Текст книги "Григорий Сковорода. Жизнь и учение"

Автор книги: Владимир Эрн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Но храни раньше душу! Храни не для мира, а для Христа, Господа твоего и моего. Сохранишь, если будешь бодрствовать; будешь бодрствовать, если будешь трезвиться; трезвиться же будешь, если будешь молиться, плакать и не успокаиваться». «Тебя тянет роскошь? Возьми святую книгу, пой священные гимны, молись. Если это не помогает, позови достойного товарища и займись веселым и хорошим разговором или ко мне приди, или позови к себе. Чего боишься? Если же нет, победи свой плохой страх и стыд, которые мешают тебе поступать достойно». «Что ты блуждаешь духом? Куда стремишься, когда ты знаешь, что все благо твое внутри тебя? Чего бежишь в толпу, в собрание нечестивых? Неужели ты думаешь, что благо твое тут? Подави и обуздай τάζ ορμάς; твоей души и привыкни же, наконец, быть господином над ними. О, если б был у меня ή του πνεύματος μαχαίρα! Я бы погасил в тебе жадность, убил в тебе роскошь и пьяный дух, уничтожил честолюбие, изгнал побоями κενοδοξίαν и страх перед смертью и бедностью. О святейшая трезвенность, о добрая бедность, о спокойствие духа! Сколь немногие вас знают! Если все зло и несчастье для тебя не в грехе, ты ничего не знаешь, ты не владеешь еще «богословской верой» (FidemTheologicam)».

Но Сковорода заботится не только о душе Ковалин-ского. Он входит в мелочи его жизни и старается и сюда внести свою любовь и быть полезным Ковалин-скому. «Вчера, взяв нашего Николая, я отправился с ним, если не ошибаюсь в первый час ночи, в мой «гшлзаеит». Отбросив всякие околичности, я спросил его: чего ты сердишься на Михаила? Или почему ты не сообщил мне, если он сделал что-нибудь такое, на что ты с основанием мог рассердится? Но он сказал, что на тебя не сердится, хотя и имел основание сердиться, что он сначала рассердился, а потом перестал. Я спрашиваю: что же Михаил такого сделал? Он сначла сказал, что ты ответил на его письмо горделиво и грубо, отвергая его дружбу и говоря, что таких друзей себе не желаешь и пусть он ищет себе подобных»... И Сковорода старается примирить двух юнцов, выяснив недоразумение, межу ними происшедшее, и взаимное непонимание. В другом письме он пишет: «Ты не пришел вчера на игру и возбудил поэтому во мне невероятное желание тебя видеть. Если б оказалось неправдой, что я подозреваю! Ведь я боюсь – чего да не будет по милости Христивой – что ты схватил какую-нибудь болезнь в теперешнее нездоровое время. Поэтому βραχέως , сообщи, что с тобой. Наш маленький Яков уже смеется и играет. Слышишь χελιδόνα, весну возвещающего? Но он не пойдет на игру до тех пор, пока не будет у него хорошей обуви. Ведь его πυρετον между прочим произошел от того, что до сих пор он ходил в плохих ύποδήμασι,. Об этом я охотнейшим образом позабочусь во имя тех, кого люблю поистине как должно». Когда заболевает у Ковалинского братишка, Сковород а дает ему любопытный медицинский совет: «Ты хорошо и благочестиво поступил, что к больному братишке твоему, маленькому Максиму, приставил человека. Впрочем не очень-то слушай тех, кто предлагает всякие лекарства. Народ имеет массу медицинских средств и однако ничего хуже не умеет делать, чем лечить больных. Кроме обычных народных средств,не употребляй никаких. Кровопускания или castapotia избегай, как змею. Если хочешь, пригласи меня сегодня же, чтоб поговорить об этом деле».

