Текст книги "Между "А" и "Б""

Автор книги: Владимир Машков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

„РАСТОЛКАЙТЕ ВЫ ЭТОГО НАРУШИТЕЛЯ…“

А меня один раз по телевизору показывали! Это было, когда я еще в детский сад ходил. Знаете, в тот самый, который при выходе из парка.

Однажды к нам в сад явилась какая-то тетя с круглыми очками на носу. Тетя сказала, что по телевизору будут показывать концерт из нашего детсада, но покажут только одаренных детей, а остальные должны сидеть вокруг и делать вид, что им очень весело. И ни в коем случае не шуметь, а только хлопать в ладоши.

Я, конечно, оказался неодаренным и попал в ту компанию, которая сидела вдоль стен и вовсю изображала, как им весело. Наконец это мне надоело. И когда я увидел, что телекамера нацелилась прямо на меня, мгновенно встал на руки, прошел несколько шагов, ловко вскочил на ноги, улыбнулся и начал раскланиваться. Как настоящий артист. Телекамера все еще смотрела на меня, и мне даже показалось, что я слышу, как хлопают зрители, которые сидят дома у своих телевизоров.

Но вот телекамера взглянула уже на настоящего одаренного ребенка, а тетя в круглых очках оттащила меня в сторону и сказала, что если я, Валерка Коробухин, буду срывать передачу, то она не знает, что со мной сделает.

Так меня один раз показывали по телевизору.

И вообще тогда, когда я был маленьким, передачи в сто раз интереснее были, чем сейчас.

Вот фильм показывали – я таких фильмов давно не видел. Там наши за шпионом гнались. Сперва на лошади, потом на машине… А шпион все равно удрал. Успел в самую последнюю минуту уцепиться за вертолетную лестницу – и удрал. Но туфля шпионская – он ее в спешке потерял – попала в руки следователя. И тот – никогда бы не поверил, если бы сам по телевизору не видел – по туфле нашел шпиона. Он днем и ночью изучал туфлю, как будто это была книга „Двадцать лет спустя“. И как-то заметил на подошве след сигареты, иностранной, конечно.

Следователь сразу приободрился, сбрил бороду, которая у него за это время выросла, потому что он целый месяц, никуда не выходя, корпел над туфлей, и позвонил начальнику.

– Барк у нас в руках…

И вот Барк преспокойненько топал по аллее парка и дымил сигаретой. Выкурил, плюнул на нее и притоптал каблуком к асфальту. А следователь из-за кустов:

– Руки вверх, Барк, он же – „кукла“, он же – „госпожа“! Просчитались? Наши люди бросают окурки в урну. Понятно?

Барк побледнел и поднял руки.

Да, фильм был – не оттянуть от телевизора!

А сейчас – скучища… Мама говорит: „Правильно, так и надо. Умные люди на студии работают, у самих, наверное, дети есть. Скучные передачи для того пускают, чтобы ребята сами выключали телевизор и садились за уроки или помогали мамам по хозяйству“.

Может, мама и права, но все равно скучно. Как у нас на сборах.

Вот недавно был сбор. Назывался он „Для чего мы учимся?“ Странные люди – „для чего мы учимся?“ Как будто не понятно! Для мам, чтобы они гордились нами, когда мы получаем пятерки, и для учителей, чтобы они нам эти пятерки ставили…

Для чего ж еще?

Галка Новожилова, – это наш председатель совета отряда, – растягивая слова, сказала: „Чтоб ты явился, Коробухин, тебя разбирать будем“. Она всех ребят по фамилии называет, для солидности.

Я, честно говоря, сдрейфил. Потому что двоек у меня – не одна, не две, а раза в три больше. Галстук достал, гладил его долго, чуть он у меня не сгорел. Пришел в зал, тихо сел с краю, тихо смотрю и слушаю.

