Текст книги "Белая Невеста"
Автор книги: Владимир Федоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Владимир Иванович Федоров
БЕЛАЯ НЕВЕСТА
Брату Борису
(лирико-юмористическая повесть)
1. Цвели вишни
На месте нашей Белогорщины было море. Настоящее море с диковинными рыбами, водорослями, подводными скалами. Не верите? Ой, люди-человеки!..
Вы думаете, откуда эти меловые горы? Оттуда, со дна морского.
На карте все моря синие, а в жизни… Служил я у студеного Белого, мороз до костей пробирал. А вот на Черном не был. Некогда да и не с кем. Видно, не для Ивана Шурыгина щелкают и наши белогорские соловьи.
Не знаю, как вы, а я закоренелый холостяк. Веру в девчат потерял. Говорят, это страшно. А по мне – меньше беспокойства. Девчата уверяют: «У Ивана нет сердца!» Я и сам его не чувствовал. А на прошлой неделе возвращаюсь из рейса и как на гвоздь напоролся. Да не в скат железяка проклятая, а в грудь мне будто впилась и буравит.
«Ну, – думаю, – Иван Иваныч, крышка! У шофера путь длинный, а жизнь короткая. Проворонил цветущие годы. Кто же вишенку на могиле посадит? Эх, неприкаянная твоя душа!» И так себя жалко стало, что про боль позабыл.
Вдруг этот невидимый гвоздь как ширнет в самое сердце. А дальше не помню.
Открываю глаза: все белым-бело, как на нашем мелзаводе. Даже койка белая. Гляжу: знакомая медсестра Анна Васильевна. Обходительная женщина. Волосы темные, глаза спокойные. Посмотрела – вроде ветерок с речки дунул.
Сразу чуток полегчало.
Выйдешь на крылечко – выздоравливающие в палисаднике так в козла режутся, что стук по всему Козачьему Бору идет. Аж в Белом яру, где притихли высоченные меловые сосны, эхо перекатами гудит. Словом, от костяшек пока таблеток нет.
Оказалось: в нашей палате одни солдаты. Бурый плотник-усач дядя Миша – с гражданской. Рыжеватый, как лиса, тракторист Филимон – с Отечественной. А я так – послевоенный.
Вот и затосковали. Глядим в раскрытое окошко: в небе звезды, а на земле вишни зацветают. Одна такая ночь в мае. Ночь перед Победой.
Вон и костры у старого Рыбного шляха загорелись. Обычай у нас такой: стелят на траву одеяла, на одеяла – скатерти, а на скатерти – кто что положит. Варят вдовы в закоптелых ведрах солдатскую кашу, будто вот-вот придут с войны мужья и женихи.
И чуешь: вроде бы ты и вроде не ты. Сесть бы за невеселую скатерть-самобранку, поглядеть на седого баяниста с березовой ногой, на проясневшие лица солдаток…
А дядя Миша с подоконника на далекие звезды поглядывает:
– Вишь, как хитро устроено! – Кашлянул смущенно. – Все на свете крутится. Луна – вокруг Земли-матушки, Земля – вокруг Солнца… – Задумчиво помолчал. – А я так вам скажу: все на земле вокруг любови крутится!..
– Любови? Оно конечно… – хитровато протянул Филимон. – А наш ротный писарь, человек ученый, в очках, доказывал: «Будут денежки – будут и девушки!»
– Брехня! – Дядя Миша тряхнул седеющей головой. – Была у нас в эскадроне героическая девушка… санитарка… Ни за какие миллионы не купишь! Бывало, как зальется:
Мы рубали беляков
В море и на суше.
Залезали беляки
В грязь по самы уши!..
А рыжеватый Филимон, выглядывая из-за спины бурого плотника, не отрывал прищуренных глаз от полыхающих костров солдаток. Видно, до самой зорьки будут ждать тех, кто никогда не придет.
– Чудное дело! В войну в болотах никакая хворь не брала. Хоть бы захворать, думаешь, отоспаться в санчасти! Черта с два! А нынче в любую палату пальцем ткни – наш брат солдат!
– Время и железо рушит! – отозвался с подоконника дядя Миша. – Помню, мы с Марусей…
– С какой Марусей?
– Ну, с той… санитаркой. Вброд… по ночному Сивашу. Споткнулся. Думал, рука в тине. Чую: кровь. Разорвала Маруся мой рукав. «Терпи, Миша, до свадьбы заживет!» Да, видно, не судьба…
– Кого не терплю – так это всяких невест! – вырвалось у меня.
И рассказал, как солдатом на Крайнем Севере с одной заочницей переписывался. Все про алые паруса заливала. А самой, по уточненным данным, под сорок. Муж счетовод и трое детишек. А с другой рядом за партой сидел. Три года ждать обещала, а через месяц за морячка выскочила.
– Чтобы я им верил? Ни в жизнь!
– Врешь! Поверишь! – усмехается рыжий Филимон. – Попал я, братцы, на фронт необстрелянным телком. А наш ученый писарь-хохмач был въедливый, как пылюка. Особо любил насчет девчат в шинелях: «Знаете, как я их зову? Шалашовки. А почему? Любят с начальством в шалаше любовь крутить». А я: «Что-то шалашей не видать!» – «Лопух! – говорит. – Так они в земле. Бетонированные». Послал меня ротный в девичий снайперский взвод. Смотрю: у всех ордена на груди. Я и брякни: «За глазки и губки – орден Любке?» Ух! Что тут поднялось! Окружили, набросили мне на голову шинель и ну колошматить. Кто чем! Такую темную сыграли, что ай-яй-яй! «Ах ты, негодяй! – кричат. – У нас у каждой на счету по сорок – шестьдесят убитых фрицев! Мы, как святые, в пещерах живем! А он – глазки!» Еле я ноги унес. – Тракторист на миг зажмурил глаза не то от ужаса, не то от восхищения. – С тех пор я стал их звать взводом Катюш. – Филимон хитровато мне подмигнул: – Демобилизовался – привез в Козачий Бор одну Катюшу. А ты говоришь: ни в жизнь!
– Ни в жизнь, Филя! – вздыхая, твержу я.
– Мне бы грел очку! – не слушая моей клятвы, причмокнул тоскующий усач. – Для внутреннего согревания…
– Сгоришь, дед! Видно, любишь проклятую?
– Ненавижу я ее, Филя, похлеще, чем Иван невест…
В дверях качает головой Анна Васильевна:
– По койкам, полуночники! Сам вернулся.
В палату входит приземистый очкастый старичок. Голова гладкая, что сбитый скат. Мы, здоровенные мужики, боимся этих толстых роговых очков и жиденькой козлиной бороденки.
– С Победой, гвардейцы! – А сам хитро улыбается: – Никому тайком «Три соловья» не приносили? В окошечко? Молчите? Ну, ну!..
Клим Егорыч – человек решительный. В селе его зовут кто нашим Клинушком, а кто Козлом в очках. Привык, не сердится. «Я, – говорит, – любитель народного творчества».
Вот и сейчас он прицеливается к моей руке, что ближе к сердцу. Отказывает, подлая: мотор не тянет. Так бы и сказал. А то жует этот Козел в очках свою латынь, как капусту. Оттяпает руку, как пить дать оттяпает!
А Клим Егорыч пощупал мою руку, буркнул под нос:
– Ну, ну!..
И больше ни слова. Ушел.
Тут Анна Васильевна подсела ко мне на койку, посмотрела на меня своими спокойными глазами:
– Не волнуйся, орел!
– Не волнуйся! – загудел рыжий тракторист. – Зимой будет одна рукавица лишняя.
– Не слушай! – Анна Васильевна хитровато улыбнулась. – Тебе бы в теплые края! Поставят раскладушку у самого синего моря. Волна под нее подкатывает, камушки лижет. Так и спи целую ночь. Человек ты одинокий. Может, там и останешься. Есть у моря такая станица – Белая Невеста.
– Невеста? – я присвистнул. – Не хочу ни белых, ни чернявых, ни рыжих!
– Поезжай! – подмигнул мне огненный Филимон.
– Белая Невеста? – дядя Миша крякнул от удовольствия. – Как же! Штурмом брали. Кабы не моя Маруся – утонул бы я в подвале. Представляешь? Из бочки, что из душа, вино… Потоп! Маруся меня, как из-под огня, вынесла! Думаешь, крепко клюнул? Жажда мучила. Жарища! А вода соленая…
– Родниковую на соленую менять? – Я заерзал на койке. – Мне и своей Белогорщины хватает!..
Куда, скажите, я поеду? Тут, в Козачьем Бору, еще шпингалетом вертелся у верстака молчаливого деда Ерофея. Нырял, что в морскую пену, в пахучие березовые стружки. Научился тросточки ножом разрисовывать и такие дудочки вырезать – симфония! А то кусочек бересты к губам приложишь – куда там твоим соловьям!
А они, эти окаянные белогорские соловьи, легки на помине. В раскрытое окошко слышно: бьют в краснотале очередями. Щелк! Щелк! Кто всех перещелкает – того соловьихи любят. А мне-то что до них! Чтобы не слышать их проклятой любовной перестрелки, натянул я на голову казенное одеяло. Но чую: оно само с головы сползает.
Анна Васильевна терпеливая: как сидела, так и сидит.
– Не дури, орел! – Не спеша полезла в кармашек своего чистого халата. – Вот тебе адресок моей сестренки. Лилия Васильевна Перегудова. Она тебя определит. Поезжай! Чудотворный тупик, семь.
– Чудотворный?!
Впервой я не перечил женщине. Сам удивляюсь. «Раз так, – думаю, – шуруй, Шурыгин! Деньжата покуда есть».
– Жми! Она тебя подлечит, эта чудотворная Невеста! – не то уверял, не то насмехался рыжий Филимон. – Говорят, там раньше монашки в кельях жили, а теперь курортницы.
– Точно! Тот монастырь еще мы прикрыли! – Дядя Миша вздохнул: – Может, встретишь мою Марусю…
– А что! – говорю. – На Белом море мерз, погреюсь на Черном. Попытка не пытка!
Очкастый Клин Егорыч после трех моих атак выписал меня из больницы:
– Ну, ну!..
2. Белая Невеста
Поезд шел над самым синим морем. Жарища! Хоть выскакивай и ныряй. А вода в море чистая, лазоревая. Камушки перечесть можно, переливаются на дне.
Выхожу из вагона. А солнце – глазам больно!
Станция Белая Невеста будто из чистого рафинада. Так и хочется что-нибудь отколоть.
– Носильщики! – кричу.
Подбегают ко мне два меднорожих молодца в распашонках. У одного на груди парус выколот, а у другого черт с гитарой.
– Носильщики! – кричу. – Привет вам от белогорских носильщиков! – и прохожу мимо.
Чертыхаются. Ой, люди-человеки!..
Солнце жжется, что крапива, а на душе приятно. Оглядываюсь: синяя бухта. Станция на одном берегу, а дома с тополями – на другом.
У той Белой Невесты две косы: одна Толстая, другая Тонкая. Круглый год она их в море моет.
Гляжу: стоянка такси. Стали в ряд три машины с черными квадратиками па дверцах. Подхожу к первой:
– Загораем? Подбрось!
Уставились на меня черные очки:
– В Зеленомысск?
– Зачем так далеко?
– Междугороднее. – И вместо черных очков вижу багровый затылок.
Я – к другим черным очкам.
– Междугороднее.
А за третьей баранкой белокурая головка. Без очков. Косы на затылке тугим узлом. Да какие! Двумя пальцами не обхватишь.
Косы! Этого еще не хватало! Жди, Шурыгин, неудачи. Делать нечего. Сажусь. Эх, неприкаянная твоя душа!
– Чудотворный тупик, семь.
Глядят на меня допытливые синющие глаза. Усмехается:
– Туда, где монашки в купальниках?
Вижу: за словом в карман не лезет. Интересуюсь:
– Весело у вас?
– Летом от родни стены ломятся! – Ее рука сделала мертвую петлю над баранкой. – Двоюродные, троюродные! Весело. Всех уложу вповалку на полу, а сама с комфортом в машине, под белой акацией. – Из продолговатого зеркальца на меня смотрели хитро прищуренные глаза. – С веток на крышу мед капает. Вся «Волга» медом пропахла. Чуете?
– Чую! – протянул я. – И не продуло?
Покачала белокурой головой:
– Под акацией крепче спится.
Гляжу: под нами хмурые клыкастые скалы, а на волнах зайчики скачут.
– Извиняюсь, что это в море за чудная скала с окошечком?
– Ничего себе окошечко! Это пробоина от турецкого ядра. Знаменитая скала Парус.
Через минуту я на другую сторону голову ворочу:
– А там, внизу, возле речки, что за бетонный столбик? Тоже знаменитый?
Молчит моя водительша, будто воды из той горной речушки в рот набрала. Может, переживает, а может…
«Что ж, – думаю, – Шурыгин человек не гордый. Сейчас вы у нас заговорите!»
– Извиняюсь, девушка, но косы-то не в моде. Такая тяжесть! Почему не отрежете?
Она усмехнулась.
– Пыталась. Села в кресло, а мне наш парикмахер Силыч заместо салфетки – газету: «Почитай, дуреха, что французский рабочий русским девушкам пишет!»
– Ах, не губите косу-красу и так далее? Читал, читал. Извиняюсь, это тут невест в гарем продавали? И как? Покорялись?
Из синющих глаз, как с чистого неба, сверкнули молнии.
– Смотря кто!
И рассказала мне, как привезли раз в гарем белую полонянку. Статная, красивая, из казачек. Иные горюшко свое вышивают, слезами умываются. А эта молчит. Расплели ее светлые косы, повели к старому владыке.
– «Любишь меня, белая невеста?» Молчит. А он ей – золотые серьги: «Любишь?» – «Люблю». – И глаза опустила. «Как?» – «Вот так!» – И в грудь ему – кинжал. А сама вон с той скалы… в море…
– Вы, случаем, не из казачек?
– Была казачка… – Белокурая невесело улыбнулась: – Стала морячка.
Морячек я не любил. Недаром одна со мной за партой сидела, ждать обещала три года, а потом…
Невинно поглядывая на водительша, я тихонечко запел:
Ой вы, девчонки, глупые девчонки,
Зачем, девчонки, бросаетесь на клеш?..
Она и бровью не ведет. Только жмет на всю железку.
А вместо клеша будут вам пеленки…
Водительша так затормозила, что я чуть не вышиб лбом ветровое стекло.
– В чем дело? Прокол?
– Слезайте. Приехали.
– Где же этот Чудотворный тупик?
– Налево, потом направо, а там ориентируйтесь на бывший женский монастырь.
Злость во мне закипела, как вода в перегретом радиаторе.
– Так это вы из-за песенки? Между прочим, такси пока государственное.
– И дорожные знаки тоже! – Белокурая спокойно кивнула на круг с зачеркнутым левым поворотом.
Я, виновато крякнув, вылез из машины. Ну и ну! Зачем-то обернулся. Ведь уродятся же такие глазища и косы!! И вдруг неожиданно для себя спросил:
– А как вас звать, белая невеста?
– Жених звал Ниной.
Да так газанула, что и сама, и ее казацкий конь с черными шашечками скрылись в белой пыли.
3. Еще одна невеста и Белоневестинский
Нашел я этот Чудотворный тупик. Рядом белел бывший монастырь с радужной вывеской «Прибой», А вот и домик под номером семь с двумя зелеными верандами и духовитый дворик с двумя оранжевыми калитками.
С какого конца к этому домику подступить?
Гляжу: затейливая будка, как теремок. А из того теремка косматый пес зубы по-волчьи оскалил. Как зарычит!
– Космач, Космач!.. – Бросил я ему кружок докторской колбасы, что остался от моей дорожной диеты.
А он, подлец, понюхал и нос воротит.
– Брезгуешь, Космач?
– Не Космач, а Кудряш.
Гляжу: усмешливая девушка в коротеньком платье на бретельках. На лице, на плечах солнышко играет. Взгляд как у Царевны Моревны. На голове светлый стожок аккуратненько уложен. Ушки розовые, а под ними, будто золотые капли на ниточках поблескивают.
– Не бойтесь! – смеется. – Он у нас не на цепи. Вам кого?
– Лилию Васильевну Перегудову.
Смерила меня ослепительная девушка с головы до запыленных сапог. Хоть сквозь землю проваливайся! «Она и есть! – думаю. – Красивая!» Хочу отвести глаза и не могу.
– Из какого санатория? – спрашивает.
– Извиняюсь, я из больницы. От сестры вашей Анны Васильевны. – И записочку ей протягиваю. – С Белогорщины…
Взяла и усмехается:
– У меня никаких сестер нет. По-моему, кровное родство – пережиток. Правда? Будем знакомы. Раиса Павловна Зыбина.
– Извиняюсь, – говорю, а сам записочку у нее из пальцев хочу выхватить. – Видно, веранды перепутал…
– Не волнуйтесь. Лилия мне дороже всякой сестры. – И кивнула на распахнутые окошки. – Мой дом – ее дом. Располагайтесь!
«Ну и жизнь! – думаю. – Окна, люди – все тут нараспашку. Видно, климат такой».
Представляюсь:
– Иван Иваныч Шурыгин. Прибыл на капитальный ремонт.
А из-за спины ослепительной девушки ребячьи глазища:
– Дядь, ты автотурист?
– Нет, – говорю, – мотопехота.
– А сколько раз тебя на фронте убивали?
– Я, брат, и без твоего фронта чуть концы не отдал.
– Авария?
– Хуже! – И стучу пальцем по груди: – Мотор барахлит.
– А где жить будешь? У нас?
«Ну и везет же тебе, Шурыгин, на девушек с детишками! – думаю. – То заочница с Крайнего Севера, то…» А сам головой киваю. Занятный ребятенок!
Молодая хозяйка допытливо прищурилась:
– Выходит, вы шофер? Петушок, помолчи! Иван Иваныч, спасите! Представляете? Гений!.. Лежит в комнате, будто на пляже, посылает Пеку за папиросами! А вчера выстроил на полу бутылки, как кегли, взял Пекин мячик и стал сшибать…
– Он не попал! Это я! – гордо уточнил Пека-Петушок.
– Слышите? – Мать горько усмехнулась. – Та половина, куда я пустила Лилю, можно сказать, пустует. Девушка она скромная, без претензий. А у меня ребенок… Снимайте ваш рюкзачок. Спасите нас!..
Что делать? А ноги сами на крылечко поднимаются. Видно, климат такой. В комнату вошел – ровно меня в теплые волны окунули: такая нежность разлита! Одна стена голубая, другая розовая. А из углов магнитофон и телевизор на тонких ножках в зеркало глядятся. Ничего не скажешь – порядок.
Проходим в другую комнату. А там… Слышу: что-то, как кузнечный мех:
– Ы-х-х… Ы-х-х…
– Не бойтесь. Сама ночью проснусь, думаю: море! А это он…
На кушетке разметался жилистый легкоатлет в трусах и цветной сорочке. А сорочка, что завлекательная туристская карта. Тут и диковинные пальмы и старинные замки. Сразу видно: человек повидал свет.
– Иван Иваныч, полюбуйтесь!..
На полу, конечно, малость непорядок. Опять же – увлекательный непорядок. Среди разномастных бутылок – смекалистый Буратино с торчащим носом. На носу лиловая краска еще не просохла.
Усмешливая хозяйка слегка потормошила гения:
– Константин Сергеевич! Солнышко проспите.
А в ответ:
– Ы-х-х…
Человек во сне так выбросил руки, будто вынырнул из бурного моря. Тут Раиса Павловна тихонько шепнула на ухо спящему:
– Звонил кассир из монастыря…
Легкоатлет вскочил:
– А? Что? Когда?.. – Заспанные глаза блуждали, волосы растрепались – как грива. – Из «Прибоя»?
Ослепительная хозяйка кивнула на меня:
– Знакомьтесь. Иван Иваныч. Человеку негде жить. Человеку надо помочь…
Мужчина утопил расческу в непокорных волосах и прочесал их до сверкающего пятачка на макушке. Наконец взглянул мне в лицо:
– А почему, собственно, не помочь? Черт побери, мне нравится ваш нос. Великолепный курносый нос!
– У нас на Белогорщине, – говорю, – почти у всех такие.
– Неужели?..
Тут я заметил на полу что-то вроде складной шашечной доски, заляпанной разными красками. Не доска, а роскошный хвост жар-птицы. Жилистый легкоатлет перехватил мой взгляд и слегка поморщился:
– Константин Белоневестинский, свободный художник.
– Константин Сергеевич, – молодая хозяйка мило улыбнулась, – можно сказать, единственный певец Белой Невесты. Петушок ему очень мешает. Нет, творческому человеку нужна тишина!..
Я не отрывал глаз от необыкновенной личности. Вот чертяка! Брови у него загибались не вниз, а вверх, как запятые навыворот.
– Что вы, собственно, па меня так смотрите? – удивился Константин Сергеевич. – Друг мой, я такой же работяга, как вы. Вот прилег. Не вижу ни дня, ни ночи. И черт меня дернул с моим талантом родиться в Белой Невесте! Приходится менять кисть на перо… – Покосился на Петушка: – Пека, выдай!
Бойкий мальчуган выбежал на середину комнаты и звонко отчеканил:
Нет вспышки ослепительней на свете.
Чем в КВН играющие дети!
– Не то! Это же, старик, для школы продленного дня! – Константин Белоневестинский поморщился. – Пека! Знаешь, что решила твоя мама? Певца за борт…
– За стенку, – лукаво поправила его солнечная хозяйка. – Лилина половина почти пустует. Только творите! Свет. Тишина…
Константин Сергеевич мягко оттер меня плечом.
– Раиса Павловна! Да вы… вы Белоневестинская мадонна! Я непременно вас напишу!.. – И потянулся губами к ее руке. – Вы как мать…
– Сестра! – Молодая хозяйка великодушно подала ему руку. – Не беспокойтесь, Константин Сергеич. Я сама займусь вашей эвакуацией. А вы, Иван Иваныч, видно, с дороги проголодались? Мой «Золотой якорь» к вашим услугам.
– Удивительный у вас климат! – говорю. – Боюсь, и сам я что-нибудь сочиню!..
4. Дарованный шашлык
Узорчатый «Золотой якорь», что корабль, качался на синих волнах. С Белой Невестой его соединял приветливо поскрипывающий трап. Мы вошли в зал, а там ветерок гуляет. За барьерами море блестит, переливается.
Посредине зала из разноцветного наконечника хлещет и пенится струя. И такая свежесть кругом, такой, я вам скажу, озон!..
– Идея Белоневестинского плюс моя инициатива! – Раиса Павловна таинственно улыбнулась. – Фонтан не простой: противопожарный.
– До такого, – говорю, – у нас на Белогорщине и не додумаются. Не фонтан, а фантазия! Брызги шампанского!..
Над головой между двумя люстрами покачивался золотой якорь с завлекательными голубыми словами:
На свете нет лазурней, звонче места,
Чем золотая Белая Невеста!
Восклицательный знак зеленел, что кипарис.
– Подкрепитесь на вольном воздухе! У нас полная модернизация. Удешевленные обеды.
Присел я на аккуратный стульчик, как в детском саду. А столик чуть пошире стульчика.
– Сейчас вас обслужат. – И пропала моя ослепительная хозяйка.
Гляжу: подлетает ко мне хрупкая барышня с подносом. Где я видел эти спокойные глаза? Поглядела – вроде ветерок с моря дунул.
– Здравствуйте, Иван Иваныч! Угощайтесь. Я – Лилия.
– А-а-а! – приглядываюсь.
А глаза-то не такие уж спокойные.
– Значит, решили у Раисы Павловны остановиться? Ох, Пека такой забавник!
На столике, как в зеркале, ее симпатичная наружность отражается. А нос в точности, как у меня. Нашенский, белогорский!
«Вот так-так! – думаю. – В аппетитном месте работает, а до чего же, бедняжка, худенькая! Видно, тоскует по Белогорщине. А, может, тоже на диете?»
Гляжу: на детском столике уже дымится зажаристый шашлык и шипит искристое. Ничего себе диета!
– Извиняюсь… Сколько с меня?
– Уплачено. – Улыбаются удивленные глаза.
– Вы наш гость! – слышу голосок ослепительной хозяйки.
– Благодарю, Раиса Павловна.
Не спеша вынимаю тугой бумажник, кладу на столик хрустящую пятирублевку. А пальцы жирные. Тянусь культурно к вазочке за бумажной салфеткой.
И вдруг слышу: вроде мне кто-то в самое ухо дышит. Да так горячо! Оглядываюсь: косматая морда зубы оскалила. Что за чертовщина?! Представляете? И смотрит не на меня, а на мою пятирублевку в жирных пятнах. Высунула язык и тянется, тянется.
Я охнул и оторопел. Подбежала Раиса Павловна:
– Кудряш! Кудряш! Озорник! Видно, он за вами увязался. Любит косточки…
– Не косточки, – поясняю, – а пятирублевку. Глядите: жует!..
Лилия всплеснула руками:
– Так это же его Белоневестинский научил жирными деньгами питаться! Сама видала: окунет рубль в соус и – Кудряшу. Пошел! Пошел!..
Слопал! – пробасил за соседним столиком усатый толстяк-казачина. – А у человека, может, последняя пятерка…
– Я возмещу… – смутилась Лилия. – Я…
– Мы возместим! – деликатно перебила ее Раиса Павловна. – Кудряш, домой!
– Зачем же гнать? – спрашиваю. – Жирной бумажкой сыт не будешь. – И подаю косматому на пол все, что осталось на моей тарелке. – Закусывай!
– Кудряш! Не смей!
Кудряш умял с хрустом мой шашлык, нахально облизнулся, вильнул хвостом и прыгнул через барьер в море.
– Ишь ты! – говорю. – Сытый ищет путь покороче.
– Не волнуйтесь. Мы возместим! – заверила меня усмешливая хозяйка.