На Ковалинского письма Сковороды производили огромное впечатление. Тридцать лет спустя он пишет Сковороде: «Вид начертанных тобой писем возбуждает во мне огонь». Но отношения его к Сковороде наладились не сразу. Он не сразу мог отдаться радостям дружбы с таким замечательным человеком, как Сковорода, и пережил некоторые «прелюдии», период отталкивания и страха за себя. Некоторое время он боялся близости со Сковородой, потому что чувствовал в Сковороде силу, которая должна разрушить его прежние привычные мнения. Он «восчувствовал в себе возбужденную борьбу мыслей и не знал, чем разрешит оную. Прочие учителя его внушали ему отвращение к Сковороде, запрещали иметь знакомство с ним, слушать разговора его и даже видеться с ним. Он любил сердце Сковороды, но дичился разума его, почитал жизнь, но не вмещал в ум рассуждений его; уважал добродетели, но устранялся мнений его; видел чистоту нравов, но не узнавал истины разума его; желал бы быть другом, но не учеником его». «Трудно изгладить первые впечатления», – прибавляет при этом Ковалинский.

«1763 года, будучи я занят размышлениями о правилах, внушаемых мне Сковородою, и находя в уме своем оные несогласными с образом мыслей прочих, желал сердечно, чтобы кто-либо просветил меня в истине. В таком расположении находясь и поставя себя в возможную чистоту сердца, видел я следующий сон. Казалось, что на небе от одного края до другого по всему пространству были написаны золотыми буквами слова. Все небо голубого цвета, и золотые слова оные казались не только снаружи блестящими, но больше внутри сияли прозрачным светом, и не сово-купно написаны по лицу небесного пространства, но складами, по слогам, и содержали следующее и точно таким образом: па-мять свя-тых му-че-ник А-на-ни-я, А-за-ри-я, Ми-са-и-ла. Из самых золотых слов сыпались огненные искры, подобно как в кузнице из раздуваемых сильно мехами угольев, и падали стремительно на Григория Сковороду. Он стоял на земле, подняв вверх прямо правую руку и левую ногу, в виде проповедывающего Иоанна Крестителя, которого живописцы некоторые в изображениях представляют в таком расположении тела и каковым Сковорода тут же мне вообразился. Я стоял близ его, некоторые искры из падающих на него, отскакивая, упадали на меня и производили во мне некую легкость, развязность, свободу, бодрость, охоту, веселость, ясность, согреяние и неизъяснимое удовольствие духа. Я в исполнении сладчайшего чувствования проснулся». Ковалинский не без основания называет происшествие это «странным» и придает ему мистическое значение. Читатель помнит, что в детстве «любимое и почти всегда твердимое» Сковородою пение был сей стих Иоанна Дамас-кина: «Образу златому на поле Деире служимому, трие твои отроцы не брегоша безбожного веления». Теперь Ковалинский, не зная об этом, увидел сон о Сковороде именно на тему о трех отроках, «пренебрегших безбожным велением».

«Представшие в велелепном виде, написанные на небеси имена трех отроков были тех самых, которых история изображена в том любимом Сковородою стихе... Ни Сковорода о любимом сем стихе, ни друг его о виденном им никогда друг другу не рассказывали и не знали. По прошествии тридцати одного года, за два месяца до кончины своей, Сковорода, будучи у друга своего в деревне и пересказывая ему всю жизнь свою, упомянул и о том стихе Дамаскиновом, что он всегда почти имел в устах его и, сам не зная почему, любилего паче прочих пений. Друг, сие услыша тогда и приведя на память виденное им во сне за тридесят один год назад, в молчании удивлялся гармонии чудесной, которая в различные лета, в разных местах, то одному в уста, то другому в воображение, полагала в возбуждение сердец их к выполнению и явлению разума и силы истории одной на самом деле, в жизни. Впрочем, друг его никогда ему о сем виденном не говорил и после».

Нельзя не удивляться необычайной деликатности и внутреннему такту Ковалинского. Поистине это был человек, достойный исключительной любви Сковороды! Обрадованный вещим сном, он, встав рано, «пересказал сие видение странное почтенному и добродетельному старику, Троицкому священнику Борису у которого он жил. «Старик, подумавши, сказал с умилением: «Ах, молодой человек! Слушайтесь вы сего мужа: он послан вам от Бога быть ангелом-руководителем и наставником». «С того часа, – говорит про себя Ковалинский, – молодой человек сей предался вседушно дружбе Григория».

