Текст книги "Белые лодьи"

Автор книги: Владимир Афиногенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

2

Аскольд считал, что несчастье с женой образумит Дира, но он, кажется, и не думал о случившемся. После похорон, услав к Вышате кострового, снова ускакал в свой лесной терем к молодицам.

В дверь, за которой занимался делами старший из архонтов, поскреблись, послышалось старческое покряхтывание, и на пороге появился колдованц Мамун и стал жаловаться на Дира, который разрешил костровому покинуть жертвенное пламя.

– Перун накажет за самоуправство, – возвысил голос жрец.

– Самоуправство, говоришь… – Аскольд поднялся из-за стола. Тяжелая золотая цепь на груди мотнулась в сторону, и глаза архонта вспыхнули гневом. Но он усилием воли подавил в себе ярость и, неслышно ступая ногами в сафьяновых сапогах по медвежьей шкуре, отошел к стене, повернулся к ней лицом и будто в яви увидел своего отца, прямого потомка Кия, который всю жизнь воевал с колдованцами, всегда хотевшими непомерной власти, и услышал его предсмертные слова:

«Я умираю, дети мои, княжеский жезл по праву должен перейти к старшему сыну. Дни мои сочтены, а ваши долгие. А чтобы вам не укоротили их, будьте осмотрительными. Жрецы, которых я расшевелил, как пчел в улье, не успокоятся и станут кусаться… Против тебя, Аскольд, они постараются восстановить брата, используя его неудержимый нрав. Да, да, мой младший сын… Не отводи глаза в сторону. И чтобы не случилось такого, я благословляю вас на княжение обоих… Вот так! Делите власть поровну и крепите мощь матери нашей – Руси Киевской. И не давайте воли жрецам. Запомните сие! И еще запомните: если между вами возникнет распря, быть великой беде, беде непоправимой…»

Аскольд запомнил, помнит ли Дир?..

Князь подошел к Мамуну, положил на плечо ему руку и сказал примирительно:

– Волхв, мы найдем тебе хорошего кострового. Иди, не волнуйся.

Жрец ушел.

Женщины продолжали оплакивать захороненную в кургане. Выть они теперь будут до заката солнца. А через сорок дней отнесут к кургану двадцать заготовленных кувшинов с медом, каждый весом по пять фунтов, поставят их в ряд и снова будут оплакивать бедную душу. А потом раздадут всяк проходящему и проезжему обмакнутый в мед хлеб и попросят помянуть добрым словом покойницу.

Прислушиваясь сейчас к голосившим женщинам, Аскольд задумался о предназначении человека на земле, о его жизни и смерти.

«Видимо, человеческая жизнь, как и природа, имеет свое утро и свой вечер, свою красную весну и черную зиму, – говорил себе князь. – При рождении возжигается светильник души, со смертью он погасает, и человек отходит в область черной ночи, засыпая».

Да, по славянским понятиям человек не гибнет совсем, как и природа, умирая, не уничтожается, но только облекается холодным мраком и покоем. Отсюда и название мертвеца – покойник, усопший.

Идея уничтожения была чужда языческому миру; славянские слова гибнути, гынути – погибать, судя по другим терминам, одного происхождения: гыбати, гнути – обозначали только упадок, склонение жизни.

Бессмертие природы человек видел в результате наблюдения, бессмертие людей почувствовано им внутренним «я», необходимостью сохранения себя в этом мире навеки. И если в нравственной жизни и религии славян признается существование определенных понятий, то одним из важнейших было понятие о будущей жизни или бессмертии души.

Душа человека – существо небольшое, подобно птице женского рода. Она невидима для глаз смертного, ее видят только птицы и звери…

«Если мы будем держать на цепи в подвале лесного терема ромея в черном, то душа его тоже скоро покинет тело… Хотя Дир и пытал его железом, но, по-моему, он не все рассказал». Скачут, скачут мысли Аскольда – то от жреца к бессмертию души, то от бессмертия души к ромею в черном… А от него к предстоящему походу на Византию. Сообщил же ромей о жестокой расправе над киевскими купцами. До слез жалко их, а особенно Мировлада… «Почему же греки нарушили «Договор мира и любви»? Что заставило их? Почему они натравливают на нас хазар? Разве мало сами страдали от них, когда те заняли почти весь Крым?»

