Текст книги "Письма русского путешественника"
Автор книги: Владимир Буковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
Есть, пожалуй, только две переменные величины в этой грустной формуле. Во-первых, советские захваты необратимы (пока что), и оттого советская сфера влияния неизменно расширяется. Тому же способствуют страх и капитулянтские настроения в еще не захваченных странах Западной Европы бывает, язык не поворачивается всерьез назвать их свободными. Во-вторых, медленно, но неуклонно подгнивает советская система. Несмотря на все усилия Запада, все труднее спасать от полного краха советскую экономику. Столь же медленно нарастают движения сопротивления внутри советского блока, которые рано или поздно его разрушат, если их поддерживать и поощрять. Движения эти внезапно открыли очень важное обстоятельство – внутреннее одряхление советского режима, его негибкость, неумение обороняться в идеологической борьбе.
Словом, со всех точек зрения "политика прав человека" оказывалась просто находкой, если не единственным выходом из пагубной дилеммы. Она позволяла перейти к "моральной" конфронтации, не ведущей к отрицательным последствиям "холодной войны" (права человека должны ведь соблюдаться везде, а не только в СССР), поддерживала движения сопротивления, бросала идеологический вызов дряхлеющему коммунистическому режиму, ставила под удар просоветские силы на самом Западе и позволяла перестроить всю западную стратегическую линию, переориентировать ее с диктаторских режимов на демократические. При всем при том новая линия вовсе не исключала укрепления своей обороны – право па самооборону тоже ведь вполне человеческое.
Самое важное преимущество, конечно, состояло в том, что Запад наконец приобретал нечто вроде идеологии, способной противостоять коммунизму. В Соединенных Штатах она позволяла объединить страну после глубокого кризиса и даже вернуть ей ведущее место в мире.
Разумеется, все это нужно было детально продумать, разработать конкретно в применении к каждому случаю, к каждой стране. Прямо так, в один день перейти к абсолютно новой линии невозможно. Это лишь дестабилизирует уже существующую, не создав новой. И конечно, для такой радикальной перестройки требовалось большое искусство.
Я нисколько не сомневаюсь в искренности намерений Картера. Однако, кроме искренности, у него, кажется, ничего больше не было. Даже толкового окружения. Не поняв своей задачи, он, видимо, решил сделать из Белого дома филиал "Эмнести Интернейшнл". Оказавшись под давлением со всех сторон и не имея своей детально продуманной схемы, он в результате опустил все ценное, что давала новая концепция. Поэтому три года спустя, когда эра "разрядки" закончилась оккупацией Афганистана, ни Америка, ни Европа не были к этому готовы. Старое оказалось подорвано, новое не создано.
Впрочем, быть может, не стоит винить во всем одного Картера. Положение американского президента больше чем незавидное. Врагу бы своему не пожелал оказаться на этом месте. Здесь, на Западе, вообще принято все требовать от властей – даже то, что каждый легко может сделать сам, не вставая со стула. А уж в Америке и подавно: выборные люди на то и существуют, чтобы их изводить, давить на них, осаждать и обвинять во всех смертных грехах. Первые четыре года уходят обычно на подготовку перевыборов, а за оставшиеся четыре года что можно успеть сделать, когда линия уже сформировалась за первые? Инерция большой страны пропорциональна ее размерам, а гигантский бюрократический аппарат, этот Франкенштейн нашего времени, все равно сделает так, как захочет. Президенты и премьер-министры давно уже не управляют миром. Им правит истеблишмент и создаваемые им мифы. В данном случае – "силы мира, прогресса и социализма". Картер же как человек вызывает у меня лишь симпатию и сочувствие. Думаю, он хорошо знает то чувство немоты, с которым я вышел из Белого дома.
Так или иначе, но наше сотрудничество, начавшееся столь бурно, продолжения не имело. Напрасно потратил я два часа, пытаясь убедить Эндрю Янга обсудить в ООН проблему геноцида малых народностей в СССР, предлагая ему материалы о крымских татарах или проблему других колоний советской империи. Тот лишь зевал от скуки. Напрасными оказались и другие наши просьбы, рекомендации, советы. Лишь под конец, в 1980 году, опять сошлись наши линии, когда легко предсказуемый кризис заставил Картера осуществить почти все наши предложения трехлетней давности: и сокращение торговли, и эмбарго на ряд товаров, и частичный научный бойкот, и бойкот Олимпийских игр в Москве. Только было уже слишком поздно.
Наша встреча, однако, имела еще одно вполне неожиданное последствие. Благодаря ей я вдруг узнал главную причину своего загадочного обмена, объяснившую странности поведения советской стороны. История эта, рассказанная одному моему знакомому одним из ближайших помощников Брежнева, вполне достоверна как своим источником, так и типичной советской бредовостью. Словом, услышав ее, я понял, что другого объяснения и быть не могло.
Недели через две после "приема в Белом доме" Брежнев выразил беспокойство по поводу нового американского курса и затребовал отчет о моей зарубежной активности по материалам западной прессы. Прочтя доклад, он сурово оглядел своих помощников, стоящих вокруг:
– Товарищи, что ж это вы наделали? Вы же меня уверяли, что он того, тут он выразительно покрутил пальцем у виска, – а он совсем не того, выступает там всюду, говорить умеет... Что же вы мне деятелей выпускаете?
Вот так номер! Выходит, они в Кремле действительно верили, что я параноик. Так вот почему решили меня выставить с максимальным "паблисити"! Легко себе представить, какой эффект произвело бы такое появление на всех, кто симпатизировал нам и поддерживал наше движение.
Поразительная история, не правда ли? Даже всесильные советские вожди могут оказаться жертвой собственной дезинформации, даже им нужна бы свобода слова и независимая пресса, чтобы не натворить глупейших ошибок. В системе партийной бюрократии "обратная связь" превращается в порочный круг. Сначала, в 60-х годах, они приказали признавать нас невменяемыми, а когда им соответственно доложили о нас как о сумасшедших – они поверили! Вот что, оказывается, решило мою судьбу. Словом, полезно русскому путешественнику получать известия с далекой родины. Очень отрезвляют...
Глава о свободе
If none was to have Liberty but those
who understand whot it is there would not
be many free men in the world.
Lord Halifax
Пожалуй, нет затеи более безнадежной, чем пытаться сравнить жизнь двух противоположных систем – тоталитарной и демократической. Сколько ни пробуй, проблема лишь все больше запутывается. Что ни скажи – и верно и неверно. Даже метафоры никакой придумать не удается.
Вот я написал – "две противоположные системы", а так ли это? Ведь не может быть двух абсолютно противоположных вещей, в чем-то они должны быть сходны. Какой-то общий элемент должен же существовать. Но если не противоположные, тогда – различные? А, значит, это различие можно измерить или хотя бы описать, ввести степени и градации. И глядишь – ты уже не лучше тех западных умников, которые утверждают, что разницы вообще нет, а есть лишь оттенки.
В каком-то смысле это напоминает попытку ученых сравнить человека с обезьяной. Вроде бы все сходно: и строение и функционирование. Даже мозг не отличается существенно. Пока измеряешь органы да анализируешь детали, особой разницы не видно. Но стоит отойти в сторонку и посмотреть непреодолимая пропасть. Дело, наверно, в том, что в обоих случаях у нас были общие предки.
Самое показательное и наглядное проявление этой биологической разницы двух миров можно наблюдать, так сказать, в естественных условиях. Поведение, реакции и впечатления советского человека, оказавшегося за границей, откроют вам больше, чем целая библиотека научных трудов на данную тему.
Прежде всего что он знает о Западе, чего ждет? После десятилетий назойливого крика советской пропаганды о вечном кризисе капитализма, об эксплуатации и "контрастах", трущобах и безработных, умирающих с голода, дискриминации и власти капитала – он чаще всего искренне верит, что едет в рай. Запад для него – нечто вроде огромного магазина "Березка", где есть все, куда его теперь тоже пустят, потому что он теперь тоже иностранец, и где не нужно добывать валюту всеми правдами и неправдами, потому что там все деньги – валюта. А что означает "все"? Ну, конечно же, мясо, и, черт возьми, колбаса, и джинсы, и прочая одежда всякая. Ну, там, икра разная, семга, пластинки всякие, книжки, потом мебель настоящая, автомобили...
Но как ни напрягает он воображение, как ни тужится вспомнить прочие экспонаты иностранных промышленных выставок да импортные товары, которые ему приходилось видеть, реальность превосходит всякие ожидания. Ведь каждый представляет себе рай, исходя из того, чего ему не хватало, о чем он только мечтать смел. Увидевши же груды обуви, завалы одежды, десятки сортов колбас, всяческое мясо в неограниченном количестве да еще множество каких-то продуктов, товаров, предметов, о назначении которых мы уже ничего не знаем, даже старики не припоминают, – советский человек просто балдеет, у многих, особенно у женщин, начинаются настоящие психозы. Одним кажется, что все это изобилие – какая-то нелепая случайность, ошибка снабженцев и завтра – послезавтра исчезнет. Опять будут привычные пустые прилавки и километровые очереди. А потому они безудержно покупают все подряд, запасают впрок и не могут остановиться. У других – психоз недоверия. Раз это добро общедоступно, разложено вдоль улиц, свисает над головами прохожих и глядит из каждой витрины, оно не может быть настоящим. Это все напоказ, как в советских витринах, а покупать его никто не станет. Оттого и очередей нету, и лежит это добро в огромных количествах, никого не привлекая. Нет, "настоящий" товар надо "добывать", "откапывать", "доставать" "налево", из-под прилавка или в таких хитрых местах, о которых знают лишь посвященные.
Словом, наступает кризис ценностей. Так же, как я стоял в аэропорту Цюриха над своим мешком с тюремным барахлом – совершенно пораженный тем, что все мои ценности, ножички, бритвы, книги, накопленные годами, поколениями зэков, на моих глазах превратились в ничто. А я-то их прятал, я-то их в подкладку зашивал, дрожал над ними при каждом шмоне. И даже тряпку половую привез в Цюрих, дубина... Ведь большую часть своей жизни проводит советский человек в бесконечных заботах, как бы достать, добыть, раскопать самые элементарные вещи. Сколько изворотливости, изобретательности нужно, чтобы сделать то, на что здесь уходит ровно пять минут. И вот весь этот опыт, все твое достояние рухнуло а один миг.
Итак, первое ощущение в раю – это полная потерянность, смятение, подавленность. Как у нас говорят: слишком хорошо – тоже нехорошо. Попробуй выбрать что-то единственное среди этих джунглей добра, которого никогда в жизни не видел. Я как-то час простоял перед прилавком с 24 разными сортами маслин, да так ничего не смог выбрать, а только устал. Что там маслины без них, в конце концов, можно и обойтись. Но ведь каждый день, каждый час, особенно вначале, нужно что-то выбирать. Привыкши к советскому однообразию, стандартности, мы просто шалеем от здешней пестроты, а непривычная оживленность на улицах в любой будничный день, толпы никуда не спешащих людей, особенно молодежи, создают впечатление какого-то постоянного праздника или ярмарки. Беззаботность – вот, пожалуй, наиболее точное определение царящей здесь атмосферы. Нет этой бесконечной суеты, толчеи вечно раздраженных людей, которым надо успеть каждую свободную минуту сделать тысячу мелочей, составляющих нашу жизнь.
Сроду не видел я такого количества праздной молодежи на улицах советских городов. В дневное время вообще встретишь только пенсионеров да бабушек с младенцами. Только в обеденный перерыв наполняются улицы угрюмыми толпами. И дальше, уже до самого вечера, то ослабевая, то нарастая, эта торопливая сутолока заменяет собою нашу городскую жизнь. А молодежи – что делать на улице? Редкие кафе забиты битком – нужно добрый час стоять в очереди, чтобы туда попасть. К тому же веселья там мало: съел свой шашлык, выпил бутылку вина и иди домой, освобождай место другим. Разве что в кино сходить. Есть, конечно, "организованный досуг", всякие дома культуры и клубы с неизбежными кружками хорового пения, фотографии, хореографии и спортивными секциями. Но все это настолько искусственно, подконтрольно и казенно, что не может заменить общественной жизни или естественного развлечения. Разве что спортивные секции пользуются некоторой популярностью. В общем, для среднего человека основной чертой советской жизни является неистребимая скука, пустота – и одновременно чрезвычайная занятость какими-то бытовыми мелочами, каждая из которых вырастает в громадную, почти неразрешимую проблему. Отсюда – невероятно высокая преступность и почти поголовный алкоголизм.
Вот это, пожалуй, еще одна отличительная черта, бросающаяся нам в глаза с самого начала: отсутствие пьяных, Я не имею в виду просто подвыпивших людей, веселящихся в своей компании. Таких здесь сколько угодно. Практически каждый за день пропустит стаканчик-другой вина или пару кружек пива с кем-нибудь за компанию, а то и в одиночку. Нет, само отношение к выпивке здесь иное. Цель не в том, чтобы напиться, как у нас, до бесчувствия, до озверения, а чтобы поддерживать какое-то время приятное состояние "под хмельком", растянуть его дольше, сделать беседу чуть веселее, раскованнее. Ни запойных, ни валяющихся на улице тел обязательная деталь советского городского пейзажа – здесь все же не увидишь.
То, что происходит в последнее время у нас, уже и алкоголизмом назвать нельзя. Скорее это разновидность народной психотерапии: напиваются как можно быстрее или до полного забытья, или до такого отключения, чтобы вся накопившаяся злоба, ненависть и безысходность разрядилась беспорядочно на первого встречного.
К тому же все человеческое общение свелось у нас к пьянке. Встретивши знакомого, невозможно не выпить, а начавши пить– не напиться. Непьющий человек подозрителен: неизвестно, что копит в душе.
Но вот пересекли границу любимой отчизны, и очень многие вскоре "выздоравливают". Водка здесь не дефицит, по рублю складываться не надо, разливать тайком в подворотне – тем более. Пей, сколько влезет, никому дела нет, И как-то не пьется под чужим небом. Да и нет той атмосферы алкогольного братства. Здешние "парти" поражают нас своей скукой, скованностью. В Англии особенно они производят впечатление какого-то коллективного самоистязания: темы разговоров изобретаются каждым в отдельности и всеми вместе, только чтобы не замолчать совсем. При этом все-таки периодически наступают мучительно неловкие паузы, когда в глазах присутствующих паника, а то и тоскливый вопрос: черт их всех забери, когда же можно будет откланяться наконец?
Впрочем, это только "парти", на которые собираются люди малознакомые или незнакомые вовсе, иногда как раз с целью познакомиться. Во всех остальных ситуациях советского человека поражает именно непринужденность здешних людей. Не только в общении, одежде, поведении, но даже в походке или жестах. Словом, именно то неуловимое, что позволяет распознавать иностранца на улицах Москвы. Откуда это у них берется только? И вдруг, словно осеняет – ба! да ведь это же и есть свобода. У них, этих чертовых иностранцев, никогда даже и ощущения такого не было, будто кто-то незримый постоянно стоит за спиной, будто пристальный глаз государства следит за каждым их движением. Им даже в голову не приходит, что кто-то вдруг может подойти и спросить грозно: – А вы, собственно говоря, что тут делаете?
На самом деле с нами это тоже не каждый день случается, но ведь мы постоянно ждем этого, а коль случится, отнюдь не удивимся. Бессознательно, что бы он ни делал, даже самое безобидное, подготовляет советский человек какие-то бесконечные оправдания, объяснения, доказательства в своем непрерывном внутреннем споре с вездесущим, мистическим "они". Врасплох советского человека не застанешь, даже если кто-то красномордый и самоуверенный вдруг схватит его за шиворот, закрутит руку за спину и поволочет... известно куда. Тут наш советский человек одновременно изобразит всем своим существом полную покорность и несколько преувеличенное удивление, которые у нас всегда наготове вместе с этими самыми объяснениями:
– Да в чем дело... да я же вот просто так здесь шел... я просто в магазин шел... вот и авоська у меня в кармане, можете проверить... эй, да погоди же, руку-то отпусти... руууу...ку! зачем крутить, я сам пойду... При том при всем в голове своей он уже перебирает возможные причины, и как они всплыть могли, и что теперь делать. Кого у нас "взять" не за что? Разве младенцев новорожденных.
Да, это самое они. У нас ведь не скажут – "правительство", скажут "они", "власть". Здесь же нет и понятия такого, и даже слова, означающего всеобъемлющую власть государства. Есть парламент, есть правительство, муниципальные власти, университетские власти, власть прессы, профсоюзов, полиции, таможни – чертова прорва властей, большей частью занятых междоусобной борьбой. В целом для публики их существование безразлично, а присутствие не чувствуется; они не являются фактором повседневной жизни. Самое главное – у них не нужно спрашивать разрешение в каждом случае. Принцип власти здесь скорее ограничительный, чем разрешительный.
Соответственно, прежде чем что-то сделать, никто себе даже вопроса не задаст: а можно ли? Столкнувшись же с препятствием любого порядка, не скажет человек, как у нас: вот ведь чертова власть какая, ничего сделать не дают. Разве что коммунистическая демагогия вовсю лает "власть".
В теории кто не знает, что здесь свобода? Кто не слышал о парламентах, партиях и независимой прессе? Более или менее каждый человек наслышан об этом и даже склонен преувеличивать степень политической свободы на Западе. Поражает совсем другое – какие-то неожиданные детали, вполне, казалось бы, естественные в здешнем окружении теоретически, однако психологически труднопримиримые с нашими привычными представлениями. Как-то в Лондоне я шел вечером, занятый своими заботами, и, проходя мимо массивного здания церковного типа, рассеянно взглянул на табличку. Вполне обыденная табличка с надписью "Свидетели Иеговы" и что-то там еще, чего я даже и прочесть не смог из-за поразившего меня крайнего удивления, почти испуга. "Как, подумал я, – это те самые "иеговисты", "сектанты-изуверы", которыми у нас власти детей пугают, – самая подпольная, самая секретная из всех "сект" в СССР?" Живых иеговистов только и увидишь, что в тюрьмах, но даже и там они – в подполье. Легенды ходят по лагерям об их почти невероятной организованности, чудесах конспирации и изобретательности. Очевидцы рассказывают, что даже в самой режимной тюрьме, в карцере, под семью замками, они регулярно получают свой журнал "Башня Стражи", издающийся в Бруклине, причем чуть ли не свеженький, последний выпуск. У властей они вызывают почти мистический ужас, граничащий с суеверием, отчего, конечно, любой обнаруженный иеговист автоматически попадает в тюрьму на длительный срок. И вот вдруг – здание, табличка. Выходит, всякий может запросто заскочить к ним на чашку чая?
Быть может, параллель моя неудачна, но, чтобы дать хоть какое-то представление об охватившем меня чувстве, вообразите на минутку, что вы вдруг увидели здание с вывеской "Коза Ностра Лимитед. Штаб-квартира мафии". Ведь иеговистов и преследуют у нас почти как мафию, и таинственность их окружает почти такая же.
Парадоксально, но факт: сознание свободы наступает не при виде демонстраций, забастовок, парламентских дебатов и множества газет, а от столкновения с мелочами, которых западный человек не замечает вовсе. Так же, как меня в Цюрихе поразила "вежливость" автомобилей или потом поражала постоянная веселая пестрота улиц, обилие музыкантов, играющих на каждом углу не столько для заработка, сколько для собственной забавы, – каждого поражает что-то свое, вполне неожиданное. Например, фотокопировальные машины на каждом вокзале или в каждом почтовом отделении. Монетку опустил и получай копию. Никто не проверяет, что ты там копируешь, никто не подсматривает, чтобы властям донести. Для нас – невероятно. Можно себе представить, как расплодился бы самиздат, если б такое было у нас возможно.
Трудно передать это ощущение, вдруг пронзающее тебя насквозь, не то боль, не то испуг:
– Бог мой, ведь это и есть свобода. То есть – я на свободе...
И, точно завороженный, стоит человек перед какой-нибудь копировальной машиной или светлым табло в аэропорту: "Рим, Вена, Франкфурт... Нью-Йорк, Копенгаген..." Невероятно...
Я люблю наблюдать за людьми, за их походкой, жестами, манерой общения, выражением лиц. Эти детали говорят мне больше, чем все слова, которые они могут сказать сами. Слова безличны, бессмысленны, стерлись от употребления. Да и вообще их назначение – скорее сбить с толку, скрыть человека точно в облаке тумана. Это все средства обороны. Недаром люди так боятся молчать друг с другом и все говорят, говорят, говорят... Баррикады слов. Разглядывая же разноголосую толпу где-нибудь в большом международном аэропорту, я неизменно вновь переживаю эту острую боль свободы. Боже ты мой, какие же они все здесь молодые или, точнее, моложавые, не взрослеющие, точно вечнозеленые растения тропиков, не ведающие корявого уродства жестокой зимы. Сколько же в них наивной энергии и доверчивой тяги к солнцу! Даже старички какие-то румяные и энергичные... Когда приходит смерть, они, наверно, ужасно удивляются, да так и умирают изумленно, А дети? Пожалуй, они здесь воспитанней, сдержанней, не такие назойливые, не пристают беспрестанно к взрослым, а взрослые не одергивают их поминутно. У них нет этого зуда, нетерпения, стремления постоянно быть в центре внимания, а у родителей – привычки постоянно их воспитывать, поправлять, понукать и грозить наказанием. Они гораздо больше предоставлены самим себе, благо им есть чем заняться. Такого обилия и разнообразия игрушек, развлечений, забав я в жизни своей не видел. Что у нас было в детстве? Игра в войну, каток, драки. Здесь же в одном Диснейлэнде можно полжизни провести. Глядя теперь на все эти электронные автоматы и завороженных ими детей, я вдруг чувствую себя навсегда ограбленным. По сравнению с этими пацанами у нас просто не было детства. Но в результате здесь взрослеют гораздо позже, а голубоглазая, румяная наивность практически так и не исчезает до смерти. Особенно у американцев. Быть может, это закон природы: человеку должно быть трудно, чтобы он полностью развился? Быть может, наоборот, наивность и есть нормальное состояние человека, а горький опыт лишь растлевает душу, делая нас циничными старичками с ранних лет?
Как-то осенью 70-го года ко мне в дверь постучались два паренька лет по 9-10.
– Мы собираем деньги на книжки для вьетнамских детей, – бойко и заученно отрапортовал один, глядя мне прямо в глаза ясным, чистым взором. И, увидев мое колебание, повторил с легкой ноткой укоризны в голосе: Детям... на книжки...
Что мне было сказать? Не мог же я объяснять десятилетним детям всю сложность советской авантюры в Юго-Восточной Азии или хотя бы тот простой факт, что деньги их пойдут отнюдь не детям и отнюдь не на книжки. С другой стороны, я чувствовал, что физически не могу просто молча дать денег и отвязаться, зная, куда эти деньги идут. Пусть даже десять копеек – дело ведь не в сумме. Пуля стоит недорого.
По счастью, сидевший у меня приятель, видя мои затруднения, выпроводил детей под каким-то предлогом. Сам бы я так ни на что и не решился – скорее всего просто отказал бы, не вступая в объяснения. Эпизод этот надолго застрял в моей памяти, особенно это его укоризненное: "Детям... на книжки..." Я злился на себя за нерешительность, за это свое смущение и в душе проклинал советские власти последними словами – черт их дери, до чего все запутали...
Какое же было мое изумление, когда недели через две вдруг выяснилось, что эти ясноглазые детишки собирали деньги по собственной инициативе, себе же на мороженое. Случайно они нарвались на свою же учительницу – она их и разоблачила. И не то поразило меня, что, несмотря на свой лагерный опыт, попался как последний простак на детскую хитрость – и на старуху бывает проруха, – а потрясла меня беспредельность их цинизма, вполне взрослое знание нашего привычного лицемерия. Ведь они, паршивцы, отлично понимали, что отказать никто не посмеет, а выяснять постесняются. Чтобы уже в десять лет постичь и приспособить официальную идеологию для своих нужд согласитесь, показатель поразительного цинизма. Чего же можно ждать от взрослых!
А теперь представьте себе конференцию демократической партии США и вполне взрослых людей, рыдающих навзрыд под впечатлением насквозь демагогической (почти не уступающей Геббельсу) речи лощеного, щеголеватого политика-миллионера о страданиях безработных. Какой же все-таки неистощимый запас наивности у этих людей! Соответственно поражают нас своей наивностью и западные "проблемы". Еще читая о них в советских газетах, пожимаем мы плечами в недоумении. Кроме чувства зависти и досады, ничего не вызывают эти проблемы в душе советского человека, напоминая лишь все тот же анекдот о бедном Мойше. Полуголодный, невыспавшийся, набегавшись по хозяйству в своем нищем местечке, бредет Мойше в школу и там почти спит от усталости. "А скажи-ка, Мойше, сколько ног у таракана?" – говорит учитель, важно расхаживая по классу. "Мне бы ваши заботы, господин учитель", – вздыхает Мойше.
Ну, в самом деле, что же еще нам сказать, слыша жалобы на пробки в часы пик, на диеты и страдания миллионов люден от ожирения, на "общество потребления"? Мы-то потребляли
бы с удовольствием – было бы что! Ну, не нравится – не потребляйте. В чем проблема-то? На кого же вы жалуетесь? На себя?
"Потребительство" всерьез здесь причисляется к язвам капитализма, как будто при социализме человек питается цветочным нектаром, словно пчелка. Особенно достается рекламе, которой приписывается магическая сила, якобы контролирующая современное общество. Не знаю: может, наш советский опыт отучил нас верить рекламе, и мы выработали к ней иммунитет. (У нас ведь рекламируют только то, что никуда не годится, – хорошее и так раскупят, только шепни, что оно есть.) Я лично с удовольствием смотрю рекламы по телевидению – они забавны, сделаны часто с выдумкой и юмором, Но ни одного случая не помню, чтобы реклама заставила меня купить что-то мне ненужное. Здешние же люди – как малые дети, увидавшие игрушку: войдя в магазин купить зубную пасту, выходят, лишь растратив всю наличность. А потом жалуются на "общество потребления".
Согласно русской пословице "сытый голодного не разумеет"; но ведь и голодный сытого тоже. И, приехав на Запад, не сразу соображает человек, что "они", "иностранцы", "люди Запада" – это теперь и мы. Новая жизнь требует привычки.
Взять хотя бы масштабы проблем. В СССР, скажем, если ваш город уже несколько месяцев не видел мяса, никому даже в голову не придет называть это "проблемой" или, того хлеще, "кризисом". Советские газеты в лучшем случае назовут это "временными трудностями". Здесь же что ни день, то "кризис". С непривычки нам его никак не разглядеть. Читаешь, например, в газетах: "Энергетический кризис". Не какие-нибудь трудности. Кризис. "Черт! – думаешь себе. – Значит, совсем плохо дело". Но, подлетая, скажем, к Нью-Йорку, первое, что видишь, – зарево света, будто кто-то в шутку атомную бомбу взорвал. Все светится и сияет. Где только можно было фонарь прицепить – прицепили; что только можно было зажечь – зажгли, чтоб не впотьмах писать о кризисе...
Наверно, у нас слишком живое воображение. Когда слышишь выражение "кризис городов", невольно представляешь себе нечто вроде "последнего дня Помпеи": мятущиеся толпы обезумевших людей, пожарища, грохот рушащихся зданий. А уж что такое правительственный кризис, мы себе даже и представить не можем, разве что в виде перестрелки между членами кабинета министров.
Страсть к преувеличениям здесь невероятная, а любая мелочь принимает драматический оттенок. Я далек от мысли следовать здешней моде и упрекать за это прессу: она лишь удовлетворяет жажду своих читателей к сенсациям. Как говорится, на зеркало неча пенять, коли рожа крива. Но так уж, видно, устроен здешний человек, что никогда и ни в чем не упрекает самого себя. Даже мысль такая кажется ему кощунственной, почти как заговор против демократии. И как-то никто не замечает, что добрая половина "кризисов" возникает именно по этой причине.
Растянувшись через весь город, валит нескончаемая колонна с красными тряпками.
– Чего мы хотим? – кричит толпе в мегафон кто-то из организаторов. Денег! – ревет толпа. – Когда мы хотим? – Сейчас!
Прохожие и проезжие, скучая, ждут с привычным безразличием, когда же возобновится движение. Даже нетерпения нет на их лицах. Я же никак не могу сдержать улыбки. Неужели эти люди думают, что только им нужны деньги и непременно сейчас? Да ведь и Ротшильд небось каждое утро думает то же самое. Но эти всерьез верят, что им – нужнее всех. Ни тени юмора. Они уверены, что весь мир им должен, так они приучены мыслить. Главное требовать!
И в результате – бешеная инфляция, спад, безработица – "кризис". И виноват, конечно, кто угодно, кроме них.
Поразительная эта все-таки особенность у человека – проецировать свои внутренние беды вовне, а потом требовать переделки мира. Точно щенок, воюющий с собственным хвостом. Установки общества диаметрально противоположны: в СССР человек всегда не прав, а государство право; здесь же человек убежден, что ему всегда должно быть хорошо. Он всерьез верит в свое право на счастье. А коль ты заболел, то все здоровые в ответе, коли бедный – разумеется, богатые виноваты. Чисто детская эгоцентричность и столь же детское нежелание признавать какие-либо ограничения. В моем колледже в Кембридже вдруг взбунтовались студенты, оккупировали колледж и устроили сидячую забастовку. Причина: один из студентов за грубость с обслуживающим персоналом был наказан – на месяц лишен права посещать бар в колледже. Расскажи я этот случай кому-нибудь в СССР – надорвались бы от смеха. Ну, вышвырнули бы их у нас из университета в пять минут, забрали бы в армию, а потом всю жизнь "варились" бы они "в рабочем котле" без права на высшее образование.
Это лишь первый пример, пришедший мне в голову. Таких тысячи, и, в конце концов, не наше это дело. Мы здесь гости – не нам судить хозяев. Но что нас действительно из себя выводит – это лицемерие, двойные стандарты, нежелание понять другую сторону. Скажем, какой-нибудь эксцентрик поплыл в корыте через океан – так, от скуки. Весь мир волнуется, военные корабли отклоняются от курса, чтобы ему помочь, вертолеты спешат ему на помощь со всех концов. Он картинно позирует перед телекамерами, вызывая восторги дам. А в это же время тысячи вьетнамцев, спасаясь от террора, тонули в каких-то дырявых лодках, неделями боролись с голодом, жаждой и стихией – и никому не было дела. Капитанам кораблей даже запрещено было их брать на борт, чтобы не пришлось потом принимать новых эмигрантов в свою страну.