«Предавшись вседушно дружбе Григория», Ковалинский остался верен ей всю жизнь и даже через десятки лет, в чине тайного советника, сохранил нетронутой свою преданность бездомному страннику, добровольному бродяге, каким стал Сковорода в последнюю, самую зрелую треть своей жизни.

Историк обязан этой замечательной дружбе двумя крупными фактами:

. Ковалинский после смерти Сковороды написал прекрасное «Житие» своего друга, которое отличается проникновенным пониманием своеобразной психологии великого чудака. Не будь этой биографии, написанной любящей рукой знающего человека, историк вряд ли бы смог восстановить жизнь Сковороды из тех разрозненных, часто легендарных и противоречивых воспоминаний, которые мы имеем в позднейших заметках Вернета, Гесс де Кальве, Срезневского и др.Историкам русской литературы не мешает обратить внимание на это замечательное произведение. Оно написано в 1796 году, т.е. в эпоху зачаточного состояния русской прозы. Язык «Жития» не только выдерживает сравнение с языком Карамзина, но местами его превосходит силою, простотою и выразительностью.

. Как начало, так и характер всей литературной деятельности Сковороды находятся в прямой зависимости от дружбы с Ковалинским. Если письма, эти маленькие сочинения Сковороды, были вызваны к жизни дружбой к Ковалинскому, то большие произведения Сковороды если не прямо написаны для Ковалинского и с прямым посвящением ему, то всегда с тайной мыслью о нем. «Возлюбленный друже Михаиле! Прими от меня маленький сей дарик», – говорится в письме-посвящении к диалогу о древнем мире. «"Жену Логову", – говорится в другом месте, – пришлю, аще Бог восхищет чрез Андрея Ивановича. Пришлю и "Потоп Змеин..." Тебе посвящены обе книги». Дружба с Ковалинским и дружба со многими другими людьми предохранила Сковороду от ученого и схоластического писательства. При своих познаниях Сковорода мог бы с легкостью составлять многоученые тракты по самым различным отраслям знания, но вместо этого он писал хотя и очень трудные, но лирически искренние и часто дифирамбически-восторженные произведения, в которых ярко сказывается не только содержание его воззрений, но и живой, музыкально-определенный тон его философствования.

Отдаваясь дружбе и сладостно-трудному делу непрерывного воспитания даровитого и чуткого юноши, Сковорода прожил в Харькове до 1766 г. В 1766 г. в харьковском училище были учреждены добавочные классы, в которых правила благонравия поручили преподавать Сковороде. Сковорода охотно взялся за это дело, оговорив только, что за эти занятия он не будет брать никаких денег.Сковороде было 44 года. Он уже стал отстаиваться, осознал свою «мысль». Дружба с Ковалинским укрепила и развила его внутреннюю жизнь. Постоянная духовная забота об юноше, необходимость определенно отвечать на все его вопросы и быстро реагировать на все конкретные обстоятельства и затруднения в жизни близкого друга могли только способствовать вызреванию и органическому росту того решения, которое им было принято во внутреннем борении в конце 50-х годов. Этот рост и эта перемена в Сковороде неожиданно сказались в том, с какой решительностью он захотел внушать харьковскому юношеству правила благонравия. Вот первые слова его первой лекции, показывающие, каким определенным языком заговорил Сковорода: «Весь мир спит, да еще не так спит, как сказано о праведнике: «аще падет, не разби-ется»... Спит, глубоко протянувшись. А наставники, пасущие Израиля, не только не пробуживают, но еще поглаживают: «спи, не бойся, место хорошее, чего опасаться!..». Как говорит Срезневский, «волнение было готово». Епископ вознегодовал. А когда эти лекции были Сковородой записаны, их потребовали на рассмотрение. «И тогда-то буря восстала на него всей силой». Пошли объяснения, в результате которых Сковорода был изгнан»³².

