Текст книги "Белая Невеста"
Автор книги: Владимир Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
15. Казачка-морячка
Мы с белой невестой, не сговариваясь, почему-то двинулись к притихшему приморскому парку.
– Нина! – не сдержался я. – За что вы меня так? Я же в свою квартиру…
Она, прислонив к губам два пальца, упорно рассматривала тонкие ремешки босоножек, словно никогда их не видала. Наконец по-ребячьи расхохоталась:
– Бывает!.. Вы уж не сердитесь, Иван Иваныч! Тут один случай виноват. Еду я в прошлый выходной в автобусе. На водопад. С удочкой. Люблю эту мужскую забаву: отец когда-то увлекался… – Помолчала. – И поймал мой крючок приличного гражданина с черной бабочкой. Только я тихонечко хотела его отцепить – смотрю, а этот приличный гражданин открыл мою сумочку. Исчезает на глазах мой полумесячный заработок с юбилейными рублями. «Нет, – думаю, – рано ты свою удочку закинул!» И схватила я его за эту самую бабочку: «Ворюга!» Рассыпались мои деньги под ногами. «Собирай, – говорю, – хлюст!» «Пожалуйста… – бормочет. – Сами же уронили… Только, пардон, отцепите!» Я и позабыла, что он у меня на крючке. Весь автобус как грохнет: «Глядите! Бычка с черной бабочкой поймала!» А он отпираться: «Клянусь, вам показалось… Рубли теперь круглые… сами катятся…» «А вот вы-то куда катитесь?» – спрашиваю. И сдала на остановке этого бычка с бабочкой…
Я очумело смотрел на Нину. Вот так-так! Вот так белая невеста!
– Извиняюсь, – говорю. – Одна на рыбалку? Не скучно? Ну, хотя бы папашу-старичка прихватили…
Как глянула она на меня своими синющими глазами и – ни звука. Только битые морские ракушки на аллее носком босоножки рыть стала.
– Нет у меня отца.
Не помню, как очутились мы с ней у той самой радужной скамейки, где еще недавно снились мне страшные сны. Нина села, а я стою. Приглашает присесть, а я стою:
– Благодарю. Видно, наша сидячая профессия виновата. Люблю размяться…
А у самого пострадавшая часть вся ноет и горит от ее ударов. Но злиться на Нину нет никакой возможности. Да что это со мной? Может, я так и не проснулся?
А тишина! Слышу: даже ехидная «бесстыдница» перестала листьями шелестеть. С моря предрассветной сыростью тянет. А мне совсем не зябко.
– Когда я была маленькой, – Нина улыбнулась, – привез папа домой занятного кавказского медвежонка. В шапке умещался. Такой подлиза! Любил мне пятки лизать. Язык, как наждак. Но я терпела. Вырос – стал сластеной и попрошайкой. Отбоя нет! Мама его боялась. Заперли мы его в сарае. А ночью, когда все спали, подрыл он землю, вылез из сарая. Окно в спальне раскрыто. Словом, Мишке повезло больше, чем сегодня вам…
Ох, эта Нинина усмешка!
Не знаю: не то слушать, не то просто на нее глядеть. А она вроде не мне – себе рассказывает:
– Влез Мишка на подоконник. Мама проснулась: на окне что-то косматое, страшное. Стала папу будить, а тот спит как убитый. Чудище уже на полу. Вскочила мама и замерла. А Мишка, переваливаясь, подошел к ее ногам и спокойненько стал пятки лизать. Мама – на стол: «Помогите!» Папа открыл глаза да как захохочет! От его хохота да маминого крика и я подхватилась: «Ах ты, Мишка, короткий умишко! Всех перепугал!..»
Мне почему-то показалось, что слова «короткий умишко» больше относилось не к неуклюжему медвежонку, а ко мне.
– И где вы, такая насмешница, родились? – спрашиваю.
Прищурилась:
– В Белой Невесте!..
– Интересно получается! А я с Белогорщины. Пожалуй, у нас лучше. Одних соловьев в краснотале – целый полк. Что твои автоматы! Щелк! Щелк! А у вас только цикады верещат…
– Отщелкали, Иван Иваныч, белоневестинские соловьи… – Глаза у Нины грустные, а губы усмехаются. – Зато у нас море!
