Текст книги "Григорий Сковорода. Жизнь и учение"

Автор книги: Владимир Эрн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Душамоя процвела ирадостей навела.

Счастлив тот и без утех, кто победил смертный грех.

Душа его Божий град, душа его Божий сад...3«Душа человеческая, повергаясь в состояние низших себя степеней, погружаясь в зверские страсти, предаваясь чувственности своей, свойственной скотам, принимает на себя свойства и качества их, злобу, ярость, несытость, зависть, гордость и пр., возвышаясь же подвигом доброй воли выше скотских увлечений, зверских побуждений и бессловесных стремлений, восходит на высоту чистоты умов, которых стихия есть свет, разум, мир, гармония, любовь, блаженство, и от них заимствует некоторую силу величественности, светлости и разумения высшего, пространнейшего, далечайшего, яснейшего, и превосходнейшей святости в чувствах».

«Когда человек исходит из круга самомнения, самопроизволения, самолюбия своего, почитая все то землею пустою, непроходною и безводною, тогда чистый Дух Святый занимает все чувства его и восстанавливает царствие истины, т.е. зажигает в нем способности внутреннего чувства огнем любви своей. Тогда высокое познание и разумение, по мере расположения внутреннего и внешнего, возникает из средоточия всех вещей, аки тончайший, проницательнейший огонь, с неизъяснимым удовольствием поглощаясь бездною света. В таком состоянии чувства человек взирает на дух Вседержителя с радостью и поклонением, и симто образом смиренное самоотвержение человека может созерцать то, что есть в вечности и во времени, ибо все близ его, все окрест его, все в нем есть». Так говорит Ковалинский.

Торжественное и возвышенное настроение Сковороды выливалось в стихи, «простые, но сильные»:

Оставь, о дух мой, вскоре все земные места.

Взойди, дух мой, на горы, где правда живет свята,

Где покой, тишина от вечных царствует лет,

Где блещет та страна, в коей неприступный свет.

Оставь земны печали и суетность мирских дел!

4,9. ,9.Будь чист, хоть на час малый, дабы ты выспрь возлетел.

Где Иаков Господь, где не вечерняя заря,

Где весь ангельский род лице его вынудят.

Се силоамски воды! Омый скверну от очес,

Омый все членов роды, дабы возлететь до небес,

Ибо сердцем не чист не может Бога узреть,

И нельзя до сих мест земленному долететь.

Душа наша телесным не может довольна быть.

Она только небесным горит скуку насытить.

Как поток к морю скор, как сталь к магниту прядет,

Пламень дрожит до гор, так дух наш к Богу взор рвет.

Спеши ж в вечну радость крильми орлиными отсель,

Ты там обновишь радость, как бысгропарный орел.

О треблаженна стать всего паче словесе! —

Кто в свой ум может взять, разве сшедый с небесе?

Старик Тамара, прочтя эти стихи «и узнав от него, что то была забава его, сказал ему: «Друг мой! Бог благословил тебя дарованием духа и слова».

Если мы спросим, можно ли этому периоду жизни Сковороды приписать значение окончательного перелома, то мы должны ответить и да, и нет.

Сковорода в этот период жизни пришел к острому осознанию своей хаотичности, и внутренняя борьба его дошла до высшего напряжения. В огне напряженного самоискания он ощутил решительный поворот, и на некоторое время он внутренне себя одолел. «Свет, разум, мир, гармония, блаженство», – вот какие слова выбирает Ковалинский, говоря об этом периоде жизни Сковороды. Значительность этого преодоления, наличие какого-то решительного достижения свидельствуются всей дальнейшей жизнью Сковороды, основы которой закладываются здесь. И в этом смысле этот период жизни можно считать переломным.

Но ошибся бы всякий, кто подумал бы, что с этого момента начинается прямая линия жития, что, добравшись до вожделенного мира, Сковорода усвоил его навсегда и владел им без потрясений до конца жизни.Основные элементы психики Сковороды остаются те же. Сердечные пещеры с волнующимся морем неистомной воли не могли моментально исчезнуть. Они остаются, но победный тон жизни Сковороды медленно, неуклонно растет. Через тридцать лет, уже незадолго перед смертью, «челнок» его жизни все еще бросает то вверх, то вниз, но спасительный образ Петры с растущею силою восстает над жизнью Сковороды и наполняет душу его если не покоем, то пламенным предвкушением полного мира и полной,тишины. Кривая души Сковороды неизменна: буря желаний, буря скуки и тоски, буря эротической устремленности к истине и затем мир, гармония, разум, блаженство. Сначала первые моменты этой кривой вонзались в душу его со всей силой единственной реальности, заключительные моменты слабо предчувствовались и намечались как бы пунктиром. Впоследствии сила переживания стала перераспределяться, и первые моменты стали пунктирны, а вся сила единственной реальности непосредственно данного сосредоточивалась на моментах заключительных.

