Текст книги "Между двумя романами"
Автор книги: Владимир Дудинцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Организовано это было так: в Египте есть такая аллея сфинксов. Между этими сфинксами могут ходить только жрецы. Так вот и мы шли – студенты и я – по этой длинной аллее, но сфинксы все были такие здоровые на подбор крепкие молодые милиционеры. Как бы специаль-но настораживали, студенты уже с порога чувствовали, что будет что-то особенное – не зря же эта гвардия стоит. Гиганты. Значит, ожидается нечто.
Входим в зал. Большой. Полон студентов. Я – на возвышение, сажусь за стол. Около меня – академик Александров, ленинградский ректор. Худенький и очень нервный, все время оглядывался направо-налево. Появляется какой-то длинный тонкий субъект, разложил бумаги и начинает о творчестве Дудинцева бубнить с кафедры. Зачем? Никогда я о себе таких докладов не слышал. Лектор был настолько длинный, что согнулся на кафедре под прямым углом, уперся рукой, чтобы не упасть, и вычитывал, что там было написано. Смотрю, студентам уже надоеда-ет, начинают студенты шуметь, говорить, ногами стучать. Это такая есть манера студенческая – топать ногами. Все четче, четче ритм – как скандируют. И тот стал, смотрю я, перелистывать страницы доклада, кое-как скомкал и завершил. После этого дали слово студентам. Один, второй выступает, с каждым разом все горячей... И вдруг, я смотрю, какой-то студент ломится через ряды. Хочет говорить. Александров заметил его и показывает – ему слова не давать, он уже не студент. А тот лезет напролом.
Александров повысил голос: "Я вам сейчас скажу, почему не даю слова. Мы его исключили из университета. За что? Он вчера пришел и бросил в лицо секретарю свой комсомольский билет".
Студенты начали орать. Они еще не стали столоначальниками, от них еще веяло теплом домашнего гнезда. Они еще не говорили "мать", а говорили "мама". Хорошие, еще не покороб-ленные жизнью ребята. И, как полагается в таком ребячьем обществе, когда об их товарище так подло начали говорить, они стали заступаться. В общем, он все-таки влез на трибуну. Тут же вскочил Александров, стал кричать что-то, я не помню, потому что минута была напряженная. Что-то о том, что это безобразие, вылазка, провокация. И прямо спрыгнул со сцены, на которой мы сидели, и убежал. Оказалось, он – прямым ходом то ли в поезд, то ли в самолет – и уехал в Москву. А в Москве он куда-то побежал наверх, с жалобой.
Картина, наверное, была, как в "Войне и мире", когда к Кутузову прибежал немецкий генерал, разбитый под Ульмом, развел руками и говорит: "Вы видите несчастного Мака". Так и тут: "Вы видите несчастного Александрова. У вас нет Ленинградского университета. Там все взломали двери сломали, окна сломали... Дудинцев там устроил такую провокацию". Что-то, думаю, в таком роде.
Естественно, сразу же был пущен в ход спецтелефон. Приведен в движение тот самый механизм несправедливый и провокационный, оставлявший во многих душах совершенно ненужный пепел, осадок грязный...
...Студент со сцены объяснил, за что был отчислен, рассказал о себе и стал горячо защищать Дудинцева, его роман. Кстати, удивительным образом студенты и в Москве, и в Ленинграде правильно произносили мою фамилию Дудинцев, в отличие от преподавателей.
Я смотрел на него и думал вот о чем... Есть еще много таких людей у нас, воспитанных за те семьдесят лет, которые любят и умеют создавать так называемых отщепенцев и диссидентов, особенно, когда их долго нет, и кругом тишина, и нет мутной воды, чтобы рыбку ловить... Я удивляюсь и благословляю свой характер, свою выдержку... Сколько раз я готов был взорваться. Бывали страшные случаи... Например, с генералом на Лубянке, когда он меня начал гипнотизи-ровать. Это был выдающийся случай. Тогда я мог, прямо как самолет вертикального взлета, пробив крышу на этой Лубянке, взлететь в небеса и взорваться там каким-нибудь страшным поступком. Я очень тихо, спокойно, дисциплинированно вышел, оставшись самим собой. Вот так. Так что меня ни за что из Ленинграда прогнали. Ни там, ни в Москве, ни на одном из обсуждений я не говорил ничего такого, чтобы могли такие важные лица, как секретарь обкома, испугаться. А все сами, все сами делали, начиная с того обсуждения в Доме литераторов в Москве.