Вопросы, вопросы… Они словно обручем давят на голову, и перед глазами плывут разноцветные круги, похожие на радугу после летнего дождя. Так почему же тогда перехватывает дыхание?!

Тронуться в поход на Константинополь – это не по грибы в лес пойти или медведя убить…

Подобные вопросы возникали и на вече боилов и княжих мужей, которое состоялось вскоре и на котором Аскольд поведал о несчастной судьбе купцов.

– Месть ромеям, и только месть! – выкрикнул тогда с места княжий муж Светозар; Аскольд оставил его пока при себе, зная о том, что пограничным отрядом надежно начальствует его старший сын. – Мы не раз у себя убеждались, что хазар на Русь науськивают греки. И в последний раз тоже, если бы не Еруслан со своими людьми, нам бы пришлось худо.

Светозара поддержали все боилы – старейшины родов, которые жили на границе с хазарами. Против были в основном те, кто находился при дворе и кому не хотелось отрывать свое седалище от насиженного места; они ссылались на то, что киевляне пока не готовы к такому походу.

Аскольд наклонился к Диру и спросил:

– А ты что скажешь, брат? За поход или против него?..

– Сейчас скажу, потому что я знаю, как думаешь ты. – Дир поднялся и стукнул жезлом о пол. – Мы за поход! – И этими словами как бы объявил волю и свою, и старшего брата. – Вы, должно быть, забыли, боилы киевские, что Мировлад не чужой нашему княжескому двору человек – он брат жены Аскольда. И разве можно оставить так это убийство, не отомстив за смерть ни в чем не повинных людей? Никогда! Да и боги не простят нам. Поэтому, боилы, и вы, мужи, рассылайте гонцов по Руси, готовьте людей к ратному делу, обяжите кузнецов ковать мечи и доспехи, а ты, Вышата, пригодные к сражению лодьи гони к Днепру на вымолы, доделывай начатые, посылай мастеровых за корабельным деревом и начинай строить новые…

Говорили на вече и о том, что уже семьдесят лет после похода князя Бравлина русичи войной на Византию не ходили, но все-таки порешили:

ПОХОДУ БЫТИ!

За перегородкой женщины, подначивая себя, выли все громче и громче. Аскольд вышел в теремные сени, где располагалась его старшая дружина. Здесь на деревянных стенах висели мечи, шестоперы, боевые топоры, кольчуги из светлого железа, а к срубу прислонены копья, щиты, конские седла. Князь отыскал Светозара и приказал ему:

– Муж Светозар, отбери десять молодцов из дружины помоложе и посильнее, завтра поедем к моему брату в лесной терем.

– Будет сделано, княже.

Светозару только что пошел пятый десяток, но по силе и проворности он не уступал и тридцатилетним. Боил был могучего телосложения, на высокий, умный лоб спускались завитками белокурые волосы, взгляд его голубых глаз становился пронзительным и жгуче-острым, когда Светозар выходил на поле боя. Несправедливости в кругу друзей и близких не терпел, но пощады к врагам не испытывал. Этому учил и своих подчиненных.

Назавтра выдался жаркий день. Солнце пекло с самого раннего утра, хотя только начался месяц ярец, последний месяц весны – Зимцерлы. А впрочем, ничего удивительного в этом не было: недаром месяц май зовут ярецем – от Ярилы, от яра, означающего юную, стремительную силу.

Переправились через широко разлившуюся Лыбедь на плотах, лошади на поводу плыли сами. Через накладные мостки перебрались через земляной ров и насыпь; оказавшись в открытом поле, пустили коней в галоп.

Ветер, смешанный с запахом чебреца и полыни, упруго бил в лицо, раздирая губы и выбивая из глаз слезы. Земля набегала на низко опущенные морды коней и рывками исчезала под их копытами. Корзно Аскольда и Светозара уже не хлопали, как крылья птицы, а свивались жгутами, поднимаясь даже выше их голов. Неслись как угорелые. Торопились достигнуть лесного терема к обеду.

