Текст книги "Белые лодьи"

Автор книги: Владимир Афиногенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Каган принял нас в своей загородной резиденции, устроив вначале богатый обед с вином и музыкой, исполняемой на персидском чанге, ситаре и нае[114]114
  Ситар – музыкальный струнный, как и чанг, инструмент; най – флейта.


[Закрыть]. Нас угощали севрюжными балыками, остальных карисом – блюдом из ягненка, хуламом – запеченной в сыре телятиной и разными яствами. Рядом с каганом на шелковой подушке сидел его первый советник Массорет бен-Неофалим, потомок Исаака Сангари в десятом колене, здесь присутствовал и хазарский богослов Зембрий.

Пышно расцвечивая свою речь, упомянув о птице Рух – птице души, Завулон поблагодарил василевса Михаила за бесценный подарок, заверил, что он в долгу не останется, и назначил состязание богословов через два дня, приняв после нас мусульманских факихов, что не могло не польстить нашему самолюбию.

Через два дня, собравшись там же, где давался обед, каган поднял чашу с набибом – финиковым вином, поприветствовал мудрецов и обратился к Константину, по левую руку от которого сидел Ктесий, по правую – я:

– Пьем во имя Бога, создавшего всю тварь!

Философ ответил, прежде чем выпить вино:

– Пью во имя Бога, единого Слова его, которым небеса утверждены, и животворящего Духа, которым содержится вся сила созданной твари…

Первыми в спор вступили и задали вопрос об Иисусе Христе иудеи, для которых особенно важен этот вопрос, уничтожающий их упование на Мессию:

– Скажи нам, христианский философ, каким это образом женщина может вместить в своем чреве Бога, на которого даже воззреть невозможно, не только что родить?

Философ указал рукой на кагана и Массорета бен-Неофалима и в свою очередь тоже спросил:

– Если бы кто сказал, что этот советник не может принять в своем доме кагана и угостить его, а последний раб может принять и угостить его, то как назвать первого – безумным или разумным?

Ответил Зембрий:

– Конечно, безумным, и даже очень.

– Какое из всех творений на земле самое достойное и почтенное? – снова спросил философ.

– Человек, – ответили иудеи. – Он высшее из всего видимого мира, потому что почтен разумной душой, созданный по образу Божию.

И Константин тогда дал достойный ответ:

– Следовательно, неразумны те, которые считают невозможным, чтобы Бог вместился в утробе человеческого естества, – Бог, который, как известно, помещался в купине Моисеевой. Неужели купина, вещь бездушная и бесчувственная, выше существа чувствующего и разумного?! Вмещался Бог и в буре, и в облаке, и в дыме, и в огне, когда являлся Иову, Моисею и Илии; что же удивительного, если он вместился в благороднейшее создание, в женщину, в ее утробу, к тому же девическую, чистую, непорочную…

Вот так Константин искусно день за днем отражал атаки богословов, как иудейских, так и мусульманских, а под конец и сам перешел в наступление. Особенно жарко он схватился с иудеем Зембрием, обвинив его в непомерной гордыне, когда тот все нееврейское человечество назвал рабочим скотом с человеческими лицами.

Каган сидел не шелохнувшись. И к нему обратился Константин:

– Великий царь, не знаю, указывали ли тебе советники на разницу между словами – нееврейское человечество и иудейское? Ведь можно быть иудеем, но не быть евреем…

Завулон как-то странно посмотрел на философа, будто что-то обдумывая, а в глазах Зембрия и других иудейских мудрецов и Массорета бен-Неофалима вспыхнула откровенная злоба.

– Гордыня эта, – продолжал далее Константин, – есть следствие измышления Соломона и других иудейских мудрецов еще за 929 лет до Рождества Христова о мировом завоевании для евреев вселенной.

И философ прочитал из Второзакония:

– «Не ешьте никакой мертвечины, иноземцу, который случится в жилищах твоих, отдай ее, он пусть ест ее, или продай ему; ибо ты народ святый у Господа Бога твоего…» «…Вы овладеваете народами, которые больше и сильнее вас, и всякое место, на которое ступит нога ваша, будет ваше».

