Текст книги "Книга реки. В одиночку под парусом"

Автор книги: Владимир Кравченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Бейшлот – Селижарово

Поселок Селище с воды малоинтересен, лишь остатки разрушенного храма на берегу поражают своей живописной запущенностью. Старая руина была вся охвачена, словно пожаром, зеленым растительным миром. На крыше храма поднялась целая роща высотой в три человеческих роста, где нашлось место и для берез, и для елочек, и для осин с соснами. Наверх вела железная цепь, используемая местными мальчишками в качестве лестницы, по которой мы, не удержавшись от соблазна, поднялись. Моховая подстилка и травяной дерн покрывали крышу ровным слоем, под ногами шуршала прошлогодняя листва, росли кустики земляники и черники, обещающие щедрый урожай. Побродив по этой трогательной рощице, мы даже нашли небольшой муравейник и птичье гнездо! Пожалуй, в ней мог бы заблудиться малый ребенок. На крыше брошенного людьми храма природа, не терпящая пустоты, воздвигла свой храм – живой, густой, зеленый, весело полощущийся листвою на ветру...

Впереди по курсу у нас замаячили очертания бейшлота – первой плотины на Волге, подпирающей каскад верхневолжских озер. Бейшлот был построен еще в 1843 году под руководством голландцев, больших, как известно, специалистов запирать воду на замок. Начиная с середины лета Волга сильно мелела, поэтому для поддержания судоходства поднимались щиты бейшлота, через которые спускали воду, и тогда уровень ее в реке повышался у Ржева до семидесяти сантиметров, у Твери до сорока, у Калязина до двадцати и даже у далекого Рыбинска до трех-пяти сантиметров. В 1941 году в разгар кровопролитных упорных боев под Ржевом бейшлот был взорван нашими саперами, но в расчеты вкралась ошибка, и затопления немецкой линии обороны, как планировалось, не произошло.

Пристали к берегу справа от плотины. Поднявшись на дорогу, увидели ревущие белопенные буруны воды, низвергающейся с площадки бейшлота. С помощью рыбаков перенесли лодку через дамбу. Немного отдохнули, полюбовались бурлящим падающим потоком, немо разевая рты, словно рыбы, поделились впечатлениями в царящем вокруг нас грохоте и гаме отчаянно скандалящей, взбесившейся воды...

Теперь перед нами открывалась настоящая Волга – небольшая петляющая речка с лесистыми берегами и быстрым течением. По поверхности возмущенной воды плыли коричневые пузыри, шум ревущей позади плотины сопровождал нас, постепенно затихая с каждой минутой, с каждым гребком весла. Узкая лента реки извивалась, каждый новый поворот открывал новые виды на лесные рощи и опушки. Река несла нас мимо заливных лугов и песчаных круч, шуршащих под килем отмелей и каменистых перекатов, зарослей вездесущего тальника, отдельно стоящих черных осокорей, плакучих ив, березовых рядков.

Спустя день достигли Селижарова, где дочь собиралась прервать свое путешествие и сесть на московский поезд.

Взяли билет на ночной скорый экспресс и погуляли по вечернему Селижарову.

Городишко унылый, много двухэтажных бараков послевоенной постройки – облупившихся, жутких, рядом с ними современные – из белого силикатного кирпича, новенькие, с иголочки, но до смешного повторяющие соседние бараки, словно и те и другие были построены по единому проекту, берущему начало в послевоенных, сталинских временах. В центре несколько старинных зданий дореволюционной постройки – с полуколоннами и римским портиком – таких ветхих, что без слез на них смотреть нельзя.

У ларьков кипит вечерняя жизнь, слышны смех, оживленные разговоры, звуки пьяной перебранки. Местные лихачи верхом на мотоциклах подъезжают прямо под окошко и, потеснив мелюзгу, не вставая с кресла, покупают пачку «Примы». Магазин «Тройка», работающий до часу ночи, полон яркого света и импорта, хлеба и водки. На свет его витрин, словно бабочки, слетаются подростки. Табунятся в углах торгового зала, поглядывая на пестрые манящие заграничные этикетки и бутылки, обещающие райскую жизнь.

С грустным чувством усадил дочку в купейный, сияющий чистотой и светом вагон, после чего мы долго прощались у окна поезда, обмениваясь горестными жестами, показывая, как нам плохо будет друг без друга. Дочка была рада-радешенька, что возвращается домой. Вот вагон легко и незаметно тронулся, унося Машино лицо в окне, я сделал несколько шагов вдогонку поезду и остановился, махая рукой медленно уплывающей от меня дочери.

Путешествие для нее закончилось.

Орехово

Переночевал в палатке на ровной утоптанной площадке у речного обрыва Селижаровки. Удобная терраса давно облюбована туристами-водниками, прибывающими в Селижарово со всех сторон – и с Селигера, и с верхневолжских озер, и с вокзала, – чтоб отправиться в сплав по Волге.

Без дочери в палатке поселилась пустота и скука.

Утром спустил лодку на воду и отправился в путь. Погода выдалась неважная: дождик то моросит, то сходит на нет, а то припускает ненадолго. Что-то там происходило непонятное – в небесном бейшлоте. Меня обогнала энергичная группа ребят из Самары на трех байдарках – длинноволосые раздетые молодцы в татуировках гребли ритмично и слаженно, не обращая никакого внимания на хлещущий по их телам дождь.

Чудесная деревушка Орехово на высоком травяном правом берегу в пять-семь дворов. Решил сделать в ней остановку. Поднявшись на гору, вышел на заброшенную, неплохо сохранившуюся церквушку с покосившимся крестом. Лики святых на стенах испещрены щербинами, оставшимися от пуль революционных хулиганов. При церкви небольшой погост. Там копошатся несколько женщин, приводят могилы родичей в порядок.

– Вашего хутора нет даже на моей карте – такой он маленький... – говорю им без всякого желания обидеть, скорее даже наоборот – с изрядной долей симпатии и восхищения этим фактом.

– А на некоторых картах есть!.. – донесся из-за куста дрожащий от обиды девичий голос.

Внутри храма лежат кучи обвалившихся кирпичей и отставшей штукатурки, в углу горой навалены старые кладбищенские венки, но следов безобразий нет. Меня очень трогают деревья, выросшие на крышах и стенах заброшенных строений. Вот и на этой церквушке росла чета зеленых березок – одной из них, старшей, можно было дать и десять, и пятьдесят лет – со стройным и высоким стволом толщиной в два моих кулака. Буравящие рыжий кирпич корни дерева мускулистыми кольцами вырывались наружу, словно демонстрируя усилие, с каким оно вгрызается в древнюю, обожженную в печах глину, ставшую кирпичом в стене. Корни любого деревца выделяют угольную кислоту и расщепляют камень на азот, фосфор, кремний и т.д., вот почему им удается прижиться даже на самом неподходящем месте. Было бы солнце, дождик да кучка наметенной ветром пыли, позволяющей закрепиться семечку, а уж после того, как пробьется росток, жизнь дерева не остановить. Между прочим, карликовые многолетние деревья-бонсаи получаются как раз из таких вот, выросших на скалах и привыкших к скудному питанию саженцев.

Ржев

В сумерках у места стоянки обнаружил два больших бетонных дота времен войны. Один из них взорван, бойница второго смотрит на запад. Старый бетон, замешанный на речном песке с голышами и сором, с почерневшими от времени досками опалубки, навечно впечатанными в бетонную массу.

В истории Отечественной войны Ржев занимает особенное место. После разгрома под Москвой зимой 1941 года не привыкший к воинским поражениям Гитлер объявил себя главнокомандующим и издал приказ, требуя от своих солдат «цепляться за каждый населенный пункт, не отступать ни на шаг, обороняться до последнего солдата, до последней гранаты...». Ржев стал для немцев тем рубежом, укрепиться на котором они старались любой ценой. Сдерживали наши атаки, даже оказавшись в полукольце советских войск, обошедших Ржев с трех сторон. Неся огромные потери, наши войска на протяжении почти полутора лет пытались овладеть городом, но взломать немецкую оборону не могли. Вспомнились строчки Твардовского: «Фронт горел, не стихая, / Как на теле рубец. / Я убит и не знаю, / Наш ли Ржев наконец?». Кровопролитное Ржевское сражение, связав крупные силы гитлеровцев, помогло одержать победу под Сталинградом. В марте 1943 года Ржев был взят.

Утром плыл мимо пригородного дачного поселка, раскинувшегося на левом берегу. Мальчишки плещутся на мелководье, тарахтят моторчики, качающие воду на грядки. Люблю рассматривать дачные полисы, эти самоварные чудеса, где можно найти избушку на курьей ножке и особняк на четырех мохнатых лапах, бревенчатый сруб и фанерный курятник, фургон автолавки без колес и треть плацкартного вагона с заваренными окнами и увитым плющом тамбуром…

Плацкартный тамбур, увитый плющом, – что может быть оскорбительней для благородного пульмана, бродяги стальных магистралей? Но именно под таким фрагментом пассажирского вагона я останавливался на дневку. Какой-то железнодорожник сообразил с коллегами на троих, и старый списанный вагон был распилен на три равные части, превратившиеся в оригинальные дачные домики. Я представил, как эти отцы семейств делили вагон – так охотники делят тушу убитого лося. С помощью рулетки и с точностью до миллиметра. Ну, сантиметра.

На этой земле царила идея балкона, идея клумбы, грядок с клубникой и чесноком, а также выживающих при всех обстоятельствах кустарников смородины – черной и красной. Покажите мне ваш дачный участок, и я скажу, кто вы.

Ржев долго таился от меня, закрываясь высоким берегом, высылая вперед то две-три пятиэтажки, населенные обитателями ржевских черемушек, получившими вместе с ордером роскошный вид из окна, то пляжные зонтики пригородных домов отдыха.

У моста на береговой круче многоэтажная гостиница «Ржев» и здание городского банка, выстроенное в псевдорусско-васнецовском стиле, с мозаикой над стрельчатыми окнами. На самом верху шпиля угловой башни, напоминающей Кремль, горела рубиновая звезда, уменьшенная копия московской.

Здание принадлежало когда-то Волжскому банку. На первом его этаже устраивались балы при электрическом свете, казавшемся тогда диковиной, – ток давала энергетическая установка, принадлежавшая компании Рябушинских. Одним из управляющих этой компании был Александр Ливанов, отец знаменитого актера. Его – единственного из «буржуев» – рабочие не свезли в тачке к Волге и не сбросили в реку.

Уход из Ржева долгий, малоинтересный. Берега застроены заводскими корпусами, часть из которых еще дореволюционные, из побуревшего от копоти и времени кирпича, жуткая архитектура первоначальных судорог русского капитализма, так хорошо разработанная плакатистами Окон РОСТА во главе с Маяковским, – кирпичный ангар и отчаянно дымящая труба.

Про «рерихнутых» и нудистов

Вечером стал лагерем рядом с палаткой двух москвичей-байдарочников. Володя – ведущий инженер, Юра – статистик, оба бородаты. Работают в одном НИИ. Они вегетарианцы и отправились в это третье или четвертое по счету плавание с мешком овощей – моркови, свеклы, капусты. Опытные неприхотливые туристы, на ужин приготовили себе кашу из дробленых и пророщенных зерен пшеницы и натертых на терке овощей. Кашу варили на самодельной походной печурке из листовой стали, которую берут с собой во все свои путешествия.

Мои соседи по берегу оказались из числа тех, кого иронически называют «рерихнутыми» – то есть поклонниками жизни и учения Николая Рериха. Володя и Юра принадлежали к двум разным рериховским партиям, отвергающим одна другую. В идейном споре всегда побеждает тот, кто красноречивей, а не тот, на чьей стороне истина. Володя был гораздо ярче, эрудированней и талантливей Юрия и поэтому легко побивал этого закосневшего в догме несчастного статистика. Интересы Володи простирались от Рерихов и агни-йоги до учения Блаватской, от Рудольфа Штайнера до Ганди. Он был всеяден, энергичен, многоречив. Крепкий, мускулистый, с обнаженным, несмотря на прохладный вечер, торсом, с болтающимся на шнурке, целомудренно повернутым лицом к груди фотопортретом жгучеглазого бородатого дервиша в чалме. Володя объяснил, что это портрет Верховного Иерарха, воссозданный по рассказам видевших его людей. Верховный Иерарх является главой Вселенской иерархии и Океана информации, подобно тонкому слою озона обволакивающего Землю и аккумулирующего в себе всю мудрость живущих и живших когда-либо людей…

Володя говорил много и хорошо и был так убедителен, что я на какое-то время поверил во все и даже украдкой попытался запомнить устройство замысловатой овощетерки – надо же было с чего-то начинать новую жизнь после снизошедшего на меня просветления...

Ранним утром, пока я еще почивал в своей палатке, ребята быстро собрались и ушли дальше. И доброго им пути, легковесельным вегетарианцам и теософам – мне за ними, проходящими до семидесяти километров в день, не угнаться.

Днем прошел город Зубцов, выглядящий с воды как большое селение. Безмятежный городок на высоких травяных холмах. Малышня плещется в мелкой воде, рыбаки с удочками. Перекинутый через Волгу городской пешеходный мост – однопролетный, вантовый, ажурный и трепетный – наглядно утверждает физические законы рычага, несущей опоры и штанги с тросами и оттяжками. У моста расписная, нарядная церквушка-игрушка.

За городом по левому берегу потянулись сосновые боры. День, плавно переходящий в вечер, выдался теплым, солнечным. Сверчки на берегах с двух сторон заливаются. За ними вступают соловьи. Соловьи по левому берегу оказываются голосистей, – может быть, это потому, что левый берег красивей?

Сахарное облако впереди по курсу, вначале похожее на морского конька, превращается в профиль умирающего бородатого вождя, напомнившего фоторобот в чалме на груди Володи-теософа. Родник слева у берега, с шумом вырывающийся из кручи. Пока набирал воду во все имеющиеся емкости, приплясывал от боли в ступнях – такая студеная была вода.

Излучина за излучиной река открывалась мне, как чья-то жизнь из рассказа Набокова, уподобленная череде сменяющих друг друга плесов. В предзакатный час ни ветерка, ни морщинки на речной глади, в которую зеркально смотрится березовая роща, переходящая в сосновый бор. На высоком холме необыкновенно раскинувшаяся по травяному склону деревня Столыпино, окаймленная чернолесьем.

Спустя полчаса разбил палатку за Столыпином на высокой террасе с видом на волжскую излучину и с бьющим из-под земли родником. После ужина долго сидел у угасшего костра, слегка оглушенный красотой теплого летнего вечера, слушая тихий ток речной воды, отражающей медленно гаснущие небеса, треск насекомых и пение птиц, пробуждающихся для ночной жизни, ничуть не мешающих, а даже помогающих установлению тишины, которая никогда не бывает буквальной, а именно такой: с едва слышимым плеском реки, стрекотом сверчка, криком одинокого козодоя, шелестом ночной листвы.

Утром гулял по лесу. Заплутав в паутине тропинок, вышел к реке ниже по течению и наткнулся на чужую стоянку. Две байдарки, яркие, стильные палатки, группа абсолютно нагих людей разгуливает по берегу. Нудисты, приверженцы естественного образа жизни и прямого соприкосновения с природой, духом леса и воды. Двое мужчин, две их вислогрудые жены, двое детей – мальчик и девочка. Женщины возились у костра, занимаясь приготовлением завтрака, их длинные груди малоаппетитно болтались над закипающими котелками.

Завидев меня на тропинке, один из мужчин решительно шагнул мне навстречу. Я ничуть не удивился тому, что в руках он держал порядочную палку, заостренную с одного конца. Ему явно не хватало шкуры через плечо. Между нами состоялся разговор. Я спросил о времени – ничего другого мне просто в голову не пришло. Представился их соседом. Узнав, что я тоже турист, а не один из местных хулиганов, забрасывавших их прошлой ночью камнями, мужчина заметно подобрел и приосанился.

Меня пригласили к палаткам. Я оказался в кругу обнаженных людей, словно Миклухо-Маклай, высадившийся на берег Папуа-Новой Гвинеи. В отличие от папуасов, целомудренно прикрывающих гениталии, на этих туристах не было ни клочка ткани. Как ни в чем не бывало я расписывал прелести своего путешествия и вел себя совершенно нормально, словно потомок Маклая, родившийся от какой-нибудь очаровательной папуаски и выросший среди первобытных людей, привычных к костюму Адама, как к солнцу, морю и кокосам. Это был абсолютно обыкновенный разговор попутчиков, построенный на обмене полезной информацией. Туристы оказались, конечно, москвичами. Конечно, инженерами. После байдарочного похода они намеревались продолжить свой отдых в Крыму. Конечно, в Коктебеле. Едва возникнув, это волшебное слово – Коктебель – долго не сходило с нашего языка. Я припомнил, что знаменитый нудистский пляж в Коктебеле в последние годы переместился к самой границе городского пляжа. Да, подтвердили туристы-натуристы, сегодня им уже не приходится таиться в укромных уголках Мертвой бухты, полностью раздетые люди на пляжах курортного Коктебеля стали обычным делом, отношение к натуристам постепенно меняется, общество становится намного терпимей, и это прекрасно...

Час спустя я проплывал на лодке мимо их стоянки. Солнце закатилось за тучку, сеял мелкий дождик, и нудисты уже не разгуливали по берегу, трогая босыми ногами мать сыру землю, а сидели в палатках, облаченные в свитера и рубашки.

...И еще одна встреча.

Мы встретились с этим человеком глазами. Я проплывал на лодке, а он сидел на бережке на скамейке со спинкой, сделанной из березового горбыля. Скамейка со спинкой в деревне считается баловством. Горожанин, скорей всего москвич, отдыхающий у безвестной деревушки с почерневшими от старости избами. Выразительное умное лицо, одет прилично, но скромно. За его спиной блестел лаком огромный черный джип, потрясающе контрастирующий с серым полугнилым деревом соседних изб-развалюх. Человек сидел в позе кучера – т.е. в позе полной релаксации, рекомендуемой психотерапевтами. Расслабленно отдыхал от трудов хорошо оплачиваемых, праведных ли, неправедных – Бог весть. Свежая скамейка со спинкой была построена под него – почему-то это было ясно. Высокий лоб позволял предположить всякое – удачливую биржевую игру, финансовые спекуляции, импортные операции со льготной растаможкой, посреднические операции и т.п. формы стремительного обогащения, неверного, как туман над рекой, но реального. Повторюсь: мы встретились взглядами и в первое мгновенье как бы позавидовали друг другу. Он мне – свободному, текучему, а я ему – удачливому, хорошо оплачиваемому, на скамейке с березовой спинкой. Встретились взглядами и уже в следующую секунду отвели глаза, все поняв друг о друге. Возвращаясь каждый в свое.

Ближе к вечеру стал лагерем в укромно закрытой кустарником бухте, с видом на чудный луг на другом берегу Волги – под огромной сосной, всю ночь ронявшей на мою палатку шишки и сучья и тем мешавшей мне спать.

Старица

Вижу высокий городской мост, из зелени садов выглядывают церковные маковки и колокольни, за мостом, на холме, открылся белокаменный комплекс древнего Успенского монастыря.

Рыбаки на берегу обещают присмотреть за лодкой – вечная моя проблема. Закинув рюкзачок за спину, иду в монастырь.

Войдя через деревянные ворота на поросшее мягкой муравой монастырское подворье, едва не застонал от удовольствия – такой вдруг допетровской стариной повеяло от белых стен и пузатых колонн патриаршего крыльца, сложенных из известкового камня, от ворот, исполосованных чугунными брусками для вящей крепости на случай осады, и других примет древности глубокой. Осмотрел краеведческий музей, между прочим, входивший в лейпцигский каталог «Музеи мира». Предметы крестьянского обихода, лыковый ларь, поневы, сарафаны, рединготы и вицмундиры, женское бюро с чернильным прибором, на котором осталась лежать отпускная в замужество на крепостную девицу Захарову. Портрет старицкой помещицы работы неизвестного, но проницательного художника – по виду местной Кабанихи. Портрет пригожей мещанки в старицком (был и такой) наряде. Кованые сани с лихо выгнутыми полозьями и разлегшаяся на них разнеженно и свободно, словно хозяйка, растянутая гармоника. Первый фотоаппарат на треноге, и веером фотографии – мещан, купцов, учащейся молодежи, чиновничества, офицеров уланского полка, квартировавшего в городе со времен Пушкина, танцевавшего на здешних балах, – лица, лица давно ушедших людей, при виде которых всегда вспоминается Чехов. Чеховская Россия – провинциальная, сонная и пробуждающаяся от сна, подкрашенная сепией, как солнцем заката давно ушедших дней, где фанерные задники провинциального фотосалона, коринфские колонны и гипсовые балюстрады под внезапным углом зрения вдруг обращаются в декорации Художественного Общедоступного, в сцену, где еще не завершена игра, еще длится действие, еще все живы-здоровы и сияют красотой молодости и надежды…

Отправился в город. Сначала пошел на «московскую», как здесь принято выражаться еще со времен удельных, сторону – то есть на правый берег реки. У бюста Героя – маршала-земляка Захарова – три девицы в затемненных очках скучают, сидя на парапете. На мой вопрос, что делает молодежь города Старицы, ответили: девушки скучают, а парни водку пьют и гоняют на иномарках. Еще ходят на дискотеку в ДК, что рядом с памятником. Единственный в городе ресторан при гостинице «Волга» был разгромлен приехавшими с автоматами ржевскими гангстерами.

Вниз к Волге ведет мощенная старыми булыгами дорога и длинная каменная лестница, которой не видно конца. На главной улице «тверской» стороны стоят старые деревянные одно-двухэтажные дома, украшенные кружевными наличниками и ставенками. В самом красивом из них разместился магазин «Весна». Магазины в этом уголке города встречаются на каждом шагу – «Светлана», «Мечта», «Циркон», «Сюзанна». Современные интерьеры, обилие импорта и умножающих это богатство зеркал. Магазины в Старице – оплот современной цивилизации и очаг культуры, куда ходят как на выставку. В городе магазинами гордятся, проводят конкурсы на лучшие из них, премируют «за отражение в интерьере символики города».

На городском мосту познакомился с хорошим человеком Серегой Лебедевым – водителем почтовой доставки. По случаю получки Сергей был слегка навеселе. Шагал твердо, поглядывал зорко. Тридцать два зуба усеивали его широкую улыбку.

Я люблю разговаривать с подвыпившими мужиками. Не с парнями, которые не знают меры и от выпитого дуреют, а именно – со зрелыми отцами семейств, слегка принявшими на грудь. С ними можно без опаски толковать обо всем и задавать любые, самые личные и каверзные вопросы. Жена у Сереги – замглавсанврача по эпидемическому контролю. Работа ответственная и опасная – на их адрес без конца приходят письма с угрозами от коммерсантов, недовольных требовательностью жены. Платят за такую работу слезы, а не деньги. Сын работает в литейном на электромеханическом заводе и тоже получает вместо денег слезы. Дочь, безработная учительница, сидит с внуком, поэтому он, Серега, должен помогать всем. А так все у него путем. Вот только погреб никак не достроит из-за нехватки средств. На прощание поразил щедрым жестом – на мой вопрос о времени рванул с руки свои большие часы на браслете, желая подарить их мне на память. Еле отбился.

Серега помог столкнуть лодку, помахал мне вслед рукой с крутого старицкого берега.

Удаляясь по реке, несколько раз оглянулся на город. Чудесный вид открывался на него с воды. Кто-то хорошенько подумал, как расположить храмовые и жилые постройки по берегам реки, чтобы достойно встретить гостей из стольной Москвы, идущих вверх по великому водному пути.

Солнце садилось, освещая купола и колокольни, выбежавшие к Волге дома, фермы высокого моста. С берега, из-под стен Успенского монастыря, доносилась восточная музыка. У двух «жигулей» пятеро азербайджанцев пили вино. Один вошел в воду и поплыл в мою сторону. Усатый молодой цветущий южанин, улыбающийся во весь рот. О чем-то приветливо спросил меня. Я понял лишь одно слово: «Нормально?». «Все нормально», – подтвердил я. Интересно узнать, думал я, глядя на него: что творится в голове этого приветливого мусульманина? Оторванного от семьи и родины, уложившего свою молодую цветущую жизнь в промежуток между мелким оптом и розницей, приехавшего в глухой верхневолжский городок, под стены древнерусского монастыря, чтоб научить жителей этого старинного купеческого городка на великом торговом пути тому, что они давно и прочно позабыли, – их основному ремеслу от дедов-прадедов: искусству торговли… Что он думает о нас? Что за огонь горит в глубине его глаз? Ничего не думает. Ничего не горит. Купец думает о ларьке, о навесе от ветра и дождя, о горючем и запасной резине, о парусе и попутном ветре, о бурлаках, готовых идти бечевой, иными словами, о мире без войны, драк, междоусобиц.

Рано утром меня разбудил треск мотоцикла. Это рыбаки съезжались на зорьку. Волга тонула в седом тумане, подсвеченном встающим солнцем – ночь была холодной, роса обильной. Лодка, река, берега терялись в розовом топленом молоке (солнце встало!) – все зыбко, расплывчато, сказочно, как во сне. Где-то за моей спиной совсем рядом с палаткой вдруг запела иволга, и я оказался между птицей и рекой, на странном скрещении этих двух тем: иволги – и Волги. К первой иволге присоединилась еще одна, потом еще. Вот оказывается когда они поют – на рассвете. Я уже успел забыть этот переливчатый сиротливый звук, рождающийся в горлышке одной из самых загадочных и красивых птиц русского леса. Интересно, что в названии птицы уже заложено имя реки.

Днем увидел плывущую через реку лохматую дворнягу. Ширина Волги в этом месте была метров пятьдесят. Стараясь уклониться от столкновения с лодкой, собака несколько раз беспокойно оглянулась на меня. Я по-свойски свистнул, желая успокоить пса, лишенного твердой почвы под ногами, то бишь под лапами. Пути Твои, Господи, неисповедимы, так же, как и собачьи маршруты.

Коровы-холмогорки бредут с пастбища домой вдоль берега; день выпаса подошел к концу, а не сказать, чтоб тучновымые. Уже в сумерках выбрал место для стоянки. Напрягая свой костровой талант, превзошел самого себя, сотворив костерок из огрызка фанеры, сырого полена и огромной, трухлявой, разлегшейся на берегу, словно черный питон, коряги. Вскипятил котелок воды и разогрел брикет гречки на ужин.

Мне уже приходилось бывать на этом берегу. Несколько лет назад примерно на этом месте я пережил нашествие бабочек-поденок. Крохотные бабочки с наступлением сумерек облепили мою лодку, словно снежные хлопья – их привлек белеющий в сумерках выгоревший на солнце брезент оболочки. Белый цвет – цвет невинности и девства, цвет брачной церемонии. Может быть, мириады крохотных летучих самцов, налетевших на мою лодку, приняли ее за брачующуюся самку? А кем тогда должен быть в их представлении я, оседлавший свою лодку? Наверное, соперником. Утром сметал с бортов лодки мертвых бабочек и поражался их количеству. Бабочек было так много, что я вычерпывал их со дна горстями, словно воду, застывших в последнем смертельном пароксизме страсти, теряющих на утреннем ветерке свои легкие слюдяные крылышки с морозными узорами.

Волга с каждым километром набирала силу, ширилась – еще недавно киль шуршал о гальку на перекатах, а вот уже и речной пароходик плывет, и первый бакен белеет. За Дачным река становится шире и глубже. Появляются палаточные городки. А вот и первый дебаркадер с полукруглой старой выцветшей надписью: «Академия наук СССР – Биостанция ИЗМЭЖ». Туристы на двух байдарках посоветовали в Твери оставить лодку у яхт-клуба.