Это было последней попыткой Сковороды идти по обычной дороге. И в то же время это было тем толчком, благодаря которому в насыщенном растворе его долголетних исканий вдруг началась быстрая и окончательная кристаллизация. В его жизни наступает почти тридцатилетний период (1766– 1794 г.) странничества, аскетической отрешенности от всех удобств обычной человеческой жизни и учительства.

IX. СТРАННИЧЕСКИЙ ПОСОХ

«Мнения подобны воздуху: он между стихиями не виден, но твердее земли и сильнее воды, – ломает дерева, низвергает строения, гонит волны и корабли, ест железо и камень, тушит и разъяряет пламень. Так и мысли сердечные, они не видны, как будто их нет, но от сей искры весь пожар, мятеж и сокрушение; от сего зерна зависит целое жизни нашей дерево».

Мы видели, как зерно этой основной сердечной мысли было осознано Сковородой в глубокой борьбе со своей хаотической природой. Многих причисляют к великим и мудрым за одно рождение мысли. Но Сковорода отважился на подвиг, много раз больший. Зерно его мысли превращается в богатое, причудливое растение. Вся вторая половина его сознательной жизни – это замечательное осуществление творческого жизненного замысла, родившегося в период обостренной внутренней борьбы. Если он подверг коренной критике все состояния, т.е. все пути жизни, подобно тому, как Декарт в свое время подверг критике все пути теоретической мысли, то Сковорода не вернулся «к прежним мнениям», как это сделал Декарт, и не остановился на мнимом выходе из своего священного «сомнения во всем». Сковорода, много превосходя Декарта последовательностью, сделал блестящую попытку, отвергнув все проторенные пути жизни, уже не вернуться на них, а творчески, с подлинной оригинальностью, проложить совершенно новую дорогу.

Отныне он уже не будет ни учителем поэзии, ни профессором греческого языка, ни лектором по нравственной философии. Отрешаясь от всех преимуществ, связанных с его ученостью, навсегда отказываясь от желания как-нибудьусгаромгаься в жизни, Сковорода в 1766 г. окончательно переводит свою жизнь во внутренние измерения, становится странником, птицей перелетной, не имеющей ниугла своего, ни имущества и всецело преда волю Божию.

Внешние рамки этого внутреннего самоопр ния уясняются из сопоставления нескольких ра ненных данных: Сковорода в народной памяти сохранился под названием «старца». Андрей Ковалинский в письме своем к Ковалинскому называет Сковороду «благословенный старец Сковорода». Что это не физиологическая категория, а какая-то другая, показывает и то, что в повести Срезневского «Майор», несомненно построенной на подлинных воспоминаниях и приуроченной к 1766 г., когда стариком Сковорода еще никак не мог быть, Сковорода сам себя с гордостью называет «старцем». На вопрос майора, «что же ты хочешь век остаться бродягой», Сковорода отвечает: «Бродягой – нет.Я странствую, как и все, и старцем навсегда останусь. Этот сан какраз по мне». Это «все» прекрасно разъясняется драгоценным показанием Хиждеу в «Сковородинском Идиотиконе»: «На Украине ведется особый, почти наследственный цех нищих, называемых старцами. Они пользуются большим уважением у простого народа и сами отличают себя от обыкновенных нищих дедов и жебраков. Это люди бывалые, носители народной мудрости. Они имеют даже свою родословную. Я был свидетелем спора двух старцев в Василькове (Киевск. губ.). «Я старец, а ты что, какой-нибудь найденыш!»... И теперь поселяне часто ссылаются на суд старцев, и в некотором отношении их можно бы назвать бродячими судьями Мира».

