Текст книги "Григорий Сковорода. Жизнь и учение"

Автор книги: Владимир Эрн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Отсюда с какой-то внутренней необходимостью вытекает, что «сын их Григорий, по седьмому году от рождения, приметен был склонностью к богопочтению, дарованием к музыке, охотой к наукам и твердостью духа. В церковь ходил он самоохотно на крилос и певал отменно приятно. Любимое и почти всегда твердимое им пение был сей стих Иоанна Дамаскина: «Образу златому на поле Деире служиму, трие твои отроцы не брегоша безбожнаго веления».

Характерная черта: с этим стихом Дамаскина мы еще встретимся в жизни и в философии Сковороды. «Почти всегда твердимый» семилетним Сковородой, он показывает, что некий решительный выбор, легший в основу всей дальнейшей жизни, был сделан Сковородой во младенчестве. Есть такие ноуменальные люди, уже в детстве осознающие свой жизненный путь и решительно его избирающие. Эта ноуменальность делает жизнь монолитной, необычайно цельной, но она же обусловливает отсутствие внешних событий и вместо пестрой красочной биографии дает углубленное житие однодума, упорно и сосредоточенно идущего к единой, детским сердцем почувствованной цели. Все события переносятся внутрь.

Можно догадываться, что в доме своем Сковорода пользовался полной свободой самоопределения. Никто не гнул его, никто не насиловал его детской воли; «по охоте его отец отдал его в киевское училище, славившееся тогда науками». Для казака это много. И если несмотря на «посредственно достаточное» состояние родители отправили Сковороду «по охоте его» в Киев, воля мальчика, очевидно, уважалась, принималась в расчет, и это не могло не отразиться благоприятно на выработке в нем сильного и упорного характера¹¹.

В училище Сковорода сразу же занял первое место. Он «скоро превзошел сверстников своих успехами и похвалами. Митрополит Киевский Самуил Миславский, человек отличной остроты разума и редких способностей к наукам, будучи тогда соучеником его, оставался во всем ниже его при величайшем соревновании своем».

«Тогда царствовала императрица Елизавета, любительница музыки и Малороссии. Дарования Сковороды к музыке и отменно приятный голос его подали случай быть ему выбрану ко дворцу в певческую музыку (капеллу), куда и отправлен он был при вступлении на престол государыни»¹².Двадцатилетний юноша попал в атмосферу пышной придворной веселящейся жизни.

«Придворным певчим было тогда неслыханно привольное житье. В то время были в зените славы Разумовские, украинцы по происхождению и по душе. Мальчиков, взятых ко двору за голоса, лелеяли, ласкали. В числе певчих были дети и значительных малороссийских панов, каковы Стоцкие, Головачевские. Старея, если их не возвращали на родину, они сохраняли важный, сановитый вид и гордились, нося звание певчих двора любимой императрицы»¹³.

Как отнесся Сковорода к новым условиям жизни? Увлекся весельем, столь соблазнительным для его возраста? Потерял себя в призрачном шуме придворных празднеств? Жизнь раскинулась перед ним прельстительным образом сладкой праздности, приволья, обеспеченности, увеселений, обольщающий голос Сирен, о котором потом будет говорить Сковорода, явственно был услышан юношей, но чувство аскетической меры – один из лучших природных даров – заставило юношу отвернуться от искушения.

«Он не долго оставался там. Императрица скоро предприняла путешествие в Киев и с нею весь круг двора. Сковорода прибыл туда, при возвратном отбытии двора в С.Петербург, получив увольнение с чином придворного уставщика, остался в Киеве и паки начал учиться».

То, чем гордились вельможные паны Стоцкие, Головачевские, было молчаливо отвергнуто простолюдином Сковородой. Паны Стоцкие, Головачевские принимали важный, сановитый вид, а Сковорода «паки начал учиться». У Сковороды на всю жизнь остался прекрасный голос; значит, увольнение из придворной капеллы он получил не за потерю голоса, а по собственному своему внутреннему побуждению.

В Киеве 22х летний Сковорода (императрица Елизавета предприняла путешествие в Малороссию летом1744 года) «занялся ревностно еврейским, греческим и латинским языками, упражняясь притом в красноречии, философии, метафизике, математике, естественной истории и богословии».