Так что до сих пор остался во мне этот странный крик: "За что?" – в душе. И до сих пор у меня осталась грусть такая: такое красивое, большое государство, и в нем возможны такие странные муравьиные войны, непонятно чем вызываемые...
Поехал я в Москву, не закончив свое ленинградское турне, проделать которое меня страшно уговаривали дамы из Литфонда, наивные, хорошие, интеллигентные, пожилые дамы. В Москве меня ждало сообщение. "Роман-газета" проявила большой интерес к моему роману. Каким-то курьерским способом набрала два тома своего издания "Не хлебом единым". Редактором была Чеховская, супруга Черноутцана. Все были ко мне очень благосклонны. Жизнь складывалась прекрасно.
Роман был уже набран, сверстан. Осталось только подписать его выход в свет. И умирает Котов, директор Гослитиздата – как раз в те самые дни, когда идет обсуждение в Союзе писателей. Выступил Паустовский – и это было началом процесса, продолжением которого было рассыпание набора в "Роман-газете". Рассыпание набора и прекращение платежей...
У нас договор не имеет силы, если директивный орган вмешивается и останавливает издание. Его вмешательство формировалось группой людей, поставивших себе цель создать еще одного отщепенца. На эти усилия тогдашний директивный орган живо отреагировал. Особенно в этом отличался Шепилов, вскоре "примкнувший", как известно... Он у меня в романе вычитал призыв к оружию. Там у меня вырваны по его требованию две строчки. В том месте, где Вадя Невраев подхватывает начатый Авдиевым романс: "и тайно, и злобно кипящая ревность пылает!" А дальше: "оружия ищет рука". Автор замыслил показать разбитого бюрократа, отрицательного типа, потерпевшего фиаско. А "примкнувший" Шепилов всех своих высоких службистов начал пугать: вот видите, оружие! На что намекает Дудинцев?
Набор был рассыпан. Платежи остановлены. Что будет дальше?
Глава 10
ИСТОРИЯ С "МЕЖДУНАРОДНОЙ КНИГОЙ" (ЧАСТЬ I)
Время хвалебных статей прошло, началась напористая кампания в прессе с осуждением моего романа. Подробнее об этом скажу позднее. Между прочим, появились гневные нападки на писателя, который якобы получает доллары за печатание своей вражеской книги за границей. Льет воду на мельницу... и так далее. Я читал и думал: где же эти доллары, что-то я их не получаю. Это тоже фокус! История с "Международной книгой"!
Однажды позвала меня жена к телефону. Звонил Градов, заместитель директора "Международной книги". Он сообщил, что меня приглашает сам директор. Фамилия его была Змеул. Вот он и пригласил меня к себе.
Прихожу. Угощает любезно чаем, какими-то конфетами. Такие даже на улице Горького не продаются. Прямо с конвейера фабрики "Красный Октябрь" они отправляются в особое путешествие, где нет никакой дороги к нормальному советскому рублю. Я отдал им должное, одолел полкоробки этих конфет, чудесных таких. Это, по-моему, был единственный гонорар, который я за свой роман получил через "Международную книгу". И скажу, как хорошо не быть номенклатурным работником! Чудеса! Ни один из них не смакует свои конфеты, как смаковал их тогда я, случайно до них дорвавшись. Получил комплекс ощущений приятнейших. Больше мне и не надо – хватит воспоминаний. И все же полкоробки конфет и стакана чаю маловато писателю за роман.