Впереди показались деревья; попридержали лошадей и в их прохладную сень вступили размеренным шагом. Нашли драть[127]127
  Драть – дорога, расчищенная от деревьев; драти – чистить (старославянск.).


[Закрыть], пробитую Диром и его гриднями, и снова пустили коней галопом, но уже сдерживая их ход.

За версту от терема Аскольд и княжий муж с дружинниками спешились на одной из полян, где протекал ручей. Напоили и почистили коней, привели и себя в порядок. И вдруг в кустах возле ручья, чуть правее поляны, услышали женский смех, мужское похохатыванье, возгласы. Аскольд со Светозаром поднялись поглядеть и сквозь кусты увидели голых мужчин и женщин, обливающих друг друга водой. Ближе всех к наблюдавшим стоял Дир, узкий в талии, широкий в плечах, и можно было разглядеть возле шеи свежую, еще не совсем зажившую рану от печенежской стрелы и бугры мышц, которые перекатывались по спине и груди при каждом повороте князя.

«Красивый, леший! Крепкий и сильный, страха не ведает, вот и бесится…» – с восхищением, но и с долей осуждения подумал о брате Аскольд.

Около Дира находились две молодицы. Они принимали от двух других кувшины с чистой речной водой и выплескивали ее на грудь архонта, при этом голоса их звенели, как колокольцы. Вот они вылили очередную порцию воды на своего господина и с радостными восклицаниями стали носиться по берегу. Дир, не удержавшись, бросился за ними, настиг одну, обхватил ее поперек живота, взвалил на плечо и потащил в кусты…

Через некоторое время они вернулись к купающимся, среди которых выделялся глубоким шрамом на лице Еруслан, и с разбегу бросились в воду, разбрызгивая ее, взметывая сотни расплавленных на солнце серебряных капель. Аскольду так захотелось порезвиться вместе с собравшимися у ручья и ополоснуться в нем, что он даже почувствовал всем телом прохладность его струй, но поборол в себе это желание и, жестом руки показав Светозару оставаться на месте, вышел из-за кустов.

Дир совсем не удивился появлению брата, только спросил, прижимая к себе двух голых молодиц:

– Надолго ко мне? Может, искупаешься с нами?.. Хочешь, бери любую, вот эту полногрудую или вон ту, – показал на длинноногую, с волнистыми черными волосами, спадающими ниже спины. – Между прочим, дочь печенежского боила, из-за нее я и стрелу схлопотал… По-русски ни бельмеса не знает, но зато в любви равных ей нет.

Та, увидев, что князья говорят о ней, собрала в узел волосы, вышла из воды на берег и, вся пронизанная солнцем от ног до головы, так что каждая клеточка ее обнаженного тела лучилась и пела, сделалась у всех на виду, улыбнулась Аскольду и стала одеваться…

– Ты тоже одевайся, брат. Я хочу повидать ромея, мне надо кое-что еще у него выведать. Он не умер?

– Живой. Правда, недавно я чуть не зарубил его. Осмелел, дерзит и жрет много…

– А вот то, что ты хотел сделать, глупо, брат, и недальновидно. Он нам нужен будет… Поэтому я предлагаю освободить его от цепей и перевести из подвала в другое, более приемлемое для его содержания место.

– Воля твоя, ты – старший брат, и я должен слушаться, – Дир плеткой срубил головку цветка и дерзко глянул в глаза Аскольда.

– Ну зачем же так?! Ты разве забыл, что отец разделил между нами власть поровну. И давай будем поровну, на согласии обеих сторон, решать все вопросы.

Дир промолчал. Отослал своих вперед, сам, взяв под уздцы лошадь брата, пошел с ним рядом, тоже пешим, не седшим в седло.

Говорили по пути о предстоящем походе на Византию, об обидах, которые она наносила раньше и которые продолжает наносить…

Двухэтажный лесной терем Дира стоял на взгорке и был огорожен тыном из круглых, подогнанных впритык бревен с заостренными концами. Зашли в ворота, и сразу на глаза Аскольду попался студенец[128]128
  Студенец – колодец.


