Текст книги "Дальше в лес…"

Автор книги: Владимир Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– Ну, ты ж, шерсть на носу, до Города не дошел, – не сдался Кулак. – Потому незнамо тебе, могут их Города всякое этакое передавать или не могут. Может, мертвяки и шастают вокруг, чтобы всякие Колченоги не мешали передавать?

Я переводил взгляд с одного на другого, пытаясь уяснить, что они говорят. Уже привычный нудеж в голове очень этому мешал.

– А вдруг у мертвяков есть хозяева, которые и знают всё? – спросил я.

– Да, наверное, есть, – согласился Хвост, тряхнув хвостом. – Как не быть? Таким дурным тварям обязательно нужны хозяева, иначе они всех женщин перетаскают, утопят в своих озерах, и жизнь человеческая остановится. Как без женщин-то ее продолжать?

Мне вдруг подумалось, что вполне даже можно, но как, я припомнить не мог.

Я поднялся, почувствовав, что силы вернулись, и побрел к болоту, проследив, куда ведет проплешина в кронах деревьев. Пришлось перепрыгивать с корня на корень, потому что почва под ними хоть и казалась твердой, на самом деле не везде таковой была, – я наступил один раз туда и провалился в грязь по колено. Больше пробовать не хотелось.

– Молчун! – крикнула мне вслед Нава. – Куда это тебя понесло? А на крокодила нарвешься?.. А в красную плесень влезешь?.. После крокодила я тебя вряд ли выхожу. После плесени еще может быть, а после крокодила даже и не надейся. Шел бы ты назад, Молчун! Чего тебе там понадобилось?

– Да сейчас я, сейчас, – обернулся я.

Конечно, место, куда рухнула моя «летающая деревня» (мне показалось, что я вспомнил, как она выглядела снаружи), затянулось и тиной, и ряской, и какими-то громадными кувшинистыми тазоподобными цветами, напоминающими раззявленную мясную пасть, из которых высовывались лягухообразные «тычинки» с глазами на длинных отростках. Но все равно было видно, что здесь что-то громадное рухнуло и затонуло, – дыра отличалась от остальной поверхности и цветом, и плотностью наростов, и гораздо большим зеркалом воды, маслянисто поблескивающей в сумраке, просвечиваемом редкими колченогими лучиками.

Стало быть, не приснилось Колченогу, что-то тут произошло – это самое «Бу-у-ум-с-с… Р-р-р-ру-вз-з-зи-и-и… Плюх… Чавк…», от которого остались только я да эта рана на болоте и в кронах. Значит, мир не ограничен деревней и лесом. А какой же он, и что здесь происходит?

Я побрел назад, к радости Навы, которая встревоженно выглядывала из-за дерева, пройдя полпути, и кричала мне, чтоб возвращался.

– Ну вот и увидели, что Молчун поправился, – улыбнулся Колченог, когда мы с Навой вернулись. – Вона как по корням скакал, как лягуха… Теперь опять один Колченог в лесу остался. Ну, в деревне, если не в лесу. Эх-хе-хе… И что за дупло такое попалось? Может, там бешеные муравьи меня покусали?

А Нава ухватилась за мою руку и не отпускала.

– И что ты там увидел? – спросил Кулак.

– Рану на болоте увидел, – ответил я. – Упало там что-то большое… Только это, скорее, не деревня была, а большой дом… Летающий дом…

– Возможно, и дом, – согласился Колченог. – Только дом так не может грохотать, а целая деревня?.. Тоже не может, но все-таки…

– Нет, в самом деле, Колченог, ты пораскинь думалками, – не выдержал я. – Деревня – это много домов. Если все они полетят, то падать будут не сразу, а по очереди. Ты сколько «плюхов» слышал?

– Один, но большой, – быстро ответил Колченог. – Второго я не слышал.

– Ну вот, – обрадовался я очевидности. – Если один «плюх», то и дом один…

– А ты соображаешь, Молчун, – удивился Колченог. – У нас в деревне все больше болботят, а соображать забывают. Пусть это будет летающий дом. Но то, что он был, ты не возражаешь?

– Нет, Колченог, не возражаю. Я убедился, что болото проглотило нечто очень большое, – утешил его я.

– И как тебя зовут? – выпрямил стержень разговора Хвост.