Вот чем объясняется «Седьмой ключ Торы», или «тайна беззакония». Поэтому вы особо ненавидите святого апостола Павла, бывшего фарисея, который не мог не быть посвящен в тайну, ставшего потом верным и любимым учеником истинного Мессии – Иисуса Христа. А своих лжемессий вы не раз восторженно принимали и с отчаянием отвергали – Симона Волхва, Менандра, Февда, Вар-Кохбу, Юлиана, явившихся в Палестине, Моисея в Крите, Серена в Испании, Сирийца в Византии. Ибо не столь уж крепка ваша вера! – возвестил звонким голосом Константин. И уже спокойнее продолжал: – Наши богословы разгадали тайну – это так называемая цифра Семь – воплощение тайны. Цифра Семь есть для вас «число века и царство вашего Бога». Но наша Церковь бездумно не отвергла это число, ибо сам Бог явил верным ученикам Христа ее истинное знамение: например, книга судеб Божиих, виденная в Откровении святым апостолом Иоанном Богословом, запечатана семью печатями. Или откровение Божие явлено было семи Асийским церквам.

Но христианская вера смотрит еще дальше, и в нашей Церкви век будущий, под новым небом и на новой земле, где обитает правда, означается числом Восемь… Число Восемь есть День всеобщего воскресения и грядущего Страшного Суда Божия, который наступит с приходом на землю Иисуса Христа. Ему же подобает слава и держава, честь и поклонение со Безначальным Его Отцом и Пресвятым, Благим и Животворящим Духом, ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!

Как я торжествовал!

Но, к сожалению, не на все диспуты нас с Ктесием допускали. И подробности многих споров мы не знали. А к вечеру Константин так уставал, что я не смел его расспрашивать и оставлял в покое. Он говорил только одно: что диспут идет как надо, в нашу пользу.

Уставать-то он уставал, а от добродушного Дубыни я узнал вот что…

Оказывается, в Сарашене есть целое русское поселение, состоящее в основном из пленников и пленниц. Каган разрешил им заводить семьи. У них есть и свои капища. И Константин в сопровождении Доброслава с его неразлучным другом Буком уже бывал там. Мне об этом сам философ не говорил, зная, что я бы воспрепятствовал его хождению туда. Во-первых, это небезопасно, хотя он и под надежной охраной, а во-вторых, ему надо после диспутов отдыхать больше. И так в чем душа теплится… Вначале я подумал, уж не пытается ли он в этом поселении обращать язычников в нашу веру, но однажды, услышав, как он во сне повторяет буквы, сходные со славянскими, понял, почему он туда ходил. Философ и здесь, у хазар, продолжает думать об алфавите.

Он говорил мне ранее, что в речи русов намного больше звуков, чем в резах. Это он вывел пока из «Евангелия» и «Псалтыри» – книг, подаренных ему в Херсонесе киевскими купцами. Как они, интересно, поторговали в Константинополе? Наверное, уже домой возвернулись. И теперь тот красавец-купец, кажется, Мировладом его звать, перед женкой аль невестой хвастается крестом на золотой цепи. Дорогой это подарок язычнику, только такой человек, как Константин, и мог его сделать от всей своей доброй и мудрой души.

Уже вечер. Пора складывать в сундучок пергамент и стило. А то ведь скоро придет Константин и, хорошо улыбаясь, начнет подтрунивать:

– Все пишешь, Леонтий. Ну, пиши, пиши, летописец.

Вот и дверь хлопнула. И в помещение прямо влетел философ – глаза мечут громы и молнии, скулы крепко сжаты, и на них бегают желваки. Я перепугался. Что же его так рассердило?..

– Леонтий, псы зловонные и лицемеры! Пока мы рассуждали о милосердии, о величии душ человеческих, в это же время они, рассуждающие, святыни попирают ногами, которые в кале и в струпьях… Жестокосердые!

– Кем так возмущен и кого проклинаешь, Константин? – с тревогой спросил я философа.