Гесс де Кальве сообщает любопытный случай, относящийся к этому времени его жизни.

«Он совершенно не имел расположения к духовному званию, для которого, впрочем, преимущественно отец назначал его. И его нерасположенность возросла до такой степени, что он, замечая желание киевского архиерея посвятить его в священники, прибегнул к хитрости, притворился сумасбродным, переменил голос, стал заикаться. Почему обманутый архиерей исключил его из бурсы, как непонятного, и, признав неспособным к духовному званию, позволил ему жить, где угодно. Этого-то и хотел Сковорода; будучи на свободе, он почитал себя уже довольно награжденным за несносные для него шестъ лет, которые, впрочем, он совсем иначе употребил, нежели как думали все его окружающие. Он приобрел большие сведения в разных науках»¹⁴.

Это сообщение ценно в двух отношениях. Во первых, оно определенно говорит, что Сковорода, вернувшись из Петербурга, поступил в бурсу и провел в ней целых шесть лет, усердно занимаясь и приобретая знания в разных науках. Во вторых, оно намекает на какоето сгущенное душевное состояние. Очевидно, Сковорода, усердно занимаясь науками, в то же время охвачен был мучительным исканием. Иначе для чего ему было притворяться сумасшедшим? Что страшного в принятии священства для нормального воспитанника бурсы? К тому же ясная воля отца предназначала его к священству. Почему же шел он против воли отца, против желания архиерея. Нужно думать, что душевное состояние Сковороды в этот период его жизни (ему было около 28 лет) было таким, что ему страшно было сделать решительный шаг: принять священство. Ему, очевидно, все было еще неясно. Растущая личность, уже прислушиваясь к тайным волнующим голосам своего духа, отказывалась традиционно определиться на всю жизнь священником; а свою стать, свою роль, свою природу Сковорода еще не нашел. И он прибегает к хитрости, притворяется сумасбродным, искусно обманывает архиерея. Сам выход из затруднения характерен для психики Сковороды.

IV. ЗАГРАНИЧНОЕ СТРАНСТВИЕ

Итак, Сковорода вышел из бурсы. Архиерей, увольняя его, «позволил ему жить где угодно». Куда же направился дух Сковороды? Киева ему было мало. Мало и всей России.

«Он возжелал видеть чужие края». Это было около 1750 г. Когда зарождаются основные и сильные стремления духа, судьба всегда благосклонна к ним. Без всяких средств, как мог Сковорода надеяться осуществить свое желание? Но он возжелал, и «скоро представился повод к сему».

«От двора отправлен был в Венгрию, к Токайским садам, генерал майор Вишневский, который для находившейся там греко-российской церкви хотел иметь церковников, способных к службе и пению. Сковорода, известный знанием музыки, голосом, желанием быть в чужих краях, разумением некоторых языков, представлен был Вишневскому и взят им в покровительство».Случаем «воспользовался он всеохотно»1

К сожалению, мы ничего не знаем о заграничных впечатлениях Сковороды.

В.В. Розанов говорит: «Можно ехать в Европу с пустым сердцем. Тогда в ней ничего не увидишь, кроме уличной ресторанной жизни».

Можно смело сказать, что не с пустым сердцем захотел ехать в Европу Сковорода. И потому привез он оттуда немало. Не удовлетворяя нашего любопытства, Ковалинский кратко говорит: «Путешествуя с сим генералом, имел он случай с позволением и с помощью его поехать из Венгрии в Вену, Офен, Пресбург и прочие окольные места, где, любопытствуя по охоте своей, старался знакомиться наипаче с людъми, ученостъю и знаниями отлично славимыми тогда»¹⁵.

Он старался «доставить себе знакомство и приязнь ученых, а с ними новые познания, каковых не имел и не мог иметь в своем отечестве .

«Он слушал университетские лекции тамошних знаменитых германских мужей и своими способностями и любовью к просвещению снискал себе всеобщее уважение».

Гесс де Кальве, лично знавший Сковороду, рассказывает о заграничных странствиях Сковороды несколько подробнее. «Он взял посох в руку и отправился истинно философски, т.е. пешим и с крайне тощим кошельком. Он странствовал в Польше, Пруссии, Германии, Италии, куда сопровождала его нужда и отречение от всяких выгод. Рим любопытству его открыл обширное поле. С благоговением шествовал он по сей классической земле, которая некогда носила на себе Цицерона, Сенеку и Катона. Триумфальные ворота Трояна, обелиски на площади св. Петра, развалины Каракальских бань – словом, все остатки сего владыки света, столь противоположные нынешним постройкам тамошних монахов, шутов, шарлатанов, макаронных и сырных фабрикантов – произвели в нашем цинике сильное впечатление. Он заметил, что не только у нас, но и везде богатому поклоняются, а бедного презирают; видел, как глупость предпочитают разуму, как шутов награждают, а заслуга питается подаянием; как разврат нежится на мягких пуховиках, а невинность томится в мрачных темницах».

Тон Гесс де Кальве не внушает доверия. Насчет Рима, очевидно, он сфантазировал. Но в общем, рассказ его мне кажется правдоподобным. Во первых, трудно себе представить Сковороду путешествующим иначе, чем «истинно философски», т.е. пешкам. Для иного рода передвижения у него не было средств. Кроме того, далее мы увидим, что Сковорода всю жизнь странствовал, и всегда любимым способом передвижения для него был способ «истинно философский». Во вторых, «прочие окольные места» Ковалинского можно понять несколько распространенно и в район путешествия Сковороды включить Польшу, Пруссию, Германию, даже Северную Италию, ибо показания Гесс де Калъве уничтожитъ мы не можем. Из других мест его рассказа явствует, что ему были известны совершенно достоверные факты из жизни Сковороды, не упоминаемые Ковалинским. В третьих, общий результат путешествия, как он передается Гесс де Кальве, совпадает с тем, что мы можем почерпнуть из сочинений Сковороды. Сковорода никогда не превозносил заграницы, никогда не воздыхал о ней, как о какой-то родине света, противопоставляемой российскому мраку. Наоборот, он говорил, например, что счастье только внутри человека и не может быть достигнуто странствием по чужим сторонам. «Не за нужным, а за лишним за море плывут». Он с насмешкой говорит о славных училищах, в коих «всеязычные обучают попугаи». Он не поклонялся идолу заграницы и, как истинно свободный духом, учился, не сгибаясь, и приобретал сведения, не преклоняясь.

Как из Ковалинского, так из Гесс де Кальве мы можем сделать заключение о любопытной черте Сковороды. Генерал Вишневский брал его с собой в Венгрию «для находившейся там греко-российской Церкви», т.е., другими словами, на более или менее продолжительное время. Сковорода же вместо «службы» и «пения» начинает, с позволения Вишневского, странствовать. Но вот, настранствовавшись и наполнившись «ученостью, сведениями, знаниями», Сковорода «непременно пожелал возвратиться в свое отечество». С позволения ли Вишневского? Если генерал брал его для греко-российской Церкви, находившейся в Венгрии, в качестве певчего и знатока богослужения, каким образом Сковорода вместо того, чтобы остаться в Венгрии, возвращается в Россию? Вряд ли с позволения генерала¹⁶, вряд ли с его помощью! Как Сковорода в свое время возжелал за границу, так, насытившись заграницей, он возжелал на родину. И как тогда, вопреки эмпирическим условиям своей жизни, он нашел возможность поехать, так теперь, не считаясь с обстоятельствами и, может быть, обязательствами, Сковород а .возвращается в родную Малороссию. Сковорода послушен только своему духу и чувствует себя, очевидно, нестесненным ничем внешним. Делает, что ему хочется, как ему хочется и когда ему хочется.

Период Lehrjahre (ученичества) кончается. Прежде чем идти дальше, постараемся разобраться в «учености» Сковороды, т.е. в характере и объеме познаний, вынесенных им из пребывания в бурсе и заграничного путешествия.

«Он говорил весьма исправно и с особливою чистотою латинским и немецким языком и довольно разумел эллинской». Это уже перед путешествием. Что касается прекрасного знания немецкого языка, авторитет Ковалинского совершенно достаточен. Человек широкого образования, Ковалинский долго жил за границей и, очевидно, имел достаточно данных для суждения об «особливой чистоте» немецкого языка Сковороды. О прекрасном же знании латинского языка свидетельствуют все 77 писем Сковороды к Ковалинскому. Легко и изящно он сообщает своему другу на языке Цицерона не только свои идеи, – что сравнительно легко, – но и свои чувства и настроения, – что требует глубоких и фундаментальных познаний. Около пятнадцати писем к Ковалинскому и несколько стихотворений из цикла «Сад божественных песней» написаны дактилическим гекзаметром и читаются с легкостью и удовольствием.

Гесс де Кальве говорит, что, поступив в бурсу (на целых 6 лет), Сковорода «занялся ревностно еврейским, греческим и латинским языками». При способностях Сковороды к языкам и при ревностном занятии он, очевидно, в значительной степени усвоил и еврейский язык В его сочинениях мы не раз встречаем следы этих знаний, и если он приводит только отдельные еврейские слова, а не целые выражения, как по гречески, то, повидимому, только потому, что тем, кому он предназначал свои писания – главным образом Ковалинскому – еврейский язык был совсем неизвестен. Филологические дарования Сковороды, очевидно, были значительны и напоминают другие два примера редкой филологической одаренности в истории русской философской мысли. В.С. Печерина и В.И. Иванова. Знание нескольких языков открывало Сковороде возможность знакомиться со многими литературами. К сожалению, мы не знаем точно, в какой мере он использовал эту возможность. Он был далек от обычая тех ученых, которые нижний этаж своих сочинений делают более содержательным, чем верхний, и которым, по Гейне, даже ночью снится, что они пересаживают цитаты с одной грядки на другую. Он никогда не делает ссылки на прочитанные книги. Поэтому сделать вероятные заключения об объеме его познаний очень трудно. Можно заключить только, что познания эти были обширны, ибо с детства уже Сковорода отличался выдающейся «остротой ума», а период ученичества у него был очень длинен: он учился до 30 лет. Кроме того уже из изложенных фактов биографии Сковороды видно, что воля к учению, воля к познанию у него была очень велика. То, что усваивал Сковорода, он усваивал основательно, ибо поверхностное чтение было противно его природе. В письме 76м, указывая Ковалинскому, как нужно читать, он пишет: Autores non nulti sed optimi legendi ac relegendi.Sed ordo? Sed delectus habendus; neque tan multa? Quam optima? Et multum legere oportet. лучшее, и это лучшее читать много¹⁷. И далее он указывает подробно три modu`sa excerpendi: Lemmata? Adversaria? Historica .Если объем познаний Сковороды установить почти невозможно, то о характере их мы можем судить с достаточной полнотой, если примем во внимание намеки, рассыпанные в его сочинениях, и показания Ковалинского.

Сковороду влекла античность. И в античности Theologia ethnica—языческое богословие —«природные богопроповедники». Можно сказать, что для России XVIII ст. его знание антиков совершенно исключительно. Вряд ли в России XX столетия было столь много основательных «классиков», как Сковорода. Он знает «боговидца» Платона, Исократа, Демосфена, знает в подлинниках многих представителей досократовской философии, Эпикура, Аристотеля, знает Филона, Марка-Аврелия, Лукиана, Плутарха (которого называет vir plenus fidei ac venistatus); наконец, детально знает римскую литературу: Горация (которого называет «римским пророком»), Вергилия, Цицерона, Сенеку, Лукреция, Персия, Теренция.

Не менее античности привлекала внимание Сковороды патристика. Он изучал Климента Александрийского, Оригена, Дионисия Ареопагитского, Максима Исповедника, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Исидора (Пелусиота?), Василия Великого, Евагрия (τα μοναχιχά), Августина.

Из «новых» его интересовали, как выражается Ковалинский, «относительные к сим», т.е. приближающиеся по духу к его любимейшим античным и первохристианским писателям. Кто именно, Ковалинский не говорит. А в сочинениях Сковороды мы встречаем скудные сведения о «новых»: о Ньютоне, системе мира Коперника, «циркуляции крови», электричестве, «астрономских обсерваториях».

Позднее центром изучения становится Библия, которую он, очевидно, читает и на еврейском языке. Новый Завет он читает в подлиннике и в многочисленных письмах к Ковалинскому цитирует всегда по гречески. Отдавая себе отчет в характере познаний Сковороды, мы должны сказать, что его отличает редкое благородство вкуса. Самостоятельность его выбора поразительна. Он путешествует по Европе, переживавшей в то время, можно сказать, восторг рационализма. Он знакомится с учеными и старается извлечь из них как можно больше познаний. И в результате он ни малейшего внимания не уделяет господствующим в Европе умственным настроениям. Еле прикоснувшись к шипучему кубку европейского Просвещения, он скромно и молчаливо отодвигает кубок, как бы говоря: это не для меня, и жадно припадает к мудрости античной и восточно-христианской.

Внутренняя самостоятельность выбора сочетается с внешним упорством воли.

Обыкновенный бурсак, пользуясь всеми учебными пособиями и средствами бурсы, конечно, не может, выходя из нее, легко владеть тремя языками – латинским, немецким и греческим – и «довольно разуметь» и еврейский. Если с патристикой ознакомиться Сковорода должен был в качестве бурсака, то любить особенно и преимущественно Оригена, Дионисия,¹⁸ св.Максима не могли научить Сковороду наставники бурсы, ибо первый из названных писателей был под подозрением и считался почти еретиком, а два последние, глубоко авторитетные в древности (И. Дамаскин в своем богословии, легшем в основу всех православных догматик, часто ссылается на Дионисия Ареопагита), очень мало популярны у рядовых представителей православия, и потому даже патристику Сковорода изучал по своему собственному выбору. А античная литература, Theologia ethnica? Она, конечно, изучена Сковородой совершенно самостоятельно, упорным личным трудом. Итак, несмотря на «киевское училище, славимое науками», несмотря на шестилетнее пребывание в бурсе и заграничное странствование, Сковороду нужно считать в значительной мере самоучкой. Своими обширными познаниями Сковорода обязан главным образом себе.

Прекрасно зная языки, «он любил всегда природный язык свой и редко понуждал себя изъясняться на иностранном; эллинский предпочитал всем иностранной». В этой фразе Ковалинский хорошо передает верность Сковороды своей природе, соединенную с глубоким и тонким вкусом, предпочитающим греческий язык всем остальным.

V. НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ

Итак, насытившись заграницей, обогатившись нужными познаниями, Сковорода пожелал возвратиться в свое отечество.

«Надеясь всегда на проворство ног, он пустился назад. Как забилось сердце его, когда он издали увидел деревянную колокольню родимой своей деревушки! Вербы, посаженные в отеческом дворе тогда, когда он был еще дитятею, распростирали свои ветви по крыше хижины. Он шел мимо кладбища; тут большое число новых крестов бросало длинные тени. «Может быть,многих, – думал он, – теперь заключает в себе мрак могилы!» Он перескочил через ограду, переходил с могилы на могилу, пока, наконец, поставленный в углу камень показал ему, что уже нету него отца. Он узнал, что все его родные переселились в царство мертвых, кроме одного брата, коего пребывание было ему неизвестно».

Скудный рассказ Гесс де Кальве ничего не говорит о впечатлении, произведенном на Сковороду потерей близких. Мучительное искание Сковороды еще не нашло исхода, и смерть всех родных, очевидно, увеличив и без того тяжелое его душевное состояние, не поразила его особенным, специфическим горем личной разлуки с людьми, несомненно, бывшими ему дорогими.

Повидимому, уехал¹⁹ он за границу прямо из Киева, не повидавшись с родными, и, когда вернулся, не застал их уже в живых.

Какой-то странной печалью звучат слова Гесс де Кальве: «Побывавши в родимой деревушке, он взял опять свой страннический посох и многими обходами пошел на Харьков». Осиротелым и скорбным представляется мне это блуждание Сковороды из родной деревушки в Харьков.

«Отделенный ото всего, Сковорода остался один и был подобен кольцу, выброшенному из цепи человечества».

«Он на родине стал чужим», говорит и Снегирев.

Начинается десятилетний период одиночества, отъединенности от людей, ухода внутрь. Скорода всегда был сосредоточенным, живущим более внутренней, чем внешней жизнью, но в этот период искание обостряется, разлад с собой увеличивается, душевный мрак и хаос сгущаются, и, прежде чем найден был выход, пришлось долго идти стезей страдания и томления.

Прежде чем мы попытаемся дать себе отчет во внутреннем состоянии Сковороды, сообщим немногие внешние факты, известные нам, в обстановке которых начал Сковорода этот период особенной внутренней сосредоточенности.

По дороге в Харьков, в то время как он без определенной цели «с дальними обходами» блуждал туда и сюда, с ним произошел характерный случай.

«Возвратясь из чужих краев, наполнен ученостью, сведениями, знаниями, но с пустым карманам, в крайнем недостатке всего нужнейшего, проживал он у своих прежних приятелей и знакомых. (Очевидно, «дальние обходы» Гесс де Кальве и обозначают эти переходы от одного приятеля или знакомого к другому).

Как и сих состояние не весьма зажиточно было, то искали они случая, как бы употребить его труды с пользой его и общественной. Скоро открылось место учителя поэзии в Переяславле, куда он и отправился по приглашению тамошнего епископа. Сковорода, имея тогда уже более основательные и более обширные познания, нежели каковы были тогда в училищах провинциальных, написал рассуждение о поэзии и руководство к искусству оной так новым образом, что епископу показалось странным и несообразным прежнему старинному обычаю. Епископ приказал переменить и преподавать по тогдашнему обыкновенному образу учения.

Сковорода, уверен будучи в знании своем и точности дела сего, не согласился переменить и оставить написанные им правила поэзии, которые были простые и вразумительные для учащихся, да и совсем новое и точное давали понятие об оной. Епископ требовал от него письменного ответа образом судебным через консисторию, для чего он не выполнил повеления. Сковорода ответствовал, что он полагается на суд всех знатоков в том, что рассуждение его о поэзии и руководство, написанное им, есть правильное и основанное на природе сего искусства. Притом в объяснении прибавил латинскую пословицу: «Alia res sceptrum, Alia plectrum, т.е. одно дело пастырский жезл, а иное пастушья свирель.

Епископ на докладе консистории сделал собственноручное распоряжение: не живяше по среде дому моего, творяй гордыню. Вслед за сим Сковорода изгнан был из переяславского училища».

«Рассуждение о поэзии и руководство к искусству оной» не дошло до нас, и мы не можем судить о достоинстве его. Легкость, с которой Сковорода написал его, показывает, как обширны были его познания в этой специальный области, а оригинальность его мысли засвидетельствована раздражением епископа.

Снегирев, пользовавшийся «сведениями об украинском философе от двух почтенных мужей, лично его знавших», говорит, что Сковорода написал свое «Рассуждение», «руководимый исследованиями Тредьяковского и Ломоносова»²⁰; архиерей же ямбам Ломоносова предпочитал силлабические стихи Симеона Полоцкого. В таком случае нельзя не отметить научного и эстетического вкуса Сковороды, который новаторски положил в основу своей поэтики высокую оценку своего гениального современника и так был уверен в ней, что не побоялся стойко ее защищать перед епископом, от которого зависела его судьба.

«С пустым карманом, в крайнем недостатке всего нужнейшего» он нисколько не испугался²¹ перспективы быть изгнанным и властному повелению епископа противопоставил не менее властное самочувствие. Епископ назвал это «гордыней», Ковалинский – твердостью духа. Мне кажется, правы оба. Твердость и правота Сковороды вообще облекалась в гордую форму.

Попытка «устроиться» (впрочем характерно, что не сам он «искал случая употребить свои труды с пользою себе и обществу», а искали за него друзья, и согласие Сковороды, очевидно, диктовалось нежеланием их стеснять, ибо «состояние сих не весьма достаточно было») оказались неудачной. Самобытная натура Сковороды заключала в себе какуюто первичную неприспособленность к общему укладу окружающей жизни и требовала от него совершенно самостоятельного и оригинального жизненного пути.

Вторая пытка, скоро им сделанная, также кончилась неудачно.

После изгнания из училища материальное положение Сковороды было очень неважное.

«Недостатки стесняли его крайне, но нелюбостяжательный нрав его поддерживал в нем веселость его. Он перешел из училища жить к приятелю своему, который знал цену достоинств его, но не знал стеснения нужд его. Сковорода не смел просить помощи, а приятель не вздумал спросить его о надобности. Итак, переносил он нужды скромно, молчаливо, терпеливо, безропотно, не имея тогда как только две худые рубашки, один компотный кафтан, одни башмаки, одни черные гарусные чулки.

Не в далеком расстоянии имел жительство малороссийский знаменитый дворянин Стефан Тамара, которому потребен был учитель для сына. Сковорода одобрен был ему от знакомых и приглашен им в деревню Каврай, где и поручен ему сын в смотрение и науку.

Старик Тамара от природы имел великий разум, по службе обращаясь с иноземцами, приобрел нарочитые знания, однако придерживался многих застарелых предубеждений, свойственных грубого воспитания людям, которые смотрят с презрением на все то, что не одето в гербы и не расписано родословиями. Сковорода начал раньше возделывать сердце воспитанника своего и, рассматривая природные склонности его, только помогать природе вращении направлением легким, нежным, нечувственным, а не безвременно обременять разум его науками, и воспитанник привязался к нему внутреннею любовью.

Целый год продолжалось обращение его с сыном, но отец никогда не удостаивал учителя ни одним словом разговора, хотя всякий день за столом он с воспитанником бывал у него».

Сковорода был самолюбив.

«Чувствительно было такое унижение человеку, имевшему в низкой простоте благородное сердце; но Сковорода сносил все это и несмотря на презрение и уничижение его исправлял должность свою по совестной обязанности.

Договор был сделан на год, и он хотел сдержать свое слово.

В одно время, разговаривая с воспитанником своим и видя любовь его к себе, а по сему обращаясь с ним откровенно и просто, спросил его, как он мыслит о том, что говорили. Воспитанник в тот случай ответил неприлично. Сковорода возразил ему, что он мыслит о сем, как свиная голова. Служители тотчас отнесли к госпоже, а барыня мужу²². Старик Тамара, ценя все-таки учителя, но уступая жене, отказал ему от дома и от должности; и при отпуске его, в первый раз заговоря с ним, сказал ему. Прости, государъ мой! Мне жаль тебя!» .

«Сковорода остался без места, без пропитания, без одежды, но не без надежды. Убог, скуден, нуден приехал он к приятелю своему, одному сотнику переяславскому, человеку добродушному и страннолюбивому. Тут нечаянно представился ему случай ехать в Москву с Калиграфом, отправлявшимся в московскую академию проповедником, с которым он, как приятель его, и поехал; а оттуда в Троицкую Сергиеву лавру, где был тогда наместником многоученый Кирилл, бывший после епископом Черниговским. Сей, увидя Сковороду, которого знал уже по слухам, нашел в нем человека отличных дарований и учености, старался уговорить его остаться в лавре для пользы училища; но любовь его к отечественному краю отвлекала его в Малороссию. Он возвратился паки в Переяславль, оставя по себе в лавре имя ученого и дружбу Кирилла».

Характерно это бесцельное путешествие в лавру. Для чего он поехал? «Нечаянно» представился ему случай И если он поехал в лавру за чем нибудь, почему он в ней не остался! Его там признали, расположены были к нему дружественно, его просили остаться для пользы «училища» (т.е. академии). Он мог бы использовать свои обширные познания и найти определенное жизненное дело. Но его потянуло на родину. Только что он уехал из Малороссии, и его опять тянет обратно. Очевидно, он находится в нерешимости и тоске. Неизвестно, зачем предпринимает далекое путешествие, неизвестно, зачем возвращается назад. Душа его томится и ищет.

События, только что рассказанные, охватывают по крайней мере два-три года. И все они, начиная с эпизода с составлением «Поэтики» и кончая путешествием в лавру, носят неопределенный характер. Видно, что душа Сковороды не в этих внешних фактах, а где-то далеко.

VI. ОСНОВНЫЕ ЧЕРТЫ ДУШЕВНОГО СКЛАДА

Где же душа его?

Для того, чтобы ответить на этот вопрос, попробуем разобраться в психике Сковороды, т.е. в основных элементах его душевного склада. Ненависть переходит в любовь, и гордость усилием воли может преображаться в смирение, подобно тому как железо темное и холодное упорным огнем превращается в жар и пылание. Но как раскаленное железо остается железом и не есть то же, что раскаленная медь или раскаленный минерал, так точно основные черты индивидуальной психики, образующие характер, остаются неизменными, в полной независимости от того, что преступник обращается в святого или гонитель Савл в апостола Павла. Апостол Павел есть таинственный и благодатный расцвет природы гонителя Савла. Упорное, холодное и темное железо характера Савла огненной силой божественной любви раскаляется до степени пылающего, излучающего снопы света и жара характера апостола Павла.

В этом смысле можно говорить об основных чертах психики данного человека, независимо от духовного состояния, в котором он находится. Возможен анализ душевной статики, сравнительно независимый от анализа душевной динамики. И душевная динамика, т.е. процесс того или иного становления, энергического и динамического самоопределения личности, может быть понята в полной мере, если мы отчетливо представляем душевную статику данного человека, т.е. основные черты его душевного склада.

Непосредственно после описания путешествия в лавру Ковалинский говорит о Сковороде: «Дух его отдалял его от всяких привязанностей, и, делая его пришельцем, присельником, странником, выделывал в нем сердце гражданина всемирного, который, не имея родства, стяжаний, угла, где голову преклонити, сторицеюбольше вкушает удовольствий природы, простых, невинных, беззаботных, истинных, почерпаемых умом чистым и духом несмущенным в сокровищах Вечного». Эти слова прекрасны. Они полны музыки, много говорящей тем, кто умеет слышать. Ковалинский, такту и чуткости которого мы не перестаем изумляться, знал Сковороду ближе всех, и его слова о внутреннем вгашз'е Сковороды полны для нас глубокой авторитетности. Но мы сейчас постараемся доказать, что ошибается тот, кто думает, что в приведенных словах Ковалинского звучит идиллия. Идиллия не к . лицу своевольному и хаотичному Сковороде. Сковорода мне рисуется как характер трагический, волею благосклонной судьбы нашедший исход. Внутренняя и молчаливая трагедия духа – вот что шевелится, как укрощенный хаос под светлой гармонией, о которой свидетельствует Ковалинский, очевидно, несколько ошибочно приурочивая гармонию эту именно к данному периоду жизни Сковороды. Сковорода пережил и нашел светлый очищающий катарзис, но характер и подлинность исхода нам станут ясны, если мы сможем заглянуть в то, из чего вышел Сковорода, в то, что с некоторым преувеличением может быть названо «подпольем» Сковороды, или, лучше, темной, стихийно-природной, хаотической основой его характера. Дополнять Ковалинского мы осмеливаемся, лишь основываясь на свидетельствах самого Сковороды. А эти свидетельства мы находим в цикле его стихотворений, носящем заглавие «Сад божественных песней». Странно, что ни один исследователь жизни и философии Сковороды не обратил внимания на «Сад божественных песней». Здесь данные огромной внутренней ценности сочетаются с точностью датировки. Многие стихотворения точно помечены местом и временем написания. «Сад божественных песней» состоит из тридцати стихотворений. Это лирика Сковороды, торжественная, величавая и правдивая. Не входя в эстетический ,разбор «Песней» Сковороды, скажу только, что это настоящие песни, а не просто стихи. Они предназначались для пения²³, иногда в несколько голосов, сопровождаемого игрой самого Сковороды на разных инструментах – флейте, сопилке, бандуре, скрипке, флейтраверсе, гуслях – и, конечно, в таком виде сильно выигрывали. По словам Ковалинского, они исполнены были «гармонии простой, но важной, проникающей в душу»²⁴.