А на сцене вот что происходит. Выходят девчонки и по шпаргалкам – а еще отличницы! – бойко шпарят доклады: „Ученье – свет, а неученье – тьма“, „Пятерки – наши путеводные звезды“, „Знания – наши крылья“… И все так гладко и ловко. А про нас, про двоечников, и ни слова, и ни полслова, и ни вот столечки не говорят. Ну, думаю, красота…

А доклад идет за докладом, и все такие длинные… И чувствую я, что веки мои слипаются, а голова так и клонится к спине рыжего Вовки Шлыка, который сидит впереди меня.

Заснул я, ребята! А скажу вам по секрету, по ночам я жутко храплю. Даже мама, привыкшая к моему храпу и свисту, и то иногда испуганно вскакивает и ругается:

– Совести у тебя нет. Целый день на ногах, дай хоть ночью отдохнуть.

Я говорю:

– Я больше не буду, мама. – И засыпаю.

Так вот, на сборе, как раз когда наш очкарик – Ленька Александров с трибуны сказал: „У нас есть отдельные ученики, которые не совсем понимают, как необходимы знания нам, тем, кто идет на смену нашим бабушкам и дедушкам, нашим отцам и матерям, дядям и тетям, старшим братьям и сестрам“, – как раз в этот момент из моего рта вырвались первые хрипящие звуки.

Это было как сигнал горна, который будит на заре пионерский лагерь, как школьный звонок, весело и бесцеремонно прерывающий тоскливый урок! Все радостно повскакивали, стали показывать на меня пальцами и хохотать.

Но мне про это потом рассказали. А тогда я ничего не слышал и не видел и только свое „хр-р-р!“ продолжал.

Тут Галка Новожилова как крикнет:

– Растолкайте вы этого нарушителя!

Я сразу проснулся, обвел взглядом хохочущих ребят, повесил нос и поплелся к выходу.

А мне вдогонку Лидия Ивановна, классная:

– Коробухин, чтоб завтра явился в школу с матерью!

ЧАСТНОСОБСТВЕННИЧЕСКИЙ РЕЛЬС

Вы, ребята, хотите узнать, что было после сбора?

Ой, ребята, не спрашивайте. После сбора был еще один сбор.

Наша вожатая Кира сказала:

– Надо осудить Коробухина.

Я спросил:

– На сколько?

Вожатая Кира не поняла:

– Что на сколько?

– Я хочу спросить, на сколько лет меня осудить?

Вожатая Кира вся побелела.

– Ты, Валерий, никак не научишься вести себя по-человечески.

Вожатая Кира – из 10 "А". Их там целый класс готовят в вожатые, учат, как находить подход к детям, то есть к нам. И, наверно, Кире внушили: "С детьми нужна строгость, иначе они на шею сядут". Или что-нибудь в этом духе. Вот она и применяет свои знания на практике.

– Ребята, кто хочет выступить? – ходила по рядам и тормошила всех вожатая Кира. Потом повернулась к Галке Новожиловой:

– Что же ты, Новожилова, не ведешь? Веди.

И Галка повела:

– Ребята, говорите же, говорите! Кто хочет сказать?

Ребята отворачивались от пылких Галкиных глаз, низко склоняли головы, делая вид, будто что-то разглядывают на вытертых собственными руками партах.

– Вы что – солидарны с ним? – вожатая Кира показала на меня.

Я выпятил грудь, чтобы меня можно было лучше разглядеть. Ребята упорно и гордо молчали.

– Так вы считаете, что это очень хорошо – на пионерском сборе храпеть? – Вожатая Кира начала нервничать.

Я помотал головой. Кира стояла ко мне спиной и ничего не замечала. Ребята улыбнулись и хором ответили: "Нет!"

– Потом Коробухин совсем распояшется, начнет и на уроках храпеть, а там – кукарекать, мяукать. – Голос у вожатой Киры звенел как колокол.

– Я не умею кукарекать, – не выдержал я. – И мяукать тоже не умею.

Я не люблю, когда мне приписывают таланты, которых у меня нет. У меня своих хватает, одолжить могу, кому надо.

Ребята так и легли со смеху. А вожатая Кира сказала, что она больше не может, что такого изверга она видит первый раз и что она пойдет жаловаться директору.