– Да, возмущен ими и проклинаю! – Потом вроде начал потихоньку остывать. – Я ведь, Леонтий, сразу почуял к себе ненависть первого советника Неофалима и богослова-иудея Зембрия после небезызвестного тебе спора и подумал тогда, что обязательно последует с их стороны какая-нибудь пакость… Так оно и случилось. Сегодня узнал, что в сторону русов выслано хорошо вооруженное войско. А ты знаешь, как могут подумать киевские архонты?.. Подумают и скажут: пришли из Византии в Хазарию подстрекатели под видом попов, так, кажется, на Руси называют наших священнослужителей, науськали кагана, и двинулась на нас кровожадная хазарская свора…

– Так надо было об этом прямо заявить Завулону.

– Заявил. Он расплылся в любезной улыбке, говорит: «Русы плохо дань платить стали, а за такое наказывают…» А потом добавил, словно в насмешку: «Вам, духовным отцам, ведомы дела на небе, а нам, грешным, на земле… Так что Богу Богово, а кесарю кесарево. Продолжайте дискуссии. Я внимательно их слушаю…» Слушает он внимательно, но я стал сомневаться, нужны ли они ему…

– Успокойся, отче, каган Завулон производит впечатление умного человека.

– Но ты не учитываешь того, Леонтий, что на умного всегда найдется более умный… А в царском окружении кагана есть люди поумнее и похитрее его…

– Наверное, ты прав, Константин, как всегда… – сказал я и тут же запнулся, потому что увидел, как пристально посмотрел на меня философ. Может быть, этих слов говорить сейчас не следовало, но сказал я их не лукавя, а он – мудрый человек – должен это понять… Поэтому, смело взглянув ему в глаза, продолжил: – Но огорчаться так сильно, отче, тебе бы не следовало. Двинулось к границе Руси хазарское войско… Так они постоянно дерутся между собой, как мы с сарацинами. Такое уж поганое время.

– Ладно, Леонтий, закончим этот разговор… Ты не хочешь или не желаешь меня понять… Сегодня я останусь один, а ты ночуй с Дубыней и Доброславом. Иди.

Расстроенный, я вышел в другую половину дома, где обосновались язычники. Ктесий со своим знакомым в черной одежде жил в доме напротив, можно было бы пойти к нему, но в последнее время меня в его поведении что-то настораживало. Уж и ругал себя за свою чрезмерную подозрительность. Подозревал Зевксидама, а он, бедняга, умер в страшных мучениях, защищая нас с Константином… Теперь вот к Ктесию придираюсь… А кстати, где его знакомый?..

Вскоре появились язычники с Буком. Я знал, что Доброслав с чернобородым часто ходит по городу в надежде отыскать и здесь свою мать. Поэтому я только спросил:

– Опять ничего?

– Опять, – глухо ответил Доброслав, и мы стали укладываться на ночь.

Я видел, как с каждым днем все больше и больше мрачнеет лицо Доброслава, и искренне жалел его. Я очень привязался к нему и его другу, не говоря уж о Буке, который полюбил меня так же, как своего хозяина. Однажды я сказал об этом Доброславу, и тот ответил само собой разумеющимися словами:

– А как же иначе, Леонтий! Ведь ты его кормил на корабле, когда мы сидели за веслами. Он этого никогда не забудет и всегда тебя защитит, а если надо, и умрет, чтобы выручить…

– Но это же животина, зверь… Разве он может помнить?!

– Наивный ты человек, Леонтий, – засмеялся Доброслав, – но душа-то у него человечья, только в облике зверином…

– Как так?! – опешил я. Скажи мне такое христианин, и я бы его крестом по лбу треснул… А передо мной язычник, и надо проявлять терпение, а потом и самому стало интересно узреть строй его мыслей.

– А так, – не смутился Доброслав. – Видишь, – он показал на грушу в саду, – она тоже живая, и у нее душа есть, но только она, душа эта, заключена в древеса и кору… Вот зимой, когда на дворе сильный мороз, послушай, как душа в дереве стынет, словно у человека от горя, а весной, когда ей тепло, она распускается цветами…

– И что же, по-твоему, душа эта везде живет?