– Кандид, – так же прямо ответил я, пока не забыл своего подсказанного имени.

– Кан… кан-н… – запнулся на слоге Хвост, – дид? Дид, а не дед?

– Дид, Хвост, именно Кан-н-дид…

У Хвоста бородатая челюсть отвисла.

– Ой, – вспомнила Нава. – Ты же мне пытался сказать, что тебя зовут Кандид, когда из бреда выныривал, но я решила, что это тоже бред, потому что где ж это видано, чтоб человека так звали?

– А может, оно на языке летающей деревни что-то и значит, мох на ушах? – удивительно логично предположил Кулак.

– Да что ж оно такое может значить? – удивлялась Нава.

– Да. Молчун, – требовательно обратился ко мне Колченог, – ты уж объясни нам, что такое имя может значить?

Я задумался, чувствуя, что прозрачные пятнышки значений плавают в памяти, только никак на свет выплыть не могут.

– Белый? – полувопросительно-полуутвердительно произнес я. – Чистый… Искренний… Простодушный…

– А, похоже, – задумчиво прикинула Нава. – Только звучит не по-человечески.

– Хрен тебе, белый и пушистый, – вдруг опять услышал я насмешливый голос в голове. – Кандидимакоз – мерзкая грибковая инфекция половых органов… От твоего имени образовано… Так что не заносись… Молочница в просторечии называется. Тоже белая, правда…

– Кто ты? – мысленно спросил я.

– Тот, кого ты должен слушаться, – ответил голос после паузы. – В роль ты вошел хорошо. Теперь по сюжету двигайся…

– О чем ты?! – опять мысленно возопил я.

Ответа не последовало, в голове возник привычный нудеж, которому я даже обрадовался, – лучше уж нудеж, чем голоса. Смутное ощущение подсказывало мне, что голоса – это совсем худо.

– А все равно Молчун понятней, – не сдавалась Нава. – Я уж привыкла, что мой муж Молчун.

– Это точно, – согласился Хвост. – А то вдруг скажешь такое, как сейчас, вот и подумаешь, что когда ты молчишь – плохо, а когда заговоришь – еще хуже… Кандид!.. Это надо же такое удумать!.. Оставайся ты лучше Молчуном. Ну, как мы в деревне объясним, что ты не Молчун, а Кандид?

– Да ладно, – без особых колебаний согласился я. – Называйте хоть горшком, только бродилом не поливайте.

– Нет, горшком мы тебя называть не станем, – возразила Нава.

Ей было не до шуток – решался вопрос об имени ее мужа. Это другим может быть все равно, а ей без конца его называть как-то надо, а если Кандидом называть, то язык сломаешь и голова кругом пойдет от таких слов.

– Молчун, – произнесла она ласковым голоском, – Молчунчик… Молчунишка… Слышишь, как приятно звучит?

– Слышу, слышу, – подтвердил я. – Я ж уже согласился.

– Ну, мне хочется, чтобы ты не обижался, что мы не хотим тебя называть этим дурацким именем.

– Я и не обижаюсь.

– А горшки я в чудаковой деревне видал, – сообщил Хвост. – Они там их из глины лепят и с глины едят… Фу, гадость какая!..

– Я ни за что бы не стала с глины есть, – скривилась брезгливо Нава.

– А не пошамать ли нам? – вычленил из фразы здравое зерно Кулак. – Во, я тут грибов свежих нарвал, берите, – протянул он связку толстых сочных грибов, каждый из которых был ростом примерно до коленки.

– Ах, молодец, Кулак, – обрадовался Колченог. – Хоть и растяпа ты, а тут молодец. Проголодался я. Сколько на пустой желудок протопали! Правда, сначала он был не пустой, а взял да и опустел.

– А, старики все прожорливые, – хмыкнул Кулак. – И куда только помещается?

– Да какой же Колченог старик? – защитила мужика Нава. – Совсем даже не старик! Я с ним сколько по лесу бродила – так я уставать начинаю, а он все хромает да хромает, даром что колченогий. Я за ним и на здоровых ногах не всегда поспеваю. И сегодня он не отставал, а впереди шел. А то, что ты на его дочке женат был, это еще не значит, что он старик.

– А что ж ты к нему в жены не пошла? – хмыкнул Кулак.