1758й год и село Каврай сыграли в этом перераспределении решительную роль. И хотя долго, до самой смерти, волны хаотической воли потрясали неокончательно утвержденную душу Сковороды, но уже в .1758 году он решительно осознал свою исконную, первичную устремленность к спасительной пристани. Как поток к морю скор, как сталь к магниту прядет, Пламень дрожит до гор, так дух наш к Богу взор рвет. Мы видели, что уже при своем определении к Тамаре Сковорода с редкой педагогической мудростью «стал возделывать сердце воспитанника своего», «помогая только природе в ращении направлением легким, нежным, нечувствительным», «не обременяя безвременно разум его науками», «и воспитанник привязался к нему внутреннею любовью» .

Это характерно для Сковороды. Как сам старик Тамара полюбил Сковороду, так и у воспитанника на всю жизнь осталась преданность и любовь к своему учителю. Несмотря на всегдашнюю поглощенность своим внутренним миром, было что-то в этом великом чудаке, что привязывало к нему людей страстно и навсегда. Через тридцать лет (6 марта 1788 года) Василий Тамара пишет Сковороде:

«Любезный мой учитель Григорий Саввич! Письмо ваше через корнета Кислого получил я с равною любви и сердца привязанностью моею к вам. Вспомнишь ты, почтенный друг мой, твоего Василия по наружности может быть и не несчастного, но внутренне более имеющего нужду в совете, нежели когда был с тобою. О, если б внушил тебе Господь пожить со мною! Если бы ты меня один раз выслушал, узнал, ты бы не порадовался своим воспитанником. Напрасно ли я тебе желал? Если нет, то одолжи и отпиши ко мне, каким образом мог бы я тебя увидеть, страстно любимый мой Сковорода? Прощай и не пожалей еще один раз в жизни уделить частицу твоего времени и покоя старому ученику твоему Василию Тамаре».

Но теперь молодому Тамаре «надлежало поступить в другой курс упражнений, пристойных по свету и роду», и Сковороде пришлось расстаться с ним. На этот раз без разрыва, с любовью. Он покидает село Каврай и гостеприимного старика Тамару; но внутренние приобретения, сделанные в селе Каврай, остаются с ним навсегда. Начало положено. И хотя некоторое время события жизни Сковороды носят неопределенный характер, в глубине начатый процесс продолжается, и Сковорода все больше мужает и зреет, все больше находит себя, свою стать, свою истинную природу.

«В Белгород прибыл на епископский престол Иоасаф Миткевич, муж, исполненный благосердия, добродетелей, учения; сему архиерею был известен по законоискусству и по старой приязни игумен Гервасий Якубович, находившийся тогда в Переяславле.

Иоасаф пригласил Гервасия разделить с ним епархиальные труды и дружественную жизнь. Гервасий приехал в Белгород и, видя ревность Иоасафа к наукам, представил ему о Сковороде одобрительнейше. Епископ вызвал его к себе через Гервасия. Сковорода немедленно прибыл и по воле Иоасафа принял должность учителя поэзии в харьковском училище 1759 года.

Отличный образ его мыслей, учения, жизни скоро обратил к нему внимание всего тамошнего общества. Он одевался пристойно, но просто; пищу имел состоящую из зелий, плодов и молочных приправ, употреблял оную в вечеру по захождении солнца; мяса и рыбы не вкушал не по суеверию, но по внутреннему своему расположению; для сна отделял от времени своего не более четырех часов в сутки; вставал до зари и, когда позволяла погода, всегда ходил пешком за город прогуливаться на чистый воздух и в сады; всегда весел, бодр, легок, подвижен, воздержан, целомудрен, всем доволен, благодушен, унижен перед всеми, словоохотен,тде не принужден говорить, из всего выводящий нравоучение, почтителен ко всякому состоянию людей, посещал больных, утешал печальных, разделял последнее с неимущими, выбирал и любил друзей по сердцу их, имел набожество без суеверия, ученость без кичения, обхождение без лести.