– И у нас море было! – не сдавался я. – В древности. И остались от него меловые горы. Потому и Белогорщина. И сосны на мелу. И грибы у нас только белые…
– А Белая Невеста у нас! – насмешливо протянула Нина. – А песни какие! – И сыпанула вполголоса:
Подружка-шаль, подружка-шаль,
Подружка – шаль пуховая.
Подружка, жаль, подружка, жаль
Мальчишку чернобрового.
Ой, как трудно в синем море
Мелкий камушек сбирать,
А еще трудней на сердце
Правду у милого узнать…
И тут я осекся. А потом нежданно-негаданно на меня смелость нахлынула:
– Нина, а почему вы одна? Где ж боевая взаимовыручка?.. Вижу: и губы, и глаза усмехаются.
– Как-нибудь и сама за себя постою! Атаку мою, гражданин форточник, вы уже испытали. Была и в обороне. Возвращаюсь вечером, а у нас в подъезде кто-то лампочку вывинтил. Видно, целоваться мешала. Поднимаюсь по ступенькам, а сверху тусклый свет. На площадке тень покачивается. Пригляделась – незнакомый красавчик. «Синьора! – говорит. – Пойдем на „Развод по-итальянски“. У меня два места! – Размахивает скомканными билетами, а от самого так ароматно несет! – Вот ключик! После кино – полная бутылочка и сладкая жизнь». «Погоди, дорогой, – отвечаю. – У меня своя бутылочка имеется». – Достаю из сетки наш тонизирующий напиток да как тресну по протянутым ручищам. А ему хоть бы что. «Не брыкайся, лошадка». «Ух, калека двадцатого века!» – И с лестницы спустила…
– С лестницы? – Мне почему-то стало зябко. – Да-а!.. Ну, этому-то киношнику туда и дорога. А все же боязно, Нина, с вами не только сидеть, но и стоять. Одно слово – казачка!
– А вы не бойтесь! – А сама непонятно улыбается. – Знаете, как папины бойцы до войны пели? «Нас не трогай – мы не тронем!» Ясно? И в монашки не собираюсь. Терпеть не могу кисло-сладких барышень. У них в глазах какая-то поволока. А меня отец звал Синицей-озорницей. Только моря его Синица не подожгла… – И почему-то замолкла. – Я и с мамой, гражданин форточник, воевала. Запрещала она мне, пионерке, в нашем саду загорать. «Ах, неприлично! Ах, что скажут соседи!» И написала я тогда на груди спелыми вишнями: «Протестую против домостроя!» А теперь ни мамы, ни отца… – Она поднялась. – Извините, разговорилась… Иной раз целый день молчишь за баранкой. – Усмехнулась. – Ну, если трусите со мной сидеть, тогда пройдемся. Что-то не сидится…
– Не сидится, – говорю.
16. Рассветное море
Вот не думал, что на рассвете берег такой просторный! Непривычно как-то, словно никогда тут не бывал.
Над притихшим морем курчавился легкий туман. Прибрежная галька, унизанная капельками росы, поскрипывала под Ниниными босоножками. А над тающими клочьями тумана, над синим морем сочно наливалась вишневая полоса. Уж не из тех ли спелых вишен довоенного детства?
– Смотрите! Смотрите!.. – В Нине проснулось что-то ребячье. – Где на дне водоросли – море синее, а где их нет – голубое. А вон там далеко-далеко – видите? – Ясная дорожка. Ее никто не делал, она из ясного камня. Сама в море убегает… – И так засмеялась, что на переносице лучистые морщинки сбежались. – Хотите – искупаемся?
– А что! – говорю. – Была не была!..
Эх, неприкаянная твоя душа! В эту минуту я готов был прыгнуть с ней в море с самой крутой скалы.
Но тут из туманной пелены перед нами выросла зеленая фигура, будто вырубленная из малахита. Это был рослый солдат в плащ-палатке, из-под которой выглядывало зоркое дуло автомата.