– Везде… И в траве, и в воде, и в зверях, и в птицах, и в пчелах, и в земле, и в небе… Но в небе их огромное множество, потому что там летают души всех наших предков от самого мира.

– А кто мир сотворил? – спросил я посмеиваясь.

– Его никто не творил… Он стоял, так и стоит сам по себе.

Улыбка вмиг слетела с моих уст, я так и застыл от охватившего меня какого-то внутреннего ужаса, пораженный пока еще необъяснимой силой языческой мудрости. Успокоившись, я снова обратился к Доброславу:

– Не нашел мать?

– Не нашел, – последовал однозначный ответ.

– Скажи, Доброслав, а как угнали ее?.. Говори, говори, знай, что я твой друг, хотя и противник по вере. Но у меня ведь тоже душа живая… Понимаешь? А потом, мне с Константином ты можешь доверять еще и потому, что мы не греки…

– Как не греки?! – удивился язычник.

– Да, не греки… Мы выходцы из Македонии, и предки наши славяне.

– Леонтий, ты прости меня, но я обманул тебя с Константином. Я с Дубыней ищу не мать свою, а одну девочку, дочь жреца, ставшую теперь уже взрослой… А историю с матерью я придумал впопыхах, думал, она вас больше разжалобит, и вы не откажете нам, чтобы взять с собой.

И Доброслав поведал мне о событиях того страшного утра, когда безоружные русские крымские поселяне во время весеннего праздника бога Световида подверглись жестокому избиению хазар.

«Ах, изверги! Считаете себя людьми, убийцы! А чем вы лучше диких зверей?! Где же души-то ваши? И точно. Душа зверя куда человечнее, ибо он никогда не нападет без надобности… Жестокосердые!» – вослед Константину восклицаю и я.

Доброслав упомянул об Иктиносе. Уж не тот ли, которого в Константинополе зовут Пустым Медным Быком?.. Расскажу обо всем философу. И подумаем вместе, как помочь этим простодушным, без всякой подлости в сердцах, язычникам, которым мы к тому же обязаны жизнью.

А утром слышим отчаянный стук в дверь. Бежим открываем. Видим на пороге Константина, растерянного, со всклокоченными на голове волосами.

– Леонтий, – обратился он ко мне, – у меня серебряный кувшин пропал… Тот самый, который брат подарил.

Этот кувшин для омовения лица Мефодий вручил Константину в моем присутствии в знак кровной нерушимой дружбы, и на нем резцом было начертано: «Константину-философу с любовью братской. Мефодий».

Мы вывернули все тоболы, переворошили вещи в сундуках и не обнаружили его. Вот незадача!

– Отче, будучи здесь, ты не вынимал кувшин? – спросил я философа.

– Кажется, вынимал… А вообще-то не помню.

– Может быть, в пути обронили? – высказал я предположение.

– Может быть… – рассеянно ответил Константин. – Ну ладно, что же теперь делать. Жалко, конечно, подарок брата. Хороший подарок.

– Да, верно. Хороший подарок, – повторил я слова Константина.

Наконец-то теологические споры закончены. Философ сказал, что каган остался доволен и разрешил принять в христианскую веру желающих, которые близки к его окружению.

Таких набралось двадцать пять человек.

Потом Завулон устроил пышный прием, одарил нас и мусульманских факихов щедрыми подарками и вручил лично от себя высокие дары василевсу Михаилу. Спустя несколько дней мы, навьючив лошадей и верблюдов, в сопровождении полусотни вооруженных хазарских всадников выехали к берегу Меотийского озера, где уже заждалась нас «Стрела».

Сели на нее. В Херсонесе отслужили благодарственный молебен в церкви святого Созонта, где хранились до нашего возвращения в ларце из красного дерева мощи преподобного епископа Климента, торжественно перенесли их на диеру и вскоре отплыли в Константинополь.

В пути философ все говорил о том, что по приезде, закончив необходимые дела, мы тут же отъедем к его брату Мефодию в монастырь Полихрон, так как ему не терпится погрузиться в работу по созданию славянской азбуки.

Счастливо закончилось наше путешествие в Хазарию, и душа, казалось бы, должна петь, но она почему-то молчала. И мы с Константином, когда «Стрела», войдя в Золотой Рог, поравнялась с Галатой, упали на колени и долго молились, обратив свои лица к башне Христа.

И предчувствие нас не обмануло…

На другой день на приеме у василевса мы вручили ему дары кагана, а димарху мощи преподобного епископа Климента. После торжественных псалмов и екфрасисов их возложат в раку, уже приготовленную в храме святой Софии, над которой начертано золотыми буквами изречение, читаемое одинаково слева направо и наоборот: «Нифон аномимата ми монан офин»[115]115
  «Омойте не только тело ваше, но омойтесь также от ваших грехов».


[Закрыть].

А потом нас к себе пригласил патриарх Фотий и поведал об убийстве русских купцов, вернув философу крест на золотой цепи…

Нет, я не мог без сострадания смотреть на Константина… «Боже, это уже какой-то рок: после каждой победы в теологическом споре по приезде в столицу философа ожидала исподтишка сделанная подлость, направленная не прямо против него, но тем не менее так или иначе его касающаяся…»

И сердце Константина снова, как и раньше в подобных случаях, охватила ярость. Он, багровея лицом, воскликнул:

– Скорее из этого зловонного города! Я задыхаюсь, Леонтий!.. Скорее отсюда!

Константинополь еще не совсем оправился от прошедших погромов: не были вставлены окна в обгорелых помещениях, где останавливались агарянские купцы, не заполнены кое-где булыжниками развороченные мостовые, и даже в некоторых местах не убраны битые кирпичи, штукатурка, мусор, хотя их кучами валили в узких кривых улочках и у внешней городской стены Феодосия. Сюда же свозились и пищевые отбросы. По ночам тут пищали и дрались прожорливые крысы, а днем теплый ветер с Пропонтиды разносил по городу гнилостный запах… Так что восклицание философа по поводу «зловонного города» воспринималось мной в прямом смысле. Но я уговорил Константина немного подождать уезжать отсюда. Мы же должны все-таки помочь своим друзьям – язычникам…

Я догадывался, что они прибыли сюда не только ради поиска невесты Доброслава… И чтобы свершить правосудие. Правосудие – это в моем понимании, а по законам империи они готовились к преступлению, караемому сожжением на форуме Быка. И задавал вопрос себе: «Леонтий, служитель Христовой милосердной церкви, а как ты расцениваешь то, что хотят свершить безбожники?..» И мысль моя начинала порхать, как голубица, заточенная в клетку, в поисках выхода. «Ну, во-первых, какие же они безбожники?! У них свои боги, свои воззрения… А во-вторых, предательство, совершаемое из алчности, самое гнусное преступление и карается по всей строгости».

Подумал я еще: все-таки рассуждаю я так потому, что в жилах у меня течет славянская кровь… И перекрестился… Так не следовало мне думать. Мы же должны исходить из братской любви по вере… «Господи, прости мя, грешного… Прости!»

Я устроил Доброслава и Дубыню в предместье святого Мамы, где обычно останавливались русские купцы, которым в течение трех месяцев выдавались бесплатно съестные припасы – мясо, рыба, вино, овощи, Так же бесплатно они мылись в общественных термах.

Когда я устраивал их туда, Константин резонно заметил:

– Но язычники там узнают о жестокой расправе над своими собратьями.

– Ну и что же?.. Они и так узнают, просто там произойдет это раньше, только и всего.

– И, по-твоему, они должны с этим скорбным известием отбыть к киевским архонтам?

– Может быть, и так…

– Смотри, Леонтий, не согреши.

– Согрешу и покаюсь. А ты покаяние мое и примешь, Константин, если есть у тебя живая душа…

Теперь я жду, как будут разворачиваться события, и буду стараться направить их, по возможности, в нужное, благоприятное для язычников русло.

5

А события разворачивались так…

Возле форума Тавра, где продавали скот, к Доброславу и Дубыне пристал толстый армянин и стал упрашивать их продать Бука. Купец был ярым собачником, и, когда наши друзья ему отказали, он стал их тащить на свое подворье, расположенное неподалеку, чтобы стравить пса с его волкодавом… Еле-еле Клуд и Дубыня отвязались от толстого армянина.