[Закрыть] с крышей и воротом.

– Пить хочу, в горле пересохло! – сказал князь, подошел к срубу и взялся за рукоятку ворота.

Но на помощь архонту уже бросились дружинники. Он их локтем отстранил от себя и кинул бадейку с цепью вниз. Но Дир кликнул слугам, чтобы они принесли из погреба холодного вина.

– Нет, нет, брат, – запротестовал Аскольд, – вина не надо. Я воды попью… Из лесного студенца. Не возражаешь?..

Дир улыбнулся во весь рот, показывая ровные крепкие зубы.

– Ты мой гость, а любое желание гостя для хозяина закон.

– Ну вот и добре!

Решили сначала пообедать, а потом уже навестить ромея.

После обеда Аскольд попросил брата не сопровождать его в темницу.

– Не обижайся, так будет лучше…

И снова Дир ответил словами, произнесенными у студенца, о законном удовлетворении любого желания гостя, но произнес он их без всякого смеха, и глаза его потемнели.

«Ладно, ничего, я и так много ему уступаю, чтобы лишний раз не обострять отношения, но в данный момент присутствие Дира в темнице скует поведения ромея. Его горячность и нетерпение только навредят при допросе… А впрочем, хорошо было бы, если мои вопросы к ромею не походили бы на допрос. Многое мне хочется узнать от этого человека», – так думал Аскольд, при свете факелов, которые держали боил Светозар и слуга, по каменным ступеням спускаясь в темницу. И ее, и этот лесной терем строили давно, и кажется, сам Кий, которому со своим семейством приходилось отсиживаться здесь, когда на город нападали враги, а тын вокруг него еще только-только возводился. А врагов было предостаточно – древляне, северяне, дреговичи, полочане, печенеги, булгары…

Дубовую дверь, окованную железными полосами, со скрипом отворили, и пламя факелов выхватило из темноты сырые стены, по которым ползали мокрицы, в углу наваленную кучу сопревшей соломы. На ней лежал скованный цепями и заросший волосами человек. Из черных лохм торчал лишь кончик носа и лихорадочным блеском светились глаза.

Светозар хорошо говорил по-гречески и стал переводить. Аскольд спросил:

– Знаешь, кто я?

– По корзно вижу, что ты равный князю, хозяину этого терема, – ответил ромей.

– Угадал. Я старший брат его – Аскольд.

– Слышал. Еще в Константинополе.

– А как зовут тебя?

– А зачем, князь?! Если вы пришли рубить мне голову, то можно это сделать и не ведая моего имени…

– Почему же рубить… Видишь в руке у моего слуги молот? Наоборот, мы хотим вынуть тебя из железа и вывести отсюда наружу.

– Благодарю тебя, князь.

– А за это ты должен все рассказывать без утайки. Понял меня?

– Да, понял.

– Вот и хорошо! – И Аскольд обратился к слуге: – Приступай. Да поживее!

Вскоре цепи с ромея были сбиты, и Светозар с архонтом повели его на свет божий.

В этот день они о многом узнали от ромея, который назвал свое имя – Кевкамен. Они узнали, например, о распутстве и пьянстве василевса. По его личному приказу убивали и грабили вначале арабских купцов, потом остальных, в том числе и русских. И это было сделано для пополнения государственной казны, оказавшейся пустой после поражения греческого флота в Сицилии.

Аскольд лишь молча сжимал кулаки и клялся отомстить Михаилу.

Рассказал Кевкамен и о сложной дворцовой борьбе между патриархами Фотием и Игнатием. По приказу последнего ромей и находился в хазарских степях, посланный в помощь Ктесию, капитану диеры «Стрела», на которой плыли философ и его телохранитель Леонтий. В пути к ним пристали язычники – крымские поселяне Доброслав и Дубыня с псом диким. Он, Кевкамен, по велению Ктесия и хазарина Асафа навел угров на отряд, направлявшийся в Итиль, чтобы извести Константина, а драгоценности, предназначенные кагану от василевса, поделить между собой. Потому что Константин и Леонтий – доверенные люди императора и Фотия… Но осуществиться этому желанию помешал Еруслан, узнавший одного из язычников, с которым он вместе жил и работал.