Нина побледнела.
– Товарищи отдыхающие! – раздался оглушительный бас. – Тут пограничная зона. Разве вам не говорили, что ночью и на рассвете…
– Мы новенькие, – соврал я.
Впрочем, я и в самом деле был почти новенький.
А Нина – ни звука. Опустила свою голову с толстенными белокурыми косами, побрела прочь от рассветного моря. Вдруг резко нагнулась, что-то подняла.
Я шел рядом. Гляжу: а у нее в руке ясный камушек с алой сердцевиной.
– В камушки, – говорю, – играете?
Молчит.
– Вы думаете, отчего он такой красный?.. – тихонько спросила Нина и сжала пальцы. – От матросской крови. От крови наших десантников…
Я не мог ее узнать.
– Крутятся тут летом среди честных людей всякие… – шептали с ненавистью ее губы. – А того не знают, сколько тут замечательных ребят полегло… Весь папин батальон…
– Нина! – пытался я, как мог, ее успокоить. – Зачем же вы так? Я, конечно, понимаю…
– Ничего вы не понимаете! – отрезала она. – И вообще, кто вы такой? Что вам от меня надо? Уйдите с моих глаз!..
– Нина! Да что ж это?.. – пробормотал я. – Что с вами?
– Ничего, – сказала она чуть спокойнее. – Просто этот часовой в душе все перевернул. Прощайте, Иван Иваныч! – И протянула мне руку. – Не сердитесь. Дружески не советую вам встречаться с человеком, который… который похоронил на суше отца, а в море жениха… Прощайте!
Молча положила мне в ладонь камушек и побежала прочь.
– Куда же вы? Вернитесь! Нина!..
Даже не оглянулась.
Строй темных тополей, словно шеренга морских десантников, скрыл от меня белую невесту. Только долго рассыпалась в донной, обманчивой тиши дробь ее несговорчивых босоножек: чок-чок-чок!..
Будто они мне в самое сердце норовили попасть
17. Удачное самоубийство
Думаю: «Куда ты заехал, Иван Шурыгин? Ты же солдат, а не крем-брюле!» Ух, и обозлился я на Раису Павловну!
– Все! Точка! – говорю. – Пускай товарищ Милованов водит ваш семейный танк! А я и пальцем к баранке не притронусь…
– Пожалуйста, Иван Иваныч! – усмехнулась моя ослепительная хозяйка. – А тебе, Петушок, пора в детский сад! Совсем с этими квартирантами… Вижу: нужна крепкая рука!
Пека в рев.
А я:
– Ладонь у вас шелковая, а рука железная! Прошу: не щипайте Петушка! Иначе будете вы, Раиса Павловна, без мотора! Попомните мои слова! Кудряш, Кудряш! Где ты?..
А она посадила скулящего Кудряша на цепь, а кольцо за бельевую проволоку зацепила. И осталось бедному Кудряшу курсировать по двору, что городскому троллейбусу.
Отчаянно ревущего Петушка мать поволокла в детский сад. И крикнула мне из оранжевой калитки:
– Иван Иваныч, даю вам двадцать четыре часа!..
– Зачем так много? – кричу ей вслед. – С меня и четырех минут хватит…
Четырех минут! «Ну, – думаю, шуруй, Шурыгин!» Схватил свой рюкзачок и бегаю по комнате. И вдруг так его рванул, что лямки отлетели. Эх, неприкаянная твоя душа!..
«Ничего! – думаю. – Помогу вам, Раиса Павловна, на прощанье найти планету Венеру! Помогу!..»
Сняв с себя широкий солдатский ремень, стал на табурет и подвесил себя тем ремнем под мышки за крюк в потолке. Шею рюкзачной лямкой обмотал, а другой конец – за крюк. Оттолкнул ногой табурет. Вишу, как парашютист на дереве. Жду. Язык высунул для наглядности.
Стук.
Я даже глаза зажмурил.
– Можно? – ласковый старушечий голосок.
Приоткрыл я один глаз: соседка. Та самая, которая породистому Раисиному петуху ногу подшибла, чтобы не вторгался на чужую территорию.
