Текст книги "Московский процесс (Часть 1)"

Автор книги: Владимир Буковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава вторая
НОЧЬ ПОСЛЕ БИТВЫ ПРИНАДЛЕЖИТ МАРОДЕРАМ

1. Опять на Лубянке

В сущности, весь этот ворох документов попал в мои руки случайно, когда после многих месяцев бесплодных усилий я уже отчаялся что-либо увидеть. Уже испарилась эйфория 1991 года, растаяли надежды на скорые перемены – не то что на возрождение страны, а хотя бы на что-то разумное или просто пристойное. Полным ходом шла реставрация номенклатурной власти, и я совсем было решил больше в Москву не ездить, не травить понапрасну душу видом этого безнадежного убожества.

Но и дома, в Кембридже, не было мне уже покоя. Старый, привычный мир менялся на глазах. Словно пораженный гигантскими вихрями энтропии, исходящими от распада колоссальных структур на Востоке, он тоже начал разваливаться без какой-либо видимой причины. Казалось, чья-то властная рука вынула из нашей жизни незримый стержень, лишив ее и смысла, и опоры, началась агония идеи, владевшей миром два последних столетия. Интуитивно все чувствуют, что смерть ее столь же неизбежна, сколь и желательна, но боязно с ней расстаться: страшит неизвестность, – а потому продолжают топтаться на месте в полной растерянности. И только «интеллектуальная элита» с самоубийственным упорством цепляется за осколки своей утопии, выродившейся в абсурд. Точно сороконожка с перебитым хребтом, все еще судорожно дергает лапками, но уже и не в лад, и не к месту. Какой-то мифический «новый мировой порядок», «глобальная деревня», «федеральная Европа» – с одной стропы; «экологисты», «феминисты», защитники прав животных и растений – с другой. И, конечно, бесстыдное оправдание своего поведения в годы «холодной войны». Полный маразм. Произошло то, чего я больше всего боялся: трусливый отказ от борьбы обернулся неспособностью выздороветь. Античеловечная утопия рухнула, но на ее развалинах не торжествуют ни свобода духа, ни благородство мысли. Ничего, кроме абсурдного, жалкого фарса. Напрасны оказались многомиллионные жертвы: человечество не стало лучше, мудрее, взрослее.

Для России же это обернулось пошлой трагикомедией, в которой бывшие партийные боссы средней руки да генералы КГБ играют роли главных демократов и спасителей страны от коммунизма. На сцену вылезло все самое уродливое, гнилое, подлое, до поры прятавшееся по щелям коммунистического острога и выжившее благодаря полной атрофии совести. Это те, кто на блатном жаргоне именуется «шакалье»: пока настоящие воры в камере, их не видно и не слышно, они отсиживаются где-нибудь под нарами. Но вот ушли воры на этап, и тут же объявились «шакалы», разгулялись, блатуют, наводят свои порядки. А появись опять настоящий вор – их как ветром сдуло, опять под нарами. И, глядя на эту шакалью «демократию», невольно вспоминаешь пророческие слова Высоцкого:

Я живу. Но теперь окружают меня Звери, волчьих не знавшие кличей. Это псы – отдаленная наша родня, Мы их раньше считали добычей.

В общем, если что и заставляло меня продолжать туда ездить, так только старая привычка не сдаваться, здравому смыслу вопреки. В конце концов, разве не занимались мы всю жизнь абсолютно безнадежным делом?

Да и что мне еще оставалось делать? Трудно примириться с мыслью, что вся твоя жизнь оказалась напрасной, а все усилия и жертвы – бессмысленными. Так вот и получилось, что я, сцепив зубы и превозмогая омерзение, продолжал мотаться в Москву, пробиваться к новому «демократическому» начальству да уговаривать их открыть партийные архивы. И чем дольше это продолжалось, тем труднее мне становилось отказаться от своей затеи, хотя шансы на ее успех уменьшались с каждым приездом.

Еще не успел кончиться так называемый путч в августе 1991 года, а я уже был в Москве, доказывая новым властителям российских судеб, что сделать это – в их же интересах. Раненого зверя надо добить, пока он не очухался от шока. Главное – не давать им оправиться. Нужно, твердил я, создать комиссию для расследования всех преступлений коммунизма, причем желательно международную, чтобы избежать обвинений в политических подтасовках. Нужно расширить дело «путчистов» и превратить его в суд над КПСС. Дело же нужно рассматривать открыто, т. е. теперь же, без потери времени, прямо под прожекторами и телекамерами, как ведется расследование комиссиями Конгресса США.

Момент был уникальный, все было можно. Растерявшаяся номенклатура была на все согласна, опасаясь только одного – самосуда, расправы прямо на улицах. От вида болтающегося в стальной петле «железного Феликса» у них перехватывало дыханье. И, пользуясь этой ситуацией, вполне можно было провести если и не Нюрнбергский процесс, то все же нечто очень похожее, а по своему нравственному воздействию на наш одичавший мир – и более сильное. Во всяком случае, сдвиг «вправо» после такого процесса был бы никак не меньший, чем «влево» – после Нюрнбергского.

Самое удивительное, что это почти удалось. Опьяненное своей нечаянной победой, российское начальство далеко вперед не заглядывало, а про внешний мир и вообще не ведало. Идея же прикончить непосредственного противника казалась им и логичной, и заманчивой.

«Что ж, – сказали мне, – мысль неплохая. Только нужно, чтобы она исходила не от нас, не от правительства. Вот ты ее сам и запусти».

Так и поступили. А срочно вызванный директор Центрального телевидения Егор Яковлев придумал, как ее «запустить» наиболее сенсационно – в телевизионном диалоге с новоназначенным главой КГБ Вадимом Бакатиным.

Было самое начало сентября, Москва еще не вполне оправилась от «путча», еще оставались баррикады у Белого Дома, а на Садовом кольце лежали цветы в память погибших там троих ребят, когда мы – телевизионная группа, Яковлев и я – подъехали к знаменитому зданию на Лубянке. Здесь все было как в дни моей юности: «Детский мир» на углу, мрачное здание КГБ в центре, напротив станции метро «Дзержинская»; и только опустевший пьедестал «железного Феликса» напоминал о недавних событиях. Странно было видеть его покрытым надписями типа «Долой КПСС!» или просто изображениями свастики и серпа с молотом через знак равенства. Надписи эти за ночь исчезали, стертые чьей-то заботливой рукой, но неизбежно появлялись днем. И так продолжалось несколько недель, пока народу не наскучила эта игра. Тогда-то и появилась на чисто вымытой тумбе аккуратная надпись белой краской: «Прости, Феликс, мы не уберегли тебя». Последнее слово все-таки осталось за чекистами.

Охрана у дверей взяла «на караул» – то ли оттого, что нас сопровождал помощник Бакатина, то ли у них так принято встречать «почетных гостей», не знаю. Невольно вспомнилось, как привезли меня сюда 28 лет назад, безо всякой торжественности и не с парадного входа, а через ворота с другой стороны, где встретивший меня старшина интересовался только содержимым моих карманов. Целая жизнь прошла между этими двумя «визитами», а то и целая эпоха. Но ни радости, ни торжества не испытал я от этого воспоминания. Скорее, наоборот, ощущение бессилия, чувство напрасно растраченной жизни обрело конкретную форму:

«Вот ведь, – подумал я, – целую жизнь потратил на борьбу с этим учреждением, а оно все стоит. И еще вопрос, кто из нас кого переживет».

Конечно, выбор Бакатина мне в собеседники был не случайным. Известно было, что настроен он очень решительно и, хотя при Горбачеве прошел обычную карьеру от секретаря обкома до министра внутренних дел, возглавляемое им теперь ведомство терпеть не может. Когда сразу после «путча» на совете президентов союзных республик Горбачев предложил ему этот пост, он сначала ответил отказом, поскольку «эту организацию вообще надо расформировать».

– Так вот мы вам это и поручим, – отозвался Ельцин.

К моменту нашей встречи он был в должности немногим более недели, но уже успел выделить из КГБ целый ряд служб и передать их другим министерствам. А пресловутое управление «3», ставшее преемником 5-го Главного управления и занимавшееся политическими репрессиями, закрыл вообще. Он еще плохо освоился в своем огромном кабинете и, кажется, чувствовал себя там не совсем на месте. Во всяком случае, когда я спросил его, кто был хозяином этого кабинета раньше, он долго, с видом школьника, получившего в подарок новую электронную игрушку, искал нужную кнопку на своем пульте, чтобы вызвать помощника.

Как и полагается настоящему чекисту, тот появился совершенно бесшумно, ровно вырос из-под земли.

– Доложите историю кабинета.

Нет, Андропов здесь не сидел. Он был в другом здании. Здесь Чебриков, затем Крючков…

Бакатин был явно смущен и своим новым положением, и моим визитом, и в особенности нашей предстоящей беседой. Разумеется, он знал тему заранее и никакого подвоха с моей стороны мог не опасаться. Но вот телевизионная камера.

– Что попадет в кадр?

– Как все? И мои носки тоже?

Показывать телезрителям свои носки он почему-то стеснялся больше всего.

Готовясь к беседе, я мысленно разделил ее на три части, три темы, позволявшие достаточно подробно обосновать идею международной комиссии и свести к минимуму число ее возможных противников. Я знал, что на одной из пресс-конференций Бакатин уже высказался против публичного разоблачения бывших стукачей. Это, однако, меня вполне устраивало: в стране, где стучал если и не каждый десятый, как в ГДР, то уж каждый двадцатый-то наверняка, начинать с их разоблачения было и невозможно, и бессмысленно. Так же, впрочем, как судить всех рядовых членов КПСС. Бессмысленно прежде всего потому, что не было такой уж четкой грани между членом партии и беспартийным, стукачом и просто советским конформистом. За исключением нас, горстки «отщепенцев», это была ссученная страна. И что теперь с этим прикажете делать? Создать новый ГУЛАГ?

Учитывая же чисто юридические трудности, объем проблемы, сопротивление самих этих бывших стукачей и их «хозяев», засевших во всех структурах нынешней власти, начинать с них процесс было просто невозможно. Даже в Чехии, единственной из бывших коммунистических стран, отважившейся начать процесс «люстрации», реакция общества была крайне негативная, а сам процесс безнадежно застопорился именно из-за проблемы стукачей.

Наконец, это было бы совершенно ненужно, а то и вредно. Задача ведь заключалась не в том, чтобы отделить менее виновных от более виновных и этих последних покарать, а в том, чтобы вызвать процесс морального очищения общества. Не массовую истерию, расправы, доносы и самоубийства, которые такое разбирательство непременно бы вызвало, а раскаяние. Для этого же нужно было судить систему со всеми ее преступлениями и вполне достаточно было осудить ее главарей, уже и без того находившихся в тюрьме за организацию «путча».

Словом, в этом вопросе мы с Бакатиным были полностью согласны, и я сознательно начал с него нашу беседу, чтобы открыто продемонстрировать свою поддержку его позиции, а заодно и задать разговору нужный тон. Мне важно было показать миллионам зрителей, что мы, бывшие политзэки и диссиденты, расхожему мнению вопреки, вовсе не жаждем мести, не ею продиктованы мои предложения, а интересами гораздо более важными и отнюдь не личными. Тем более, что при этом я не кривил душой: я действительно не живу ненавистью и не испытываю ни малейшего желания мстить кому бы то ни было, потому что никогда не был чьей-то жертвой, а все происшедшее со мной выбрал сам, вполне добровольно и с полным сознанием последствий.

А уж мстить стукачам и совсем нелепо: в отличие от большинства своих сограждан (включая Бакатина), я-то этих людей хорошо знал и по камерным наседкам, и по агентуре, которую к нам подсылали. Я знал, что в большинстве своем это люди сломленные, жалкие, часто принужденные к сотрудничеству с КГБ путем шантажа и угроз. В сущности, никто не может знать заранее, как поведет себя в зоне повышенного давления, и потому не вправе быть судьей тот, кто этого не испытал. Испытавший же, как правило, судить не захочет.

Но если в этом вопросе я мог проявить сколько угодно мягкости, две других темы требовали предельной жесткости. Первая из них – о нашей обязанности перед историей раскрыть теперь все ее тайны, спрятанные в архивах, для чего, собственно, и предлагалось создать международную комиссию с участием известных зарубежных и отечественных историков. Тут я сознательно смешал в одну кучу и убийство Кирова, и убийство Кеннеди, и покушение на Римского Папу, обеспечивая себе переход к последней, главной теме – международным преступлениям КПСС и КГБ. Тема эта была все еще как бы запретной в СССР. Советскому человеку полагалось тогда считать, что хоть коммунисты и повинны в преступлениях против своего народа, в репрессиях и развале экономики, но во внешних делах они были «как все», не хуже и не лучше. Мол, на войне как на войне. Американцы ведь тоже были не ангелы. Ну а разведка – разве нет ее у любого, даже демократического государства?

Этот-то опасный миф, усиленно культивировавшийся тогда и печатью, и вождями, надо было полностью уничтожить, развеять в клочья вместе с мифическим образом доблестного советского «разведчика», героя и патриота. Нужно было обозначить совершенно безоговорочно, что не существовало у Советского Союза «нормальной» международной политики, а то, что так именовалось, представляло собой длящееся многие десятилетия преступление против человечества. Потому-то, придержав эту тему на самый конец, когда наш диалог выглядел уже задушевной беседой двух старых приятелей, во всем между собою согласных, я стал вдруг говорить о вещах, советскому зрителю неизвестных: о руководстве международным терроризмом, наркобизнесом, о подкупе и шантаже западных политиков, бизнесменов, деятелей культуры, о колоссальной системе дезинформации, которую создал КГБ за рубежом.

– Поймите, – настаивал я, – разведка-то у нас есть и помимо КГБ, есть ГРУ, военная разведка, которая действительно занимается военными вопросами. Это отдельный разговор. А здесь ведь была политическая разведка. Здесь масса иностранных деятелей оказались замешанными. Или подкупленных, или шантажированных. Поймите, нельзя это оставить. Я понимаю все сложности, связанные с демонтажем такой системы, но оставить это нельзя. Никогда не возникнет доверия к нашей стране, если мы это оставим. (…) Вряд ли вы сможете жить как нормальное государство, если у вас все еще будет существовать такой орган… Более того, есть некая обязанность и перед иностранным сообществом, перед другими странами, как бы помочь им избавиться от всего того зла, которое эта система создала.

– Конечно, – пугал я его напоследок, – тут есть и вопрос безопасности нашего государства. Ну, например, эксперты за рубежом считают, что КГБ в своей деятельности за рубежом накопил такие ценности, имея свои банки, подставные учреждения, предприятия, что они вполне могут существовать и функционировать еще десять лет, если их даже вообще закрыть в Москве. Есть такие мнения на Западе. И, конечно, вы не можете это оставить. Это может оказаться вашим врагом.

Надо отдать ему должное, Бакатин не спорил, не возражал, а если и отвечал, то в основном ссылался на свое полное незнание предмета. Да и успеть, мол, не мог, в должности всего неделю.

– Ну, тема разведки для меня сегодня самая сложная тема, – бубнил он.

Манера речи у него была довольно забавная – этакое бормотание, без всякой пунктуации, начала или конца. – И в данном случае я даже в плане своих действий, чисто таких вот в календаре, своего личного календаря, разведку отодвигаю несколько на иной план. Я не думаю, что они имеют какие-то документы по поводу той преступной деятельности, о которой вы говорите. Если и есть какие-то факты, о которых я ничего не знаю абсолютно, что кто-то из них… – я не знаю, можно допустить, что кто-то из них конкретно этим и занимался… Например, наркобизнесом или поощрением терроризма… Если это так, то все это надо смотреть, демонтировать… И это очень серьезно. Что там они делают за рубежом, мы все очень плохо знаем…

Казалось, он был если не напуган, то немного встревожен, особенно моим сообщением о средствах, накопленных КГБ за рубежом, все время повторял, что не может это оставить без внимания, что надо все выяснить, а самое главное – вполне был готов поддержать мою идею:

– Я, в общем, в принципе, с вами согласен, что истину надо восстановить. Ее надо, по крайней мере, узнать. Но сейчас, сразу, с вами обговорить условия создания этой международной комиссии, не могу, – сказал он в заключение нашей беседы. – И тут есть еще и правовые моменты, которые надо поглядеть. (…) Это все в интересах нашего ведомства было сохранять в тайне, поэтому многие не знали. Поэтому такую схему надо в принципе принимать. В принципе. Подумать о том, как мы ее должны оформить.

– Ну, что ж, Вадим Викторович, – завершил я, протягивая ему руку, хочу пожелать вам успеха, посочувствовать, пожать руку первому главе КГБ, которого я в своей жизни вижу…

И – каюсь – на какой-то миг я даже поверил, что именно так оно и произойдет: соберемся еще раз, без телевидения, обсудим юридическую сторону вопроса, сформулируем задачи да и приступим к делу… А что? Ельцин подмахнет указ, вызову своих друзей историков, советологов из Гуверовского института, таких, как Роберт Конквест, ребят из «Мемориала», нагоним студентов из архивного института им в помощь и – начнем разгребать бумажные кладовые. Все казалось возможным тогда, в те дни, при виде свастики, рукой народа приравненной к серпу и молоту на опустевшем цоколе посреди площади Дзержинского.

Всего лишь на миг представил я себе, как это нехитрое уравнение станет, наконец, в нашем мире тем, чем оно и должно было всегда быть самоочевидной истиной, вроде орвелловского «2+2=4». Так немного, так просто, а насколько наша жизнь стала бы и чище, и честнее…

Но уже в следующее мгновение видение исчезло, уступая место реальности.

«Да разве этот симпатичный бормотун, который так мило стесняется показывать свои носки телезрителям, может справиться с эдаким монстром? Он и не узнает, что за его спиной делается».

А поджидавший меня приятель подытожил лаконично, почти безжалостно, словно гвоздь забил в крышку гроба:

– Тут нужны такие, как ты, а не такие, как он.

2. Бессмертный КГБ

Беседу нашу показали 9 сентября сразу после вечернего выпуска новостей в 21.00, причем почти целиком, с несущественными сокращениями чисто редакционного характера. Всего-то каких-нибудь двадцать минут, реакцию же они вызвали довольно бурную. В общем, тон прессы был доброжелательным, с ударением на «необычность» самой нашей встречи: вот, дескать, какие времена наступили, какие перемены произошли в стране. Наиболее популярные в то время издания – газета «Известия» и журнал «Огонек» – поместили статьи об этом событии с моими комментариями, где я постарался развить тему. Натурально, нашлись дураки, упрекавшие меня за излишнюю мягкость к «стукачам», а в особенности за то, что пожал руку главе КГБ. Это, однако, меня не удивило и даже не разозлило: в такие времена дураки, как правило, становятся необычайно активны. А зарабатывать себе политический капитал дешевой демагогией – их любимое дело.

Гораздо важнее было то, что мое мурлыканье не усыпило бдительности тех, кого это непосредственно касалось, – «профессионалов». Они-то отлично поняли, к чему я подбираюсь, а мой спокойный, дружелюбный тон встревожил их, думаю, гораздо больше любых грозных тирад и требований возмездия. Уже через несколько дней на экране появился тогдашний глава ПГУ (Первое Главное управление КГБ) генерал Шебаршин и безо всякого упоминания нашего теледиалога – так, между прочим, – заверил публику, что никаких сенсационных откровений о деятельности разведки можно не опасаться. Это явно был сигнал «своим» за рубежом, рассчитанный на то, чтобы успокоить встревожившихся «партнеров».

Дальше – больше. Пошли статьи бывших офицеров разведки с «демократической репутацией», призванные доказать, что мои представления о размахе их деятельности сильно преувеличены.

«…даже ветеран диссидентства Владимир Буковский, знающий КГБ не только теоретически, заметил между делом в своем эпохальном интервью с Бакатиным, что нашей стране неплохо бы заниматься лишь военной разведкой, а политическую и прочую вообще прикрыть, – писал в „Огоньке“ отставной разведчик Михаил Любимов. – Мысль мудрая и прогрессивная, интересно только, поддержат ли ее западные правительства, которые, кроме военных разведок, имеют и ЦРУ, и СИС, и БНД, и Моссад. Прозвучал у Буковского и тезис о колоссальной дезинформации, которой занимается за рубежом внешняя разведка КГБ».

А дальше, конечно, шло подробное объяснение того, что никакой колоссальной системы не существовало. Так, жалкие потуги, несколько поддельных документов, которые никого не обманули, а «вызвали только гнев в адрес их создателя».

«Я достаточно поварился на кухне „активных мероприятий“, чтобы утверждать: фальшивки – лишь мизерная часть работы разведки, львиная доля попадает на перепевы нашей пропаганды, которым придается „западный“ лоск. Большая часть этой так называемой работы – лишь булавочные уколы, совершенно незаметные в огромном потоке западной информации, они никоим образом не помогли тогдашним внешнеполитическим интересам СССР – бездарная и мутная политика шагала к пропасти, и ее не могла спасти ни пропаганда, ни агитация, исходящая из „западных источников“».

Словом, не было никакой системы дезинформации, агентов влияния, «сил мира, прогресса и социализма». И, точно иллюстрируя этот тезис, московская газета «Культура» тотчас перепечатала из «Лос-Анджелес таймс» статью известного американского политолога с типичным набором гебешной дезинформации о «диссидентах»: мол, все они чокнутые экстремисты, а Буковский, и того хуже, «ведет переговоры с новым руководителем КГБ, как будто кто-то его на это уполномочивал, и он предлагает, чтобы все старые архивы КГБ были уничтожены так, чтобы никогда не стали известны имена осведомителей»

И не понять было сразу, сам ли этот весьма уважаемый в США человек является агентом влияния или только получил эту информацию от такого агента, но редакция «Культуры» вряд ли подписана на «Лос-Анджелес таймс». (Вдобавок при попытке найти оригинал выяснилось, что такой статьи «Лос-Анджелес таймс» никогда не публиковала).

Наконец, и само управление разведки – ПГУ – было поспешно выделено из КГБ в специально образованную Центральную службу разведки (ЦСР) с подчинением непосредственно Горбачеву, а во главе ее поставлен горбачевский же приятель Примаков. Разумеется, для этого были гораздо более серьезные причины, чем наша беседа с Бакатиным, – прежде всего, угроза развала всех союзных структур в процессе распада Советского Союза. Бесспорно, однако, что был у этого решения и другой мотив, а именно желание оградить разведку от всяческих расследований и реформ, или, как выражались сами ходатайствовавшие об этом рыцари плаща и кинжала, «избавиться от кагебешного хвоста». Вот они и улизнули за широкую спину президента, вместе со всеми своими тайнами.

Бакатин же, все время откладывавший эту проблему «в плане своего личного календаря», надо полагать, был только рад от нее избавиться. Он, правда, честно пытался потом найти концы тех преступлений своего ведомства, о которых я ему говорил. Но – вот ведь загадка! – так ничего существенного найти и не смог. Даже по очень старым делам, представляющим чисто исторический интерес, таким, как убийство Кеннеди или покушение на Папу, все как-то само собой получалось, что бедный КГБ ни при чем. Даже о преследовании Сахарова и Солженицына «не нашлось» ничего нового – после долгих препирательств и отрицания того, что существовали вообще какие-то документы, «выяснилось» вдруг, что сотни томов их оперативных дел были якобы сожжены в 1990 году.

Более того, и то немногое, что удалось найти, никак не удавалось Бакатину рассекретить. Например, вполне невинное досье наблюдений за Ли Харви Освальдом в период его проживания в СССР 35 лет назад сначала застряло в бесконечных комиссиях, а потом вдруг оказалось в Белоруссии, в ведении теперь уже «независимого» КГБ независимой республики Беларусь. Да так там и осталось вплоть до снятия самого Бакатина. Аппарат КГБ откровенно «ломал дурочку», мало заботясь о том, верят им или нет.

Не знаю, понял ли он, что его просто дурят, нет ли, но его мемуары, озаглавленные «Избавление от КГБ», звучат весьма наивно. Избавились-то ведь от него, и притом очень скоро, а КГБ остался. Расчленять его на отдельные управления и службы, чем и занимался Бакатин все сто семь дней своего правления, было столь же бесполезно, как отрезать хвост ящерице или разделять на части планарию. В результате из каждого кусочка просто возродилось все тело, да еще и размножилось, точно в той сказке, где из каждого драконьего зуба вырастает новенький дракон.

Архивы и были сутью КГБ, душой дракона, спрятанной за семью печатями. Покончить с драконом можно было, только добравшись до нее, но – запил, загулял добрый молодец, коему и полагается в сказке совершить этот подвиг. Ельцин, сразу после «путча» подписавший указ о передаче архивов КГБ российскому архивному управлению, казалось, потерял к этому делу всякий интерес (как, впрочем, и ко всем другим делам страны). Назначили межведомственную комиссию по передаче архивов, в которой работники того же КГБ с важным видом обсуждали «проблемы передачи» и, разумеется, никак не могли их решить. Создали еще комиссию Верховного Совета во главе с генерал-историком Волкогоновым – нужна ведь «правовая база», нужен «закон», как же без закона? Вопрос ведь не праздный: на сколько лет все засекретить – на 30 или на 70? И пошла писать губерния да так до сих пор и пишет. Документы же и по сей день не переданы, ни единой бумажки. Тем временем возникли вокруг архивов какие-то загадочные «коммерческие структуры», пошла бойкая торговля документами, но только теми, которые КГБ выгодно опубликовать, и только через те руки, которые КГБ устраивают. Поползла по всему миру махровая советская дезинформация под видом исторической истины…