Мне было жалко вожатую Киру. Она в общем хорошая, но почему она не может понять, что я храпел не нарочно? Обидно, когда тебя не понимают…

Недавно мне сказали: "У тебя, Коробухин, только одни плохие поступки. А ты прояви себя в чем-нибудь хорошем, полезном… Вот завтра весь класс идет собирать металлолом. У тебя есть шанс заработать хороший поступок".

"Ладно, – подумал я. – Если у меня только плохие поступки, путь будет один хороший". И я пошел собирать металлолом.

На Песчаной улице снесли несколько старых развалюшек. Там семиэтажный дом собрались строить. Мы пошныряли немного в поисках железных или любых других кладов. И вдруг я споткнулся обо что-то и чуть не упал. Глянул – железный рельс. Хотел поднять – ого-го-го! – вот это вес.

– Давайте сюда! – позвал я ребят.

Раз-два – взялись вчетвером и подняли. Смотрим, а к рельсу проволокой привязана крышка. Мы ее сразу не разглядели, потому что она была засыпана мусором.

Под крышкой оказалась прямоугольная дыра.

– Ребята, это подземный ход! – восхищенно закричал Вовка.

– Ерунда, – промолвил рассудительный Семка. – Это просто погреб. У моего дяди знаете какой погреб!

– Знаем, – отмахнулся я. – У кого есть фонарик?

– У меня, – сказал Семка.

– У дяди взял?

– Свой, – обиделся Семка.

Я хотел уже спускаться в погреб, но увидел, что нет никакой лестницы.

А вдруг погреб глубокий? Загремишь вниз, а после о ком в стенгазете писать будут, как о главном разгильдяе школы?

Я подумал минуту.

– Снимайте ремни.

И сам первый снял ремешок. За мной то же самое сделали ребята. Быстро из ремешков связали веревку. Получилась отличная лестница. Я ухватился за конец веревки из ремешков, и ребята спустили меня вниз.

– Ну что там? – кричали ребята. – Давай вылазь!

Я дернул веревку.

– Тяните!

Поднатужившись, ребята вытащили меня. Когда я очутился на земле, то изо всех сил чихнул. Раз, второй, третий… Вот уж никогда не думал, что так здорово умею чихать.

– Ну что? – спросили ребята. – Ничего там нету?

– А вы чего хотели – соленых огурчиков?

– Нет, – ответил Вовка, – хоть бы какое-нибудь корыто…

– А насморка не хочешь? – сказал я и чихнул в четвертый раз.

Мы ухватились за рельс и потащили его. Шагали по улице и в такт нашим шагам дружно пели:

 
Наши жены – ружья заряжены…
 

И вдруг:

– Стойте! Погодите! Украли!

За нами громыхал сапогами по улице дяденька в полушубке и заячьей шапке.

– Отдайте, это моя рельса, – сказал он, отпыхавшись.

Семка пробовал было заспорить:

– Мы нашли этот рельс. Он валялся.

Я остановил Семку и добродушно улыбнулся:

– Пожалуйста, берите!

Дяденька посопел, попыхтел, наконец приподнял рельс, прошел, шатаясь, несколько шагов и бросил свою ношу на землю. Лицо его стало умоляющим.

– Ребятки, помогите. Вы же пионеры, тимуровцы, так сказать, помощники старших.

Мы хранили молчание.

Дяденька сделал вторую попытку, но он был старенький, и установить мировой рекорд по подъему тяжестей ему не удалось.

Тогда я начал штурм.

– Как ваше имя-отчество?

– Сидор Сидорович, – буркнул дяденька.

– Сидор Сидорович, государство о вас позаботилось. Вы получили прекрасную трехкомнатную квартиру в прекрасном пятиэтажном доме на прекрасном втором этаже. Во дворе у вас растут прекрасные саженцы и звенит прекрасный детский смех…

Все время, пока я вдохновенно нес эту чепуху, дяденька смотрел на меня, вытаращив глаза, и согласно кивал головой.

– Наверное, вы уже и пенсию получаете?

– Получаю.