– Мож… – И попятилась. – Свят! Свят!..
Чуть дверь не вышибла.
Жду.
Слышу: опять дверь скрипнула. Гляжу: та самая старушенция. Крестится, окаянная, а сама на цыпочках к сундучку с ветчиной крадется.
– Господи помилуй! Пресвятая богородица! Прости мое прогрешение…
Заграбастала целый окорок, согнулась. Кряхтит, а тащит. Ой, люди-человеки!.. Тут я не стерпел. Спрашиваю с крюка:
– Что ж ты, Матвевна, на поминки ничего не оставила?
Грохнулся поджаристый окорок на пол. А старушка рядом лежит. Потом, вижу, подхватилась, как молодка, и – опрометью на веранду. Только я соседушку и видел. Дверь так и осталась настежь.
Гляжу: запыхавшаяся Раиса Павловна. Видать, испугалась, чтоб я ее «Запорожца» не угнал.
Я еще больше язык высунул.
Как увидала она меня в таком виде – схватилась за волосы и в голос. Растрепался ее химический стожок.
«Эх, – думаю, – за всю жизнь вы, Раиса Павловна, один стог сметали. И тот на голове!»
А она убивается, а она заливается. Потом притихла чуток. Как зыркнет своими болотными глазами. Подобрала поджаристый окорок, спрятала в сундучок, щелкнула замочком.
«Эх, райское яблочко! – думаю я в висячем положении. – Совесть-то, говорят, понадежнее замков!»
А она уже дверью хлопнула.
И привела – кого бы вы думали? Его, Милованова. На форменных брюках аккуратная латочка, а в руке раскрытый внушительный блокнот. Не глядя на меня, висячего, садится товарищ Милованов за стол. Так степенно, торжественно, будто ветчину есть собрался.
– Как было дело, Раиса Павловна? – А сам разглядывает свою ручку с ясным перышком. – Учтите, от ваших показаний многое зависит… – И свободной рукой ловит ее пальчик.
Белоневестинская мадонна то бледнеет, то краснеет:
– Я же только что из «Золотого якоря». Сами знаете…
А он строчит свой протокол, головы не поднимает. Потом все же поднял. И, видно для порядка, хотел мою руку пощупать. Что я ему – Раиса Павловна? Я не стерпел, как схвачу его за палец:
– Гав!.. Гав!..
И Кудряш на цепи мне отозвался.
Я вишу, Раиса Павловна визжит, Милованов лежит рядом с кусочком окорока. Потом гляжу: очухался наш участковый и – ходу. И про свой протокол, и про мою хозяйку позабыл.
– Кудряш! Держи!..
Тут я поднатужился да так рванулся, что железный крюк из потолка выдернул. И на пол – грох!
– Нашел вашу Венеру! – кричу. – Рано похоронили Иван Иваныча! Ой, люди-человеки!..
Обида во мне кипит, как вода в перегретом радиаторе.
– Да разве вы, Раиса Павловна, понимаете, что такое любовь?! Тьфу!.. Чтоб вы погорели со своим «Золотым якорем»!..
Раиса Павловна сперва всхлипывала, а потом бочком, бочком к поблескивающему магнитофону князя Белоневестинского. Щелкнула рычажком, на пленку мои пожелания записывает.
Я как гаркну:
– Крутите! Пишите на память! Какая вы модная, благородная, свободная! Куда до вас зеленой «бесстыднице», что каждый год меняет шкуру!..
Она глядит мне в глаза, улыбается:
– А дальше что? Что еще скажете?
– Да погорите, – говорю, – вы синим пламенем! – И, не снимая рюкзачной лямки с шеи, выбежал во двор. – Прощай, Кудряш!..
Тот скулит на цепи, к моим сапогам ластится.
– Прощай! Влип? А меня на цепь не посадит!.. – Поцеловал его в добрый собачий нос.
Думаю: «Одолжу у хозяйки до станции мотор. Как аванс за обкатку!» Дернул дверцу «Запорожца» и – за баранку.