– И к тебе не пойду, потому что у меня муж есть, а у Колченога – жена, – не полезла за словом в карман Нава. – Это тебе теперь жену надо раздобывать, потому что свою потерял. Но я за тебя все равно не пошла бы – ругаешься ты много. А я не люблю, когда ругаются. У меня Молчун ласковый, слова грубого никогда не скажет…

– Одно слово – Кандид, гы-ы, – засмеялся Хвост. – Белый и чистый…

Надо же, запомнил. Мне казалось, что деревенские ничего не запоминают. А что видят, о том и говорят.

Грибы оказались очень вкусные и сытные, хотя мне смутно казалось, что грибы должны быть совсем другого вкуса. И вроде бы их готовить надо, а эти даже бродилом не полили, которого у нас с собой, кстати, и не было. Жуя гриб, я бродил по окрестностям, разглядывая землю, – а вдруг найдется что-нибудь не лесное, типа того, что Колченог со страху в болоте утопил. Глядишь, и стукнуло бы мне по памяти, высекло бы искру… Только разве тут что-нибудь найдешь, когда трава прет как бешеная? Если что и было, давно уж в землю ушло. Ничего не нашел.

– Ох, наелась, – похлопала себя по впуклому животику Нава.

– Птичка ты, – поставил диагноз Колченог, принявшись за второй гриб. – Клювиком тык-тык и дальше полетела. Нет, мы так не можем. Что за еда, если пузо на бок не съехало? Вот когда съедет, можно на другой бок повернуться, чтобы оно обратно переехало.

Я тоже быстро наелся – и половины не осилил, а Нава и вовсе уголочек шапки грибной отъела. Выходит, семья у нас такая – малоедящая. Семья?.. А почему бы и нет?..

Обратно идти было веселее: и тропа протоптана, и желудок доволен, и Нава уже не напряжена в ожидании неизвестности, а скачет и чирикает вокруг, то забегая вперед, то хватаясь за мои руки, то собирая ягоды и предлагая их мне. Да и птички гурлюкают и щебечут очень даже услаждающе слух.

– Как хорошо, Молчун, что тебе больше не надо сюда ходить, – радовалась девочка. – Ты увидел, что больше здесь ничего нет, ну, нашел свое старое имя, только что ты с ним теперь будешь делать? Не нужно тебе старое имя в лесу. Даже в новой деревне старое имя редко приживается, а уж в лесу, где ты раньше не был, и вовсе нечего ему делать. Лес сам имя дает, какое подходит человеку. Мне еще повезло, что в деревне старое имя мне оставили. Оказалось, что такие в их деревне тоже бывали раньше. Это сейчас нет, а раньше бывали, да все кончились, а тут и я пришла. А куда мне было деваться, если мертвяки маму увели, а я сбежала. В деревнях любят женщин, которые от мертвяков сбегают, только редко это удается, потому что мертвяки очень быстрые и везде бегать могут. Человек не может по болотам бегать, а мертвяки запросто. Это потому, что темно было, без луны, а мертвяки плохо почему-то в темноте видят, а я хорошо вижу и в темноте, потому и сбе… Ой!..

И вдруг она замолчала на полуслове, я даже не сразу сообразил, что что-то произошло, задремав на ходу под Навин несмолкающий щебет. Только когда ей в спину уткнулся, сообразил и распахнул глаза. А она, пятясь, прижалась ко мне спиной, а потом и вовсе юркнула за нее, впившись в мои ребра подрагивающими пальцами.

– Ой, – шептала она, – сейчас совсем светло – я не смогу убежать… Ты меня, Молчун, не отдавай ему! Ты мой муж! И не должен отдавать меня!

Мне вдруг захотелось стать вдвое шире и вдвое выше, чтобы заслонить собою Наву полностью. Она и так уткнулась бормочущим ртом мне между лопатками, но мне казалось, что она может быть видна. Очень уж он внимательно посматривал в мою сторону, шагов за двадцать от нас стоял на границе суши и болота, но видно его было хорошо, даже пар, поднимающийся из-под ступней, мешаясь с сизым дымком от мха, не мешал его рассмотреть. Верно говорил Колченог: похожа была его голова на человеческую в шлеме – гладкая, будто эмалированная, и на вид непробиваемая. На этом сходство кончалось – круглые дырки глаз и черная прорезь на месте рта только условно обозначали то же, что у человека, как дети рисуют: точка, точка, запятая, минус – рожица кривая… Рожа, правда, была совсем не кривая, а идеально овальная. Весь он был новенький, сияющий и розовенький, как младенец.

