Текст книги "Дверь с той стороны"

Автор книги: Владимир Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Она поймала взгляд капитана и все поняла, и не смогла удержать слез. Нарев встал, враждебно глядя на капитана. Но, опережая его, вскочил и физик.

Карачаров не выносил женского плача. Он готов был сделать все, что угодно, обещать что можно и чего нельзя, только бы рыдания, наконец, прекратились. И он крикнул яростно и убежденно:

– Перестаньте, Мила! Не унижайтесь! Они ничем не могут нам помочь, но я могу! Я сделаю все!

Он чувствовал себя в этот миг даже не трибуном – пророком, и ощутив, что взгляды скрестились на нем, продолжал еще громче и убежденнее:

– Я найду способ вернуться на Землю!

Он не мог бы сказать, откуда взялась в нем эта уверенность в своих силах и в разрешимости задачи, но сейчас верил в себя бесконечно.

Капитан внимательно взглянул на него.

– Хорошо, – сказал он. – Требуйте от нас всего, что в наших силах.

– Откройте, – сказал Карачаров, протянув руку в сторону прогулочной палубы.

Капитан подошел к стене, и матовая часть переборки исчезла. Взглядам собравшихся открылся прозрачный борт.

Ночь отблескивала, как вороненая сталь, и незнакомые звезды сияли на уровне их глаз и на уровне ног. Мир был неподвижен; с трудом верилось, что он – не твердое тело, и что корабль не застыл в нем, как букашка в глыбе янтаря, но мчится со скоростью, непостижимой для рассудка. Пассажиры молчали, глядя в пустоту, которая всю жизнь была лишь фоном для звезд, и вдруг стала единственным, что осталось во Вселенной. Где-то неизмеримо далеко в этой пустоте была Земля.

– Мы вернемся, – сказал физик, и слова его прозвучали, как вызов пустоте и неподвижности.

– Капитан, – спросила Инна в наступившей тишине. – Можно ли считать, что ваш запрет больше не имеет силы?

– Нет, – сказал Устюг, отчетливо разделяя слова, – Я этого не говорил, и так считать нельзя. Мы еще не вернулись, и никто не обещает, что это совершится завтра, Запрет остается в силе.

Он подождал; все подавленно молчали. Капитан встал и пошел к выходу. Он уже отворил дверь, когда актриса негромко, но отчетливо проговорила:

– Интересно, относится ли это ко всем?

Капитан не обернулся, но испытал такое ощущение, словно в спину ему вогнали узкий, острый нож.

Зоя, не отрываясь, смотрела ему в лицо. Ей казалось, что она заранее знает все те выражения, какие возникнут на нем. Она даже догадывалась, что он поцелует ей руку, хотя никогда не видела, чтобы Устюг целовал руки. Сейчас он просто должен был сделать это.

А тут на его лице она увидела боль.

Устюг остановился на пороге, как бы наткнувшись на препятствие. В первый миг Зоя приписала это смущению и шагнула к нему.

Устюг перевел взгляд с нее, на накрытый столик с бутылкой вина, возвышавшейся, показалось ему, словно обелиск в память погибших надежд; торопливо отвел глаза в сторону, потом опять взглянул на Зою.

– Все не так... – невнятно проговорил он. – Зоя... все не так.

– Что с тобой? – спросила она шепотом. – Ты заболел? Тебе плохо?

– Плохо, – сказал он. – Хуже некуда. Я запретил... Они... Мы... Ах, черт!

Зоя не спросила его, что именно он запретил и почему. Она даже не разобрала его слов. Увидела лишь, что ему тяжело, и сделала то, что теперь казалось ей естественным: подошла к нему, положила руки на плечи, прошептала: "Не думай ни о чем", – и прижалась губами к его губам.

В следующий миг он, изнемогая, оттолкнул ее. Еще секунду она смотрела на него, и взгляд ее леденел.

– Ты не поняла... – пробормотал он.

Но она не стала и слушать, с нее было достаточно. Ее оттолкнули – сейчас. Большего оскорбления нельзя было нанести – страшного, незаслуженного.

– Ну, вот, – сказала она, медленно опуская руки. – Все и выяснилось. Чудесно.

Он бормотал еще что-то; она не слушала.

– Словно я вешалась на шею... Хотя что я говорю; так я и вела себя. Но больше никогда... Ах, да что...

Он стоял красный, глядя в пол. Потом поднял голову:

– Ты поймешь потом... Но надо будет сделать инъекции.

– Там Вера, – холодно сказала Зоя. – Она сделает, – она произнесла это механически: была раздавлена, уничтожена, гневалась на себя и чувствовала, что не понимает, ничего не понимает.

– Я не о Карском. У нас есть анэмо. Надо сделать инъекции всем, начиная с меня.

Тут только до нее дошел смысл слов.

– Подавить эмоции? Зачем? Как можно придумать такое?

Он принялся объяснять снова. Но если надеялся заслужить этим прощение, то напрасно. Зоя лишь возмутилась:

– Кого вы испугались, капитан? И кто, по-вашему, мы, женщины?

Милая, хотелось сказать ему, в нормальной обстановке ты жила королевой среди людей, тебе не грозило ничто, и ничего ты не понимаешь...

– Это необходимо, – сухо сказал он. – С утра начинайте.

Она сверкнула глазами:

– Я хочу, наконец, уйти!

Она шагнула, и Устюг отступил, как если бы она отстранила его рукой, а не голосом. Он почувствовал слабый, сложный запах, всегда окружавший ее, протянул руку и попытался удержать Зою уже в дверях.

– Пустите! – сказала она гневно, и он убрал руку.

Он долго стоял в дверях, прислушивался к удаляющимся шагам, хорошо слышным в тишине палубы управления. Шаги были решительны и звонки, как удары сабли. Потом оглядел каюту, и она показалась ему враждебной.

Как о чем-то постороннем, Устюг подумал о том, что чувство Зои перейдет в свою противоположность таким же таинственным образом, какими люди и корабль превратились вдруг в антилюдей и антикорабль.

Впрочем, может быть, это было естественно, и аптилюди должны были приходить к ненависти там, где нормальные люди ограничились бы любовью?

Глава седьмая

– Осторожно! Краем, краем... Стоп! Так не пойдет.

– Погодите, я подниму тот конец.

– В одиночку?

– Ну!

– Ладно, покажите, какие преимущества дает спорт! Все по местам! Готовы? Раз, два...

Они впятером вытащили из туристского салона громоздкое устройство, заменявшее бар. Нарев, не дожидаясь ничьих распоряжений, стал освобождать туристскую палубу, чтобы, когда понадобится, помещение оказалось готовым для физика. Когда гулкий хромированный сундук оказался на площадке лифта, Нарев разогнулся и подул на пальцы.

– Молодец! – сказал он.

Он глядел на Еремеева так, словно между ними не было ничего худого; ни драки, ни неприязни. И футболист ответил ему таким же взглядом.

– Золотая медаль! – провозгласил Нарев торжественно. Вручение состоится позже: работа не ждет. Ну-ка, быстро, бодро, свежо!..

Зоя стояла в аптечной каютке. В прозрачных шкафах лежали медикаменты и кристаллы с записями рецептов, посредине находился автономный пульт, откуда можно было передавать заказы прямо на синтезатор.

Зоя подошла к шкафу и нажала кнопку. Выдвинулся нужный ящичек. Там лежало несколько десятков небольших ампул. Зоя захватила в горсть, сколько смогла, подошла к приемнику утилизатора. Блестящие стекляшки, звякая, посыпались в трубу. Зоя взяла еще горсть. Когда последняя ампула исчезла, она задвинула ящичек и перешла к другому шкафчику, где хранились кристаллы с рецептами. Отыскав нужный кристалл, она отправила и его вслед за ампулами. Снова вспыхнула лампочка, показывая, что утилизатор принял адресованный ему предмет.

Зоя невесело улыбнулась. Любовь нельзя убивать насильственно; пусть умирает своею смертью.

Наконец, она выполнила последнее: приготовила ампулы с дистиллированной водой, которая никак не могла влиять на эмоции.

Медицина изменилась давно и основательно. Лечить болезни приходилось редко; до них дело не доходило, не допускали. Основой был постоянный, автоматический контроль над здоровьем каждого человека и своевременное вмешательство, которого пациент обычно даже не замечал.

И, сколь бы это ни казалось странным, победа медицины привела к уменьшению общественного веса медиков в жизни. Когда не горит, о пожарных не думают; эта судьба постигла и врачевателей, и теперь эта профессия требовала куда больше самоотверженности и давала намного меньше простора для честолюбия, чем сто или двести лет тому назад.

Зоя не то, чтобы примирилась с этим – она просто не представляла, что может быть иначе. Она знала, что к ней не придут за советом, потому что здоровье людей не подвергалось никакой угрозе. Но точно так же, как капитан, который знал, что никто не снимет с него ответственности за людей и корабль, так и доктор Серова не допускала мысли, что она, собственно, может и не отвечать за полное здоровье людей, вместе с нею заброшенных судьбой куда дальше, чем на край света.

И когда капитан отдал ей распоряжение, она без колебаний решила, что не выполнит его.

Для капитана эмоции были поводом к беспокойству. Не один лишь секс – любые эмоции могли сделаться причиной неуправляемости людей, причиной нежелательных эксцессов.

Зоя же полагала, что искусство управления заключается не в подавлении и отсечении каких-то свойств, присущих людям, но в их правильном использовании, что эмоции дают человеку возможность справляться с задачами в таких условиях, в каких, руководствуясь одним лишь рассудком, он предпочел бы сдаться.

Думала она, конечно, не так отвлеченно. Она думала о себе и о своих чувствах. Ей было больно и обидно, но, способная к объективному мышлению, Зоя понимала, что любая боль сейчас лучше безразличия.

...Послышались шаги; кто-то из пассажиров пришел за своей порцией дистиллированной воды. Почему они приходили? Просто потому, наверное, что за время жизни многих поколений выработалась привычка считать, что отвечающие за какое-то дело разбираются в нем лучше остальных и принимают правильные решения. Признак здорового общества? Конечно; но отсюда только шаг до бездумности, и небольшой шаг.

Капитан постучал. Ему ответили, и он вошел. Карачаров лежал, закинув руки за голову, и глядел в потолок. Увидев капитана, он не встал, а только приподнял голову и кивнул в сторону кресла. Капитан сел. Некоторое время они молчали, потом капитан заговорил.

– Так. Скажите откровенно: вы и в самом деле рассчитываете?..

Физик сделал неопределенную гримасу, дернул локтями – наверное, это должно было означать, что он пожимает плечами, и, наконец, ответил:

– Откровенно говоря, в ту минуту я не взвешивал, насколько это реально. Не могу видеть, как женщина плачет – по-настоящему, а не для протокола.

Капитан кивнул.

– Это тогда. А сейчас?

– Ну, – сказал физик, – это... э... да. Одним словом, я не уверен в том, что это невозможно. Все-таки большинство процессов в мире являются обратимыми – если отвлечься от второго начала термодинамики. Да и оно...

– Нам повезло, что вы оказались специалистом в этой области.

Физик приподнялся на локте.

– Будь я специалистом, я, наверное, поостерегся бы делать такое заявление. Нет, моя область – с другого края физики. Интегральность Вселенной – вот ее название. И если бы вы знали, к каким выводам я там пришел... Вот попаду на Землю...

Капитан моргнул. Что такое интегральность Вселенной – он, в общем, знал: предполагается – далеко не всеми, конечно, что все в мире взаимосвязано, и хотя мы не всегда способны проследить связи, любое событие непременно сказывается тем или иным образом на всех частях мира. Так понимал Устюг – не совсем правильно, может быть, но все равно к их теперешнему положению это никакого касательства не имело. Он протянул:

– Вот как...

Карачаров усмехнулся.

– Вижу, вы разочарованы. Напрасно. Именно поэтому я надеюсь на успех: не зная, где он лежит, я буду искать даже в тех направлениях, которые специалисту показались бы запретными. Нередко ответ скрывается именно в таких вот закоулках.

Капитан помолчал, как бы примиряясь, хотя в его профессии дело обстояло иначе.

– Что нужно вам для работы?

– Какой компьютер стоит на корабле?

– Блок из четырех стандартных "Сигм".

– Не так уж и плохо. Если понадобится энергия, на что я могу рассчитывать?

– Практически вряд ли вы будете нуждаться в таких энергиях, какими мы располагаем.

– Люблю быть расточительным. Каков объем вашей кристаллотеки?

– Что-то около трех миллионов записей. В том числе и последние; нам передали даже протоколы заседаний, где решалась наша судьба.

– Ага. Сможете ли вы выделить на корабле место, если оно понадобится для экспериментов?.

– Сейчас пассажиры во главе с нашим путешественником готовят для вас туристскую палубу. Если вам понадобится вся ее площадь, мы уберем энергетические переборки простым нажатием выключателя.

– Ну, может быть, они рановато начали... Я пока читаю: надо же мне хоть сориентироваться в той области, основы которой я собираюсь колебать!

– Людям нужно действовать. Иначе они будут сидеть, оплакивать свою судьбу и сходить с ума. Нельзя злоупотреблять их терпением: это одна из немногих вещей, которые у нас не синтезируются.

– А... я понял. Постараюсь. Хотя открытия, как вы знаете, не планируются.

– Желаю вам успеха. И – спокойной ночи.

Говоря это, Устюг пытался понять: только ли дела привели его сюда? Или – или он и в самом деле думал, что физик вдруг заговорит о Зое? Покажет, серьезно это у него, или...

– Благодарю за пожелание, – откликнулся физик. – Только вряд ли. Я чувствую себя так, словно весь этот корабль лежит у меня на плечах. Тяжело!

– Значит, – сказал Устюг уже с порога, – вы одной ногой влезли в мою шкуру.

Настал день, когда, подумав о том, что осталось позади, Истомин ужаснулся. К счастью, человек способен быстро забывать неприятное; иначе женщины давно бросили бы рожать, а литераторы – писать книги. Если бы заранее представить себе всю эту мороку – блуждания по плохо вяжущимся отрезкам фабулы, лихорадочную, сбивчивую диктовку, ужас при виде того, как выглядит это на ленте, кромсание текста и передиктовку, и еще, и еще раз, потом медленное прослушивание с диктографа уже отработанных глав и новая правка их, и где-то перед самым концом – ужас от того, что все получилось не так, как было задумано, – если бы Истомин помнил обо всем этом, то у него, пожалуй, недостало бы сил браться за новую работу.

К счастью, все быстро забывалось и оставалось лишь удовлетворение от мысли, что работа – пусть вчерне, в первом, весьма еще несовершенном варианте – закончена, и сколько-то дней и месяцев прожито не зря.

Сколько именно, Истомин не мог бы сказать, потому что представление о времени было им давно потерянй. Лишь взглянув в зеркало и увидев в нем свое вытянувшееся и потемневшее лицо с фиолетовыми полумесяцами под глазами, он понял, что дней, верно, прошло немало. И кажется, он уже очень давно не видел Инны. Почему? Тут же он вспомнил, что, благодаря приказу капитана, ничто больше не связывало их, вспомнил – и впервые за все последние недели пожалел об этом. Вот сейчас ей следовало бы оказаться здесь: он пошел бы к ней, обнял и, устало улыбаясь, выслушал ее поздравления, и сказал бы, что она, сама того не зная, немало помогла ему в работе. Но ее не было...

Впрочем, стоит ли жалеть?

Он покосился на стол. Рукопись лежала там, отпечатанная диктографом на тонкой блестящей пленке – плотная, монолитная, убедительная. Кружилась голова, и хотелось есть. Писатель улыбнулся. Ему было весело, подмывало пройтись на руках. Потом – он знал заранее – ему захочется спать, спать и спать, а на кофе он долго не сможет смотреть – столько его выпито за это время.

Но прежде всего надо было подойти к кому-нибудь и сказать, что он кончил большую половину работы и книга, кажется, получилась. Писатель чувствовал, что эта радость не может принадлежать ему одному.

Не сиделось на месте, и вдруг стало тягостным одиночество, за которое он все эти дни благословлял судьбу.

Желтый свет казался администратору круглым. Круглый свет, белый потолок и – если скосить до отказа глаза – часть двери; вот все, что осталось ему от многообразия мира. И время, неподвижное время, остановившееся раз навсегда. Это была не жизнь и не смерть; наверное, так чувствуют себя зимой деревья, покрытые белым снегом, оглушенные морозом. Администратору чудилось, что и он стиснут морозом, и соки в нем прекратили движение.

Нет, он был срубленным деревом, корни остались далеко. Дерево тянется вверх и, срубленное, впервые видит небо где-то сбоку, нелепое, навсегда утраченное, и истома увядания медленно расходится по ветвям. Небо администратора рухнуло и погребло мир. Все без малого пять десятков прожитых лет оказались отсеченными, как сучья. Можно было внутренне негодовать, сжигая последние силы; можно было примириться. Администратор примирился. Он понял, что не хочет больше жить, потому что жить было незачем. Он ничего не делал, чтобы умереть, но не старался и выздороветь, и поэтому, хотя регенерация и закончилась успешно, медленно сползал все нижек порогу, за которым – ничто.

Жить для него раньше означало – работать. Люди, у которых работа отождествляется с жизнью, счастливы, но, как и всякий счастливый человек, уязвимы. Случай попал в уязвимую точку Карского, как жало осы в нервный узел гусецицы, и, как у гусеницы, наступил паралич, только не тканей тела, а эмоций; это страшнее.

Карский замечал, как все чаще Вера глядит на него с озабоченностью, как подолгу просиживает рядом. Ему было жаль ее и не хотелось огорчать, и он понимал, что должен как-то убедить девушку в том, что ему не страшно умереть и никому не должно быть ни страшно, ни неприятно от его смерти. Ему хотелось успокоить Веру, потому что он чувствовал – каким-то обостренным чутьем, как многие, умирающие в сознании, – что девушка жалеет его искренне и хочет, чтобы он выздоровел.

Однажды он решился. Он боялся, что не найдет нужных слов, но на этот раз ему показалось, что они придут. Вера сидела, как обычно, Совсем рядом с устройством, в котором лежал он, сдавленный повязками, рычагами и системой стимуляции и контроля. Руки Веры лежали на коленях, и Карский с усилием протянул свою, уже желтеющую руку и положил ладонь на пальцы девушки.

Вера чуть повернула голову и посмотрела на Карского. И произошло странное: все слова, которые он только что хотел сказать в свое оправдание и в утешение ей и остальным, вдруг показались ему мелкими, фальшивыми и недостойными того, чтобы произносить их. Вместо этого он улыбнулся – и забыл снять руку с ее пальцев. Он лежал долго, глядя ей в глаза, и Вера не отводила своего взгляда. Ему стало покойно и хорошо; возникло странное ощущение – словно бы один из корней, не корень даже, а корешок, не был рассечен – просто засорились капилляры, и вот теперь ток жизни пошел по нему, .медленно и горячо поднимаясь к сердцу. Он закрыл глаза и продолжал улыбаться, наслаждаясь новым ощущением, а Вера по-прежнему глядела на него и не отнимала руки; потом она осторожно повернула кисть ладонью вверх и легко обняла пальцами его сухие пальцы, и ток – он почувствовал – стал еще сильнее.

В углу салона по-прежнему сидел Петров, и дым его сигареты косо тянулся к сетке климатизатора. Истомин радостно улыбнулся ему.

– А я книгу кончил, – сказал он.

– Вот как, – сказал Петров, не отрываясь от пластинки, на которой быяа изображена какая-то схема.

– Да, – сказал Истомин, откидываясь и мечтательно глядя в потолок. – И летопись окончена моя.

Петров аккуратно стряхнул пепел в пепельницу. Он всегда аккуратно стряхивал пепел в пепельницу, и, несмотря на это, пепел был у него всюду; на кресле, на брюках, на груди.

– О чем же? – спросил он равнодушно.

– Моя область – история, – с готовностью пояснил писатель. – Эпоха, как ни странно, напоминающая наше нынешнее положение. Я говорю об античном человечестве.

На этот раз Петров повернулся к Истомину и внимательно посмотрел на него.

– Дела давно минувших дней, – сказал он. – А вот вы написали бы... – Он сделал паузу. – Хотя бы о том, как у человека осталась жена – где-то очень далеко. Молодая, куда моложе его самого. Хрупкий стебелек... Она не может одна – ей надо обвиться вокруг кого-нибудь, прильнуть сердцем. А на планете думают, что он погиб. Она долго одна не останется: красивая женщина и нежная, таких любят умиротворенно. А человек жив и еще, может быть, вернется. Надеется возвратиться – и знает, что она, наверное, уже с другим. Прильнуть и подчиниться таков ее характер. А он ее помнит, помнит... – Петров резко ткнул сигарету в пепельницу. – Вот об этом написали бы...

– Да, конечно, – сказал Истомин без особого воодушевления. – Тема представляет интерес. Только это беллетристика, а я занимаюсь серьезными проблемами. А вы, значит, увлеклись техникой?

– А у вас на Земле кто остался?

– Никого, кто стал бы особо сокрушаться.

Истомин сказал это сухо: он уже понял, что разговора не получилось, и ему стало обидно.

– Хотите, прочту местечко? – спросил он все же. – Оно пока еще нравится и мне самому.

Петров зажег новую сигарету и переменил положение в кресле.

– Вы бы все же попробовали про того человека с женой: что ему теперь делать? А если он вернется – тогда как? Придет она снова к нему? Или уже привыкнет к другому?

– А я откуда знаю? – сердито спросил писатель и встал.

Петров взглянул на него как-то беспомощно и торопливо отвел глаза. Странный человек, подумал Истомин. Зачем летит, куда его понесло? Никогда не говорил об этом. Выглядит так, словно он тут – самый счастливый, а на деле его, оказывается, одолевают не такие уж веселые мысли. Одни непоследовательности, а с виду – простая душа, все наружу...

Он, наверное, и еще думал бы об этом, но послышались шаги. Отворилась дверь, вошел Нарев с плоским ящиком, из которого торчали провода. Он кивнул писателю и подошел к Петрову.

– Доколе же, о Каталина? – хмуро спросил он. – Позвольте полюбопытствовать, зачем вы копаетесь в этом, когда вам ведать надлежит подводкой силового кабеля?

– А я что делаю? – спросил Петров.

– Вы изволите развлекаться схемой бытовой проводки в туристской палубе. А сие не ваша обязанность.

Петров неожиданно рассвирепел.

– А вам что за дело? – спросил он, исподлобья глядя на собеседника и стряхивая пепел на пол. – Думаю, доктору Карачарову виднее, кому что.

– Доктор все равно пошлет вас ко мне, – сказал Нарев. Так что вы уж будьте настолько добры, не теряйте времени и занимайтесь тем, о чем я вас просил.

Он кивнул, словно ставя точку.

– Ох, уж эти ваши замашки, – сказал Петров.

– Что – мои замашки?

– Ничего.

– Вот и сделайте милость, работайте без нервов, – сказал Нарев и повернулся к писателю.

– Могу ли осведомиться, как ваши дела, маэстро? Что-то вас даже за обедом больше не видно.

Истомин стеснительно улыбнулся.

– Да вот, – сказал он. – Кончил книгу.

– Это чудесно, – сказал Нарев, – вы нас страшно обрадовали. Но, сами понимаете, нам сейчас не до этого. Да и, откровенно говоря, вам тоже не следует больше отрываться от общества: дело-то совместное, а на Землю, полагаю, вам хочется не меньше, чем всем остальным.

Он кивнул и отошел к двери. Истомин озадаченно поглядел на Петрова.

– Да что вы все так разнервничались? – спросил он. Петров не ответил: он прислушивался. Потом сказал;

– Ага, идет.

– Кто? – спросил писатель в недоумении.

– Кто? – переспросил Петров. – Он, понятно.

Шаги и говор приближались к дверям.

На корабле теперь главное было – любовь. Любовь к физику.

Сейчас он вошел в салон быстрыми шагами, глядя прямо перед собой диковатым взглядом. Писатель заметил, что Карачаров осунулся; редкие волосы нимбом стояли вокруг головы.

Его сопровождало несколько человек: Зоя, Мила, Еремеев и инженер Рудик. Зоя держала физика за руку, а он старался высвободить пальцы. Но Зоя держала крепко и продолжала начатую еще в коридоре фразу:

– ...не выйдет. Вы будете спать после обеда, и я за этим прослежу.

Физик коротко засмеялся, словно каркнул, и опять дернул руку. Зоя сказала:

– Потом вы позанимаетесь с Валентином. Валя, погоняйте нашего доктора, как следует, заставьте его поиграть в мяч. Иначе он не выдержит, свалится от перенапряжения. – Она повернулась к физику и продолжала раздельно, чуть ли не по слогам: – Свалитесь, вы поняли? А куда мы без вас?

– Ну, доктор! – сказала Мила. – Честное слово, вы о нас совсем не думаете... Мы согласны ждать лишнюю неделю, только чтобы с вами ничего не случилось...

Физик, наконец, выдернул руку и пошевелил пальцами.

– Ну что вы, право, – сказал он. – Что я – особенный какой-то? Не беспокойтесь, все будет в порядке, а вы вместо того, чтобы ходить за мной, помогли бы тем, кто работает внизу; вот штурман один у синтезатора...

– Мы все сделаем, – сказала Мила. – Только вы...

– Я сказал Луговому, – перебил ее Нарев, – чтобы он там не очень мудрил с катушками. Пусть только подготовит материал, дальше мы посмотрим сами. Не то потом придется переделывать...

– Да, – сказал физик. – Это правильно.

– Довольно дел, доктор, – повысила голос Зоя.

– Ну, ладно, – сказал Карачаров ворчливо. – Дайте мне хоть душ принять перед обедом, или вы меня и мыть будете?

Все хором засмеялись, словно это была острота.

Истомин глядел, недоумевая. Он понял лишь, что физик стал теперь центром общества, его надеждой и, значит, его владыкой: людям свойственно искать и находить объект для восхищения, а восхитившись, забывать чувство меры. И, если только писатель не ошибался, физику это нравилось, и в его голосе уже проскальзывали капризные нотки, свойственные человеку, который не только позволяет другим восхищаться и любоваться собою, но и сам любуется собой и восхищается, и не очень старается это скрыть.

Однако, возвращение на Землю, к жизни, конечно, стоило того. И если Карачарову действительно удастся выполнить обещанное, он заслужит славу и будет ее достоин.

Он встретил взгляд физика и, неожиданно для себя, улыбнулся ему – не так, как раньше, как равный равному, но по-новому, чуть заискивающе. Улыбнулся – и сам рассердился на себя за это.

– А, маэстро, – сказал Карачаров дружелюбно, но все же, как отметил писатель, чуть небрежно. – Значит, обогатили литературу? Вовремя. – Он повернулся к Зое, которая нетерпеливо дергала его за рукав: – Не волнуйтесь, я все выполню. И чтобы сделать вам приятное и, откровенно говоря, еще и потому, что в ближайшее время мне понадобятся все силы...

Он коротко кивнул и скрылся в своей каюте. Тотчас же вслед за ним шагнул Нарев. Оставшиеся переглянулись, радостно улыбаясь.

– Видно, недолго осталось ждать, – сказал Еремеев. – Хорошо бы успеть к началу нового сезона. А то потом и не попадешь в основной состав.

– Ладно, друзья, – сказала Зоя. – Вера с больным, так что я от ее имени прошу вас не опаздывать на обед. Как вы себя чувствуете, маэстро? Мы как-то забыли о вас – столько работы...

– Спасибо, – сказал Истомин. – Хорошо. Вот книгу закончил.

– Когда-нибудь на Земле, – сказала Зоя, – вы напишете книгу обо всех нас, о наших страхах и надеждах. Правда?

– Я, собственно... – начал писатель, но тут же сам прервал себя: – Ну конечно, напишу!

– И о нашем докторе Карачарове, – сказала Мила. – Это такой человек... Если бы не он... я не знаю... – Она смешалась и умолкла. Зоя с улыбкой взглянула на нее.

Бедный физик, не без зависти подумал писатель. Его просто растерзают на части, и нет ему спасения. А Нарев-то как старается...

Странно, чувствовал себя Нарев: легко и радостно. И дело было не в том (знал он), что возникла возможность попасть на Землю. В этом были свои хорошие и свои плохие стороны. Дрло заключалось в Миле.

В глубине души путешественник над собою посмеивался; такого он за собой не знал, увлечения переживал легко. Теперь было иначе.

Он не думал и не отдавал себе отчета в том, что одной из причин, почему возникшая симпатия переросла в нечто, куда более сильное, был запрет капитана.

Нарев сразу же воспринял запрет на любовь, как направленный лично против него. И, наверное, не без оснований: не случись его стычки с Еремеевым, капитан, возможно, и не стал бы вмешиваться в отношения людей на борту "Кита". Так или иначе, Нарев отнес запрет в свой адрес, и этого оказалось достаточно, чтобы не вполне еще ясная склонность выросла в чувство.

Причина заключалась в том, что Нарев всегда стоял в оппозциии к власти, какой бы она ни была, и к распоряжениям этой власти, в чем бы они ни заключались, сколь бы ни были разумными и своевременными. Корни этого крылись в его характере. Так был устроен Нарев и, сознавая это, был доволен собой.

Запрет же на любовь он счел глупостью, потому что – как Нарев вскорости понял – грозное распоряжение не возымело тех последствий, каких можно было ожидать.

Он отлично знал, что такое анэмо (Нарев вообще обладал немалыми знаниями), и ему не понадобилось много времени, чтобы понять, что средство это по какой-то причине не срабатывает. Он вывел это из отношения людей к Карачарову, которое правильно определил, как любовь. Анэмо должен был подавлять эмоции вообще, делать людей безразличными ко всему: недаром только в аптечках дальних кораблей можно было найти это средство, и то лишь у осторожных капитанов. Средство не подавило любви к физику – значит, оно вообще не влияло на психику.

Нарева удивило, почему никто другой не заметил этого. Потом он понял, а уразумев – усмехнулся. Всему виной была привычка людей верить. На этот раз они знали, что эмоции должны быть подавлены, и верили, что они подавлены, хотя поведение каждого из них убедительно свидетельствовало о другом.

Поняв, что влюбился, Нарев немедленно решил, что запрет был ошибкой и глупостью. А раз так, значит, от капитана можно было ожидать и новых ошибок, и новых глупостей – что вполне совпадало с мыслями Нарева о власти вообще.

Ошибки капитана следовало предвидеть и готовиться их нейтрализовать. Нареву никто не поручал этого, но такую именно работу он и любил, – которой никто ему не поручал и за которую ни перед кем не надо было отчитываться. Подобные характеры встречались во все времена. Кроме того, Нареву была свойственна и еще одна особенность, выработавшаяся с годами: он плохо чувствовал себя в помещениях и ситуациях с одним выходом, и поиски запасных выходов и резервных вариантов были если не страстью его, то, во всяком случае, настоятельной потребностью. И он решил – во имя Милы, да и остальных тоже – заняться такими поисками на случай,, если ни физик, ни капитан со своим экипажем не смогут найти путь к возращению в жизнь. Нарев полагал, что может справиться с некоторыми делами лучше, чем весь экипаж; будь он на десяток лет старше, он, возможно, так не думал бы – и, кто знает, был бы, пожалуй, неправ.

Разумеется, Миле он не сказал ни слова и вообще старался не надоедать ей. Настоящей любви нужно немногое, иногда достаточно уже того, что она существует.

Но на поиски толкает не только чувство, и Нарев не был одинок в поисках иных возможностей и выходов из нелегкого положения, в каком все они оказались.

У экипажа работы было больше, чем у остальных. Но все же Луговой сумел рассчитать нужные контуры и теперь понемногу собирал их. Прием нужен был сверхдальний, сверх-сверхдальний, какого никогда еще не было. Но не зря же он столько лет занимался связью!