– Вот видите, вы вполне обеспеченный и счастливый человек. – Я подмигнул ребятам. – Чего ж вам еще надо?

Мы взяли рельс с прикрепленной к нему крышкой и отправились в путь.

– До свидания.

– До свидания, – растерянно сказал нам дяденька.

Несколько минут мы шли и хихикали.

– Эй, стойте, погодите!

Мы со злостью швырнули рельс на землю, он глухо шмякнулся.

– Ну зачем он вам? – Я больше не улыбался.

– А на погреб, – неуверенно сказал дяденька.

– На какой? У вас же прекрасная трехкомнатная квартира в прекрасном пятиэтажном доме.

Дяденька опустил глаза и нежно посмотрел на рельс.

Снова рельс в наших руках, снова мы топаем по улице.

Дяденька не отстает от нас и ноет:

– Он пригодится мне. Распилю на куски и коньки внуку сделаю. Или грузила на удочки…

Мы шли, не обращая никакого внимания на его мольбы. Мы останавливались только, чтобы передохнуть.

Наконец дяденькины причитания мне надоели, и я решил его припугнуть.

– Это не вы говорите, это в вас пережитки капитализма говорят.

Дяденька захихикал и потер руки.

– Ну, ребятки, поругались и будет. По пачке мороженого на брата, и отволочем рельс ко мне в прекрасную квартиру.

Мы не отвечали.

– Ну, ребятки, по пачке пломбира.

Я видел, как Семка облизнул губы.

– Полный вперед! Свистать всех наверх! Земля!

Впереди показалась школа. Мы прибавили шагу.

– Ребятки, по билету в кино на брата и по пачке пломбира…

Когда мы притащили проклятый рельс в школу, вожатая сказала, что мы поступили неправильно, не по-пионерски. И, чтобы исправиться, должны немедленно отнести рельс назад его владельцу.

Владелец горячо поблагодарил вожатую, а я сказал, что у меня плохих поступков хватает, я хотел заработать хороший, а потому пусть назад этот частнособственнический рельс тащат другие. И ушел. Дверью я не хлопнул. У меня нет такой глупой привычки.

БОЯТСЯ ЛИ СОБАКИ ЩЕКОТКИ?

Вот так и не удалось мне совершить хороший поступок.

– Ну, Коробухин, – сказали мне, – если уж ты металлолом собирать не умеешь, то, знаешь ли…

И развели руками.

А Галка Новожилова при всех изрекла:

– Мы решили, Коробухин, заняться тобой вплотную и всерьез. Сегодня после уроков к тебе направится пионерский патруль.

– А зачем патруль? – спросил я. – Что я – преступник?

– Двойки получать – разве не преступление? – сказал Ленька Александров и спокойно поправил очки на переносице.

Я задумался.

– Послушайте, – сказал я наконец. – Может, без патруля обойдется?

– Нельзя, – зевнул Ленька. – Тебе больше нет доверия.

– Ладно, – вздохнул я. – Приходите. Только если мой Эльбрус нападет на вас, я не отвечаю.

Все посмотрели на меня внимательно.

– А кто такой Эльбрус?

– Доберман-пинчер. Собака такая. Как увидит кого чужого, особенно девчонку, сразу бросается, – терпеливо объяснил я.

Ребята затихли.

– Врет он! – вдруг закричал Семка. – Я у него вчера на телевизоре сидел, никакого добермана, никакого пинчера у него нет. У него даже кошки нет.

Галка Новожилова осуждающе покачала головой:

– А обманывать товарищей, Коробухин, и совсем стыдно.

Я только пожал плечами, а Семке показал кулак – поговорим наедине, как мужчина с мужчиной.

Надо было что-то придумать. Я знал, что такое пионерский патруль. Это – приходят к тебе домой, расстраивают маму, спрашивают, как ты готовишь уроки, какой у тебя распорядок дня, – в общем, суют нос куда не надо. А после всего мама плачет: "И зачем ты мне на горе такой уродился?"