– А потом мы пошли еще на одну хитрость, решив выставить философа перед вами в неблаговидном свете, – продолжал далее рассказывать ромей, – и я стащил у него серебряный кувшин для омовения лица, с тем чтобы оставить его на месте сражения пограничного отряда и хазарского. Но кто знал, что там окажется вездесущий Еруслан со своими кметами и я попаду к нему в плен?! Таким образом, эта тайна будет раскрыта. И к ней никоим образом не причастен философ, который встречался с Мировладом в Херсонесе, и они, как позже говорил мне Ктесий, понравились друг другу, потому что Мировладу Константин подарил крест на золотой цепи, а купец ему две книги – «Псалтырь» и «Евангелие».

– Знаю эти книги, писанные резами. Это подарок ему был от отца, и он с этими книгами никогда не расставался, – встрял в разговор князь. – Эх, Мировлад, Мировлад… Как жестоко обошлась с тобой судьба! Но пролитая кровь твоя и твоих сотоварищей не окажется неотмщенной… Клянусь в этом! – Помолчал, а потом спросил: – Скажи, Кевкамен, с каких пор хазары и вы заодно друг с другом? Почему науськиваете их на нас?

Пришлось ромею вспомнить давнишнюю историю о безносом императоре Юстиниане II, которую знал хорошо и которую когда-то на борту корабля рассказывал Ктесий погибшему в хазарских степях лохагу Зевксидаму…

– Да, Кевкамен, вина твоя большая, и тебе следовало бы отрубить голову, – обратился к ромею архонт. – Но ты был откровенен, и я разрешаю тебе жить… Ты отправишься со мной в Киев и поселишься вместе со своими сородичами из Константинополя. Живи пока, а надо будет, я найду тебя…

Ближе к вечеру братья снова встретились и снова заговорили о предстоящем походе. Аскольд высказал мысль, что хорошо бы поднять древлян.

– Вряд ли это удастся, – засомневался Дир. – Всеми делами там заправляет старейшина племени Ратибор, власть у него огромная, даже жизнь князя находится в его зависимости. А старейшина хитрый и осторожный человек и так просто свою голову совать не станет, пока не почувствует выгоду…

– Я знаю, ответил Аскольд.

Но как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло. Так и случилось!

3

Своего князя древляне убили, а потом насадили на сухой сук осокоря всем на великое обозрение, потому что он стал виновником страшного пожара, который случился на берегах Припяти.

Собирая дань с дружиной, князь разрешил гридням разводить костры в лесу…

Казнить его распорядился старейшина племени Ратибор; когда вздымавшийся до небес огонь погнал с насиженных мест древлян, разгневанный Ратибор приказал умертвить и бросить в пламя всех родичей князя, но боил Умнай, взяв на руки самого младшего, который впоследствии станет дедом известного своей печальной участью Малха, обратился к нему:

– Пожалей младенца, старейшина, не губи весь княжеский род… Перун нам не простит этого.

– Хорошо, воевода, быть по-твоему. Младенца оставьте, остальных… Считайте, что это не казнь, а жертвоприношение богам! А гридни, кои близко причастны к великой беде, пусть жрут древесный пепел, пока животы их не треснут, как бурдюки, переполненные белужьим жиром…

По части казни древляне были зело искусны. Внук оставленного в живых младенца Малх разодрал между двух берез, склоненных верхушками друг к другу, киевского князя Игоря, а княгиня Ольга справила потом по мужу страшную тризну, красочно описанную великим Нестором в «Повести временных лет».

И древляне также придумали закапывать живьем преступника вместе с безвинно им убиенным.