– Молодой, глупый, – прохрипел из-за спины Колченог. – Сам сразу не отступит… Не хлебнул еще травобоя и бродила.

Я тоже был молодой и глупый и мертвяка видел впервые.

– На, Молчун, травобой, – толкала сбоку мне бутыль Нава вместе с веревкой, на которой она висела у нее на талии.

Я зажал палку между ног и повязал бутыль на пояс.

– Да ты в руки ее возьми! – прошипела Нава. – И в глаза ему! В глаза!

– Чтоб в глаза, еще приблизиться надо, – ответил я. – Отсюда не доплеснуть, а ты за мужиков спрячься, не иди за мной! – И сделал шаг вперед.

– Ты, Нава, не бойся, – прохрипел напряженно Колченог. – У нас, вишь, тоже травобой есть и палки, вона, ты за нас спрячься, мы тебя не отдадим. Он же один, а нас четверо мужиков… Куда ему! Плеснем ему на морду наглую травобойчика, запоет!.. Хотя они, как твой Молчун, молчащие… Молча, значит, запоет…

Как-то так само собой получилось, что палку я взял в правую руку, а бутыль, откинув пробку, – в левую и стал правым боком приставным шагом приближаться к мертвяку, выставив вперед палку.

– Да они палок-то не очень боятся, Молчун! – крикнул мне Кулак. – Ты, шерсть на носу, его травобоем, чтоб его рожа обуглилась и больше не пускала слюни на нашу Наву.

Но я уже плохо слышал сторонние советы, они для меня были как ветерок, шевелящий волосы на голове. Или те от страха шевелились?

– Молчун, – крикнул Хвост, – тебе и травобой не понадобится, мертвяк со смеху помрет, глядя, как ты вышагиваешь!..

Мне смешно не стало, хотя я слышал, как нервно прыснула Нава. Я и сам не понимал, почему так вышагиваю, ноги это делали самостоятельно, а мне и в голову не приходило им перечить.

– Ты его рук берегись, Молчун, – посоветовал Кулак. – У него руки очень быстрые – и не заметишь, как без палки останешься. А то и без рук…

Это он вовремя предупредил, хотя я и сам опасался этих даже не рук, а громадных, скорее обезьяньих, чем человеческих конечностей, свисавших чуть не до земли. Я покрутил кистью, дабы ощутить оружие в руке.

Мертвяк равнодушно наблюдал за моими телодвижениями. Даже головы не поворачивал. А в дырках глаз вообще никаких эмоций разглядеть было невозможно. Да и не было их там. Это я чувствовал. От окружающих деревьев и то шла более ощутимая волна чувств. Мервяк – он и есть мертвяк…

Я услышал сзади шорох, кто-то приближался.

– Эй, – крикнул я, – не вмешивайтесь! Вы лучше Наву хорошо стерегите, а то вдруг еще мертвяки появятся.

– Тьфу! Лишай тебе на язык! – услышал я ласковое пожелание Навы. – Сколько раз тебе говорить: не кликай беду, сама явится.

Голос не девочки, но жены.

Я сделал резкий выпад в сторону мертвяка. В принципе мы сблизились уже на достаточное расстояние для удара.

Его лапа мелькнула в воздухе, и если бы я не ожидал его реакции, то палки у меня действительно уже не было бы. Но я успел сделать «вертушку», и траектории не пересеклись. На следующем обманном выпаде я его подловил: он изо всех сил рубанул рукой по тому месту, где моей палки уже не было, а она со всей силы ткнулась ему в пузо. Настоящее оружие мертвяка бы проткнуло, а дерево, размягченное при ходьбе, только толкнуло его, заставив отшатнуться. Но тут же и сама получила обратный импульс. Меня крутануло вокруг вертикальной оси, но это только ускорило движение моей палки, теперь ударившей его сбоку по голове или тому, что ее обозначало. Голова должна была лопнуть от такого удара, а тут я сначала почувствовал, как палка проваливается внутрь его головы, а потом отскакивает обратно. И отскочил подальше, заметив, что вторая лапа моего противника летит к моей голове. Я послал ей вдогонку удар своего оружия. Эх! Где мой арсенал?..