Год протек, и он, оконча срочное время, приехал к Иоасафу для препровождения обыкновенного в училищах времени и отдохновения. Епископ, желая удержать его более при училище, поручил Гервасию, как приятелю его, уговаривать его, чтобы принял он монашеское состояние, обещевая довести его скоро до самого высокого духовенства. Гервасий начал советовать Сковороде, предлагая желание архиерея, благовидность польз его, предстоящую ему в сем поприще честь, славу, изобилие всего, почтение и, по его мнению, счастливую жизнь».

Трудно было придумать мотивы более неудачные! «Не таковы должны были быть предложены побуждения для сердца Сковороды. Он, выслушав сие, возревновал по истине и сказал Гервасию: «Разве вы хотите, чтобы и я умножил число фарисеев? Ешьте жирно, пейте сладко, одевайтесь мягко и монашествуйте, а Сковорода полагает монашество в жизни нестяжательной, малодовольстве, воздержанности, в лишении всего ненужного, дабы приобрести всенужнейшее в отвержении всех прихотей, дабы сохранить себя самого в целости, в обуздании самолюбия, дабы удобнее выполнить заповедь любви к ближнему, в искании славы Божией, а не славы человеческой». Гервасий убеждал его милостию архиерея, дружбою своею, пользою церкви, но Сковорода, тверд духом и правилами, возразил ему в ответ: «Благодарствуй за милость, за дружбу, за похвалу; я не заслуживаю ничего из сего за непослушание мое к вам при сем случае». Гервасий, зная недостатки его и думая, что он, нуждаясь содержанием и знакомством в чужой стороне, должен будет согласиться на предложение его, оказал ему остуду. Григорий, приметя сие, решился скоро. На третий же день, дождавшись в передней выхода его, подошел сказать ему всесмиреннейше: «Прошу вашего высокопреподобия на путь мне благословения». Гервасий, не глядя на него, благословил его с досадою, а Сковорода с миром отошел и тотчас отправился к новому приятелю своему в деревню Старицу, в окрестности Белгорода.

Старица было место, изобильное лесами, водотеча-ми,удолиями, благоприятствующими глубокому уединению. Сковорода, поселясь там, паче всего прилежал, к познанию себя и упражнялся в сочинениях, относительных к сему. В лишениях своих призывая в помощь веру, не полагал оной в наружных обрядах одних, но в умерщвлении самопроизволения духа, т.е. побуждений от себя исходящих, в заключении всех желаний своих в волю всеблагого и всемогущего Творца по всем предприятиям, намерениям и делам.Отец Гервасий донес епископу об отзыве Сковороды на предложение его и об отбытии его. Добродушный Иоасаф не подосадовал, но только пожалел об нем». И вот Сковорода, добровольно уйдя от лестных и искушающих предложений Гервасия, начинает пустынножительство в Старице.

«Нигде не обозревает себя столько человек, как в уединении, и не напрасно сказано древним мудрецом: уединенный должен быть или царь, или зверь. Перебороть скуку, проклятое исчадие недовольства, занять ум и сердце упражнениями достаточными, ублажить их есть дело не инако, как мудрого, обладающего собою, царя уединенного, священника Божия, принимающего везде сущее и все исполнение Духа Господня и поклоняющегося ему духом.

Сковорода провождая тамо дни свои в бодрости

духа, веселости, беспечалии, благонадежности, часто

говаривал при посещающих его: «О свобода! о наука!».

Эта часть рассказа Ковалинского ценна для нас в двух отношениях.

Во-первых, она удостоверяет сильную духовную настроенность Сковороды. «Вкус к Свободе» укреплялся и возрастал. Та переоценка ценностей, которая наступает для всякого, вступающего на внутренний путь, возрастала и углублялась. В человеке, страдавшем своей хаотичностью, терзаемом скукой и желанием, формируется просветленный мудрец, умевший свои борения философски осмыслить и мыслью, выросшей из внутренней муки, победить свою стихийность. Осознав скрытую мысль своей природы, он добровольным подвигом всецело ей покоряется и на дне своих страданий обретает мир, тишину и глубокую, просветленную радость.

С другой стороны, Ковалинский своим рассказом дает почувствовать какую-то сложность и трудность в отношениях Сковороды к церковному православию.

