспоминаете, а как я заговорила, так сразу про какую-то тему вспомнил.

– Нава, посмотри сама, – показал я глазами на свой замухрышистый корешок, пытаясь пошутить. – Тут и говорить не о чем.

– Это потому, что ты его заморозил, а я его отогрею, и будет о чем говорить, – не поняв шутки, серьезно отреагировала она. – Пойдем в дом, там и поговорим. А пока ладно, если ты не хочешь, то и не будем. Пока обопрись на мое плечо, да и пойдем в дом. И что это тебя сюда понесло?

Вот же достала!

– Нужду справить мне приспичило, кишечник освободить! – вскричал я. – С тобой разве такого не бывает? Я что ж, под себя ходить должен? И как все это происходило, пока я без сознания был?

– Ух, сколько вопросов! – восхитилась Нава. – Долго можно говорить. Вот мы с тобой и поговорим…

Я понял, что дал маху: с корня она переключится на справление нужды в лесных условиях. Одна тема стоит другой. Впрочем, все мы начинаем познавать мир с пищи и экскрементов. А я тут как новорожденный. С неба свалился, из летающей деревни выпал…

– Бывает это со всеми, и со мной бывает. Надо только ямку выкопать и туда выдавить из себя, что накопилось, а потом закопать. Земляные черви и мельчайшие быстро это переработают.

Мне стало стыдно за то, что я забыл выкопать ямку и закопать ее. Хоть возвращайся. Ладно, авось рассосется. Позориться перед Навой не хотелось. А она продолжала обучение:

– А ты мог бы и под себя сходить: под тобой ямка есть на лежанке, мхом прикрытая. Когда из тебя отходы выделяются, мох раздвигается и выделяет сок, который сразу начинает разлагать отходы и запах неприятный убивает, а мельчайшие из почвы скапливаются и включаются в работу. Потом мох сдвигается и выделяет сок, очищающий твою кожу от остатков отходов. Так это и происходило. Ну, иногда я тебя еще дополнительно мыла. Мох не везде достает, хотя и старается. Здоровому это не нужно, а больной может не напрягаться и семью не беспокоить.

Сквозь надвигающийся шум мелькнуло смутное воспоминание о городских больницах. Опять этот город! Что такое «город»?

Навины плечи оказались точно у меня под мышкой – так мы с ней удачно соответствовали ростом. Я старался не слишком на нее наваливаться, но мышцы волей не заменишь. Ноги плохо держали. Но девочка оказалась очень сильной. И меня тащила без особых усилий, и болтать не переставала:

– А я пошла посмотреть, не выросла ли твоя одежда. К одежным деревьям ходила. Я давно их попросила вырастить для тебя одежду. Ведь не век же тебе на лежанке лежать, когда-то и ходить по деревне начнешь… Вот уж начал… И зачем поднялся, пока меня нет? А при выращивании одежды самое важное – уследить за размером: недорастет – плохо, перерастет – тоже плохо. Поэтому каждый день смотреть надо да и глаз верный иметь: одно дело – одежда на ветках, а другое – на человеке. Вот сейчас придем домой и померим. Ты мне, конечно, и такой нравишься, но другим женщинам совсем необязательно на твой корень смотреть.

– Нава! – прохрипел я осуждающе.

– Ну ладно, не буду, не буду!.. Ишь какой трепетный – не тронь его корень даже словом. А кто ж его тронет, если жена не тронет? Так и будешь нетронутый ходить. А нетронутые мужчины умом трогаются, это мне женщины говорили. Вот надену на тебя одежду, никто его и глазом не тронет. От слова, конечно, не убережешься – любят у нас эту, как ты говоришь, тему… Вот и меня стал заражать своими словами нечеловеческими. Прицепилось к языку, как репей к одежке. Тема… Это то, о чем говорят?

– Умница, – похвалил я. – Правильно поняла.

– А у нас это называется «шелестеть по ветру», – объяснила Нава.

– Странно, я это понимаю, – признался я. – Откуда? Вас, что ли, наслушался в беспамятстве?.. Но согласись, что «тема» удобней, чем «шелест по ветру». Короче… «Смени тему» – то же, что сказать: «шелести по другому ветру». Слишком длинно.

– Не все, что коротко, правильно, – серьезно заметила моя учительница жизни. – И вообще, с людьми надо говорить не так, как тебе удобно, а так, как они тебя лучше понимают. Может, ты обратил внимание, что здесь коротко не говорят. Короткую речь могут и не понять, не успеть понять, человеку надо повторить несколько раз, чтобы он понял… Вот я тебе сколько раз сказала, что когда ты поправишься, то станешь мне мужем? Ты понял?

– Понял, – хромая, подтвердил я. Достала меня уже с этим замужеством.