И тут я вспомнил о бутылке, игравшей роль противовеса в левой руке. Может, потому, что рука стала мокрой, – расплескалось слегка содержимое бутылки. Сделал еще один выпад, увернулся от встречного удара и, когда его физиомордия приблизилась ко мне, от души щедро плеснул врагу в лицо травобоя, как меня учили друзья.

Мертвяк заколебался: лицо превратилось в затылок, потом обратно, только оказалось перекореженным – минусы точно обернулись запятыми. А я несколько раз огрел его палкой, без видимого результата.

А болельщики надрывались:

– Так его, Молчун, так!.. Еще плесни!.. Еще ударь!.. Тыкай его, тыкай!.. Ты чего молчишь, Молчун? Ты кричи на него! Громко кричи!.. Угу-гу!.. Пшел!.. Ух-ух-ух!.. Ого-го!..

Они прыгали и хлопали себя по звонким местам, но я был уверен, что мертвяку это как мертвому припарка, – он сам пар из-под ног пускает. Кстати, пар окутал его уже почти до пояса, но дырки глаз, превратившиеся в почти вертикальные волнистые линии, так и норовили сфокусироваться на Наве – я видел, как он стреляет глазами мимо меня туда, где была она. И я плеснул еще!.. Именно в глаза! Может, и в рот попало?..

И тут он дрогнул – вывернулся не только лицом, но и всем телом и сделал шаг обратно.

В этот момент меня и шандарахнуло: «Чтобы защищать, надо понимать!.. По ходу чуши обязательно про Город долдонит. Мол, там все ведают, чего можно, а чего нельзя, что такое Одержание, а что такое Слияние… А вдруг у мертвяков есть хозяева, которые и знают всё?..»

Когда шандарахает, соображалка отключается, поэтому я, недолго думая, в два шага разбежался и прыгнул на пятящегося мертвяка, все еще продолжающего выворачиваться туда и обратно. Так и сиганул: в одной руке палка, в другой – бутылка. Обхватил его палкой, зафиксировав второй конец ее согнутой в локте рукой, в которой была бутылка.

Мертвяк прыгнул вместе со мной.

– В Город! – заорал я во весь голос. – К Хозяевам!.. Быстро!.. Одна нога – здесь, другая… У-о-у-а-оу-у-у-! У-я-я-я!..

Это был не ожог огня или раскаленной сковороды, от которого можно убежать или отпрыгнуть, это был химический ожог (во – слово вспомнил, каких в лесу не бывает), каким жгут кислоты и щелочи, – въедливый, мерзкий, разлагающий плоть. Видимо, в первый момент я этого не почуял, потому что одежда растворялась.

Потом мне рассказали, что от моего ора лягушки попрыгали в болото, птицы заткнулись, листья задрожали, а некоторые осыпались с ветвей.

– Слезай с него, Молчун!.. Брось его! – кричали мне вслед, когда мертвяк ринулся в заросли, ловко лавируя в них.

– Молчу-у-ун! Вернись! – Это Навин голос. – Кто ж меня защищать будет без тебя-а?!

Я не понял, что она мне кричит, но, услышав ее голос, инстинктивно отреагировал на него.

– Стой, мразь! – зарычал я на мертвяка.

И, не ощущая его реакции, ткнул бутыль горлышком туда, где, по моим расчетам, должна была быть щель, обозначающая рот. И опрокинул ее, чтоб лилось. Мертвяк словно споткнулся, остановился и задрожал, выворачиваясь. Я свалился с его спины без сознания, как насосавшаяся пиявка. Только насосался неимоверной боли. Болевой шок и сделал свое дело.

Как мне рассказали потом, все по очереди и неоднократно, мертвяк превратился в кисель гнойного цвета и утонул в болоте, а меня сначала долго вымачивали в ручье, чтобы растворить яд мертвяка, а потом соорудили из веток носилки и тащили обратно в деревню.

* * *

– Такая у тебя судьба, Молчун, – объясняла мне дома Нава. – С того места не на своих ногах уходить. Ты больше не ходи туда, Молчун! Нехорошее там для тебя место. И голоса какие-то дурацкие глупости всякие говорят…

Но это было потом, которое после бредового беспамятства началось для меня традиционно… с хлюпанья и чавканья с причмокиванием и доскребыванием деревянной ложки по деревянному горшку. Я лежал, не раскрывая глаз, и мне казалось, что их не стоит раскрывать. Потому что я их раскрывал уже тысячи раз и каждый раз видел скрюченного Старца, хищно склоненного над горшком. Он шмыгал носом и всхрапывал, заглатывая содержимое ложки, а потом булькал нутром.