В самом деле, самочинный аскетизм и самочинное подвижничество очень опасны с точки зрения Церк-

ви. Сковорода избирает пустынножительство, но не монашеское. Вместо того чтобы идти дорогой, которой шли тысячи подвижников и святых, Сковорода совершенно заново прокладывает свой особый путь. Почему Сковорода не идет в монастырь? По гордости? По своеволию? По самолюбивому желанию не склонять своей мудрой головы ни перед чем, только перед гораздо более высоким? В конце концов, как относится Сковорода к Церкви? Положительно или отрицательно? С упрощенною грубостью Толстого, с бесхитростным смирением верующего или еще как-нибудь иначе?

На эти вопросы я попытаюсь ответить во второй части книги, когда в специальной главе буду рассматривать отношение Сковороды к Церкви. Теперь же достаточно отметить, что отношения Сковороды к Церкви не просты. Их нельзя охарактеризовать ни одним словом «да», ни одним словом «нет». Но не имея определенно положительного отношения к Церкви, Сковорода не мог избрать и пути положительно церковного. Он избирает свой особый путь. И нам с внимательностью надлежит теперь исследовать все особенности и все характерное в жизни Сковороды с тех пор, каким было принято внутреннее решение, составляющее поворотный пункт его жизни.

VIII. ДРУЖБА С КОВАЛИНСКИМ

Пустынножительство в Старице скоро было прервано. Уже о необыкновенной жизни Сковороды стала распространяться слава. Уже многие стали искать его, чтобы вступить с ним в «назидательное собеседование». Но вдруг Сковорода оставляет пустыню и снова делается преподавателем харьковского училища. Причина этой неожиданной перемены очень характерна для Сковороды. Он отнюдь не думал усомниться в прелестях и пользе пустынножительства и отнюдь не почувствовал склонности вести оседлую городскуюжизнь. Он просто воспылал, философским Эросом к юноше Ковалинскому, и если он решился простор и тишину полей и созерцательное молчание своего уединения променять на место преподавателя синтаксиса и эллинского языка, то только для того, чтобы быть поближе к своему юному любимцу, который становится его лучшим и первых другом, другом на всю жизнь, верным учеником и приверженцем.

Встретились они не случайно. Дядя Ковалинского, узнав о Сковороде и познакомившись с ним, попросил его, когда он будет в Харькове, обратить внимание на его молодого племянника и не оставить его добрым словом. Приехав в Харьков, чтобы посетить кое-кого из знакомых, Сковорода решил повидать рекомендованного ему молодого человека. И вот тут случилось нечто неожиданное, «Сковорода, посмотря на него, возлюбил, его и возлюбил до самой смерти». А Ковалинский, как сам он пишет, понял впоследствии, «что случай таковой был устроены него «перстом Божиим издалече». «Добрый пастырь Иоасаф, который не терял Сковороды из виду и желал всячески привлечь его обратно в харьковское училище, «чтобы извлечь из дарований его пользу», предложил ему в это время должность учителя, какую хочет». Сковорода, только что увидевший и возлюбивший Ковалинского, «имея в виду пользу, намериваемую для молодого нового друга своего, которого в сердце почитал уже таковым, как после сам о сем изъяснился, «рад был призыву епископа и взял предложение его всеохотно».

И вот между юным Ковалинским, удивлявшимся философской жизни Сковороды, и Сковородой, сразу привязавшимся к юноше, начинается своеобразный духовный роман, исполненный философского пафоса и трогательной поэзии. Трудно подыскать какую-нибудь аналогию этой замечательной дружбе. Это совсем не простая дружба. По простоте, цельности,органичности это античная (φιλία, вдохновенно и тонко описанная в «Никомаховой Этике» Аристотеля. Только φιλία эта перенесена на христианскую почву и углублена специфическихристианской трезвостью. При всей патетичности она трезва и аскетична и в этом смысле глубоко отличается от тех «романтических дружб», которыми прославился конец XVIII и начало XIX века. Она отчасти напоминает высокую дружбу Микеланджело с Витторией Колонна или страстную любовь этого целомудренного гения к своим ученикам и в особенности к достойному Томасу Ковальери. Патетизм дружбы Сковороды и Ковалинского ярок и несомненен.