И такой желанной представилась мне моя далекая Белогорщина, сосны на мелу, костры у Рыбного шляха. Такими милыми показались сестра Анна Васильевна, дядя Миша, рыжий Филимон и даже хирург Клим Егорыч по прозвищу Козел в очках…
Вылетел на машине я из духовитого двора Раисы Павловны как ошпаренный. Жму на всю железку.
Прощай, Белая Невеста! Спасибо! Вылечила ты мое сердце. Так вылечила, что один пепел остался. Да еще в кармане ясный камушек с алой сердцевиной.
18. Неудачное бегство
При выезде из кургородка стоял завлекательный щит, где вкривь и вкось голубели княжеские слова: На свете нет лазурней, звонче места, Чем золотая Белая Невеста!
Зеленый восклицательный знак – кипарис будто хлопнул меня по голове.
Протер я глаза: а этот кипарис растет прямо на зеркальном шоссе. Из асфальта к небу тянется. Каждую зеленую веточку вижу. У, черт! Жму прямо на него. Проскочил. Нет никакого кипариса. Одна видимость.
Мне бы только до вокзальной билетной кассы дотянуть! Непривычен я лечиться. Соскучился по настоящей баранке. Скоро уборочная…
Гляжу: на Тещином повороте из-под знакомого берета выбились белокурые волосы. Не химические, живые. И глаза синющие за ветровым стеклом. Ближе, ближе…
«Может, тоже, – думаю, – мерещится?»
Нет! И «Волга» правдашняя, с черными шашечками на боку. И так я загляделся, что впервой в жизни спутал левый и правый поворот. Я влево – и она влево. Я вправо – и она туда. И у «Волги» словно не фары, а синие глазищи.
В мозгу как молния ударила: «Сейчас врежемся и – кувырком в море! Оба…» Нет, уж лучше один. Все равно жизнь дала трещину. Эх, неприкаянная твоя душа!..
И повернул я на том Тещином языке на девяносто градусов. Только и успел крикнуть:
– Прощай, Нина!..
А потом как во сне. Свистит, гудит. Болтает меня, будто в самолете. Сосны, скалы подо мной. Рябит, скачет все в глазах. Не поймешь, где небо, где море.
«Гу-ух!..»
Будто ватным одеялом накрыло. Ничего не помню.
19. Удивительная скала
Чувствую: кто-то меня трясет. Открываю глаза: она. Волосы мокрые, платье мокрое. И с меня кровавые ручейки текут. Весь в ссадинах. Лежу на камне, а рядом море хлюпает.
– Очнулись? – наклонилась белокурая. – И как вас угораздило?
– Бывает… – шепчу. – Как вы меня вытащили, Нина? На удочку?
– Я ж морячка… – улыбнулась невесело. – Ныряла. Вытащила на ясную дорожку… откачала… А за вашим «Запорожцем» на дне крабы присматривают.
Я только головой кивнул. И вдруг вижу неподалеку ту самую диковинную скалу в море, что Нина мне в первый день показывала. А в скале – пробоина, а сквозь нее небо видать. И такое оно нетроганное, синее, что и сказать невозможно.
– Гляди, морячка… – шепчу. – Твой Парус…
– Сам еле дышит! – удивилась она. – А туда же… Глазастый! Этот Парус, Иван Иваныч, не только турецкое ядро – и немецкие пули ласкали. По нашим катерам били. Тогда-то отец и поднял десантников в атаку… – Замолчала моя белая невеста.
Полез я в свой мокрый карман, нащупал и вынул ее камушек. С боков он ясный, а в сердцевине словно кровь запеклась.
– Сбереги, морячка. В больнице могу потерять…
– Сберегу… – И задумалась. – У меня, Иван Иваныч, с морем свои счеты. Жених мой уже после войны… Спасал других, а сам…
Шипучая волна ударила о Парус и разбилась.
А перед моими глазами почему-то так ясно встал бетонный столбик с потемневшей стальной пластинкой.
– Нина, скажи… Там, за водопадом, на бетонном столбике… Это о нем?
Кивнула.
– Вынесла его ошалевшая речка в море. Не спасло… – Вижу: с ее мокрых кос на горячий камень – кап, кап. – И тебя, «Запорожец», чуть не забрало…
А море так виновато хлюпает, ластится к острым каменьям, будто сказать что-то хочет, да не может.
Провела Нина пальцами по моим взъерошенным волосам:
– Оно, «Запорожец», доброе, море-то! Раны, хворобы лечит. Да слепое! И не того, кого надо, может накрыть…
Слился голос моей белой невесты с тихим хлюпаньем моря.
Зажмурил я глаза и почудилось: будто плыву куда-то. Да что ж это со мной, братцы, творится? И уже не знаю, то ли это седая моя мать, то ли Нина у нас на Белогорщине поет:
Ой да, зарастешь ты
Шелковой травой,
Ой да, заплывешь ты
Ключевой водой.
Ой да, заплывешь ты
Ключевой водой.
Ой да, чтоб мы знали,
Где наша любовь…
А я все плыву, плыву. Вишни прямо над водой на могилах цветут. И осыпаются. Ветер студеный подул. Ой, люди-человеки! Цепляюсь за коряги – не выберусь. Плыву…
20. Цвели розы
И приплыл я в белую палату. Почти такую же, как у нас на Белогорщине. Только там из окна видны высоченные сосны прямо на мелу, а тут – узорчатый «Золотой якорь» на волнах.
Не забуду первой ночи в палате. Душно. Не спалось. Даже ворочаться было трудно. Хорошо еще, живая морская вода ссадины мои подживила.
Под раскрытым окошком кусты роз так пахнут, что можно задохнуться. Видно, только распустились… Рядом то баян затоскует, то какой-нибудь самодельный тенор зальется под переборы гитары:
Приходила дамочка
В беленькой панамочке,
В платье сногсшибательный проем…
Потом все стихло. Курортный режим! Только цикады верещат да море вздыхает. Нина, где ты?..
В «Золотом якоре» завлекательная княжеская реклама погасла. Темень.
Рядом со мной на койках мои еще неизвестные соседи сладко похрапывают: кто тихонько, кто с соловьиным присвистом.
Одному мне не спится. Слышу, как раскрытая рама от свежего морского ветерка поскрипывает. Да от дурманных роз нет никакого спасения. Натянешь на голову казенное одеяло, а оно само сползает. Эх, неприкаянная твоя душа!
И вдруг слышу знакомую, неотвязную музыку:
«Д-з-з!.. Д-з-з!..»
А! Добро пожаловать, заморские комарики! Ешьте меня, ненаглядные! Ешьте! Видно, давненько не было на вас норд-оста?
А под самым ухом:
«Д-з-з!.. Д-з-з!..»
Потом как-то сразу посветлело. В чем дело? Не пойму. Гляжу: на моей подушке красные пятна пляшут. Может, и вправду я на голову захромал?
Глядь – вся палата красная: подушки, одеяла, стены. А за окошком шум, беготня, крики:
– Горим!..
Кто горит? Мы? Хочу подняться – не могу. А за окошком:
– Включайте фонтан! Он же противопожарный! Включайте!
– Движок не работает!..
Проснулись больные. Кто мог ходить, сбились у окошка.
А я на койке ерзаю. Слышу: завыла машина. Пожарники!
– Тушат? – спрашиваю у тех, кто у окошка.
– Стараются!
А «Золотой якорь» горит как свеча. Газету в палате читать можно.
И вдруг среди других голосов отчетливо слышу приятный голосок белоневестинской мадонны:
– Он поджег! Он! Сам грозился! У меня на пленке записано. Парадокс! И откуда берутся такие в наше время? Поджег, сел на мой «Запорожец» – ищи ветра в поле!..
Под окном и в палате так загудели, что у меня по спине холодные мурашки пробежали. Не от страха, нет. От обиды.
– Не верьте! – кричу. – Я тут! Как же я мог поджечь, если подняться не могу? А ее «Запорожец» в море купается. В соленой воде следы от ее шоколадных ручек отмывает. Ой, люди-человеки! Милиция разберется, кто поджег.