Итак, Сковорода становится одним из этих старцев, живущих милостыней и гостеприимством. Из ученого, высоко ценимого сановитыми Кириллами, находившимися у власти, из ученого, которого желали заполучить все люди понимающие, Сковорода героическим определением воли становится стран-ствующим нищим и нищенствующим носителем народной мудрости. Он, так мучительно искавший «стать» (т.е. состояния) на своей природе» и всегда со страстью учивший, что каждый человек должен выбирать жизненный путь сообразно своей внутренней сущности, он, с жаром сказавший губернатору Щербинину: «Если бы я почувствовал сегодня, что могу без робости рубить турков, то с сего же дня привязал бы я гусарскую саблю и, надев кивер, пошел бы служить в войско!», – он нашел, наконец, свое истинное место в жизни в смиренной роли странствующего нищего и, найдя ее, остался ей верен до конца их дней.

Когда в наши дни 83-летний старик Толстой ушел в предчувствии смерти из дома, весь мир ахнул от удивления. Говорили такие преувеличенные слова, что, казалось, в своем изумлении все потеряли меру. Со всех концов света летели запросы, в Астапове пришлось ставить новые телеграфные аппараты. Когда Сковорода оставил все и взял страннический посох, никто не выразил своего удивления, – он совершил тот решительный выход из обычных условий жизни в полном молчании и не возбуждая никаких разговоров. Но от этого внутреннее величие его поступка не уменьшается. Если мы сравним эти два замечательных явления в истории русского образованного общества (говорю «образованного», потому что в необразованном обществе, т.е. народе, такие явления встречаются часто), – уход Толстого и уход Сковороды, – то мы, оставаясь беспристрастными и отрешаясь от внешних эффектов, должны сказать, что уход Сковороды внутренне значительнее, сильнее и решительнее. Толстой ушел от мира, когда решительно все мирское было им изжито, он ушел, насыщенный днями и всеми благами мира, ушел из семьи, в которой ему становилось душно, ушел для того, чтобы спокойно умереть. Все условия ухода Сковороды иные. Он уходит не в 83 года, а в . Он отказывается от благ жизни, не вкусив их. А этиблага могли быть для него очень значительными. Ему не раз предлагали, и очень настойчиво, сделаться «духовным князем», епископом. При его способностях, при его уме, при его большом ораторском таланте, при сильном духе он мог занять одно из самых видных мест в правящей Церкви. Перед ним широко была открыта дорога к власти, к почету, к известности, к шумному и совсем не только внешнему успеху. И, избирая свободным актом страннический посох, Сковорода действительно приносил в бескровную жертву многие возможности, перед ним открывавшиеся. Если Толстой ушел из семьи, в которой, по собственному признанию его, он не чувствовал себя хорошо и счастливо уже около 15 лет, то Сковорода уходит в странствие в самый разгар своей дружбы с Ковалинским. Мы видели, как страстно любил он своего молодого друга, как хотел быть с ним постоянно, не разлучаясь, и все же, возжаждав духом странствия, он жертвует приятностью и сладостью дружбы во имя интересов более высоких. Правда, дружба от этого не прекращается. Наоборот, отстаивается и приобретает кристальность чисто духовной и вечной привязанности. И все же сладостью бесед и болтовни с другом, сладостью ежедневных забот о нем, Сковороде несомненно пришлось пожертвовать. Но самая главная разница та, что Толстой ушелумирать, Сковорода же ушел, полный жизненных сил, и для того, чтобы жить. Мы увидим, как в свое время мудро, просто и безбоязненно пошел навстречу смерти Сковорода. Но теперь он со странническим посохом в руке пошел не навстречу той смерти, желанной для тех, кто все уже прожил и изжил, а навстречу суровой жизни, полной лишений, трудностей и борьбы. Между уходом и смертью Толстого проходит всего лишь несколько дней; между уходом Сковороды и его смертью проходит много долгихлет. Целых 28 лет. Сковорода остается верным своему решению и, уйдя от мира, больше в него не возвращается.Величие этого шага столь огромно, что Сковорода в своей скромности смело может быть сопоставлен с двумя другими героическими типами философов, известных истории философии, – с Джордано Бруно и с Сократом. Величие характера Бруно проявляется в темнице и на костре. Беспокойная и кочевая жизнь его не представляет ничего особенного до тех пор, пока предательством коварного ученика своего он не попадает в руки венецианских инквизиторов. Его дух после нескольких колебаний в сторону слабости и растерянности загорается жертвенным пламенем в заключении. И только чтение смертного приговора придает окончательный закал его воле, и он произносит слова, которые стоят всей его философии: «Вы произносите приговор с большим страхом, чем я его слушаю». Но трагедия Джордано Бруно идет как бы против его воли. С роком он встречается без всякого желания своей эмпирической воли. Сковорода же навстречу року своему поднимается сам и свой жизненный жребий выбирает свободно, без всякого давления внешней необходимости. Если .прав Сенека, который говорит: «Уо1ешет Гага йисит, по1етет (гагшт», то «несогласным своей судьбе» был ДБруно, и судьба его потащила, а согласным был Сковорода, и судьба его повела. Внутренние преимущества на стороне украинского мудреца, несмотря на то, что в смысле внешней эффектности судьба Д.Бруно его затмевает.