«Григорий часто начал посещать его и по склонности молодого человека занимать его музыкой и чтением книг, служивших поводом к разговорам». Иногда «приглашал он друга своего в летнее время прогуливаться поздно вечером за город», на кладбище. В полночь бродил с ним «между могил и видимых на песчаном месте разрытых гробов». Иногда пел там что-либо приличное благодушеству, иногда же, удаляясь в близлежащую рощу, играл на флейтраверсе, оставляя друга своего меж гробов одного». Вот тогда-то, должно быть, особенно врезалась в душу Ковалинского «гармония простоя, но важная, проницающая, пленяющая,умиляющая», которой, по словам Кавалинского, была преисполнена музыка Сковороды. Но Сковороде мало было видеться со своим другом каждый день, развлекать его музыкой и чтением книг. «Предприняв перевоспитывать его, и, желая больше и больше дать ему впечатлений истины, писывал он к нему письма почти ежедневно». И эти письма, до нас дошедшие, дают возможность заглянуть глубоко в сердце нашего чудака.

Desideratissime, incundissime, carissime, dulcissime, voluptas mea, desiderium meum, ευγενέστατε, ηδυστε, φίλτατε φιλτάτων, γλύχιστε, – вот постоянные обращения Сковороды к Ковалинскому.«Признаюсь тебе в своей любви: я бы любил тебя, если б даже ты был ауссфаХ.р'ттго^, если б ты даже был простым мужиком, – за чистоту твоего духа, за устремленность твою к делам достойным, не говоря уж о другом. А теперь видя тебя в занятиях греческим языком (нужно ли говорить, до какой степени я его люблю?)... у меня подымается такая любовь к тебе, что она растет со дня на день, так что ничего в жизни нет для меня сладостнее и дороже, чем забота о тебе и тебе подобных»²⁸. «Никому дружба не доставляет столько радости, сколько мне. Это единственное сокровище мое и единственная утеха... Нет ничего сладостнее и дороже для меня, чем душа меня любящая, – больше мне ничего не нужно. И забота моя, и утеха моя, и слава, и жизнь – не бессмертная ли? – в дружественной душе, в душе меня любящей, в душе меня помнящей. Она для меня желаннее, чем пирамиды, чем Мавзолеи, чем прочие царские сооружения». Чувство Сковороды было столь сильно, что оно опьяняло его и, наполняя радостью, заставляло его бессознательно улыбаться, смеяться неизвестно почему, и его друг также улыбался и смеялся беспричинно. «Приветструю тебя михаил. Вчера ты спросил меня, когда мы выходили из церкви, почему я тебе засмеялся и приветствовал тебя как бы со смехом, хотя я смеялся несильно, – греки называют цегйоссо, – и тебе показалось, что я смеялся больше, чем это было на самом деле. Ты спросил, и я не сказал тебе причины, и теперь не скажу. Скажу только, что хочется смеяться и вчера хотелось и теперь хочется, и пишу я тебе письмо это смеясь, и ты, думаю читаешь его смеясь, и когда увидишь меня, боюсь, не сдержишься от смеха? Но ты, со софе, доискиваешься причины? Скажи же, почему тебе улыбается больше, т.е. смеется больше один цвет, одна одежда, чем другие? Тогда и я тебе объясню причину вчерашнегосмеха. Ведь смех (а ты смейся, пока я болтаю о смехе) родной брат радости, так что часто принимается за радость, например, смех Сарры, если не ошибаюсь: смех мне сотвори Господь Ισαάχ, ведь по-еврейски означает το ridebit... Итак, спрашивая, почему я смеюсь, ты, очевидно, спрашиваешь, почему я радуюсь. Значит тебе нужно объяснить причину моей радости? Что за нелепый вопрос! Но с помощью Муз попробуем на него ответить... Слушай! Потому что по глазам я увидел твою радость. И с радостью приветствовал твою радость радостью. Если эта причина моей радости покажется тебе ex Norvegia, я прибегну к другому άδυλον, и, поражая тебя твоим же оружием, спрошу, почему сам ты меня первый εν τφ ναφ, приветствовал улыбкой? Почему засмеялся мне? Скажи же, δοφέ, не отпущу тебя, вспоминаешь это? Впрочем, дорогой мой, мы смеялись и радовались, не забывая целомудренных Муз. Ведь печалимся мы или смеемся, заняты серьезным делом или шутим – все делаем в Господе нашем, в котором и умираем, и живем, и т.д. Его прошу хранить тебя в целомудрии и чистоте. Убежденный, что дары эти с тобою, я, видя тебя всегда в дружественнейшем сообществе, всегда буду радоваться и часто буду смеяться. Кто же может без радости смотреть на χοά τούτον ήίλον ερρωσο

Глубокая и чистая радость осветила жизнь Сковороды. Эта радость была глубоко внутренняя и в то же время шла извне. Покой и благословение он нашел уже не во внутреннем борении и в уединенной глубине своего «Я», а вовне, в светлой и страстной привязанности к другому «Я», – и радость его была в том, что это другое «Я» оказалось достойным его великой любви и ответило ему такою же сильной и бескорыстной привязанностью. Это важное событие в жизни Сковороды. В сорокалетнем угрюмом и упорном однодуме вдруг проглядывают детские черты, и он становится способным не только на беспричинный, радостныйсмех, но и на явное ребячество. Он среди нежных обращений называет Ковалинского carissimum nobis ζώον, приветствует его: χαίρε εράσμιε μου τέττιξ, χαι φίλτατε μύρμηξ, неожиданно называет его Кириллом. Когда Ковалинский впоследствии знакомится и дружится за границей с Даниилом Мейнгардом, Сковорода настолько принимает в сердце своего нового друга Ковалинского, что в письмах к Ковалинскому иногда подписывается tuus Servus et amicus Gregorius Daniel Meingard. «Прощай, Михаил! Напиши мне три-четыре стишка и пришли. В каком роде? – спросишь ты. В каком угодно! Ведь все твое мне нравится». «Пришли мне три слова, если не сможешь четырех. Я видел кост'бусср, что получил от тебя стишки, не помню какие, двухметровые или Анакреоновы; но какие бы ты йи прислал – будут для меня нектаром»... Стихи Ковалинского, не отличавшиеся поэтическими достоинствами, нравились Сковороде только потому, что написаны были любимой и любящей рукой. Он сам в этом признается. «Ясно, что стишки твои грубоваты, но потому оннтвои, сильно мне нравятся. В них, как в светлом родничке, ясно, ясно вижу твою душу, любящую добродетель, хорошую литературу и меня, твоего друга». Но эти причуды и пристрастия, вплетаясь в серьезные и глубокие отношения Сковороды к Ковалинскому, не только не портят этой удивительной дружбы, но, наоборот, придают особый аромат и своеобразную прелесть.

Мелочи и причуды гаснут и растворяются в великом свете страстной духовной привязанности Сковороды к своему юному другу. Он сам удивлен силою и значительностью этого нового факта своей жизни и в письмах не раз возвращается к вопросу, что такое дружба. Он приводит и комментирует Ковалинскому замеча-тельные слова Аристотеля: όταν βουλόμεθα σφόδρα φιλον είπετν μία φαμέν ψυχή ή έμή και ή τούτου, -кого хотим назвать настоящим другом, говорим, что его душа и моя одно, – или εστί γαρ, ως φάμεν, ό φίλος έτερος εγώ, – друг есть, говорим, наше второе «Я». Много раз останавливается на словах Плутарха о дружбе.

«Призираю Крезов, не завидую Юлиям, пренебрегаю Демосфеном, жалею богатых. Пусть домогается каждый, чего хочет. Я же буду не только счастливым, но блаженнейшим, если у меня будут друзья. Что удивительного, если нет для меня ничего слаже, чем общение с другом? Только бы Бог укрепил меня в Своей добродетели, только бы сделал меня мужем честным и другом Самому Себе. Ведь люди хорошие – Божьи друзья, и только таковым надлежит высший дар чистой Дружбы»²⁹. Дружба становится для Сковороды фактом метафизическим, религиозным. Само христианство он понимает как завет совершеннейшей дружбы. «Что может быть губительнее площадной, т.е. ложной любви? И что божественнее любви христианской, т.е. истинной. И что такое религия христианская, как не истинная и совершенная дружба? Разве Христос не указал, что отличие учеников Его – взаимная любовь? Разве не все соединяет дружба, не все устраивает, творит и разрушает только вражду? Разве не называется Бог Исус у возлюбленного ученика своего Иоанна?.. Разве все дары, даже и ангельские языки, не ничто без любви? Что изобилует? Любовь. Что созидает?. Любовь. Что сохраняет? Любовь, любовь. Что услаждает? Любовь! Любовь – начало, середина и конец,сс урл, со...». Если Сковорода в письме к неизвестному не без иронии, часто свойственной ему, пишет: «Приметили ли вы, что отсутствующая дружеская персона похожа на музыкальный инструмент: он издали бренчит приятнее^, то этот жесамый образ, примененный к Ковалинскому, смягчается и делается прологом к выражению высоких чувств: «Как то το μουσιχόν όργανον, слышимый издали, приятнее для слуха, так обыкновенно беседа с отсутствующим другом много сладостнее, чем с присутствующим. Со мной случается, что я в особенности тебя тогда люблю больше и тогда больше стремлюсь к твоей την ήδύστην προδηγορίαν, когда я не с тобой, когда разлученный с телом твоим мой дух ведет беседу и разговаривает с твоим духом, ομιλεί τε χαί συνδιατρίβε, в общении молчаливом и аасоцстр. Расстояние не мешает, сладость не уменьшается от насыщения, наоборот, растет и все более и более увеличивается наслаждение, потому что условия невидимого царства совсем не те, что условия земных и тленных вещей. И в ряду тех высших вещей, которые обыкновенно смягчают горечь моей жизни, это занимает не последнее место. В самом деле, что приятнее любви, что слаже и живительнее? Я почитаю лишенными солнца и даже мертвыми тех . то лишены любви, и совсем не удивляюсь, что αυτός ό Θεός зовется αγάπη.. Добрая любовь -истина, постоянна, вечна. И никогда не может быть любовь постоянна и вечна, если рождается из тленных вещей, т.е. богатства или чего-нибудь в этом роде. Она рождается из родства вечных душ, помогающих друг другу в добродетели, а не в испорченности. Как гнилое дерево не клеится с гнилым, так дружба не рождается между людьми скверными. Поэтому, если любовь моя тебе приятна, – не бойся, что она когда-нибудь прекратится; ведь если ты чтишь и следуешь добродетели, любовь сокровенно растет, как дерево, и сильней самой смерти. Ты постоянно перед моими душевными очами, и я ничего доброго не могу ни помыслить, ни сделать, не чувствуя, что ты постоянно присутствуешь во мне. Ты со мною, когда я ухожу в уединение, ты невидимо сопутствуешь мне, когда я на людях. Если горюю я, ты участвуешь в моей скорби, если радуюсь, ты участвуешь и в моей радости, так что и умереть я немог бы без того, чтоб образ твой не унести с собой как тень, если только смерть может разделить то, что тело разрушает, но душу делает более свободной. Так, освобожденный от тела, я буду с тобой в памяти, в размышлении, в молчаливой беседе. Настолько любовь самой смерти сильнее».

Чувствуя такую близость, Сковорода простыми словами говорит другу своему о самом заветном желании своем, о затаенной мысли всей своей жизни. «..Я пекусь о богатствах духа, о том хлебе и о той одежде, без которых нельзя войти в прекраснейший чертог небесного Жениха; все мои силы, все мое стремление я направляю сюда... Но ты хочешь, чтоб яснее я показал тебе свою душу. Слушай же: все я оставляю и все оставил, и одного только хочу достичь во всю жизнь – это понять, что такое смерть Христа и что означает Его воскресение. Ведь никто не может восстать с Христом, если прежде с ним не умрет... Горе глупости нашей! Мним, что держим в руках ковчег священного Писания, когда быть может не знаем, что такое крещение или что такое священная трапеза. Если б эти вещи бьши поняты с первого раза, называли бы их таинствами – mysteria? И не неразумно ли называть тайным и сокровенным то, что открывается только неученым? Древние фарисеи и книжники льстиво думали о себе, что они – закон Моисея, и однако Христос называл их слепыми. Кто познал ум Господень, γαρ εγνω νουν χυρίον ? Это Павел говорит о Священном Писании, в котором сокровенно заключен ум Господень, недоступный, скрытый образами: кто откроет печать? Вот чего, дорогой Кирилл мой, домогается и жаждет дух мой, вот к чему влечется. Так что не можешь ты спрашивать, что я делаю».

И недаром поэтому Сковорода подписывается: шш спшиагшз агшсиз, твойхристианский друг; и недаром говорит: «О если б Христос снизошел присутствовать в нашей ομιλία, Христос, который обещал быть там, гдедва соберутся во имя Его! – ведь без Него все напрасно». Если Сковорода просто и не скрываясь пишет Ко-валинскому о самых глубоких своих думах, то и в Кова-линском его прежде всего интересует душа, духовная жизнь. Он печется о том, чтобы заразить любимого юношу Эросом к Вечности, чтобы увлечь его к тем высотам, которых сам достиг путем неустанной борьбы.

«του χνρίου έπιπουεις; – ты стремишься к Господу! О, слаже нектара для меня эти твои слова или лучше благороднейшая и блтсо^ 81ш поистине божественная душа твоя! Наконец узнаю, что ты не из рода коршунов и хищников, а по крови из тех благородных орлов, которые любят высь и, оставив внизу летучих мышей с их мраком, устремляются к солнцу. О если б чаще слышать от тебя такие слова!.. Я б отказался от всякой амврозии! ...О, юноша достойный Христа! Ты почти исторг у меня слезы; ведь сильная радость заставляет плакать...» Все письма Сковороды к Ковалин-скому продиктованы желаниемршвг/гаь юношу, руководить его поведением, вызвать в нем правильное и возвышенное отношение к жизни. Сковорода чувствует ь юноше «кандидата блаженнейшей христианской философии» и старается заронить в его душу побольше семян: perfer et obdura (будь тверд и настойчив) – вот постоянный тон его писем.

Он обучает Ковалинского греческому и латинскому языкам, открывает перед ним возможность овладеть сокровищами античной и патриотической литературы, сокровищами, до которых он добрался сам и которые из всего книжного моря были сознательно избраны Сковородой. Он знакомит Ковалинского с Плутархом, Филоном, Цицероном, Горацием, Лукианом, Климентом Александрийским, Оригеном, Нилом, Дионисеем Ареопагитским, Максимом Исповедником. «А из новых, – говорит Ковалинский, – Сковорода избирал относительные к сим; глава же всем Библия». Но Ско-ворода, образовывая ум своего друга, главное внимание посвящал его душе, и, как своеобразно говорит Кова-линский, «сила, содержание и конец учебного их упражнения было сердце, т.е. основание блаженной жизни». «Я не знаю, как ты себя чувствуешь, особенно душевно. Если что-нибудь тяготит твое сердце, поделись с другом. Если не делом, то хоть сочувственным советом помогу тебе»³⁰. И видя друга своего во внутренней опасности, Сковорода возгорался «ревностью по истине» и писал Ковалинскому горячие увещания. «Если здоров ты, радуюсь; если ты весел, радуюсь еще больше, ведь веселье истинное здоровье благоустроенной души. И душа, проникнутая пороком, не может быть истинно весела. Но знаю, как скользок путь юности, и знаю также, как невоздержно веселился вчера народ христианский. Очень боюсь я, что вчера ты участвовал в чем-нибудь и был в обществе нескромных. Если ни в чем тебя совесть не укоряет, радуюсь, что ты настолько счастлив. Чувствую, что слова эти тебе тяжелы. Знаю нравы юношей; но не все то яд, что сначала кажется горьким. Скажу только: если ты не истолкуешь этот мой страх как высшую любовь мою к тебе, очень ко мне ты будешь несправедлив. Христос да хранит лучший возраст твой от всех пороков и да влечет тебя всегда к лучшему»...³¹ Мягкая форма увещания переходила иногда в патетическую. Свою настойчивость он сравнивает с настойчивостью Катона. «Моя любовь к тебе, всегда помышляющая о твоей пользе, хоть было бы полезно душе и телу твоему. Но что мне тебе сказать? Говорят, что мудрый Катон, когда заметил, что Карфаген, на время раздавленный, снова замышляет войну против Рима, убеждал римлян идти войною на карфагенян. И хотя римляне не слушались его, не переставал их убеждать. И когда в Сенате спрашивали о чем-нибудь его мнения, он говорил: «Мое мнение, что нужно начать войну к карфагенянами, и я кроме тогодумаю, что Карфаген должен быть разрушен»... И это до тех пор, пока римляне не поднялись, пока Карфаген не был разрушен до основания и Рим таким образом не был освобожден от страха. О дорогой! избегай участия в злых делах! В злых делах участия Избегай! Беги как можно дальше! Помни! Избавь меня от страха! Я очень боюсь! Избавь же меня, если любишь, от страха, заботы, которые меня мучат... Помни, ты храм Божий! Храни в целомудрии тело.