Текст книги "Письма русского путешественника"
Автор книги: Владимир Буковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
– А это что за шалаш, там, на холме? – спрашивают гости.
– Этот? Это клуб, который я игнорирую...
Пожалуй, это один из немногих анекдотов об англичанах, который действительно соответствует истине. Клубная психология здесь развита необычайно, особенно в политике. Сторонники различных партий могут жизнь прожить бок о бок да так и не встретиться, не познакомиться, тем более не говорить откровенно. У каждого здесь свой "клуб", своя группка, своя газета. Замкнутость почти герметическая. И если побывал у одних, к другим лучше не суйся.
Случилось так, что по приезде в Англию меня хорошо приняли консерваторы, бывшие тогда в оппозиции. Со многими из них я просто подружился. Конечно же, повинуясь клубной психологии, противный клуб зачислил меня в число людей, коих следует игнорировать. Долгое время я просто никого из них не встречал, будто их в Англии не существует. Но время шло, консерваторы пришли к власти, высадив противников в оппозицию, да и любопытство брало свое. В общем, мой остракизм стал неполным, не герметическим, и понемногу смог я познакомиться с представителями другой половины английского населения. Да ведь и газеты их доступны в общей продаже.
Грубо говоря, можно разделить этих людей на две категории. Первая рафинированные интеллигенты, профессора, журналисты, блестящие собеседники, острословы, знатоки литературы и искусства, тонкачи хоть куда, уж такие тонкачи, что просто тоньше комариного х..., как говорили у нас в лагере. Однако вот клубный дефектец: скажем, что Гитлер, что Черчилль – для них одно и то же. И спорить бесполезно: моментально скучающий взгляд, подернутый поволокой. Советский Союз – конечно, слышали, читали, знают, даже каких-то второстепенных советских авторов могут процитировать. Но вывод: ах, бросьте, везде хуже.
Другая, более многочисленная часть состоит из молодых (или молодящихся) людей, старательно рядящихся под рабочих, хотя за всю жизнь они не поднимали ничего тяжелее бутерброда. Разумеется, все эти тужурки, комбинезоны и нарочито простонародный говор последнего скрыть не могут. Характерно, однако, что в противоположность первой категории эти псевдопролетарии отличаются невероятным невежеством. По-моему, кроме пропагандистских брошюрок, они ничего не читают, ибо, несмотря на теперешнее обилие литературы, среди них упорно живут самые невероятные легенды и предрассудки. Они всерьез, точно новейшее открытие, повторяют пропагандистские клише пятидесятилетней давности об отсутствии безработицы в СССР или о повальной неграмотности в предреволюционной России. Спорить с ними и скучно и бесполезно – они просто физически не способны воспринимать информацию, противоречащую их вере. Говорить с ними а противоречивости самого марксизма не имеет смысла, так как ни Маркса, ни Энгельса, ни Ленина большинство из них никогда не читало.
Как всякая религия, коммунизм не нуждается в логических доказательствах и не может быть поколеблен ими. Напротив, чем невероятней, тем сильней вера, а примеры отдельных неудач, конечно же, никак саму идею не уничтожат: ведь если священник грешен, это не доказывает, что Бога нет. Не в СССР, так на Кубе, не на Кубе, так в Китае или, в крайнем случае, на обратной стороне Луны. И что бы там ни говорили реакционные астрономы или космонавты, их россказни не могут поколебать нашей светлой веры в Лунное общество нового типа – без инфляции, безработицы, нищеты и конфликтов. Во всяком случае, партию Лунатиков это никак не смутит. Здание, если оно доступно, пробивается через такой психологический барьер с большим трудом, внося лишь незначительные поправки в основную жизнь.
Человек – концептуальная машина, то есть машина, создающая концепции. Чем она совершенней, тем легче ей пристроить противоречивые факты в свою концепцию. Рабочий, поживший пару месяцев в СССР, как правило, поймет все гораздо быстрее, чем интеллигент за целую жизнь. Последний всегда найдет оправдание виденному. В 30-е годы практически вся информация, содержащаяся в трех томах "Архипелага ГУЛаг", была вполне доступна на Западе.
– Что ж, – говорили тогда, – рождение ребенка тоже сопряжено с человеческими муками, страданиями и пролитием крови. Но посмотрите, какой потом здоровый ребеночек растет.
В 40-е годы что угодно оправдывалось борьбой против фашизма, в 50-е послевоенными трудностями. За последние 15 лет обилие информации о "диссидентах" и их преследованиях породило лишь новую иллюзию. – Ну что же, – говорят теперь, – быть может, интеллектуалам там и плохо, зато рабочие имеют преимущества. В конце концов, сколько этих самых диссидентов? Несколько тысяч, может быть. Зато там нет безработицы, инфляции и эксплуатации.
И, как водится, уже готова целая теория о примате социально-экономических прав над гражданскими. Дескать, какая польза рабочему в свободе печати, если он голоден?
Однако, словно в насмешку, события в Польше минувшим летом задали новую загадку неутомимым строителям Великой Концепции.
В самом деле, миллионы рабочих не только развеяли ми о социально-экономическом благополучии на обратной стороне планеты, но еще почему-то очень настаивали на свободе печати, религии и освобождении из тюрем тех самых "диссидентов", которые вроде бы совсем несущественны. Привело ли это кого-нибудь в чувство? Ничуть. Совсем напротив:
– Вот видите! Вот видите! Все-таки рабочий класс, а не какие-то там диссиденты, оказался в авангарде. Все-таки наша концепция верна!
Конечно, число этих энтузиастов периодически сокращается, и только самые умные остаются неизменно верны, уж такие умники, такие тонкачи, что все могут объяснить. Одна из характерных черт нашего времени – это заметное усиление реалистических тенденций среди той части общества, которая по традиции именуется "левой". Все меньше иллюзий, все больше интереса к подлинной информации, больше трезвости. Особенно заметно это во Франции и Италии, где компартии достаточно сильны, чтобы превратить мечту в политическую реальность. Ответственность, а то и непоправимость такого поворота заставляет многих спуститься на землю. Но надолго ли? Мой знакомый, давно живущий в Париже, говорит, что в 56-м, после Венгрии, вся Сена была усеяна партбилетами и то же самое повторилось в 68-м после Чехословакии, однако уже через пару лет каждый раз неизменно пополнялись стройные ряды строителей Нового Будущего. Думаю, во Франции трудно найти человека, который бы в молодости не был в их числе, а повзрослев, разочаровался, и это ничуть не повлияло на новые поколения. Словом, это некая юношеская болезнь, нечто наподобие подросткового онанизма (у них слишком затянувшегося).
В известной мере этот энтузиазм основан еще на этаком шовинистическом высокомерии: у нас такого быть не может, не то что у каких-то азиатов. Боюсь, это высокомерие не слишком оправдано: медленная, но неумолимая социализация западных стран постепенно превращает развитые страны в слаборазвитые. Такова историческая задача социализма. Малая численность большинства европейских компартий тоже утешение весьма слабое – в России в 1917 году было всего 40 тысяч большевиков на 17 млн. населения. Вера в особую "цивилизованность" европейцев просто наивна – история показала, что европейцы столь же легко и охотно режут горла европейцам, как азиаты азиатам, если находится достаточно благой повод.
Словом, если наша боязнь ответственности, наше стремление к социальной безопасности ведет нас к иллюзиям, а иллюзии к социализму, если социализм открывает двери коммунизму, то коммунизм столь же неизбежно открывает дверь советским танкам. И закрыть потом эту дверку еще не удалось никому. Пока что она лишь все больше и больше отзывается.
Глава о дерьме
I hear today-finally-what happed when Nixon met Khrushchev that morning in the Kremlin. Khrushchev opens up strong. He tells Nixon he knows about him, knows he is an enemy of Communism of the Soviet Union, that he is the White Knight of Capitalism.
Nixon replies: He is a defender of capitalism, yes, but he began life as a poor boy, growing up on a small orchard in California, doing all the chores. Khrushchev rejoins that he himself started life as the poorest of the poor. He, Khrushchev, was a bare-foot boy. He shoveled shit to eat a few kopecks.
Well, says Nixon, he too was a poor boy; he too went barefoot; he too shoveled shit.
Khrushchev snorts. So what kind of shit did Nixon shovel? Horseshit, Nixon replies. That's nothing, says Khrushchev. Shoveling horseshit is nothing. He shoveled cowshit. Much worse. Stinks. Sloppy. Gets on your feet and between your toes.
Nixon: I too had to shovel cowshit. Khrushchev seems skeptical. Perhaps Nixon shoveled cowshit once or twice. But animal shit is nothing. He had to shovel human shit. That is the worst.
Nixon does not try to stop Khrushchev on this. He leaves the Kremlin in a state of shock".
Harrison E. Salisbury My Nixon File.
"Esquire" September 1980
Конечно же, Хрущев был прав – американскую бедность вряд ли можно даже сравнить с нашей. Что же касается дерьма, то трудно себе представить лучшего специалиста по данному вопросу, чем глава советского государства: все его занятие как раз и сводится к сортировке человеческого дерьма, экспертами по оттенкам которого все мы невольно становимся при социализме. Куда уж тут Никсону угнаться за нами!
Этот диалог между главами двух противостоящих миров кажется мне весьма символичным, в особенности его результат – быстрое отступление Никсона "в состоянии шока". Так кончились пока что практически и все столкновения двух миров – соревнование в подлости и в "грязных трюках" еще ни разу не принесло успеха Западу.
Конечно, демократии и вообще-то трудно соревноваться с тоталитарным государством, которому неограниченная власть позволяет, например, сконцентрировать все гигантские ресурсы страны для такого соревнования, фактически подчинить всю жизнь решению этой задачи. Люди могут ходить голодные и раздетые, элементарные удобства и предметы обихода могут начисто отсутствовать, но армия будет снабжена по последнему слову техники, а добрая половина бюджета будет тратиться на подрывную деятельность против врагов и укрепление союзников. Разве может демократическое государство заставить все свое общество, всю печать, церковь, дипломатию, искусство, спорт и т. д. служить целям пропаганды, дезинформации, разведки и окончательной победы любой ценой? Разве можно даже вообразить себе такую полную цензуру и секретность при демократии, какая десятилетиями существует у нас? Скажем, в разгар вьетнамской войны отправка каждого американского батальона в Сайгон в тот же день широко обсуждалась прессой, у нас же целый огромный военный завод взорвался на Урале, а слухи об этом дошли до Запада лишь через несколько лет.
Соответственно, люди, выросшие в наших условиях, приучены к совершенно иным представлениям, реакциям, нормам. В тоталитарном государстве человек существует для некой цели, даже если он в нее и не верит; при демократии человек существует для своего собственного удовольствия. Поди заставь его идти на жертвы для каких-то абстрактных целей. За все годы войны во Вьетнаме американцы потеряли около 50 тыс. человек, то есть примерно столько же, сколько у них ежегодно гибнет на дорогах в автомобильных катастрофах, и это вызвало всенародную антивоенную истерию, почти революцию. За один год войны в Афганистане советские потеряли тысячи убитыми, и никто даже об этом не говорит. У нас просто другие масштабы, другие критерии, и, пока счет не пойдет на миллионы, реакция населения будет пассивной.
Жизнь на Западе слишком хороша, удобна и полна удовольствий, чтобы не только соглашаться умирать где-то в джунглях, на краю света, но даже испытывать неудобства военной службы в мирное время. Достаточно было Картеру лишь намекнуть на возможность восстановления учетных карточек, как тысячи молодых людей вышли с плакатами: "Нет таких ценностей, за которые нужно было бы умирать".
А в то же время любой советский парень, достигши 18 лет, безропотно идет служить в армию, где условия и дисциплина не чета американским. Никто его не спросит, хочет ли он убивать или быть убитым. Никто не поинтересуется, считает ли он правильными действия своего правительства. Отказаться он не может, если не хочет быть посланным в лагерь или (в военное время) быть расстрелянным за "измену Родине". И это все уже давно никого не удивляет, не возмущает, а принимается как должное.
Западный мир и добрее и гуманней, ему труднее смириться с неизбежностью жертв. Одна незначительная на первый взгляд деталь в сообщениях о неудачной американской попытке спасти заложников в Иране поразила меня. Убедившись в провале и гибели восьми своих солдат, полковник, командовавший операцией на месте, сел и заплакал. При всем усилии я не могу себе представить советского полковника плачущим при исполнении боевого задания, каковы бы ни были потери. Эти же полковники во вторую мировую войну гнали под пулеметами сотни тысяч безоружных и необученных подростков против немецких танков на верную гибель, лишь бы заткнуть дырку на фронте, и ни один не плакал. Так была выиграна эта война – на одного убитого немца приходилось примерно по десять русских. Что же случится с американским командованием, если, скажем, ядерная бомба взорвется в Нью-Йорке? Пентагон, наверное, зальется слезами, река Потомак выйдет из берегов, а население Вашингтона придется спасать от потопа. Да простит мне читатель этот жестокий пример, но без него трудно объяснить психологию советских вождей, их восприятие Запада, их настроения. В советском представлении западный человек изнежен, воевать не способен, не хочет и не будет. Только наивные американцы могут верить с детским восторгом в то, что воевать за них будет их чудо-техника, какие-то невидимые самолеты, непробиваемые танки и нетонущие корабли. Перенесши две мировые и одну гражданскую войны на своей территории, у нас знают: техника, конечно, вещь нужная, но воюют-то и решают войну люди. Дело вовсе не в том, что Советский Союз жаждет начать мировую войну. Отнюдь нет. Ни та, ни другая сторона, разумеется, не хочет взаимного уничтожения, но "нехотение" это совершенно различное. Во взаимном шантаже (или блефе) побеждает ведь тот, кто меньше всего боится проиграть (или делает вид, что меньше боится). Сейчас вот специалисты много спорят, собирается ли СССР первым нанести ядерный удар. Конечно, любой Генеральный штаб разрабатывает альтернативные планы на всякие случаи, но, рискуя противоречить специалистам, беру на себя смелость утверждать, что применять такой план на практике советские вряд ли собираются (во всяком случае, до тех пор, пока шанс ответного удара равновелик). Зачем им этот неоправданный риск? Гораздо разумней постоянно ставить противника перед таким тяжким выбором: нажимать – не нажимать кнопку, самим же тем временем расширять "освободительное" движение в глубь Азии, Африки, Латинской Америки. Решится противник нажать кнопку – получит ответный удар и будет проклят общественным мнением, не решится – еще того лучше. Вот они и строят гигантские подводные лодки, авианосцы, увеличивают десантные войска, готовясь к дальним странствиям. Перед ними почти весь мир лежит безоружный. Неужто американцы решатся на уничтожение земного шара из-за какого-нибудь Таиланда, Намибии или даже Швеции? Ведь не решились же из-за Анголы, Эфиопии и Вьетнама. Они для этого слишком человечны.
Если с точки зрения Запада всякая война плоха, а потому нужно избегать конфликтов, смягчать противоречия и постараться достичь некоего равновесия, то для советских войны делятся на "справедливые" и "несправедливые" (те, что в интересах сил социализма, и те, что против этих интересов), а атмосфера конфликтов, противоречий и нестабильности нужна им, как вору покров ночи. То есть один по самой природе – хищник, другой – его жертва; один постоянно в наступлении, другой – в обороне. По этой и многим другим причинам, о которых речь пойдет дальше, инициатива постоянно находится в руках советских: они выбирают, где и когда раздуть конфликт, как и когда предложить ослабление напряженности. Инициатива – необычайно ценный фактор в любой игре. Шахматист, например, вам скажет, что инициатива стоит целой фигуры, а то и двух. В войне она стоит доброй армии, в политике – лучше надежного союзника. Ну а тот, кому инициативу навязали, попадает в такое положение, когда что ни сделай – все плохо, все проигрышно.
Мы часто ломаем себе голову, как это советские так ловко умеют внедриться в "стратегически важные" районы мира, не замечая, как обманчиво это впечатление. Просто любой район немедленно становится стратегически важным, как только туда влезли советские. В этом смысле их стратегия удивительно проста: они берут все, что "плохо лежит", заполняют любую пустоту, неосмотрительно оставленную их противниками. А таких пустот сколько угодно. Словно волки, атакующие стадо коров, они норовят ухватить кого послабее, помоложе, побеспомощней, а мы чешем в затылке – какой же у них теперь стратегический план? Куда они метят? Нужно признать, что Запад ведет себя в этой ситуации гораздо хуже коров. Те, по крайней мере, знают, что волк есть волк и волчья его утроба требует мяса, что уговорить волка добром отказаться от своих привычек не удастся, а никакие договоры с ним невозможны; что в такой опасной ситуации нужно держаться всем вместе, а не разбредаться кто куда, и особенно оберегать слабых и глупых, коих любопытство подталкивает поиграть с волками; что, наконец, обороняться надо вкруговую, а не только с той стороны, где волков видно, ибо один из них непременно зайдет с тыла и притаится в засаде. Главное же, уж коль завелись волки на наших тучных пастбищах, то нужно отказаться от многих радостей жизни, чтобы выжить.
Но вот беда – что годится быку, то не годится Юпитеру, а что понятно корове, то никак не постичь человеку. Корова – существо простое, и при виде волка ее просто охватывает страх; человек же моментально начинает придумывать теории и концепции, доказывающие, что либо волка нету, либо опасности никакой он не представляет (а что теленочка уволок, так это от голоду), либо уж коль предстоит нам быть съеденными, то пусть медленно и с аппетитом, а не сразу и до тошноты. В общем, в отличие от коров есть у нас такое стихийное бедствие, как:
а) дипломаты;
б) профессора политических наук (что бы это такое значило, озадаченно спросит читатель) и прочие советологи;
в) политики от торговли, или торговцы от политики, или черт их разберет кто. Словом, силы мира;
г) большое количество умников, считающих, что быть съеденным волками очень прогрессивно.
Да чего у нас только нет! В результате их совместных усилий до рядового обывателя пока что так и не дошло, что он живет в ситуации смертельной опасности и что нужно все остальные свои проблемы, проблемки и проблемочки подчинить одной – как выжить?
Эту печальную историю даже не знаешь с чего начать, быть может, потому, что у нее, строго говоря, нет начала. Корнями она уходит, с одной стороны, в глубь истории, с другой – в дебри человеческого подсознания.
Описать ее коротко – значит сознательно упрощать, а, стало быть, делать уязвимой для критики; описать же во всей подробности никакой бумаги не хватит, а кто же теперь читает длинные истории? Так или иначе, но XX век принес нам некое новое явление, принципиально новое по своей природе, и нет у нас никаких готовых рецептов поведения. Попытка отыскивать параллели в истории только еще больше запутывает. Основная беда западной дипломатии именно в том и состоит, что ее основные концепции принадлежат XIX веку. Эти концепции оказались не в состоянии спасти нас от катастроф XX, так же как психология и мораль общества XIX века их прямо подготовила.
Аксиомой классической дипломатии является принцип стабильности и компромисса: всякое соседнее государство должно получить признание, если установленная там власть достаточно стабильна; цель дипломатических отношений – укрепление мира и сотрудничества, а возникающие противоречия должны разрешаться при помощи взаимных компромиссов. Этот румяный прагматизм наших дедов и прадедов зиждился на "признании реальности", а не на создании ее: если в соседнем государстве "стабильная" власть узаконила людоедство, это, конечно, достойно сожаления, однако никак не может повлиять на задачи дипломатии. Суверенитет соседа должен уважаться, вмешательство во внутренние дела недопустимо. Даже с самым беспокойным соседом "худой мир лучше доброй ссоры".
Однако с появлением на свет идеологических, тоталитарных режимов эти, казалось бы, безукоризненно логичные установки, вытекающие из житейской мудрости и здравого смысла, оказались просто гибельны. Так же как в природе при достижении крайних условий наступают какие-то непредсказуемые аномалии, нелогичные на первый взгляд, даже парадоксальные, так, видимо, происходит и во взаимоотношениях человеческих. Сама логика, наверное, в экстремальных категориях несколько парадоксальна на первый взгляд. Ведь вот, сложив два числа, помножив и разделив, мы непременно получим новое. И так с любым числом, от нуля до бесконечности. Но стоит нам взять эти самые ноль или бесконечность, как все летит к черту – хоть множь их, хоть прибавляй или дели, результат тот же. Ну, с нулем еще куда ни шло, можно как-то себе представить, но вот чертова бесконечность никак не укладывается в нашем воображении.
Еще труднее оказалось представить себе тоталитарное государство. И чем нормальней человек, чем рациональней он пытается судить, тем хуже – ведь государство это рационально по своей природе, поскольку призвано служить осуществлению абсолютной идеи. Тот факт, что в эту идею там больше никто не верит, от вождей до последнего солдата, ничего не меняет: идея (или, точнее, идеология) существует у нас не в умах людей, а застыла после полувекового кипения страстей в государственных структурах и институциях, в человеческом быте, в психологических реакциях, кажется, даже в самой атмосфере. Это тот самый случай из научной фантастики, когда идея отделилась от ее носителей, материализовалась и физически существует вполне независимо, во всем сущем.
Оспаривать эту идею никто не вправе – даже Главный Идеолог, потому что она единственно правильна по определению. Думать вы можете, что хотите, но любой оспаривающий ее открыто тут же исчезнет из жизни. Люди, которые его заберут, будут ему сочувствовать и в утешение рассказывать антисоветские анекдоты. Судья будет сочувствовать ему еще больше и всячески выражать свою симпатию. Партийный чиновник, контролирующий всех предыдущих, тайно пожмет ему руку и шепнет: "Молодец!" Но он все равно исчезнет на долгий срок. А если этим отчаянным окажется Генеральный секретарь, то завтра будет просто другой Генеральный секретарь. Только и всего? Чем выше партийный чиновник по своему положению, тем больше он ненавидит идеологию. Но что он может сделать? Совершенно несущественно, что священник не верит в Бога – церковь от этого не рухнет. Неважно, что прихожане только делают вид, что лоб крестят, если в вашей деревне все равно принято ходить к обедне, крестить детей, венчаться и отпевать покойников.
Создатели этого сюрреалистического государства определили цель его существования раз и навсегда, ибо нет никакого механизма изменить ее. Цель эта состоит в установлении "абсолютной справедливости" во всем мире, то есть в распространении своей системы на весь земной шар. Это, собственно, даже не государство, а военно-диверсионная база, военный лагерь. Вся структура организована в соответствии с этой задачей, и только в состоянии перманентной войны эта система может существовать. На Западе любят выражение "железный занавес", но если бы кто-то накрыл СССР непроницаемым колпаком, система бы рухнула в мгновение ока. Ей жизненно нужно сверхъестественное напряжение, созданное сверхзадачей. Она фантастически нестабильна, неживуча, если ей не с кем враждовать. Для всякой идеологии нужен свой дьявол, для советской таким дьяволом является некоммунистический мир. Не важно, что никто уже не верит ни в Бога, ни в дьявола, каждый в отдельности ведь не знает, что все остальные тоже не верят. А и узнают ничего не изменится.
Заставив свой народ принести чудовищные жертвы, даже пожертвовав фактически существенной частью населения и продолжая требовать все новых и новых жертв ради мифической цели, что же делать теперь руководителям? Однажды севши на тигра, потом с него не слезешь. Малейшее колебание, малейший признак ослабления власти может оказаться роковым в этой скрытой гражданской войне. Поэтому можно только расширяться, только побеждать.
Беда же в том, что западные люди убийственно нормальны и этой шизофрении им никак не понять.
– Я много встречался с русскими и никак не могу с вами согласиться, говорит мне старый дипломат. – Они такие же люди, как и мы, вполне воспитанные, вежливые, образованные. И они так же озабочены укреплением мира, предотвращением ядерной катастрофы...
– Не наша забота пытаться изменить советскую систему, – говорит мне старый, уважаемый политик, бывший премьер-министр одной европейской страны. – Наша обязанность договориться с ними, поддерживать равновесие в мире.
– Советская Россия – это просто еще одна страна, а их международные авантюры – пережиток их колониалистических устремлений прошлого, – уверяет меня почтенный университетский профессор, специалист по России.
И как мне объяснить им, что они жестоко и непростительно заблуждаются? Как растолковать этим нормальным людям, что они имеют дело с душевнобольным государством, где отдельный человек ничего не значит, даже если он глава государства? Как доказать, что невозможно установить и поддерживать это самое равновесие, пока не изменится советская система? При чем здесь прошлое?
Ну, разве есть хоть какие-то национальные русские интересы во Вьетнаме или Анголе? Разве стал бы классический колониалист платить несколько миллионов в день какой-то Кубе, находящейся от него в 12 тыс. километрах, на другой стороне земного шара? Как вообразить себе, что если из бесконечности вычесть бесконечность, то останется ровно такая же бесконечность? Да ведь должна же она хоть чуть-чуть уменьшиться!
Легко понять, что получается при попытке применять методы и концепции классической дипломатии в отношениях с тоталитарным государством. Как признание "реальности" для гражданина такой страны означает прямое или косвенное соучастие в преступлениях власти, так и для иностранного государства это путь к зависимости и соучастию. Им ведь не нужны партнеры им нужны сателлиты, так же как им нужны рабы, а не граждане.
Уже само дипломатическое признание тоталитарного государства демократическим – большая ошибка (подобная переговорам с террористами), ибо укрепляет его и обезоруживает морально вас, придает тоталитарной власти законность в глазах порабощенного ею народа и усыпляет вашу бдительность. Оно подталкивает другие государства последовать вашему примеру. Но самое главное – оно открывает дорогу "сотрудничеству", которое неизбежно вас ослабит, а их усилит: ведь они продолжают вести против вас скрытую (иногда и не слишком скрытую) войну, вы же, следуя традициям классической дипломатии, вполне лояльны и миролюбивы. Они вмешиваются в ваши внутренние дела, стремясь вас дестабилизировать любым способом, вы же этого делать не можете. И поправить свою ошибку уже трудно: одно дело – не устанавливать отношений, другое дело – их порвать.
Любое демократическое государство весьма уязвимо для желающих его дестабилизировать. Всегда есть какие-то неразрешимые проблемы, недовольные Бог знает чем меньшинства, оппозиционные группировки всех сортов. Наконец, невозможность в условиях демократии запретить вашему тоталитарному соседу просто создавать организации из своих агентов и вести открыто нужную им пропаганду. Вы же со своей стороны полностью лишены возможности отплатить соседу той же монетой. Незаметно в условиях тоталитарного государства этого не сделаешь. Открыто вам не позволят, да и как можно? Это же "недружественный акт". Словом, с самого начала устанавливаются отношения неравенства и двойных стандартов.
Сразу вслед за возникновением такого "сотрудничества" возникают и конфликты. Но ведь классическая дипломатия призвана разрешать их при помощи компромиссов, И тут вдруг выясняется, что компромисс в словаре вашего тоталитарного соседа плохое слово, почти ругательство. А как же иначе ведь для идеологии компромисс с "дьяволом" означает преступление. На практике он, конечно, идет на компромиссы, но только такие, которые ему явно выгоднее, чем вам. Соответственно, ваша готовность идти на компромиссы воспринимается как бесхребетность, слабость, означает лишь, что от вас можно потребовать еще большего. Разница изначально весьма существенна: вы активно ищете компромиссов, они же лишь иногда на них милостиво соглашаются. Западные люди с самого детства приучены к тому, что компромисс – это хорошо, готовность искать компромисса – залог успеха, и вдруг все оказывается наоборот. Демократия и вообще-то принципиально беспринципна, если можно так выразиться: поставленное перед выбором "жизнь или принцип" большинство людей здесь выберет жизнь. Отсюда столь поражающая нас готовность склоняться перед нефтяным шантажом, отсюда переговоры с террористами. Доходит до нелепостей. Нью-йоркская полиция, например, рекомендует жителям, выходя на улицу, всегда иметь при себе десять долларов на случай встречи с грабителем, а то, не найдя денег, грабитель может с расстройства причинить вред своей жертве. Разумеется, при такой гарантированной добыче число грабителей неуклонно растет. Не могу даже представить ни такой рекомендации, ни такой покорности в советских условиях. У нас "отсталая" психология: такое поведение считалось бы у нас несмываемым позором. Вообще понятия чести и позора, кажется, здесь не в моде, считаются устаревшими. Скажем, ведущий политик одной из европейских стран, из постели жены которого вытащили советского шпиона, не только не застрелился (как полагалось бы лет сто назад), но даже и на пенсию не ушел, только пост сменил.
Все это, конечно, только укрепляет советскую уверенность в слабости Запада, а "бескомпромиссная ленинская политика" утверждается в своей непогрешимости. "Что ж делать западным партнерам? Признавши одну "реальность", как не признать другую? Тем более что за советскими с годами укрепилась весьма им удобная репутация "нечувствительных к внешнему давлению" ("такие уж эти русские!"). К тому же советские располагают "фактором времени", то есть попросту никуда не торопятся. У них впереди вечность, у любого же западного политика какие-нибудь несчастные 4-5 лет. Здесь вообще принято, что если конкретная политическая линия не принесла скорых результатов, то ее нужно менять. Очень удобно для тоталитарных режимов: не нравится тебе этот политик или эта политика – сиди и жди более удобных. Вот так и оказывается у них в руках инициатива (та самая, что стоит двух фигур в шахматах).