В Пушкинском музее есть скульптура раба. Работы Микеланджело. Удивительная вещь! Можно смотреть часами. Человек, у которого что-то сломалось внутри. Его ударь, плюнь в лицо – будет молчать. Возьми у него роман, заключи договор с десятками издательств и скажи при этом: "Владимир Дмитриевич, вы же теперь с нами не будете здороваться. Вы теперь станете страшным богачом. Купите себе "мерседес". Будете получать громадные деньги за границей. Кушайте конфетки, Владимир Дмитриевич, пейте чай с лимончиком..." И я, значит, эти конфеты ел. Вот так с этим рабом можно обращаться, а потом выгнать его пинком, ни шиша не дать, и он будет молчать. Иногда, тяжело задумываюсь, сам себе кажусь похожим на такого раба. Я никогда не протестовал, не кричал, не требовал, но, правда, как-нибудь все же скажу, чем я от раба отличался.
(Жена. В "Межкнигу" В. Д. приглашали не один раз. Первый визит – 9 февраля 1957 года. В этот визит была общая договоренность о благоприятном (по словам Змеула) для автора сотрудничестве с "Межкнигой". К приходу писателя было уже заготовлено письмо, в котором права на заключение иностранных договоров и на защиту своих интересов автор препоручал "Межкниге". Иначе В. Д. поступить не мог: других путей для него тогда просто не было. Через несколько дней Дудинцев подписал бумагу о передаче своих прав через "Международную книгу" французскому агентству "Ажанс литерер артистик паризьен". Это коммунистическое агентство возглавлял в то время Жорж Сориа. Таким образом, агентство получало все права на издание романа независимо от того, в какой стране он издавался. Автора, конечно, заверили, что его интересы будут соблюдены. Владимира Дмитриевича в первую очередь заботила добросовестность перевода.
В. Д. приглашали к Змеулу еще несколько раз, когда возникали трудности в связи с письмом от какого-то иностранного издателя. Всех этих издателей В. Д. с помощью Змеула отсылал к агентству "Ажанс литерер". От себя добавлял, что настаивает на высоком качестве и объективности перевода как на непременном условии издания.)
Итак, я подписывал доверенность, в которой поручал "Международной книге" получать для меня деньги, заключать договоры, подписывать от моего имени документы. А он мне: "Кушайте, вот еще возьмите, подпишите". Заготовили все бумаги, я ему их все подписал. Попрощался. Ох, какой я был ребенок! Как я всем этим товарищам, что Прокофьев, что Михалков, что вот этот Змеул... Мне не так уж мало было лет – 35. А я, как дитя, – смотрел с доверием и симпатией.
А договоров было с шестьюдесятью издательствами. Вот так...
Понимал ли я, что этот Змеул меня объегоривал и обманывал, что он обманывать людей привык? И что он раб. Потому, что раб может быть двух видов: человек, которым помыкают, – раб, и человек, который помыкает, тоже может быть рабом, только там знак "плюс", а здесь – "минус". Но, в общем, это одно и то же: и тот и другой – рабы. Если человек не раб, он не может переносить, чтобы им помыкали, но он и не может помыкать другим человеком. Потому что помыкать человеком – это так же тяжело, как переносить побои и плевки в лицо. Это тоже нужно быть какой-то сверхсволочью, чтобы плевать другому в лицо. Два сапога – пара. Оба – рабы. Я, конечно, не догадывался о его сущности, пожал ему руку и вышел в предлинный коридор "Международной книги", пошел по мягкой дорожке. И вдруг чувствую – рядом со мной появился человек. И идет вроде как в ногу, задевая меня локтем, по этой дорожке. Рядом со мной идет. Думаю, неспроста он идет, не отстает и не обгоняет. И вдруг он говорит вполголо-са: "Вы Владимир Дмитриевич?" – "Да". – "Вы были у Змеула?" – "Да-да". – "Вы что, подписали поручение?" – "Да, подписал". "Отдали роман ему?" – "Да, отдал". – "Так вы же ни копейки не получите от них. Они же будут ваш роман продавать в Америке, в Англии, в ФРГ". И я... Еще надо проанализировать, почему я так ответил. Я сказал: "Меня не интересует вся эта валюта. Я приходил сюда вовсе не для того, чтобы продавать свой роман издателям за границу. Компетентные товарищи знают, можно или нет, нужно или нет. И пожалуйста, если вы пытаетесь вызвать у меня сожаление по поводу каких-то сребреников, которые я, может быть, потерял, то вы глубоко ошибаетесь", – и он сейчас же исчез за какой-то дверью.
А ведь это был доброжелатель, первая ласточка. Всю мою жизнь с момента, как у меня вышел "Не хлебом единым", у меня – потом я уже научился этих людей ценить – у меня появляются друзья, которые с огромным риском для себя в нужную минуту приходят мне на помощь. И это просто чудесное явление, и когда-нибудь я буду писать об этом книгу.
...Отреагировал я на это первое предупреждение вроде бы с недоверием, но след остался. После встречи со многими такими же доброжелателями у меня все эти следы, вместе взятые, сформировались в чувство контакта с народом. Прямо ощущение: множество невидимых рук подхватывают, не дают упасть. Тот первый доброжелатель жил среди чиновников. Человек, который в этой жидкости, как фотоматериал, проявлялся и фиксировался. Но в то время я был бдителен. С одной стороны, во мне проявилась бдительность, которая, оказывается, все время была у меня в состоянии готовности. А во-вторых, во мне проявился пионер с красным галстуком, враждебный к сребреникам, протягиваемым из-за рубежа. Получилось так, что "Международная книга" могла обманывать этого несчастного пионера десять лет. В то время, когда я эти десять лет жил на бобах – со всеми своими детьми.
Глава 11
МИЛЬГРАМ И ЛЮБКА
Отдельным рассказом хочу я выделить подлый выпад, настигший меня с неожиданной стороны, и очень болезненной.
Вернулся я из Ленинграда. Доходы кончились. Расходы продолжались. Дети ходят в школу. И старшая моя дочь Любка – а она уже была в девятом классе, – сидит себе моя Любка за партой и не чует над собой беды. У них был учитель истории по фамилии Мильграм...
Пусть знают эту фамилию вовеки! Пусть это мое оглашение послужит наукой другим мильграмам в потенции.
Потом он стал директором школы и школьным бюрократом. А пока он учитель. Учитель! Никто не стоял над ним ни с дубиной, ни с хлыстом. Никто не приказывал меня, как говорится, "пилатить". Тем более что Н. С. Хрущев уже сказал: "Лежачего не бьют" – обо мне. Уже пожалел. Так вот. Этот учитель истории Мильграм открывает школьный журнал: "Ну, кто у нас будет сегодня отвечать?" Пробегает глазами список. И видит там – Дудинцева Люба. "А, Дудинцева! Интересная фамилия, такая замечательная. Ты, случайно, не дочка этого писателя?" – "Да, я дочка". И школьники поддакивают: да, да. Любка встает. "Ага, это того, который очернил... который продался за рубеж, который льет воду на мельницу..." Я сейчас это воспро-извожу неточно. Но смысл был такой. Он встает и начинает ходить по классу и рассказывать ученикам и бедной моей Любке, кто я такой.
Там в его словах звучала вся гадость, которой наполнял свои подвалы в "Литературной газете" Софронов – ему к этому времени уже приснились страшные сны какие-то про меня. Он напечатал несколько подвалов в "ЛГ" под названием: какие-то сны – то ли в летнюю ночь, то ли Веры Павловны. И Грибачев дорогой поливал меня в той же газете таким соусом, что вот он-де по Америке ездит и везде видит, как я, Дудинцев, с помощью своего романа постоянно изменяю Родине. Это все Мильграм высказывает. Прочитал, значит. Видно, человек интересу-ется литературным процессом. И вот, пожалуйста, все это учитель моей Любке говорит. А она – молодец! Она стоит, и так, как дети умеют, как иногда своим родителям... а тут я благослов-ляю... она так головой тряхнет и говорит: "А вот и нет!" Он не отстает, он опять говорит. А она опять так головой, вниз так тряхнет и говорит: "А вот и нет!" Ну, замечательно! А главное, что ее поддерживал весь класс. Они многое уже понимали. И ко мне приходили некоторые ребята для беседы.
Пусть знают эту историю молодые поколения будущего! И да станет эта фамилия инстру-ментом формирования душ! Чтобы история не допустила в будущем повторения таких эпизодов.
История эта с моей Любкой, так больно, прямо в сердце, кольнувшая меня, была тоже эпизодом из тех самых "муравьиных войн", странным образом возникающих в обществе.
Я наблюдал настоящую муравьиную войну. Строил я дом на Волге, в Мелкове – своими руками строил, даже растворомешалку сам сделал! Однажды смотрю: прямо под раствороме-шалкой – огромные полчища муравьев. Смотрю: одни – красноватые, помельче, а другие – черные, покрупнее. Идет между ними битва – не на жизнь, а на смерть. Часа полтора шла битва. Они сходились один на один, один на два. Потом я увидел огромное количество трупов. Их стаскивали в кучи победители – более маленькие красные муравьи. Это было ужасно. Я позвал смотреть всех детей. Потом мы ушли на час. То ли обедать, то ли еще что. Вернулись – ни одного не осталось. Они все мясо унесли в свои склады. Была самая настоящая муравьиная война.
И вот я смотрю – "лысенковщина" была самая настоящая "муравьиная война". Потом были схватки против кибернетики. Была очень любопытная квазивойна – против алкоголиков. В виде фарса. Как сказал поэт: "все это было бы смешно, когда бы не было так грустно". Вырубили виноградники. Сорта, выведенные столетними трудами. И я знаю, один труженик-ученый, увидев, как погибает дело его жизни, не захотел больше жить. Не до смеха...
Предметом такой "муравьиной войны" может стать что угодно. Какой-то возникает психоз, направленный на то, чтобы чинить избиение... Это прямо удивительно. А картошку перебирать – продолжайте ходить. Это разрешается. Это даже полезно, нужно. Дружины дружинить, милицию подменять – тоже ходите. Вот всякие такие вещи – сколько угодно. А на день рождения сесть и распить бутылку – это вот нельзя.
Но вот что интересно – исчезли мускат, хванчкара, мукузани – все благородные сорта! А любимый алкоголиками портвейн "Три семерки" остался. Теперь, когда на наш рынок, освобож-денный от благородных напитков, хлынул иностранный субпродукт, начинаешь по-новому оценивать события недавнего прошлого. И подумаешь, где в недрах нашей бюрократической системы зарождаются идиотские кампании. Может быть, эти кампании были не следствием идиотизма власть предержащих, а продуманными акциями – вот только цели у них были иные – не те, которые провозглашались.
И я оказался в центре такой "муравьиной войны". Я был как бы тем кристалликом, который бросают в насыщенный раствор, чтобы началась кристаллизация. Потому что сам собой я не представлял тогда ничего особенного, но так сложилось. Тут и Никита Сергеевич сказал, тут и наша старая гвардия стариков писателей, сплотившись, начала кричать-кликушествовать, вообразили, что я тот, которого они в 18 году ставили к стенке. И началось... Василий Смирнов, писатель, одной своей читательнице, которая к нему пришла, сказал про меня: "Мы таких в 18 году ставили к стенке".
Может быть, я понадобился для того, чтобы сигнализировать обществу, чтобы оно не слишком надеялось. Это было очень важно для целого слоя в стране – заявить таким образом, сказать: "Не думайте, что мы пойдем так далеко, как вам бы хотелось. Нет!" И Серебрякова, и Прилежаева, и Федин это все этапы "муравьиной войны". Маленькие такие схваточки....
Прежде всего после первого обсуждения в Доме литераторов, после того, как в воздухе что-то прозвучало, все начали писать отречения, все, кто писал обо мне положительные отзывы. После этого, как я говорил, был рассыпан набор в "Роман-газете". И был созван большой пленум.
Глава 12
ИСТОРИЯ ПЕЧАТАНИЯ РОМАНА КНИГОЙ.
НЕСКОЛЬКО ЭПИЗОДОВ
И тут не обошлось без приключений. Совершенно неожиданно у меня из-за спины встали проблемы... Было несколько эпизодов.
Во-первых, один очень забавный. Сначала, пока роман хвалили, действовал уже заключен-ный договор с "Советским писателем". И, естественно, действовала отметка в бухгалтерии о получении мною 25% гонорара, как полагается. Но вот грянуло ошельмование в Союзе писателей – и уже был добавлен новый оттенок к договору с издательством: как только прозвучали все эти серьезные слова – устные, письменные, печатные, сейчас же роман пошел на новое рецензирование. И моментально – через два дня пришла рецензия, написанная Виктором Сытиным. Это было прямое обращение ко мне. В духе цицероновской речи "Против Каталины": "Доколе Каталина будет злоупотреблять нашим терпением!" Он писал: "Дудинцев, снимите черные очки! Я вас всегда считал хорошим сознательным советским писателем" и т. д. Книгу печатать нельзя: это просто выходило из самого текста рецензии, само собой разумелось. Где-то он в самом конце сказал: естественно, что и помыслить невозможно, чтобы вещь печатать. Сначала в нее нужно вдохнуть советский дух... и рецензия на этом закрывалась. И сейчас же договор был расторгнут. Аванс остался за Дудинцевым – на основании закона с меня его не взыскивали. И слава богу: мы его уже проели. И ушел я, "блестя потертыми штанами", из издательства. Вышел я на улицу – и тут произошел новый поворот...
Я уже рассказывал, как на обсуждении в Доме литераторов выступил Паустовский. Как он, подобно ребенку, выпущенному на сцену, где взрослые дяди всерьез схватились обсуждать вопрос жизни и смерти своей, он тут сказал всем дядям правду, в том числе и виновнику этого обсуждения: "Мало, мол, ты завесил Дроздовым!" – и начал спорить со всем зрительным залом, что я вот такой и сякой... Привел в действие "золотые перья", а вместе с ними колеса моей судьбы, которые к тому времени уже вращались в издательстве "Советский писатель". Начальство с замечательным чутьем это вращение уловило и показало мне порог.
В другие места эти звуки и поблескивание этих колес еще не докатились...
И вот я вышел с рукописью под мышкой, повеся нос, ошеломленный, из издательства. Это была действительно ошеломляющая рецензия: вчера еще дружно хвалили – и вдруг такой удар. И удар сразу в нескольких направлениях, некоторые из них трудно было перенести семейному человеку с четырьмя детьми, каковым я был.
Вышел я, и вдруг около меня останавливается машина, а в ней – то ли главный редактор, то ли директор издательства "Молодая гвардия": "Владимир Дмитриевич, куда вы идете?" – "Да так, никуда", – я уже научился быть начеку. Уже успели меня несколько раз ударить по губам и приучили к каким-то таким собранным движениям. И я, не растерявшись, не сказал ему, что меня выгнали из издательства, что договор расторгнут. Я немедленно принял вид независимый, полный оптимизма.
"Да вот, иду по делам". – "Садитесь, подвезем", – я сажусь. "Ну что там у вас, Владимир Дмитриевич?" – косит глаза под мышку. "Да роман несу, рукопись". – "Куда, в издательст-во?" – "Да вот в издательстве здесь кого хотел, того..."
Я не ручаюсь за дословную точность разговора. Это было очень давно. Я говорю, что не застал здесь того, кого мне надо, но я, мол, вернусь.
"А зачем вам в издательство?" – "Хочу заключить договор". – "Еще не заключили договора на этот роман?" – "Нет". – "Который в "Новом мире"?" "Да". – "Который вчера так хвалили в Доме литератора?" – "Да". – "Так зачем, когда с вами издатель едет! Поехали с нами в издательство".
Приехали мы в издательство, сразу – наверх, в кабинет. Начальник этот – кнопку. Сейчас же – секретарша. "Позовите Ивана Ивановича". Имеется в виду главный бухгалтер. "Давайте бланк договора". Тра-та-та. Договор заключен. Опять те же самые 25% аванса.
– Иван Иванович, там у нас есть деньги для Владимира Дмитриевича?
– Есть. Сейчас, Владимир Дмитриевич, аванс.
Я его – хвать! И в карман! И бежать! Оставив рукопись, конечно.
Началась нормальная работа – "радовання", как украинцы говорят. А "радовання" никакого не надо было, потому что все уже было отредактировано, когда печатали роман в "Новом мире". Мы договорились, что я принесу расклейку. Я сбегал, принес. Там для виду Вера Александровна Яковлева, редактор, почитала, подержала несколько дней – и пошло. Серьезный редактор, она сразу поняла, что текст готов, и пошло в набор. И вот, когда уже набрали, сверста-ли, вдруг – хлоп! Что мы делаем? Кого печатаем? Немедленно расторгать! А я, по-моему, уже успел получить "одобрение". Они говорят: "Отдавайте полученные деньги!" – "Не буду".
Они на меня подали в суд. И я был вызван пред очи суда. А в суде заседала красивая молодая судья. Она все больше молчала, не говорила. Но оказалась моей читательницей. Я уже говорил о друзьях-читателях, которые появлялись и поддерживали меня в трудные времена. И эта девушка, судья. Серьезный был процесс о взыскании с меня денег. С той стороны адвокат издательства стоял, а я изо всех сил отбивался. А она сидела, все мне улыбалась, и девчонки, народные заседатели, там сидели и поощряли меня своими репликами. Не знаю, получила ли она команду взыскать с меня. Может быть, она шла на риск. Как человек с юридическим образова-нием, я тогда еще хорошо помнил законы и гражданский кодекс, и как надо читать их, и мне было сравнительно легко. Я видел, что беспроигрышное у меня дело – если подходить по закону. Но был и элемент проигрышности – это если подходить с позиций социалистического правосознания, что тогда действовало и в уголовных, и в гражданских процессах. С этой позиции издательства: и "Советский писатель", и "Молодая гвардия" – это был народный карман, а я индивидуалист, залезший в него.
Договор с "Молодой гвардией" был расторгнут. Раз, два, три – и кончилось. Книга была недопечатана своим объявленным 30-тысячным тиражом. Вот ведь что. Да учитывая, что часть оставшегося тиража была еще и за рубеж послана, в лавки, книги там раскупились, то совсем сделалась она дефицитным товаром. И ведь продавали ее где? На разных этих партийных конференциях. Сначала поругают меня в зале, а в перерыве бегут в киоск, и очередь устанавли-вается покупать. Вот так. Не соскучишься. На съезде писателей поругали, а потом сразу вниз, в киоск, – и скорей книжку хватать, а несчастный автор ходит, за сердце берется, потому что все эти всплески кипящего борща общественного, они на сердце действуют необыкновенно. Я думаю, что еще тогда был заложен фундамент моих инфарктов.
История эта с книгой каким-то образом попала за границу. И как же такое за границей не использовать, этот, надо сказать, не имевший аналогов в мировой истории издательского дела эпизод, как же не использовать должным образом для потехи своих читателей этот ультраанек-дот – что книга выходит из печатного станка, и ее тут же под гильотинные ножницы. Пришли ко мне типографские рабочие, человек двенадцать, успели припрятать часть книг. Они и рассказали мне о гильотине.
Не весь тираж был порезан. Часть книг попала в Книжную лавку Союза писателей, и я купил себе там 30 экземпляров. Заказывал я 100, но мне не дали. В Книжной лавке мне сказали, что они тоже заказывали вот такое число, а дали в пять раз меньше. Книга стала дефицитным товаром.
Когда эта история попала за границу, я привлек пристальное внимание иностранной прессы: что такое случилось, как под это колесо, под этот страшный трамвай попал маленький человек по фамилии Дудинцев? Под трамвай попал, и его там катает и режет на куски. Это было чрезвычайно интересно. Все собрались, смотрят, пишут – столько материала для прессы... Роман стали издавать. Статьи о нем печатать. Немцы пишут: "пощечина красным фанатикам", английский издатель Крэнкшоу, критик, тот помещает текст на обложке романа: "бомба замед-ленного действия", прочие такие страсти. А бомба-то была не в романе, а в Сытине. Сытин был молекулой того динамита, который составлял бомбу. Сурков, еще там 2-3 десятка перепуганных и нервных, бегающих туда-сюда чиновников от литературы, от критики, от издательств... Носились все время, кричали, суетились и раз за границей сказали, несколько раз в печати упомянули, что роман рассыпали, – видимо, кто-то додумался издать небольшим тиражом. Я так полагаю, что приказ поступил сверху, иначе как бы оно все могло получиться, то, о чем я сейчас расскажу.
Вдруг "Советский писатель" хочет опять заключать со мной договор. "Советский писатель"! Сытин! Он был там главным редактором. Несмотря на неблагоприятную рецензию! Я, конечно, согласен. Заключаем договор. По закону мне следует аванс. По гражданскому праву. Старый договор ведь был зачеркнут, расторгнут. Составили заново. Вот так. Заключают договор: "Владимир Дмитриевич, только имейте в виду, аванс мы вам не дадим: засчитается то, что вы получили раньше". Я мог бы им сказать: "Не хочу!" Потому что тот, который я получил раньше, погашен расторжением на основании закона. Но разве тут скажешь? Слава богу, что издают. "Да, – говорю, – да, я согласен с этим зачетом. Зачитывайте, только издавайте!" Хорошо. Но, оказывается, зачитывается не только аванс, но и "одобрение", полученное от "Молодой гвардии", расторгнувшей договор со мной. И на это иду – надо же издать книжку. А то, говорят, не будем. Здесь нарушают закон и "Советский писатель", и "Молодая гвардия". Тут зачли, там зачли – оказывается, для юридических лиц нет закона гражданского, нет договоров! Спокойно заключили договор в "Советском писателе", включили в него реквизит из расторгну-того договора в "Молодой гвардии", но самое главное – что потом... А потом написали, обложку переделали. Написали: "Советский писатель". Набор "Молодой гвардии" пускают старый. Расчеты с художником – в "Молодой гвардии". И редактор поставлен другой – она, бедная моя Вера Александровна Яковлева. Она, бедная, огорчалась, что редактора настоящего, который к книге руку приложил – его не указали, а который не прикладывал совсем, так его указали. Вот такой был издан странный ублюдок... Почему я говорю ублюдок? Я пользуюсь термином охотников, которые ублюдком называют щенка, родившегося от случки собак разных пород. Вот такого ублюдка они и создали. И вышла книжка та самая, "Не хлебом единым", маленьким тиражом, на обложке которой – изобретатель с папкой под мышкой, рисунок художника из "Молодой гвардии".
Глава 13
КАК Я ПОКУПАЛ АВТОМОБИЛЬ
Сейчас отвлечемся от издательских дел, и я расскажу чудесную историю, как я купил автомобиль. И представьте себе – опять рука читательская. С каких только сторон эти руки мне не протягивались! А произошло вот что. Я уже был года два-три записан в автомобильный магазин на "Победу". И вдруг так всегда случается – приходит открыточка: "Уважаемый товарищ Дудинцев, явитесь получать новый автомобиль "Победа", который вы можете получить на Басманной улице в магазине "Автомобили", заплатив деньги". Я начал искать путей, как бы мне не потерять очередь. Денег не было ни копейки. Абсолютный нуль. В семье у меня часто бывала такая ситуация, когда ни шиша нет в квартире грошей. Я начал звонить друзьям: нет ли у вас кого, кто бы стоял в очереди на машину. Я бы свою очередь ему отдал, а он бы мне переписал свою, и таким образом мы бы поменялись, и я через год смог бы получить. Совсем отказываться нельзя, потому что если, когда я записывался, 3-5 лет нужно было ждать, то к моменту, когда это происходило, уже лет десять пришлось бы ждать машину. Терять было нельзя. Вот я названиваю... Кому только я не звонил! Было очень много интересных разговоров. И вдруг однажды под вечер звонит незнакомый человек и говорит:
