Текст книги "Вкус коньяка (СИ)"

Автор книги: Владимир Царицын

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Может быть, поэтому у меня никогда не было настоящих друзей, только приятели? Семья заменяла мне все. Но и приятели не считали меня букой и злыднем, они думали, что я – легкий и положительно сориентированный на мир человек. Не скандалист, не склочник. Со мною можно было поговорить о чем-то отвлеченном, поиграть в шахматы, выпить после работы по кружке пива. А для сокровенного всегда можно найти другого, истинного друга, который с удовольствием тебя выслушает и примет участие в твоей судьбе.

А я жил в своем мире, и мне там было хорошо. А потом этот мир рухнул, и я рухнул вместе с ним, оставшись в живых, но превратившись в нелюдимого и желчного старика. Самое странное – то, что я это понимаю, но ничего не желаю менять в своем существовании.

Или не могу? Пожалуй, и то, и другое – не могу и не желаю.

Когда я выходил из лесу, мне встретились три грибника, шедшие навстречу – женщина и два мужчины. Один молодой, второй постарше.

Женщина с любопытством заглянула в мое неполное лукошко.

– Что, нет грибов? – удивилась увиденному.

– Почему нет? – усмехнулся я. – Есть. Нарезал сколько надо на жареху. Хватит.

Мужчины недоуменно переглянулись. Они искренне полагали, что природа не просто щедра для всех и каждого, а что она всецело принадлежит им одним, поэтому и забирать у нее можно все, что она дает. Не столько, сколько надо, чтобы удовлетворить собственный аппетит и кое-что оставить другим, а все.

Я снова раздражаюсь.

Было уже девять часов утра, когда я вернулся со своей «охоты».

Идя по проходу мимо Васиного образцово-показательного участка (пошел бы другой дорогой, но к моему участку другого прохода нет), я, конечно же, заметил Васю, задумчиво склонившегося над грядкой, и попытался, не вступая в разговор, который, я понимал, обязательно станет продолжением ссоры, тихо пройти мимо. Но Вася меня тоже заметил.

– А, интеллигент! – чуть ли не радостно, окликнул он меня. -

Вернулся с "Косого мысу"? Масленков напластал? А я тут спецом для тебя одного сопливого масленка приберег. Хотел сам его замариновать, но вспомнил наш с тобой вчерашний базар и сразу про тебя подумал.

– Что за чушь? Ты, Василий…

Я осекся на полуслове. Вася шагнул в мою сторону, и я увидел за его спиной паренька, прикованного наручником к укосине крыльца

Васиной бани. На парне была темно-синяя ветровка с капюшоном, он стоял, опустив голову, и капюшон закрывал лицо. В его фигурке мне почудилось что-то знакомое.

– Ты что творишь, Василий? – зло сказал я. – Да за такое…

– А че? Стрелять ты мне не велишь, так я его в плен взял. И наручники зятевы пригодились. Забирай ворюгу, перевоспитывай. Только наручники я тебе не дам, самому надо.

Я без разрешения ворвался на Васину территорию.

– А ну отстегивай немедленно!

Вася ухмыльнулся и пошел освобождать пленника. Отстегнул наручники и, крепко обхватив мальчишечью тонкую руку, подвел парня ко мне.

Точно! Это был тот самый пацан с кладбища.

– Держи крепко, – посоветовал косой Вася, – он прыткий сопляк.

Пацан насупившись посмотрел на меня и сказал с вызовом:

– Держи крепче, как тебе этот косой мудак советует. Только я один хер убегу! Держи, не держи.

– А я и не собираюсь тебя держать, – возразил я спокойным тоном.

– Я тебя завтраком накормить хотел.

– Ага, – кивнул Вася, – покорми его еще. Он враз и перевоспитается.

Я вскинул голову на Васю-тюремщика, зло посмотрел в его настоящий глаз, но говорить ничего не стал.

– Пошли, – сказал я пацану. – Мой участок рядом. Сейчас чаю вскипятим. У меня колбаса есть, сыр. А может, яичницу пожарим? Тебя как звать-то?

– А что?

– Прежде, чем за один стол есть садиться, надо познакомиться.

– Ну, Мишкой меня звать, – шмыгнув носом, ответил пацан. Я вздрогнул. – А что это ты дядя такой добрый? Мальчиков, небось, любишь? Если приставать будешь, я тебе сам такую яичницу организую!

Мало не покажется. Понял?

Василий трубно заржал за нашими спинами. Я опять не стал на него реагировать.

– Нет, Миша, – сказал я, – приставать я к тебе не буду. Я не гомосексуалист и не педофил, если ты это имеешь в виду.

– Ниче, – обнадеживал Василий, – он тебя, Сергуня в педики быстро произведет. Очень даже запросто, и не заметишь, как закукарекаешь.

Ежели либезить перед ним станешь. Эти масленки – сопливые, да не в меру и не в ту сторону развитые. Эх, блин! Хотел я его на кол посадить у калитки. Было такое желание. Вот бы чучело хорошее получилось! И другим ворюгам – наука, всем бы сразу ясно было – мой участок грабить нельзя. А то… колов много тут врыть можно…

*18.*

Мой юный приятель, спасенный мною из Васиного заточения, ел с поражающей воображение скоростью. Через минуту с того момента, как я поставил на тополевый кругляш, служащий мне подставкой под горячее шкворчащую салом сковородку с четырехглазой яичницей, вилка в последний раз чиркнула по днищу сковородки, и в ход пошел ломоть хлеба. Миша выписывал им по сковородке /хитрые /виражи, собирая последние миллиграммы моего /нехитрого/ угощения. Странно, но его жадность и торопливость в еде меня нисколько не раздражала.

Напротив, мне было любопытно наблюдать за тем, как он ест. Я даже мысленно пережевывал те куски, которые должен был прожевать Миша, но, торопясь, проглатывал их целиком.

Я довольствовался бутербродом с сыром и большой чашкой кофе с молоком. А потом закурил и стал наблюдать и слушать, как Миша ест и швыркает чаем, от кофе он отказался, предпочел чай – без молока, но с сахаром. Сахара положил в свой бокал пять ложек.

Мой сын Мишка никогда не швыркал – ни чаем, ни супом – ничем, ел аккуратно и культурно. Специально мы его никогда этому не учили правильно есть, он видел, как едим мы, и всегда делал так же. А может быть, просто наш сын никогда не был таким голодным?

– Дано голодаешь? – спросил я у пацана сочувственным тоном.

Он удивленно взглянул на меня и промолчал, потянулся за бутербродом. Проглотил его в два приема, допил остатки чая и, откинувшись на спинку стула, спросил:

– Закурить дашь?

– Нет, – покачал головой я. – Сколько тебе лет?

– Шестнадцать.

– Врешь, небось? Прибавил пару годков?

– Да нет. Правда, шестнадцать.

– Выглядишь на четырнадцать.

– Шестнадцать, бля буду!

– А почему ругаешься?

– Кто ругается?

– Ты. Материшься, как сапожник.

– А-а-а… Случайно выскочило. А что, сапожники все матерятся?

Я усмехнулся и не нашел, что ответить.

– Ну ладно, дай закурить-то! – снова попросил Мишка. – Чего жмотничаешь? Раз уж пожрать дал, так и закурить давай.

Я достал из шкафчика жестяную круглую коробочку, в которой держал дешевые карамельки без фантиков. Раньше в этих жестянках продавали леденцы-монпансье. Теперь такие коробки не у многих сохранились, их обычно выбрасывали, ведь всегда можно было купить новую коробку леденцов. Но кое-кто коробку оставлял и хранил в них что-нибудь, например, пуговицы. Моя мама держала в ней пуговицы, а я позже вернул жестянке ее первоначальное предназначение.

Я открыл крышку, расписанную красивыми яркими цветами, и дал Мише две конфеты.

– Курить тебе рано, хоть и шестнадцать. На вот – вместо сигареты.

Мишка не стал отказываться, засунул обе карамельки в рот, но не стал их сосать, а моментально разгрыз. Сам налил себе еще чаю, не забыв положить туда сахар – пять чайных ложечек с горкой.

– Ты к кому приходил? На кладбище? – спросил я.

Мишка как-то странно на меня посмотрел. И вдруг тоже меня вспомнил.

– А-а-а, так это ты там был! То-то я смотрю, портрет знакомый.

Вот так встреча! Кстати, я свое имя назвал, а ты не представился. А ведь за одним столом сидим, между прочим.

Я удивленно посмотрел на Мишку.

– Ты ж сам говорил: прежде, чем за один стол садиться, надо познакомиться, – напомнил он мне мои слова.

– Правда, – согласился я, – говорил. Извини, что забыл представиться. Меня зовут Сергеем Владимировичем. Можешь называть меня дядей Сережей.

– Дядь Сереж, дай сигаретку…

– Не дам. Конфеты ешь. Но тоже не переборщи. Зубы заболят. Так ты, Миша мне не ответил. Ты к кому на кладбище приходил?

– К родакам своим.

– К родителям?

– Ага.

– Так ты сирота?

– Ага.

– Твои родители…, они умерли?

– Ну, ты даешь, дядя! Их живыми в землю зарыли.

– Извини, я не то спросил. Я хотел узнать – умерли они своей смертью или… – Я замолчал, осознав, что говорю что-то не то. Зачем это я спрашиваю мальца о том, как умерли его родители? Я хотел снова извиниться, но Миша не дал мне этого сделать.

– Слушай, Сергей Иванович…, – начал он, сверкнув глазами. Я только сейчас увидел, что они у Мишки черные, как спелые смородины.

Или как виноградины из моего виноградника.

– Владимирович, – машинально поправил я.

– …Владимирович. Ты, Сергей Владимирович, чего ко мне со своими дурацкими вопросами лезешь? Тебе не один ли хер?

– Извини, – повторил я.

Мы помолчали. Мишка с тоской посмотрел на пачку сигарет, лежащую на моей стороне стола. У меня даже мелькнула мысль разрешить ему взять одну сигарету. Но Мишка, тяжело вздохнув, взял из коробки карамельку и захрустел. Он хрустел конфетой и швыркал сладкий чай.

Мы оба молчали, и наше молчание затянулось. Никто из нас не решался его прервать. А может быть, говорить больше было не о чем?

Наконец Мишка дошвыркал чай и встал.

– Спасибо тебе дядя Сережа за хлеб-соль, а так же за конфеты.

Конфеты у тебя – полное говно. Дешевка. А яичница… Ладно, пойду я.

– Далеко?

– Куда глаза глядят, – скорбно и излишне наигранно ответил Мишка.

И шмыгнув, добавил еще более наигранно: – Куда мои глазыньки несчастные глядя-а-ат.

Но уходить он не торопился, его черные "глазыньки" метались по углам дома, что-то отыскивая.

– А может быть, останешься? – неожиданно для самого себя, предложил я.

– Зачем? – удивился он, но моего ответа ожидать не стал, снова сел за стол и спросил: – До обеда?

– Можешь и до ужина оставаться. Или до утра. В принципе, завтра утром мы с тобой можем по грибы сходить. На остров. То есть, на мыс.

Я сегодня ходил, но много не брал, только одному на раз пожарить.

…Если хочешь.

– А может, дядь Сереж ты меня усыновить собрался? – ухмыльнулся

Миша, и его ухмылка показалась мне неприятной.

– Честно сказать, подобных мыслей у меня не было, – раздраженно ответил я.

Ответил, но мне сразу же почему-то стало неловко. Словно меня обвинили в том, чего я не совершал, более того – даже не думал этого совершать. Но если бы подумал?.. Да ну, ерунда какая-то! Бред…

Косой Василий предложил мне перевоспитать этого пацана. А мне это нужно? Когда я увидел Мишку, прикованного наручниками, с опущенной головой, такого щуплого и беззащитного, у меня просто не было иного выхода, как спасти его. Я вырвал Мишку из цепких Васиных лап, а что с ним делать дальше – не знал. Накормил, напоил. Теперь что – пусть идет и продолжает грабить дачников? Я не знал, что делать…

Чтобы как-то скрыть свою растерянность, я достал из пачки новую сигарету и стал разминать ее пальцами.

Мишка снова ухмыльнулся и, не очень стараясь быть убедительным, зевнул:

– Поспать бы. Умаялся я что-то. Считай, не спал этой ночью.

– Ложись, – кивнул я на свою кушетку и сказал невпопад: – Утро вечера мудренее.

Мишка очень внимательно на меня посмотрел и убежденно сказал:

– Если ты не педик, дядя Сережа, значит лох. – И, скинув ботинки, которые были бы впору мне, а от Мишкиной ноги отличались размера на четыре, увалился на кушетку и отвернулся к стене. Через мгновение он ровно засопел. Спал ли он? Или притворялся?..

Я вышел во двор и снова уселся в кресло, стоящее в винограднике.

Зачем мне все это нужно, думал я, зачем мне этот пацан? Что я могу ему дать? Моя душа – мертвая пустыня. И сам я мертвый.

*19.*

Я проснулся, потому что замерз – все-таки конец сентября, хоть и необычайно теплый нынче сентябрь.

Мишки в доме не было. Его вообще нигде не было. Вместе с Мишкой из моего дома пропали все продукты – тушенка, рыбные консервы, сахар, макароны, рис, гречка, чай, кофе. Короче – все. Даже конфеты, которые он обозвал говном и те мой юный друг не побрезговал забрать.

Вместе с раритетной коробкой. Осталась только перловка, да немного соли, и кое-какие специи. Да! Еще четыре буханки хлеба он мне оставил. Все продукты Миша сложил в мою дачную сумку и унес с собой.

Больше у меня, по его мнению, брать было нечего. Вилки и ложки у меня стальные, а сталь не ценится так, как алюминий. И вообще – как правильно отметил Вася косой – цветных металлов у меня на участке не имеется, стало быть, тащить у меня нечего.

Спохватившись, я похлопал себя по нагрудному карману брезентовой штормовки, которую носил на даче. Бумажник был на месте, но все же я достал его из кармана и пересчитал наличность. Все правильно – полторы тысячи и мелочь.

Потом я снова более внимательно осмотрел дом и обнаружил еще одну пропажу – старенький красный "Panasonic" с перемотанным скотчем корпусом. Кассетный магнитофон-радиоприемник всегда стоял на подоконнике. Он был нерабочим. Когда-то давно я изредка пользовался им, слушал радио, но нечаянно уронил и он сломался. Я пытался починить не очень-то нужную мне вещь, но единственное, что смог – заклеил трещину скотчем. В технике я разбирался слабо.

Зачем Мишке поломанный кассетник? Наверное, спешил, не проверил.

Хотя кухонную тумбу и холодильник он проинспектировал досконально.

Я не очень расстроился, оценив нанесенный беспризорником Мишкой урон. "Panasonic", тем более, нерабочий был мне не нужен – я давно уже собирался его унести на общественную дачную свалку. Продукты…

Ну что – продукты? У меня оставались хлеб и перловка, на огороде было полно овощей, а на "Косом мысе" – маслят. С голода умереть было проблематично. Пусть продукты будут платой за мою лоховитость (или лошарность? как правильно?) и полным расчетом с Мишкой. Да, я рассчитался с ним.

Мне стало даже вроде бы спокойно. Неясная, плохо объяснимая, плохо формулируемая тяжесть исчезла из моей груди.

Вроде бы…

Вдруг мне захотелось есть. Я вспомнил о маслятах и заварганил себе жареху. Подсолнечное масло мне Мишка, слава богу, тоже оставил.

После обеда, который можно было считать ужином, я пошел в огород заниматься сорняками, которые терпеливо дожидались меня.

– Че, отпустил суразенка? – ехидно поинтересовался косой Вася, который, мне казалось, никогда не покидал своего рабочего места на огороде. В отдалении ковырялся в земле батрак Олежка, уже сменивший милицейский наряд на одежку дачника. Он кивнул мне головой. Его супруги, Васиной дочки, которую никак не звали, не было видно, но из летней кухни доносилось позвякивание посуды.

Я не стал отвечать Васе.

– Еще и гостинцев целую сумку дал, – продолжал Василий. – Че, и сумки не жалко?.. Я видел, как он от тебя шел – чуть пополам от тяжести не сгибался.

Я плюнул и на Васю и на свои сорняки и ушел в дом. Собрался и отправился на "Косой мыс". И не маслята мне были нужны, не за пропитанием я туда отправился – я хотел уединиться. По вечерам за грибами никто не ходил. Это завтра с утречка все ринуться за трофеем, а на сегодня – охота закончилась. Я даже корзинку с собой брать не стал…

Ночью мне приснился сон.

Другой сон.

/Я у ангара./

/Не в ангаре, а у ворот. Я не захожу туда. Мне только взяться за ручку двери, врезанной в голубые облупившиеся ворота, но я не б//е//русь за нее. Что-то //мешает// мне это сделать//, моя рука повисает в воздухе//.// //Какая-то чужеродная мысль (а может быть, моя?) вполз//а//ет в мою голову, и я слышу: "Постой, не торопись, к мертвым ты еще успеешь. Ты кое-что// не сделал// здесь,// по эту сторону ворот//"//. Н//е//ожиданно мелькает тень//. Боковым зрением я замечаю – это //кто-то невысокий и худой. //Подросток или щуплый человек. //Я поворач//и//ваю голову и вижу// – пацан. Определяю это по //его //угловатой фигуре и// резким движениям.// //Н//а нем темная ветровка с капюшоном и рв//а//ные джинсы. И б//о//тинки, они хлябают, потому что велики. Я не вижу его лицо, оно скрыто капюшоном, но я его узнаю – это тот самый пацан с кладбища.

Мишка//.// //Я// вспоминаю – паренька зовут Мишка, у него такое же имя, как у мо//е//го сына./

/– Мишка! – кричу я. – Постой, Миша./

/Он не останавливается, даже не оборачивается на мой зов, он убегает./

/– Стой! – кричу я и бегу вслед за ним./

/Я никак не могу его догнать – прыткий парень! Мы бежим по к//а//ким-то грязным, заваленным мусором// и //заставленным //старой м//е//белью// улицам, мимо каких-то полуразвалившихся деревянных д//о//мов. В некоторых местах проход так узок, что приходится перепрыг//и//вать через кучи и старые диваны. Из диванов торчат ржавые пр//у//жины. Бревна, из которых сложены дома, от времени стали даже не серыми, а черными. Нижние венцы мокрые, по ним расползлась зел//е//ная плесень. Из //окон этих развалюх на меня смотрят люди. В о//с//новном они страшные//, эти наблюдатели// – кривые, косые//, не бр//и//тые,// с волосами, торчащими// серыми тусклыми// клочками в разные стороны. //Гря//з//ные// и, наверное, дурно пахнущие//. //Они молчат. ///

/Мишкина узкая спина не удаляется, я ее вижу постоянно, //она дергается из стороны в сторону, //но расстояние между мной и бе//с//призорником никак не сокращается. Наблюдатели вышли из своих д//о//мов. Они стоят кучками у дверей и смеются. Косой Вася здесь же//, в одной из групп//. Он смеется громче всех и указывает

//грязным //пальцем на меня:/

/– Глядите, люди добрые! Интеллигент бежит. Он //гомик//, между прочим.// И педофил. Он домогается до этого сопливого масленка.///

/Я очень хочу остановиться и дать Васе по морде, но мне н//ек//о//гда останавливаться, мне нужно обязательно догнать беглеца

Мишку. Обязательно. Иначе//, и я уверен в этом, произойдет что-то стра//ш//ное.///

/– Мишка, стой! //Я не сделаю тебе ничего плохого, -// //кричу я, и Мишка вдруг останавливается.///

/Это происходит не потому, что //он// устал и не потому, что п//о//верил моим словам – просто дальше некуда бежать. Впереди гл//у//хая стена, стена из красного кирпича. Это стена ангара и она ух//о//дит влево и вправо в бесконечность. /

/– Не подходи, дядь Сереж, – угрожающе говорит Мишка, и я вижу в его руке нож.// – Не подходи, убью.///

/– А мне все равно, – говорю я. – Мертвого убить невозможно./

/– Не тронь ребенка! – слышу я сзади злобное разноголосье. -

Слышишь, сука! Руки вверх! Хенде Хох! Щас ты у нас попляшешь//, старый пидор//! Щас мы тебя на шашлык пустим./

/Я поворачиваюсь. Ко мне приближается толпа странных //фигур//.

//Косого Васи среди них нет и э//то не наблюдатели. У них нет лиц, вместо них – гладкие серые пузыри, обрамленные капюшонами, и мне совершенно не п//о//нятно, чем они говорят.// Им нечем говорить, у них нет ртов. Но я слышу их злобные голоса.// Я не боюсь их, мне с//о//вершенно не страшно.// Во мне зреет злость.// //Странные фигуры// пр//и//ближаются, но и, сжав кулаки// и зубы//, иду им навстречу. Вдруг бе//з//ликая толпа превращается в еще более безликую серую массу//. Р//у//ки, ноги, тела, головы без лиц – все перемешивается. Серая// //масса// обволакивает меня, сковывает мои движения. Я бью кулаками по р//е//зиновой// вязкой// пустоте// и знаю, что мои удары не наносят ей ник//а//кого вреда//.// Больно только мне. Чем сильнее я дергаюсь, тем мне больнее, тем плотнее обволакивает меня //своими резиновыми щ//у//пальцами //мой безликий противник.// Мне //становится //тяжело д//ы//шать. //Я сейчас утону, захлебнусь этой серостью. //Из последних сил я п//ы//таюсь освободиться, поворачиваю// голову и// смотрю туда, где ст//о//ял

Мишка. Он там по-прежнему. Стоит и широко раскрыв свои черные,

//виноградные// глаза, глядит на меня. ///

/В его гл//а//зах//-виноградинах// ужас…///

/– Нет! Дядя Сережа!../

//

Я проснулся весь в холодном поту. Простыня обвила мое тело, затянувшись петлей на горле. Видимо я метался во сне, сражаясь с этой жуткой инфернальностью. Размотав простыню и сбросив ее на пол, я закурил и вышел на крыльцо. Небо было высоким и очень звездным.

Как в августе.

*20.*

Я продержался на даче до понедельника.

Васин зять с супругой, которую никто никак не звал, в пятницу вечером уехали в город, увозя тяжеленные сумки с урожаем овощей, авоськи с банками маринованных маслят и охапки астр – видимо все на продажу. Вася, как каторжный вкалывал в огороде, готовя грядки, отработавшие сезон к зиме. Со мной он заговаривать не пытался.

Обиделся? Решил объявить мне бойкот? Ну и слава богу! Или еще лучше

– черт с ним! Мне его обида и бойкот на руку – никто не мешает моему одиночеству. И моим мыслям.

А мысли были о сне.

Это был другой сон. Впервые за десять лет я видел другой сон. Не скажу, что это обстоятельство меня обрадовало. Один кошмар сменился другим – всего-то! И все же я думал о своем новом сне. Зачем он мне приснился? И будет ли продолжение? Или мой новый кошмар будет повторяться? Или не будет? Может быть, сон этот – реакция на редкое необычное событие в моем монотонном существовании? На всплеск неожиданно проснувшихся эмоций? Не увижу я больше этого пацана наяву

– и не будет сна?

А ведь по большому счету я думал не о сне – я думал о моем новом юном знакомце. Казалось бы – что о нем думать? Пожалел беспризорного воришку, расхитителя, как говорил Василий, частной собственности.

Пожалел, накормил, а он наплевал на мою жалость и на мое участие, стырил мои продукты и вернулся к привычной вольной жизни. А впрочем…, что я знаю об этом ребенке? Что он сирота, и что его родители похоронены рядом с моими. Так может, это все ложь? Может, его родители живы? Живут и ничего не знают о преступном ремесле своего сынишки? А может быть, его и не Мишкой зовут вовсе? Может, он и тут наврал? Может быть…

Выходит, что я ничего о нем не знаю.

Почему я ничего не выяснил у Мишки кроме его имени? (Буду называть его пока Мишкой). Так почему я не поговорил с ним начистоту?.. Потому, что это мне было не надо. Мне и сейчас это не надо. Но мне той же ночью приснился странный сон, новый сон! А вот теперь мучают эти мысли. Почему?

Что бы я ни делал, чем бы не занимался, я постоянно ловил себя на том, что думаю о Мишке. Кошмарный сон больше не снился, но едва я оказывался в винограднике и бросал взгляд на ядреные черные кисти, мне вспоминались Мишкины глаза. И меня что-то хватало за сердце. И становилось мне как-то тоскливо. Я ощущал себя не так, как обычно.

Что-то во мне изменилось. Я обманывал себя, думая, что не понимаю – что во мне изменилось? На самом деле, я прекрасно понимал, что со мной.

Я решил уехать в город, потому что оставаться здесь мне было невмоготу. Разыскивать Мишку я не собирался, а если бы и возникло такое желание, я даже не представлял себе, с какой стороны приступать к поискам.

У калитки я опять застопорился с замком – так и не удосужился подержать его в керосине, и теперь он закрывался с усилием и не до конца, а потому ключ из скважины не вытаскивался. Вася оказался рядом со мной, по-видимому, не специально, он что-то выпалывал у забора.

– Че, обчистил тебя, масленок? – поинтересовался он беззлобно, даже как-то сочувственно.

Я не ответил, хотя отсутствие иронии в Васином вопросе меня слегка удивило. И еще меня удивило, что Вася решил прекратить бойкот. Видать, его распирало желание поговорить, пообщаться, и сообщить кому-то, любому, хотя бы и мне, какую-то новость. Я не ошибся.

– Все, – объявил Вася, – кончилась у них лафа. У сопляков этих.

Олежка, он знаешь у меня кто? Я сам не знал – скрытный, ментяра!

Мне было все равно, кем был зять у Васи.

– Он у меня казак, оказывается!

– Ну и что? – вырвалось у меня случайно.

– А то, – оживился Василий. – Я ему рассказал о том, как эти ворюги средь бела дня… Он, Олежка, мне и выдал: я, мол, казак. И обещал со своими договориться. Чтобы они, казаки, стало быть, его соплеменники, или как там? Чтобы они наш дачный кооператив под охрану взяли. Ну, если конечно, дачники не зажопятся эту охрану оплачивать… Думаю, не зажопятся – всех это ворье достало уже.

Думаю, большинство проголосует "за". Не все ж такие сердобольные интеллигенты, как ты. А казаки – они ребята крутые. Поймают кого, малолетний там, не малолетний – нагайками засекут. И из ружей палить будут. И уж у тебя разрешения не спросят!

Все-таки злорадство поперло из Василия буром. Слава богу, ключ вытащился и я, не попрощавшись, ушел. Надо отыскать Мишку, решил я.

Но как?

– А виноград-то у тебя знатный! – завистливо бросил мне в спину косой Вася. – Продавать повез?

– Это вам, Инна Яковлевна, – сказал я, протягивая моей добровольной «сторожихе» ведерко с виноградом.

– Да зачем? – по своему обыкновению стала отказываться она, – не надо. Что вы, Сергей Владимирович, в самом деле?

– Берите, берите. Племянника угостите и сами поешьте вволю. Я в следующий раз еще привезу, – пообещал я и подумал: – "Если останется что после набегов Мишкиных друзей и прожорливых ос".

– Зачем так много-то? Самим ведь надо.

– Берите. У меня винограда много. Лето хорошее было, длинное.

– А вы на могилки пойдете? Я смотрю, вы с астрами.

– Пойду… – Я помолчал. – Розы уже отошли. Только астры.

– Так я, пока вы ходите, виноград из ведерка в пакет переложу. Вы назад пойдете, я вам ведро отдам. А ведро я помою…

Побывав у Зои, Мишки, Светланы и Лизоньки, я зашел к маме с папой. Положив цветы, прошел к той могилке, где три дня назад увидел

Мишку-беспрезорника. Захоронение было явно старым. Оградки почти не было – две стороны ушли в землю почти по самые верхушки прутьев, одна сторона оградки была отломана и валялась рядом. На металлическом, сто лет некрашеном столбике-обелиске не было фотографии, вместо нее – табличка, надпись читалась с трудом. Но я сумел прочитать: Порфирьев Иван. Отчество разобрать не смог, только первую букву – "И". Иванович, а может – Ильич. А может еще как. Имен на букву "И" немало у русских, а судя по фамилии, похороненный был русским. Год рождения – 1889. Год смерти – 1981. Мне стало ясно, что про родителей Мишка наврал. Если и мог быть усопший в 1981 году на девяносто втором году жизни Порфирьев Иван И…, то только дедом, а то и прадедом. А скорей всего Мишке он не был ни кем. Тогда что тут делал Мишка? Я вспомнил, что очень мешал ему, находясь рядом. Мишка смотрел на меня с неприязнью, почти с ненавистью. Он ждал момента, когда я уйду. Зачем? Чтобы что?

Я посмотрел вокруг и увидел кучу листьев рядом с обелиском.

Сверху кучи лежало кое-что, что было мне хорошо знакомо – крышка от жестяной коробки из-под леденцов-монпансье. Я взял ее в руки и рассмотрел. Да, действительно, та самая крышка, моя. Хотя, близнецы у моей крышки, несмотря на то, что она – раритет, наверняка существовали. Найдя палку, я разворошил листья. Под кучей был тайник

– врытый в землю сундучок с крышкой. И крышка и стенки сундучка снаружи были обиты рубероидом, замка не было. Я откинул крышку и не поверил своим глазам – на дне сундучка лежал мой "Panasonic", а под его ручку был просунут лист бумаги, вырванный из тетрадки в клетку и сложенный в несколько раз повдоль. На листе было написано неуверенным детским почерком: "Сергею Владимировичу".

Я развернул адресованное мне письмо.

/Дядя Сережа//!// – /было написано в нем.

/Это я.///

/Изв//и//ни//,// не уд//е//ржался//,// взял// эту чахотку//.//

Хотел взять тольк//о// жратву.// Без ничего уйти не мог. А то меня

(густо зачеркнуто) н//а//кажет (еще более густо зачеркнуто) старшой.///

/Радиолу починил. Я умею. Там делов-то было (зачеркнуто) еру//н//да. И батарейки поменял. Теперь она работает. Може//шь// польз//о//ваться./

/Не поминай лихом. Михаил./

Ниже приписано:

/Если вдруг реши//шь// меня искать, не трать время. //Всю жратву, которую я у тебя украл уже съели и высрали, а радиолу я вернул. /

/Здесь я больше не появлюсь. //Курок я сделал новый в другом месте./

Я включил "Panasonic", он и, правда, работал. Потом перечитал

Мишкино письмо еще раз. Если не принимать в расчет детскую постановку фраз и несколько ненормативных словечек, в целом письмо было написано грамотно – со знаками препинания и без орфографических ошибок.