– Ну, что веками дрожишь? – скрипучим голосом заговорил он, засунув в рот очередную порцию. – Я ж вижу, что не спишь. Все притворяются, что спят, когда я прихожу, а я вижу, что не спят, потому что спящий человек совсем по-другому дышит, чем человек проснувшийся. Он во сне забывает тишину соблюдать: храпит, сопит, булькает, стонет, пукает, а проснувшийся пытается сделать вид, что его и нет тут, – все равно что он, что корыто в углу. Думает, что старик ничего не заметит и говорить с ним не станет. Никто не хочет со стариком разговаривать, а зря – вам, молодым, никогда не узнать того, что я еще с трудом помню… Вон и Нава твоя в другом углу на лежанке валяется и тоже делает вид, что спит. Тоже стариком пренебрегает, а что она мной пренебрегает, если даже с мужем на одной лежанке не спит?! Как же она собирается с тобой детей заводить, если на другой лежанке спит? По воздуху, что ли, через дыхание?.. Знаю, что без памяти был. Так кто сейчас с памятью? Это раньше люди попадались, которые о прошлом рассказывали… Стало быть, помнили… Я вот еще остался – помню, что мне дед рассказывал, а вы все беспамятные – только бы вам языком пустоту молоть, а что раньше было, вас не интересует, и что с другими людьми было, вам как плевок по ветру. Вот ты, Молчун, такую глупость учинил – на мертвяка прыгнул. А разве ты не слышал, что мертвяки мужиков обжигают, до смерти могут обжечь! Тоже загадка: девок почему-то не обжигают, хотя теми же руками хватают, на той же спине несут или к той же груди прижимают, а мужиков до смертных ожогов жгут! Где справедливость?.. А если бы ты, Молчун, прислушивался к тому, что другие люди говорят, то тебе бы и в голову не пришло на мертвяка прыгать, потому что смысла нет, глупость чистая… То, что ты в Город надумал, – это правильно, только в Городе еще могут помнить и знать, что к чему и почему, а в деревне давно забыли и знать не хотят. А может, и хотят, но уже не умеют… Какая-то похлебка у тебя, Нава, недобродившая, – посетовал он вдруг.

– А ты подождал бы, пока добродит, а потом хлебал, – не выдержала Нава молчания и несправедливых обвинений.

– А старый человек уже и нюхом, и зрением ослаб, не разобрал, а ты, хозяйка, предупредить должна была, предостеречь, чего другого предложить… Эх-хе-хе… И старый пень пользу приносит, только никто этого признавать не хочет…

А в Город, Молчун, надо ножками идти, а не на чужую спину норовить забраться… Правды ить достичь надо, а достижение – это путь, а путь – это где идут… Как встанешь на ноги, так и шагай ими в Город… Вот раньше, мне прадед рассказывал, в Городе Главный Нуси был, он собирал младших нуси по деревням и учил их уму-разуму. А разум в том, что все едино – лес, люди, звери, небо… Все нужны друг другу, и если кому-то плохо делаешь, то делаешь плохо сам себе… Ты – часть леса, и лес – твое все. Лес не обвиняет и не призывает – он живет, и все должны жить, как он. Нет, не должны, потому что никто никому ничего не должен, а живет так, как живет. Брать можно только то, что лес тебе дает. Сам. Нельзя хотеть больше, чем он тебе дает… Тогда еще знали слово «нельзя»… Это сейчас его забыли. Я всем объясняю, что нельзя – это то, что вредно, а не то, что запрещено. Лес не запрещает, лес живет. А если ты в нем живешь так, как нельзя, то себе вред наносишь… Я потому и не понимаю, почему мертвяки женщин воруют, – это же вред для людей, а значит, и для леса, потому что люди – тоже лес. Может быть, когда исчезли нуси, а остались одни старосты по деревням, мы перестали понимать лес?.. В нем что-то происходит, а мы не понимаем и делаем то, что нельзя, то есть вредно.

– Для кого вредно, старик? – не выдержал я.

– Я ж говорил, что не спишь, – довольно отметил старик, прожевывая то, что и жевать не обязательно. – Правильно не спишь, потому что вредно спать, когда тебе правду рассказывают, которой ты дознаешься. А пешком до правды дойти ты еще не скоро сможешь, сдуру-то повредил свои ходилки… Теперь небось и детишек Наве скоро сделать не сможешь, если вообще когда-нибудь сможешь. У тебя ж промеж ног вся кожа сгорела. Как там мужской корень, не сгорел?.. Эй, Нава, как у него корешок-то?

– Не беспокойся, старый, на месте и в порядке! Я его первым делом лечить стала. Да он меньше остального и пострадал, потому что Молчун ногами мертвяка оседлал, а причинное место назад отклячено было.

– Ну, это хорошо, что отклячено, это полезно. Подлечится и детишек тебе сделает, без детишек нельзя, потому что вредно, а вредно потому, что род людской пресечется без детишек… И что ж это у тебя, Нава, похлебка такая недобродившая? У меня же теперь в пузе бурчать будет.

– А ты бы не ел то, что не готово, – откликнулась со своей лежанки Нава. – Мне сейчас не до готовки.

– Могла бы и о старике подумать, – вздохнул он. – Эх-хе-хе, никто о старике думать не хочет… Обмельчал народ… Великий Нуси учил, мне дед (или прадед?) рассказывал: «Говори только то, что думаешь», а сейчас думают только то, что говорят…

«Ох, до чего же прав старик!» – молча воскликнул я.

– Он говорил, – продолжал вещать старик, скребя ложкой по пустому дну: – «Делай то, что хочешь делать»… Я хочу кушать – хожу и кушаю. А если вам жалко, вы скажите – я к вам приходить не буду. Я ж не просто так к вам хожу, я вас уму-разуму учу. Меня не будет, кто ж вас научит? Мне ж не похлебка ваша недобродившая нужна и не каша, в лесу полно пропитания – полил бродилом землю, и можно есть, потому что я знаю, какую землю поливать, чтобы есть можно было. Мне вы нужны, потому что у меня никого нету. Вот от вас к Колченогу пойду, у него старуха совсем плоха стала, когда дочку воры украли. Коченогу уже на нее терпежу не хватает, а я посижу, пошамкаю, что найду, да и послушаю бедную женщину, а то и сам найду что сказать. Лес шелестит – жизнь продолжается. Вы оба в деревне чужаки, а для меня уже не чужаки, потому что кормите меня… Ладно, есть у вас больше нечего, пойду к Колченогу.

Ушел, как обычно бормоча что-то под нос.

Нава поднялась и молча подошла к моей лежанке, чем меня насторожила и даже напугала. Молчащая Нава – это как сухая вода: физически осуществимо, но в нормальной жизни не встречается. Так же молча легла с краешку и ухватилась рукой за меня, чтобы не упасть, – узко было с краешку-то. Я подвинулся к стенке и расслабился – мне казалось, что любое прикосновение ко мне – источник боли, но боли не было. Вылечила меня моя спасительница и на этот раз. Не повезло ей с му… со мной, с мужиком в доме. Не мужик, а мука мученическая, мутота мумукающая…

От ее тела исходило приятное, нежное тепло, которое проникало в меня, как вода в иссушенный песок. Хотелось растечься вместе с этой водой между песчинками и тихо-тихо испаряться. Растекся и испарился.

Уж не знаю, сколько времени прошло, пока я конденсировался обратно.

– Все, Молчун, – объявила мне Нава, – больше ты столько спать не будешь. Я тебе сон-травы пить давала, чтобы ты кожу свою не напрягал шевелениями. Во сне заживление быстрей идет и чесаться не вспоминаешь. Я ж знаю, как при ожогах зудит. А чесаться нельзя, вредно, как говорит старик. А теперь все зажило. Теперь тебе опять учиться ходить надо.

– Думаешь, разучился?

– А вот и посмотрим… Давай руку!

Я протянул и обратил внимание на кожу – она была розовенькая и тонкая, как у младенца, полупрозрачная. Где ж я видел кожу младенцев?..