Нет, надо было действовать решительно. "У меня нет собаки, – подумал я, – так она у меня будет. Ну, не доберман-пинчер, а простая дворняга – все равно вы в собачьих породах ни черта не смыслите".

Как только кончились уроки, я на всех парах понесся домой и пулей взлетел на пятый этаж. Там жила одна бабушка. У нее была кудрявая беленькая собачка с черненьким, как кнопка, носом. Если ее увидать издалека, то можно испугаться – страшное чудище. А если подойти поближе, то сразу станет ясно, что это безобидная комнатная собачонка.

Но у меня не было выбора, больше собак в нашем доме не водилось.

Я сказал бабушке, что очень люблю собак, но все собаки мира, в том числе и доберманы-пинчеры, не стоят и одного коготка ее, бабушкиной, собачки. И пусть поэтому она, бабушка, позволит мне погулять с ее собачкой по двору.

Бабушка была растрогана. Она забыла, как я таскал ее собачонку за хвост и купал в луже.

Бабушка умиленно пролепетала:

– Ты слышишь, Роза, какой прекрасный мальчик живет в нашем доме? Воспитанный, любит животных… Иди с ним погуляй. Только, мальчик, не долго, а то Роза сегодня кашляла. Я боюсь, не простудилась ли она.

Я быстро спустился вниз. И как раз вовремя – по лестнице уже шлепал галошами пионерский патруль. Я еле успел захлопнуть за собой дверь, как… Дзинь!.. Патруль!

Я дернул Розу за хвост: вот сейчас залает! Но она только жалобно заскулила. Я еще раз дернул – ну полай, старушка, тебе жалко, что ли?

Роза чуть не заплакала, но лаять не хотела. Она просто не умела, наверно.

Тогда я встал на четвереньки, чтобы показать Розе пример, и вдохновенно прогавкал: гав! гав!

Второй звонок захлебнулся на первой же ноте.

Я невинно спросил:

– Кто там?

– Это мы, – дрожащим голосом ответила Галка. – А откуда у тебя собака?

– Я же вам рассказывал, а вы мне не поверили. Погодите минутку. Я ее привяжу, а то она на чужих бросается. Особенно на девчонок.

Звякая цепочкой, я завел собачку в угол, взъерошил на ней шерсть и случайно мои руки попали Розе под мышки.

Я крикнул:

– Входите! Эльбрус на цепи!

И тут произошло что-то необыкновенное. Наверно, Роза как огня боялась щекотки. И очень не любила, когда ее щекотали. Потому что в ту минуту, когда ребята появились на пороге, Роза вырвалась из моих рук, бешено взвизгнула, залаяла и принялась носиться по коридору. Взъерошенная, разозленная, она казалась такой страшной, что даже я струсил.

А ребята? Сминая друг друга, они скатились по лестнице вниз.

Я еле успокоил разбушевавшуюся Розу и отвел ее к бабушке.

Утром, едва я переступил порог класса, на меня налетела Галка Новожилова.

– Ну, Коробухин, это переходит всякие границы. На своих товарищей науськать бешеную собаку! Так тебе это не пройдет.

Она оглядела орлиным взором весь класс и произнесла:

– Наш отряд решил объявить тебе бойкот. С сегодняшнего дня мы с тобой не разговариваем. Ты нам не товарищ.

– Все со мной не разговаривают? – Я посмотрел на Семку.

Семка отвернулся.

– Все, – отрезал Ленька Александров.

На первом уроке со мной никто не разговаривал, на переменке тоже, на втором уроке в мою сторону никто даже не глянул, на второй переменке на мои вопросы не отвечали, на третьем уроке – тоже, на большой переменке – целых 15 минут! – со мной никто не перекинулся словечком, на четвертой переменке бойкот продолжался.

После пятого урока я мрачно произнес:

– Пойти утопиться, что ли!.. А что еще остается человеку?

И, еле переставляя ноги, поплелся по коридору.

Я ОБЪЯВЛЯЮ ГОЛОДОВКУ

Конечно, топиться я и не думал. Я отправился в кино. Со вчерашнего дня во всех кинотеатрах шел фильм «Парижские тайны».