…Из лесу, начиненного бортями и деревянными богами, серебряными и золотыми украшениями, навешанными на сучьях дерев в их честь, потаенными ямами для медведей, заповедными тропами, которыми приважены лисицы и волки, примеченными местами водопоев с четкими следами копыт, дубовыми постройками жилищ и деревянными частоколами и накатами крепостиц, бежали люди и звери. А за ними гнался по пятам огненный гул, треск падающих стволов и пронзительные крики птиц, нечаянно залетающих в пламя или резко опаляемых внезапно взмывшим к небу огненным смерчем. Олени проламывались через кустарники напрямик, за ними неслись с громким хрюканьем кабаны, не боясь людей, зачастую натыкаясь на задние повозки и с визгом отскакивая в густо задымленную высокую траву, с утробным хеканьем, низко наклонив лобастые головы, мощно подминали густую зелень медведи, лисицы, зачумленно тявкая, и волки, роняя из пасти желтую пену, с красными от страха глазами, острыми косяками мчались к реке. Но и там стояла дикая жара, и древесный пепел густыми клочьями летал над Припятью…

Звери разом бросались в воду, и люди погоняли лошадей с подводами туда же и, оказавшись в прохладных струях, замирали, страшно измученные.

Стрибог, стоящий на берегу, еще не видел такого, чтобы человек и дикое животное без всякого страха друг перед другом спокойно отдыхали рядом; медведь стоял, подрагивая толстыми боками, вместе с лошадью, которая, минуту назад изнемогая от жара и удушливого дыма, сейчас мотала лишь верх-вниз головой, совсем не обращая внимания на дикого зверя. И волки, сгрудившись на песчаной отмели, тревожно нюхали носами прогорклый воздух и без всякой жадности наблюдали, как зайцы и утки гнездятся на маленьком островке, поросшем черными молодыми тополями.

И вдруг все – и люди, и звери – повернули головы в сторону пылающего леса – оттуда послышался все нарастающий зудящий звук, он, приближаясь, казалось, исходил из небес и земли, натягивая до предела и без того звонкие, как крепкая тетива лука, нервы. Некоторые люди в ужасе подняли руки к небу, зайцы шарахнулись с островка, погибая в воде, и тут все увидели тугие клубки диких пчел, летящих навстречу. Они покинули борти и теперь, злые, обезумевшие от огня и дыма, неслись на людей и животных. Один рой упал, на лошадь, другой облепил косматую голову медведя; лошадь, искусанная, тут же испустила дух, а мохнатый зверь, дико взревев, дернулся было к берегу, но тут в его башке сработала природная самозащита, и он погрузился в струи.

И будто бы эти злобные клубки подтолкнули всех: звери ринулись вплавь на другой берег, а Ратибор приказал скидывать с подвод лодки и ладить с обеих сторон реки переправу. Застучали топоры – и общая работа отвлекла людей от страшной беды, как это не раз бывало в их трудной жизни.

А когда переправились и оказались в безопасности, потому что широкая река хорошо защищала древлянское племя от дикого огня, людей прорвало:

– Правильно, Ратибор, что ты убил и насадил на сук беспутного князя… Посмотри, с чем мы остались?! Еды столько, что успели взять, а богатство наше, что на нас надето…

– А наши боги, что сгорели в огне! – зычно рыкнул волхв Чернодлав, и рык его эхом прошелся по скалистому правому берегу.

– Погоди, Чернодлав! – остановил волхва боил Умнай. – Не время распалять живых, надо похоронить мертвых…

Стали обряжать в вечный путь покойников и складывать их на священную лодью. А гридней, обожравшихся древесной золы, бросили под корни вывороченного бурей дерева и забросали камнями и глыбами глины.

Жестоко… Да, жестоко! Действиями людей руководило такое же жестокое, немилосердное время; и разве старейшина мог поступить иначе, когда по недомыслию меньшинства большинство осталось без еды и без крова, а на руках малые дети, которые просят пищи?! Где искать пристанища?..

Ратибор, Умнай и Чернодлав стали совещаться. Выход всем виделся один – идти по Днепру к Киеву и просить братьев-князей принять опаленное огнем племя. Хотя бы на время…

В воздухе и над рекой все еще носились хлопья сажи, они падали на головы мужчин, женщин, стариков и детей. Огонь отступил от берега Припяти, но видно было, как он разрастался в глуби леса: дым валил черный, и трещали в пламени деревья.

– Я сам поклонюсь Аскольду… – сказал Ратибор, и всем стало ясно, как трудно будет это сделать властному, гордому старейшине древлян. – Приютить не откажет, а мы теперь начнем долбить однодеревки и сбивать плоты. Дня через три тронемся.

Так и порешили.

…Дед Светлан со своим сыном подошли к вязу, сделали насечку, стали рубить; дерево поддавалось туго, но острый топор и крепкая мужская сила делали свое дело, – повалив дерево, они без всякого передыху будут долбить его, и на это уйдет дня два, не меньше. Дед вспомнил, как его жена Анея не могла разродиться вторым ребенком, тогда Светлан, еще молодой и жилистый, срубил дуб, в один день сделал корыто, налил теплой воды, и Анея родила в ней девочку. Так потом Светлана чуть не обвинили в колдовстве, ибо только у колдунов хранится вода, вскипяченная вместе с пеплом костра, и всегда при них имеется черный петух и черная кошка. А все это было в доме у Светлана, и если бы не Ратибор, не усмотревший ничего кощунственного, лежать бы мужу Анеи зарытым в землю вместе с петухом и кошкой.

Светлан – хороший семьянин, Анея родила ему трех детей; последыш – Никита – сейчас делает с ним лодку, хороший бортник и плотник, понимает толк в дереве, из него бы получился неплохой корабельщик…

– Никита, – обращается дед, вытирая на лбу пот рукавом белой холщовой рубахи, – а знаешь, что в Киеве на Почайне строят лодьи, много лодей… Там нужны корабельщики. Можа, определиться тебе туда, как приедем в город? А?.. Платят там хорошо, деньгу скопишь, семью заведешь. Пора.

– Я, папаня, семью пока не желаю.

– Чучело! – вспылил старик. – Как же без семьи-то?..

– А так. Можа, хочу с купцами в походы ходить.

– Больно шустрый, как рак на суше, кто тебя возьмет, оболтуса… «В походы ходить», – передразнивает сына отец.

А у парня, наверное, действительно страсть к путешествиям, крепко он обиделся на старика, надул губы, замолчал. Только еще тверже сжал в руках топорище и проворнее стал взмахивать. Щепки полетели сильнее.

Отец, уловив неприкрытую обиду сына, с хитрецой взглянул на его красивое лицо и с гордостью подумал: «А что, губа у него не дура… С купцами ходить и я в молодости мечтал… А купцом быть и того лучше!»

Мимо проходил боил Умнай, пожелал старику и его сыну хорошей работы, спросил:

– Дед Светлан, что-то не вижу твоего внука?

– Да, наверное, по коренья с бабкой и матерью пошел. Надо же кормиться… Хотя бы корешками трав.

– Кормиться надо… – задумчиво произнес Умнай и носком сапога разворошил щепки возле срубленного вяза, который начал уже принимать очертания однодеревки. – А я хотел послать его и таких одногодков, как он, на ту сторону, с которой убёгли. Как думаешь, дед, остались там звери и птицы, полностью не сгоревшие?.. Ну, скажем, пламя на них лишь дыхнуло, и они сковырнулись.

– Это ты хорошо придумал, Умнай… Конечно, не все превратились в пепел. А вон и Марко! Ну-ка иди сюда, внук! И послушай, что тебе скажет наш воевода.

Марко, сын родившейся в корыте дочери Светлана, розовощекий, не по годам смышленый (ему шел тринадцатый год), бросил мимолетный взгляд на мать и бабушку Анею, передал им съедобные коренья трав, собранные на полянах и в ложбинах, и подбежал к деду.

– Вот что, Марко, найди и моего внука, да подбери еще ребят. Садитесь в лодки и гребите к сгоревшему лесу, на ту сторону. Соберите опаленных огнем птиц, животных, какие попадутся, и везите сюда. Вечером разложим здесь костры и, как можем, накормим людей.

Глаза мальчугана загорелись от оказанного ему доверия, и кем оно оказано?.. Самим боилом Умнаем.

И вот ватага из десяти мальчуган двинулась к берегу что поотложе и где плескались днищами на воде привязанные к деревянным стоякам лодки. Отвязали их и погребли.

Марко и его друзьям повезло сразу же, как только они достигли другой стороны. Уткнув окровавленную морду в воду, лежал сохатый, перешибленный упавшим дубом. Кое-как они выпростали из-под дерева животное и взвалили его на одну из лодок. Все радовались безмерно, особенно внук Умная, который первым заметил погибшего лося.

Но тревожно поглядывал Марко в глубь леса, над которым небо озарялось красным пламенем и откуда тянуло гарью, смешанной с запахом паленой шерсти. Там продолжали гибнуть в огне бессловесные твари.

Пока собирали обгорелых птиц и всякую, тоже обгорелую, но еще годную в пищу живность, стемнело. Теперь небо сделалось багровым. Но оно не было одинакового цвета. Когда огонь притухал, по небу начинали ходить тени; а когда разгорался снова, пламенные языки, напоминающие багряных коней с пепельно-серыми хвостами и гривами, метались из стороны в сторону, а потом уносились в темную жуткую ночь.

И кто-то из мальцов, посмотрев туда, воскликнул, обращаясь к предводителю:

– Смотри, Марко, как лошади скачут! Будто бешеные!

– Если кони скачут как бешеные, значит, им на шею повесили бусы из волчьих зубов, – добавил другой. – Так говорил мне отец, а вы знаете, что он был стремянным у казненного князя.

– Знаем-то мы знаем… – вразнобой заговорило сразу несколько голосов, и один из них докончил: – Но если бы князь твоего отца за провинность не отстранил от этой должности, жрал бы он вместе с остальными гриднями древесную золу и лежал бы теперь под корнями дерева, забросанный камнями.

И на мальчишек из глубины сгоревшего леса вмиг подуло мертвенным холодом.

– Хочу на тот берег, – чуть ли не захныкал самый маленький из ребячьей ватаги.

– К маме, под полотняную рубаху, – посмеялись над ним.

– А ну цыц! – оборвал их Марко. – И впрямь, пора! Разве забыли, что ждут нас там голодные люди?!

А у самих слюнки текут при виде еды, но никто и не думал даже попросить сейчас поесть, тем более решительный вид их предводителя не располагал к этому: на той стороне много детей, малых совсем, которых надо накормить в первую очередь.

С середины реки увидели множество костров, и в свете их передвигались люди. Когда кто-нибудь подбрасывал в огонь сучья, искры летели к звездам, молчаливо мерцающим и ко всему на земле безучастным. Так уж повелось со дня сотворения мира. Человек бьется за свое существование сам по себе, но постоянно надеясь на чудо и помощь свыше, моля об этом богов, но никогда ее не получая…

За что наказали они этих людей, вина которых, может быть, состоит в том, что доверчивы?..

Громкими возгласами собравшиеся на берегу встречали причалившие лодки, наполненные доверху пищей, и их гребцов-спасителей. Перед всем народом и от имени его воевода Умнай сказал о Марко и его сверстниках добрые слова, чем растрогал до слез не только их матерей, но и всех женщин.

Тут же, у воды, при свете факелов поделили еду поровну, и вскоре у каждого семейного огня вкусно запахло мясом и дичью, раздались веселые голоса и смех. Люди снова возвращались к жизни. И вот нежный девичий голосок уже затянул где-то на окраине песню, ее подхватили другие:

 
Идет кузнец из кузницы,
Несет кузнец три молота.
«Кузнец, кузнец! Ты скуй мне венец,
Ты мне венец и золот, и нов.
Из остаточков  –  перстенек,
Из обрезков  –  булавочку…»
 

Шалуньи! И булавочку тоже просят сковать, чтоб своего милого суженого, когда нужно, уколоть… Вот и видим мы: каждая женщина что богиня, она хотела бы властвовать над мужем безраздельно…

Девичья песня так же внезапно, как началась, смолкла. На миг воцарилась тишина, а потом полились звуки пищалок, вырезанных из волчьих костей.

Не спит Марко, переживая похвалу воеводы, да что там Марко – не спится и мальцу, который забоялся мертвенного холода и запросился к маме… А мама его, еще молодая, красивая, держит на коленях давно уснувшую дочку, прислушивается к девичьим голосам и вспоминает свои моленья, гаданья и песни.