Потом они медленно пошли по главной улице Меса, где на каждом шагу попадались ергастерии – ремесленные мастерские, являющиеся одновременно и купеческими лавками.

– А здесь, я смотрю, все так же, как и в Херсонесе, – отметил Дубыня.

– В Херсонесе чище. А какие белые там на высоком берегу храмы… – вспомнил Доброслав.

Конечно же, они прибыли сюда кружным путем не для того, чтобы, побродив по улицам, сделать сравнение двум греческим городам, – они искали женщину с родинкой-подковкой на шее и регионарха Иктиноса… И стоило им попасть в район форума Быка, как они сразу же услышали разговоры о регионархе, которого здесь именовали Медной Скотиной.

Время летело быстро. И не успели оглянуться, как наступил вечер, зазывно зажглись огни на столбах возле притонов и таверн. Друзья почувствовали, что проголодались. Идти бы им в свое предместье и вкушать бесплатную скудную пищу, но Дубыне захотелось съесть много жареного мяса и выпить настоящего виноградного вина. Да и Доброслав не отказался бы от всего этого. Поэтому остановились возле одной из таверн, приказали Буку ожидать их и вошли в помещение.

Таверна ничем не отличалась от «Небесной синевы» херсонесского карлика Андромеда, только была побольше и, может быть, погрязнее, с мощными дубовыми столами и обеденными ложами, с низким потолком.

Рядом с Дубыней и Доброславом устроилась группа мастеровых. Они также заказали мясо, вино. Начали говорить о непомерно высоких ценах на хлеб, на продукты питания, о совершенно немыслимых налогах, которыми обложили ремесленников. Один из мастеровых, с прокаленным дотемна лицом, видимо кузнец, уже хмелея, низким голосом пробасил:

– Это не должно так опять продолжаться… Однажды мы учинили погром…

– Тише, – зашикали на него собеседники и подозрительно посмотрели в сторону наших друзей, но, убедившись, что те – заморские люди, скорее всего русы, успокоились…

– А слышали, в таверне «Сорока мучеников» вчера произошла стычка с четырьмя легаториями, забредшими погулять. Их убили, потом сняли с них доспехи, а трупы выкинули в овраг, куда обычно выбрасывают мертвых бродяг… Возле этого места всегда кормятся волки и шакалы.

– Положим, убили этих четверых те же бродяги… Порядочные люди вроде нас не будут с легаториями связываться.

– А почему бы и нет?! – снова подал голос кузнец. – Я любого придушу, если кто из них посмеет меня обидеть, а обижать людей они умеют…

– Наверняка эти четверо состояли на службе у Медной Скотины. Они все у него задиристые и головорезы, да и ему самому следовало быть не регионархом, а палачом… Руки у него по локоть в крови. Говорят, когда он исполнял должность тиуна в Херсонесской феме, русских поселян резал, как животных на бойне, и грабил немилосердно…

– Понятное дело… Вон какой особняк на форуме Быка он себе отгрохал! Да еще на улице Юстиниана возвел еще один дом и поселил в нем красавицу-гетеру Евдоксию. Вот так живут патриции. А мы еле сводим концы с концами…

– Придет еще время, придет… – заговорил снова кузнец, уже чуть ворочая языком.

Товарищи встали, подхватили его под руки и ушли. Пора было уходить и Клуду с Дубыней. Из разговора соседей по столу они узнали, что Иктинос живет на форуме Быка, особняк его нетрудно будет отыскать, что есть таверна на краю города, где происходят драки черни с легаториями и где трупы убитых легко выбрасывать на растерзание лесным зверям, и что есть у Медной Скотины любовница, обитающая на улице Юстиниана…

Возле Бука собралось несколько пьяниц; они, находясь на расстоянии, окружили его, но ближе подходить не решались, так как у пса диким огнем горели глаза. Пьянчужки громко восхищались:

– Вот это зверь… Хорош пес!.. А смотрите, смотрите, как он глядит… Словно сам дьявол. Истинно дьявол…

Доброслав растолкал бродяг, позвал Бука, и они неторопливо зашагали в предместье святого Мамы.