По городу были расклеены голубые афиши. С афиш улыбался широкоплечий парень. От его ударов во все стороны разлетались типы с мрачными физиономиями.

Разве можно было не пойти на такой фильм? Легче в школу не пойти…

Кино мне понравилось. Здорово дерется этот маркиз. Надо будет мне потренироваться. Бокс в жизни пригодится.

Занятый такими мыслями, я брел по улице. И ничего не замечал. Вдруг на меня налетел и чуть не сшиб с ног Семка.

– Ты что правила уличного движения нарушаешь? – рассердился я.

– Ты жив? – у Семки дрожали руки, дрожал портфель, а лицо было таким испуганным, будто он только что побывал в пасти у льва и лишь чудом вырвался.

– Интересно, почему я должен умереть? – удивленно спросил я.

– Да нет, конечно, – обрадовался Семка. – Я побегу, скажу ребятам. А то они думают, что ты… – Семка нервно хихикнул, – утопился. Ищут тебя…

– Обожди. – Я схватил Семку за руку. – Ищут, говоришь?

– Да, – торопливо закивал Семка, – уже и дома были. А ты где шатался? В кино сидел?

Я ничего не ответил, потому что я размышлял. Мысли одна за другой появлялись в моей голове, они перебивали друг дружку и не давали сосредоточиться: "А что, если я… Нет, лучше так… А может – наоборот?"

Наконец я решился.

– Ну, прощай, – задумчиво произнес я.

– Ты к-куда? – у Семки задергались губы.

Я молча повернулся и быстро зашагал не в ту сторону, где был мой дом, а в противоположную. Я свернул направо около разноцветного, словно попугай, газетного киоска. И когда я оказался за стеной дома и Семка потерял меня из виду, я припустил со всех ног.

Не знаю, как вы, но я люблю дворы в микрорайонах. Здесь очень легко скрыться от любой погони. Дома все на одно лицо, дворов полно, в общем – ищи-свищи.

В один из таких дворов я и шмыгнул. Из-за стены детсада выглянул. Как я и предполагал, Семка крался за мной. Но мой быстрый рывок сбил его с толку. Семка недоуменно оглядывался, он не мог понять, куда я исчез.

Я, довольный, улыбнулся. Дал подзатыльника малышу, который слишком ко мне приглядывался, и потопал домой.

В нашем районе почти все дома были деревянные. Летом на улицах зеленела трава, а зимой снег заваливал дома по самую макушку. И тогда все жители выходили и расчищали дорожки к колонкам. В общем, как в деревне, хотя всего в двух шагах от шумного, сверкающего проспекта. Только три новых, в семь этажей, дома возвышались над нашим районом. Ночью они были похожи на большие корабли, которые пристали отдохнуть на пару минут и скоро снимутся с якорей.

Я с мамой жил в доме посредине, в 27 "а". А были еще 27 просто и 27 "б".

Осторожно, чтобы меня никто не заметил, я пробрался по лестнице на чердак. На чердаке, за котельной трубой, было наше с Семкой место. О нем никто, кроме нас, не знал. Там я растянулся на старом рыжем диване. Он был такой старый, что даже пружины у него не скрипели.

Надо было обдумать то, что произошло.

Кстати, о чердаках. Раньше, когда мы еще жили в деревянном доме, там был отличный чердак. Мы с Семкой забирались туда во всех случаях, когда надо было обмозговать что-нибудь очень важное и секретное.

Но потом наш дом снесли. Приехал бульдозер, и дома как не бывало, а с ним и чердака. И мы с мамой переехали в этот самый 27 "а", на чердаке которого я сейчас все это вспоминаю.

Помню, мама ходила по нашей квартире, под собой ног не чуя, всплескивала руками, гладила стены, открывала краны. А я стоял мрачный, как скульптура в парке. Ну разве могут быть в таком доме чердаки?

Тут к нам ворвался Семка. Семка, то есть его родители, тоже получили квартиру в нашем доме.

– Идем, – сказал Семка.

Я неохотно вышел на площадку.

– Чего тебе?

Мой друг произнес только одно слово:

– Чердак.

Мы помчались наверх. Оказалось, что в 27 "а" чердак все-таки был. Огромный и совсем пустой. Только крыша низковата, но тут уж ничего не поделаешь, мы были рады и такому.

Когда я вернулся с чердака, мама не переставая ходила по комнате.

– Я так довольна! Я так рада! – Она обернулась ко мне: – А тебе как? Нравится?

Я улыбнулся:

– Очень.

Вскоре чердак завалили всяким хламом, потому что сараев во дворе не было. Но нам с Семкой удалось отгородить себе местечко за котельной трубой. Когда нас ждала какая-нибудь неприятность, мы забирались сюда. Тут мы были уверены в своей полной безопасности.

– Я так и знал, что ты здесь. – Семкина ликующая физиономия ухмылялась.

Он подкрался так осторожно, что я его не заметил.

– Чего ж ты не притащил с собой весь класс? – зло спросил я.

– Ты не злись, – примирительно сказал Семка. – Есть хочешь?

Он вытянул из прозрачного мешочка все, что принес с собой. Семка был человек щедрый и притащил уйму всякой пищи: кусок сыра, колбасу с белыми горошинами жира и еще горячие, в румяной корочке котлеты. Если откусить, подумал я, корочка наверняка захрустит.

Я проглотил слюну: вспомнил, что не обедал.

– Сколько времени?

– Часов восемь. Да ты ешь, – Семка подвинул к самому моему носу котлеты.

Я гордо помотал головой:

– Я объявляю голодовку.

Семкино лицо вытянулось.

– В знак протеста против бойкота, – добавил я.

Семка глядел на меня с изумлением и восторгом.

– Ну, вот что, – сказал я. – Ты сейчас уйдешь отсюда и, если ты мне друг…

– Но твоя мать беспокоится, наверно, – перебил меня Семка.

– …и если ты мне друг, ты никому не скажешь, где я, – решительно закончил я.

Опечаленный, Семка ушел, и я остался один. Только тут я почувствовал, как мне обидно, что со мной так поступают ребята. Даже разговаривать не хотят, как будто я им враг.

Ну, ладно, я вас проучу. Отвернулись от человека, а человек пошел и утопился.

Я представил, какая заметка появится в газете:

Смерть из-за равнодушия

Вчера трагически погиб ученик 6-го класса "А" 13-й школы Валерий Коробухин. Смерть явилась результатом преступного равнодушия к судьбе мальчика. Под внешней веселостью и беззаботностью коллектив не разглядел его нежной, чуткой, легко ранимой души…

Растроганный, что у меня, оказывается, такая нежная душа, я не заметил, как и заснул. Проснулся оттого, что продрог. Я вскочил и – раз, два, три, четыре – стал делать зарядку. Выглянул в чердачное окошко, – на улице была кромешная темень. Наверное, часа два ночи.

Я спустился с чердака. Долго мялся около своей двери, боясь позвонить.

Мама открыла сразу, как будто она простояла там, за дверью, все время, пока я томился на чердаке. Она схватила меня за руку и втащила в комнату. Я никогда не думал, что мама такая сильная. Потом она начала меня целовать, а слезы ее капали мне на лицо и даже за шиворот.

– Где ты пропадал, бездельник! – закричала мама. – Тут все с ума сходят, а он болтается невесть где. Ребята и Лидия Ивановна раз десять приходили уже. Голоден, наверное, как бездомный пес?

Мама снова стала такой, какой была всегда, – суетливой и озабоченной. Она загремела кастрюльками – принялась разогревать обед. От борща шел такой аппетитный запах, что я решил: "Голодовку надо кончать". Кстати, котлеты у мамы были не хуже Семкиных, так что я ничего не потерял. Только волчий аппетит приобрел.

Поев, я разложил кресло-кровать и растянулся во всю длину. Укрылся одеялом и сразу согрелся.

Все-таки это здорово – спать в своей постели, а не на чердаке.