Нава поймала мою руку и с серьезным видом принялась тянуть меня с лежанки, приговаривая:

– Вот сейчас мы встанем и походим. Мы долго лежали, и наше тело немножко разучилось ходить, но мы его быстро научим, потому что оно просто немножко забыло, а раньше умело. Надо только сил набраться, и все у нас получится…

Я сел, потом, опираясь на палку, стоявшую в изголовье лежанки, с опаской поднялся. Ноги, увы, чувствовали себя не слишком уверенно, хотя сразу я все-таки не рухнул: Нава плечо мне под мышку подставила, и палка давала упор. Что за напасть на меня такая противоходильная навалилась?..

Постояли, пошатались. Я старался не слишком давить на девочку, но она сама задирала вверх плечо, принимая на него тяжесть. И пыхтела, посапывала от усердия.

– Пошли, – предупредил я, собравшись с духом.

Сделали шаг. Устоял, хотя и с трудом, не позволил ногам разъехаться. Думаю, что это все не только от мышечного бессилия, а и от сонного зелья, коим меня лекарка моя пичкала. Очистится организм, и умение вернется.

Мы прошли до порога и обратно, и я с чувством честно сделанной работы опустился на лежанку, страхуемый Навой.

– Молодец, Молчун, – похвалила она. – Отдохнешь, еще походим. Ногами ходить надо, а если не ходить, то и ног не надо, а мы будем ходить, потому что нам еще детей растить, а за ними не только ходить, за ними бегать надо. А я одна не набегаюсь. Как мне бегать, если один в одну сторону побежит, другой в другую, а третий в третью?

– Это ты скольких же рожать собралась? – скромно поинтересовался я.

– А сколько захотим, столько и родим, – легко откликнулась она.

Я напрягся, чувствуя, что с хотением у меня серьезные проблемы. Видать, слишком уж сильно лес бьет чужака по больным местам: то по голове, то пониже. Хотя второе, скорей всего, следствие первого – думать надо, прежде чем прыгать, куда не надо. Больной я, уважительная причина есть. Да Нава особо и не покушается. Возможно, на нее давит «надо», а не «хочу»?.. Только этот пальчик, гуляющий по моей груди… Мороз по новой коже…

– Лежать с тобой, конечно, приятно, – призналась Нава. – Но спать? Я не привыкла с кем-то спать. Всю жизнь одна сплю. А если всю жизнь одна сплю, то как я могу спать с кем-то еще? А вдруг ты брыкаться будешь? Или слова свои страшные говорить? Если ты будешь такое говорить, как опять в бреду говорил, я с тобой спать не смогу. Ты так и знай! Если хочешь, чтобы я с тобой на одной лежанке спала, то не говори таких слов!

– Каких таких? – заинтересовался я. – Я же не помню никаких слов. Откуда же мне знать, чего не надо говорить?

– А ты и забудь! – обрадовалась она. – Не вспомнишь – и говорить не будешь.

– Ты же сама видишь, что я их во сне говорю или в бреду, а наяву не говорю, поэтому вспомню или не вспомню – все равно. Говори уж, а то мучиться буду, вспоминать.

Нава подняла голову, водрузив подбородок мне на грудь, но не давила им на ребра, а только легко касалась. Ей глаза мои были нужны. В них она и уставилась немигающим, почти звериным взглядом. Будто думала: сейчас съесть или еще дать жирок нагулять?.. Да, жирок бы мне сейчас не помешал – вон живот провалился, а ребра торчат.

– А я разве могу все запомнить, да еще такое страшное? – вдруг заговорила Нава. – Реалити-шоу, говорил, блевантазол, говорил, кино еще да киноактер, говорил… И зачем ты такое, Молчун, говорил? Лучше бы молчал… Я как услышу, так глаза закрыть боюсь – все кажется, что сейчас блевантазол твой придет с киноактером… И с каким-то еще эффектом скрытой камеры…

– А еще? – прервал ее причитания я. – Какие слова еще говорил?

То, что она мне сообщила, отозвалось легким дребезжанием в памяти, этакая чесотка ума: знакомо, а что значит – не вспомнить.

– Ре-ка… Ру-ка… Конь… Стук… тыры-тыры, говорил, – с большим трудом вытолкнула из себя Нава.

«Реконструкторы», – неожиданно легко расшифровал я, понятия не имея, что сие означает.

– Конь… Конь… Стук… тыры-тыры, говорил… И где ты таких слов набрался, Молчун?