Другое дело Сократ. «Мудрейший из людей», -πάντων ανδρών ό σοφότατος, ;, – много превосходит Сковороду и силою философского пафоса, и гениальностью воли, и несокрушимостью диалектики. Но Сократ настолько велик, что быть ниже и меньше Сократа далеко не значит еще быть маленьким самим по себе. Сковорода достаточно велик уже тем, что в некоторых отношениях он был жизненно подобен Сократу; и современники Сковороды, и те, кто слышали о нем по рассказам отцов, были поражены и изумлены живым явлением сократического духа в Сковороде, безыскус-ственным и правдивым носителем того же самого пламени, который так божественно орел в груди аттического мудреца и от которого зажжен великий светоч Платоновых созерцаний. Поэтому Хиждеу, задумавший написать большой труд о Сковороде в 13 частях и опубликовавший только первую из них, не без оснований хотел построить всю работу свою на уподоблении Сковороды Сократу и недаром назвал Сковороду «русским Сократом». Есть действительные черты сходства между тем и другим, и этих черт достаточно, чтобы Сковорода, современник Гакуши, Сковорода, родившийся и действовавший в пояуварварской Украине XVIII века, был признан великим и достойным нашей внимательной и благоверной памяти.

Взяв «страннический посох», Сковорода уже не выпускает его. Он становится истинным странником, странствует со страстью, большею частью со спокойным чувством призвания, иногда с остервенением. В повести «Майор» Срезневский говорит, что Сковорода еще в детстве «бежал от родных». То был его первый побег и первая попытка «страсти странствовать»³³. Если мы не может поверить в полную точность всех сообщений Срезневского, то во всяком случае большая часть того, что он сообщает о Сковороде, очень «психологична», и сообщения Срезневского можно поэтому принимать, следуя изречению: se non e vero, e ben trovato. Бежал ли из дому Сковорода или нет, сказать трудно, но что в нем жила неискоренимая страсть, естественно выраставшая из его хаотической воли, -это несомненно. А что мгновениями в эту страсть врывалось остервенение, показывают слова самого Сковороды: «Что жизнь? То сон турка, упоенного опиумом, сон страшный: и голова болит от него, сердце стынет. Что жизнь? То странствие. Прокладываю себе дорогу, не зная, куда идти, зачем идти. И всегда блуждаю несчастными степями, колючими кустарниками, горны-ми утесами, и буря над головой и негде укрыться от нее. Но бодрствуй!» Трудно лучше выразить чистую страсть к странствию, взятому вне цели, вне конечного смысла. И все же в этхнаиболее горькихи наиболеепес-симистических словах Сковороды надежда не гаснет совсем: «Но бодрствуй!», и в простого алогического бродягу он не может превратиться даже в самую остервенелую минутужизни. Смысл странствия всегда остается для него высоким и логическим. Странствие для него – добровольный подвиг отрешения от тех обычных условий жизни, которые мешают внутренней жизни духа.