Леонтий, чтобы события, касающиеся дела язычников, не вырвались из его рук и ненароком не ударили по их головам, тоже начал предпринимать свои шаги. Во-первых, он узнал, что у Иктиноса есть любовница Евдоксия, известная в Константинополе своим распутством. «Евдоксия… Откуда мне знакомо это имя?..» – сразу подумал монах. Спросил об этом философа. Тот, засмеявшись, ответил:

– Так звали, Леонтий, жену императора Феодосия, именем которого названа внешняя городская стена и форум. Своей жене он обязан прозвищем Малый, потому что всегда находился под ее каблуком. Великий Феодосий Малый… Вот так, мой верный друг… Можно быть великим в народе и малым у жены в покоях.

Далее Леонтий из дворцовых сплетен узнал, что Евдоксия раньше принадлежала Варде, но тот ее прогнал за своенравный характер. А Пустой Медный Бык влюбился в гетеру до безумия и потакает всем ее прихотям… Хотя у него есть красивая молодая жена из русских поселянок. Он ее вывез еще девочкой из Херсонесской фемы. Регионарху она родила сына и дочь, в которых он души не чает. Любил Иктинос и свою жену, любил до тех пор, пока не встретил беспутную, многоопытную в чувственных утехах ветреницу.

«Кто она такая, эта русская поселянка?.. – задал себе вопрос Леонтий. – Если она стала женой ромея, значит, ее окрестили. И судя по всему, здесь, в Константинополе, раз она сюда попала в малолетнем возрасте. Уже позже, когда Иктинос задумал сделать ее законной женой, он тогда, наверное, и попросил своего духовного отца принять женщину в лоно христианской церкви…»

Без особого труда Леонтий нашел духовника Иктиноса, встретился с ним и узнал, что пять лет назад регионарх привел к нему молодую красивую россиянку, которую звали Мерцаной. Священник спросил ее, любопытства ради, что означает это имя. Женщина ответила, что под Мерцаной славяне разумеют богиню зари. А когда она ночью выходит резвиться над нивами, порхая над созревающими колосьями, тогда зовут ее зарницей… Изображают ее поселяне на капище в венке из колосьев, и она, как заря, румяна и в злато-багряной одежде… У женщины при этих словах обильно полились из глаз слезы, священник крякнул, упрекнув себя в том, что неуместными вопросами при таинственном посвящении растревожил сердце своей будущей прихожанки.

Когда она заходила в ночной сорочке в купель, духовник обратил внимание на ее родинку, расположенную на шее, в виде конской подковки…

Тут же в церкви женщину нарекли Климентиной, так как ее крещение состоялось в день святого Климента.

«Какое знаменательное совпадение… Его преподобие епископ должен с благосклонным вниманием отнестись к разрешению назревшего вопроса, если мы с Константином, отыскавшие его мощи, заинтересованы в этом. С высоких небес святому виднее правота или неправота нашего хрупкого мира и живущего в нем человека… Помню, слышал я стихи одного бродячего поэта, которые очень тронули мое сердце. Вот они, эти стихи… «В день, когда Бог сотворил предметы, сотворил он солнце – и солнце поднялось и опустилось и снова вернулось; создал он луну – и луна взошла и опустилась и снова вернулась; и создал он звезды – и звезды взошли и опустились и снова вернулись; создал он человека – и человек ушел, сошел на землю и не вернулся…»

Так думал Леонтий, возвращаясь от духовного отца Иктиноса и Климентины. «Надо будет встретиться с этой женщиной и поговорить».

Когда муж уходил на службу, Климентина в огромном доме оставалась с детьми и слугами; на улице возле дверей постоянно дежурил вооруженный легаторий. После погромов Иктинос усилил охрану, и в самом помещении также появился велит с акинаком, но без щита. Потрогать этот короткий меч просил маленький сын хозяйки и пытался вытащить его из ножен. Не зная, что в таком случае предпринять, велит лишь хлопал глазами и делал слабые попытки отстраниться от мальчика. Но тот настойчиво лез к акинаку, и только вмешательство матери останавливало сына.

Уводя его, Климентина неизменно улыбалась бородатому велиту, а тот, зачарованный ее красотой, с нежностью смотрел на женщину, и лицо его становилось грустным. Тогда воина одолевали воспоминания… Он помнил себя маленьким, возвращающимся верхом на коне с водопоя, помнил запах дыма, стелющегося над плоскими крышами, зеленые горы с белыми снеговыми вершинами, серую козу, привязанную к врытому возле высокого крыльца бревну, и свою сестренку, сосущую тряпицу, в которую заворачивала мать комочек разжеванного хлеба… И еще помнил жуткий оскал зубов и дикое ржание боевых лошадей, черных всадников, пускающих стрелы с желтым оперением, сестренку, надетую на копье и поднятую высоко кверху… И суматошные крики: «Хазары!»

После их набега мирное аланское селение вмиг перестало существовать. Пленных, годных на продажу, собрали отдельно, остальных побили из луков и засекли мечами, и погнали живых по долгой знойной дороге. Среди последних оказался и мальчик, которого продали в Херсонесе; вырос он крепким и сильным, и, как только василевсу понадобились воины, хозяин отдал его в армию в счет обложного налога. Но ему повезло, он стал легаторием, а простые велиты уходили в боевые походы и, как правило, редко возвращались.

С улицы донесся какой-то шум, в дверь постучали, и, когда алан открыл ее, один из охранников сказал ему:

– Позови госпожу… Тут к ней какой-то монах пожаловал.

Мимо велита прошла хозяйка дома, обдав его запахом тонких благовоний. Увидев Леонтия (а это был он), она попросила войти.

Женщина была одета по-домашнему, и Леонтию сразу же бросилась в глаза родинка, не то чтобы напоминающая, а точная копия конской подковы, только уменьшенная в сотню, а может быть, и в тысячу раз. А взглянув в лицо Климентины, он долго не мог отвести от него взгляд; от нее веяло какой-то неземной чистотой, как от лика Богородицы. «И как могла Евдоксия увлечь от такой красоты Иктиноса?.. – подумал Леонтий. – Надо быть действительно Пустым Медным Быком, чтобы дать себя одурачить…»

Хозяйка пригласила необычного гостя в передние комнаты дома, где играли со служанкой дети: смуглый малец, похожий на отца, и девочка с черными волосиками, но голубоглазая, как мать, с таким же чистым и нежным личиком.

Леонтий не стал ходить вокруг да около, а спросил напрямик:

– Сколько вам было лет, госпожа, когда вас увезли из родного селения?

Женщина, немало удивившись этому вопросу, тем не менее ответила:

– Лет двенадцать-тринадцать…

«Значит, догадка моя верна, что Доброслав и Дубыня прибыли в Константинополь еще и с другими намерениями, кроме как отыскать дочь жреца… А способ отомстить – найдут. Они знают, кто связан с Иктиносом. Успел ты, Леонтий, просветить их на свою голову, – про себя усмехнулся монах. – Теперь они смогут хорошо во всем разобраться».

– А кто вы такой, отче? – наконец спросила и Климентина. – И что вам нужно?

– Я – Леонтий, монах… Товарищ Константина-философа и сопроводитель во всех его путешествиях. Мы только что вернулись из Хазарии, были некоторое время в Херсонесской феме…

При этих словах лицо женщины непроизвольно вытянулось, и она пытливо заглянула в глаза Леонтию.

– Я знаю, что вы родом оттуда, раньше вас звали Мерцаной, и что пять лет назад, получив при крещении имя Климентина, вы стали законной женой регионарха Иктиноса, которого я не раз встречал в императорском дворце… Я бы попросил вас, госпожа, рассказать о том, как вас похитили из русского селения и как вы оказались здесь. Это очень важно и, может быть, особенно нужно для вашего мужа, так как ему угрожает опасность. После вашего рассказа я подробно объясню, в чем дело… А теперь я слушаю.