Район странствия не очень велик. Это главным образом Украина и Малороссия. Иногда он заходит в Таганрог, в Воронежскую и Орловскую губернию. Но зато в этих пределах Сковорода передвигается почти непрерывно. Письма и сочинения его помечены самыми различными местами. К сожалению, отсутствие хронологических дат не позволяет установить, когда именно Сковорода был в таком-то месте, сколько в нем оставался и когда двинулся дальше. Иногда в странствии бывали и остановки. Облюбовав себе какую-нибудь пасеку или рощу, Сковорода импровизировал себе пустынножительство и оставался на одном месте, пока припадок хаотического настроения не заставлял его снова брать в руки посох. И прав поэтому Данилевский, который говорит, что «с этого времени его жизнь принимает вид постоянных переходов, хождений пешком за сотни версг и кратких отдыхов у немногих, которых он любил и которые гордились его посещениями».

«Он мог бы подарками составить себе порядочное состояние. Но что бы ему ни предлагали, сколько ни просили, он всегда отказывался, говоря: «Дайте неимущему!», и сам довольствовался только серой свитой. Эта серая свита, башмаки про запас и несколько свитков сочинений, – вот в чем состояло все его имущество. Задумав странствовать или переселиться в дру-гой дом, он складывал в мешок эту жалкую свою худобу и, перекинув его через плечо, отправлялся в путь с двумя неразлучными: палкой-журавлем и флейтой. И то, и другое было его собственного рукоделия»³⁴.

«В крайней бедности, – говорит Гесс де Кальве, -переходил Сковорода по Украине из одного дома в другой... Никто, в любое время года, не видал его иначе чем пешим. Также малейший вид награждения огорчал его душу... Он обычно приставал к убогой хижине пасечника. Несколько книг составляли все его имущество».

«Усталый, – говорит Ковалинский, имея в виду пребывание Сковороды у Сошальских, Гусинку которых Сковорода называл «любимым своим пустынножительством», – усталый приходил к престарелому пче-линцу, жившему недалеко на пасеке, брал с собою во товарищество любимого пса своего, и втроем, составляя общество, разделяли они между собой вечерю»...

Среди «жалкой худобы» в мешке у Сковороды хранилось самое большое его сокровище – еврейская Библия. Он не расставался с нею никогда. Относился к ней как к живому существу, называл ее невестой своею: «Сию возлюбих от юности моея... О, сладчайший органе! Единая голубица моя Библия!.. На сие я родился. Для сего ем и пью; да с нею поживу и умру с нею!» И действительно, умирая, он под голову себе положил мешок с книгами, в котором хранилась и Библия. Эта Библия говорит о том, что и высшая степень опрощения соединялась в Сковороде с высшей степенью культурности. Этот странник, ночевавший в кустах, на сеновалах, на пасеках, читал свою невесту в ее подлинном, еврейском начертании. Уходя в нищенствующую жизнь, он не отказался таким образом ни .от своих познаний, ни от той высшей культуры, которую вкусил благодаря своему же неустанному труду. Сознательно осуществляя идеал древних стоиковτη φύσει ζην – жить согласно природе, Сковорода менее всего был склонен раствориться в приодностихийной жизни, отдаться природе такой, какая она есть. Он отнесся к своей задаче мужественно, активно, и, читая Сковороду, менее всего можно захотеть ползать на четвереньках, как насмешливо выразил Вольтер свое впечатление от чтения Руссо.

Но всетаки человеку, чтобы жить, нужно чемнибудь питаться. И хотя Сковорода повторяет с гордостью слова Сократа: «Многие живут, чтобы есть, я же ем, чтобы жить», но все же и ему нужно было чемнибудь поддерживать свое существование. Подобно христианским отшельникам, он не сеял, не жал, но он не мог доводить свой «пост» до тех невероятных размеров, до каких доводили христианские святые, он не мог питаться одними кореньями и водой и оставаться годами и десятилегиями безо всякой людской помощи. Сковорода прибегнул к францисканскому образу жизни. Он не сеял, не жал и во имя Господа, во имя мудрости, пользовался благодеяниями, которые оказывали ему его друзья, его почитатели и многочисленные люди, дивившиеся с хорошим чувством его необычайной, чудаческой и в то же время праведной жизни. И если в святом ригоризме он не может сравниться с Франциском, с этим истинным povorello di Dio, который часто отдавал даже ту одежду, которая была на нем, и оставался, по свидетельству брата Льва, совсем нагим, то все же нужно сказать, что Сковорода сознательно жил в крайней бедности, не держал в руках никаких денег, и его поэтому можно назвать истинным и сгротмбессребреником. Его робкие просьбы к друзьям, следы которых сохранились в письмах, поистине умилительны. «Любезный благодетель Стефан Никитич!.. Ныне скитаюсь в Изюме. Скорочаю возвратиться в моя присныя степи, аще где Господь благоволит. Уже прошла половина зимы, а тулупчик ваш коснит. Аще угодно Богу и вам, пришлите через Троф. Михайловича, аще же ни, Господня воля да будет»!..1 С достоинством он благодарит за дары: «Благодарю благому сердцу за огнедухновенное от тебя письмо твое, а без него вся мне вселенная дар приносима, не только твоя юфта, немила»³⁵.

«Пишите до Михаила... я от него посланное получил. Единаго его до селе не получаю. Всех подарков милее дружних сам друг тому, иже взаимный есть друг. Получил я и от вас 4 дара. Rependat tibi Deus, qui est omnium pauperum nutritor. Amen! (Да воздаст тебе Господь, который питает всех бедных. Аминь!)»³⁶ Сковорода старался посвоему не оставаться в долгу перед своими благодетелями. Он учил их детей, развлекал рассказами и музыкой взрослых, но главным образом благодетельствовал их духовно. И перевес его благодеяний был настолько велик, что считали за счастье, если Сковорода принимал чтонибудь, и, по свидетельству Срезневского, «уважение к Сковороде простиралось до того, что почитали за особенное благословение Божие тому дому, в котором он поселился хоть на несколько дней. Таким образом Сковорода своеобразно разрешил для себя «экономический вопрос»: он брал у друзей своих физические крохи, безусловно необходимые для его жизни, риторически отказываясь от всего, что предлагали ему лишнего, и в то же время щедрой рукой раздавал и им, и всем встречным те метафизические и духовные богатства, которые отлагались в нем как результат его глубокого и своеобразнейшего душевного опыта.

Сковорода в одном письме хорошо разъясняет, чем он был занят в это время и что было идеальной целью его пустынножительства.

«Ангел мой хранитель ныне со мною веселится пустынею. Я к ней рожден. Старость, нищета, смирение, беспечность, незлобие суть мои в ней сожительницы. Я их люблю и они меня... Недавно некто обо мне спрашивал: скажите, что он там делает? Если бы я в пустыне от телесных болезней лечился, или оберегал пчел или ловил зверей, тогда бы Сковорода казался им занятым делом. А без сего думают, что я празден, и не без причины удивляются. Правда, что праздность тяжелее гор кавказских. Так только ли разве всего дела для человека: продавать, покупать, жениться, посягать, воевать, портняжить, строиться, ловить зверей? Здесь ли наше сердце неисходно всегда? Так вот же сейчас видна причина нашей бедности: погрузив все сердце наше в приобретение мира и в море телесных надобностей,.лш не имеем времени вникнуть внутрь себя, очистить и поврачеватъ самую госпожу тела нашего – душу нашу.. Не всем ли мы сим изобильны? Точно, всем и всяким добром телесным; совсем телега, по пословице, кроме колес, – одной только души нашей не имеем. Есть, правда, в нас и душа, но такая, какие у шкорбутика или подагрика ноги... Она в нас расслаблена, грустна, своенравна, боязлива, завистлива, жадна, ничем не довольна, сама на себя гневна, тощая, бледная, точно пациент из лазарета, которых часто живых погребактг по указу. Такая душа если в бархат оделась, не гроб ли ей бархат? Если в светлых чертогах пирует, не ад ли ей? Если весь мир ее превозносит портретами и песнями, которые одами величает, не жалобны ли для нее эти пророческие сонаты: