Текст книги "Иван Грозный"

Автор книги: Владимир Кобрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Царь и великий князь

С конца 40-х годов XVI века Иван IV переходит уже к самостоятельному правлению. В те времена люди взрослели куда раньше, чем сейчас. Мужчина становился совершеннолетним в 15 лет. До этого возраста юный феодал был еще «недорослем», т. е. подростком, а к 15-ти годам он, как тогда говорили, «поспевал» к службе и становился «новиком». Через год после совершеннолетия, в 16 лет, Иван Васильевич собрал бояр и сообщил, что хочет жениться. Привести жену «из ыного государства» ему кажется неверным, так как он опасается не сойтись с иностранкой характерами («нечто норовы будут розные»), а потому решил взять себе жену «в своем государьстве». Должно быть, великий князь считал, что жену из своих подданных легче, чем иноземку, отправить в монастырь, если вдруг «норовы будут розные». Бояре и митрополит, по словам летописи, которая часто изображает их людьми сентиментальными, даже всплакнули от умиления («от радости заплакаху»), что государь, хоть и молод, а уже сам догадался жениться. Но государь порадовал своих слушателей еще одним сообщением: он желает «наперед своей женитвы поискати прежних своих прародителей чинов». Конкретно же речь шла о том, чтобы принять новый титул.

Почему Иван IV прародительским чином называл титул царя, которого на самом деле не носили его предки? Ведь все они были лишь великими князьями, только иногда, не столь в официальных документах, сколь в публицистике, их для пущей торжественности именовали царями. Причина состоит в том, что особое уважение к старине, традиции, «пошлине» характерно для средневековой идеологии. В наше время говорят, что новое – хорошо забытое старое, ибо у нас часто старое маскируется под новое: так велико наше уважение к прогрессу, к новаторству. Средневековый темп жизни, когда человек обычно оставлял мир почти таким же, каким застал при рождении, диктовал традиционность общественного сознания. Наша пословица не могла сложиться в те времена, когда новое обязательно маскировалось под старое, под восстановление нарушенного обычая. Основанием же была популярная легендарная повесть «Сказание о князьях Владимирских». В ней рассказывалось, что византийский император Константин Мономах (византийских императоров на Руси называли царями), родной дед киевского князя Владимира Всеволодича Мономаха, прислал внуку свой царский венец – «шапку Мономаха» и все права на царский титул. Нужды нет, что тот головной убор, который называли шапкой Мономаха, на самом деле – золотая тюбетейка среднеазиатской работы, опушенная соболем и увенчанная уже в Москве крестом, как полагают, подарок хана Узбека Ивану Калите.

Вряд ли 16-летний Иван IV сам был инициатором принятия царского титула. В его окружении важную роль играл митрополит Макарий, один из самых образованных людей России того времени. Он активно участвовал во всей государственной деятельности в 40-е и 50-е годы. Поднять авторитет государя при помощи нового титула, должно быть, стремились и его родственники – Глинские.

Принятие царского титула было очень важно. Само слово «царь» происходит от латинского термина «цезарь», который из личного имени Кая Юлия Цезаря постепенно превратился в составную часть императорского титула. Потому-то на Руси и называли царями императоров Византии, называли так и ханов Золотой Орды, а затем и выделившихся из ее состава ханств. Естественно, «великий князь» казался стоящим ненамного выше просто князя, тем более что среди служивших Ивану IV бояр-князей было немало сыновей и внуков великих князей же (ярославских, суздальских и т. п.). Великий князь мог еще восприниматься как первый среди равных. Царь – резкое выделение из ряда, принципиально иной титул. В Византии императоры фактически возглавляли церковь, В произведениях византийских богословов и проповедников, провозглашенных «святыми», «отцами церкви», немало места уделено поучениям о том, что нужно почитать царя и воздавать ему честь. Эти поучения теперь как бы автоматически переходили на личность государя всея Руси.

Важную роль играл царский титул в международных отношениях. Ведя переговоры с Казанским, Крымским или Астраханским ханствами, русский государь выступал теперь с тем же титулом, что и его партнеры. В сношениях с Западной Европой титул царя был не менее важен. Титул «великий князь» обычно переводили словами «принц» или «герцог», иногда – с добавлением определения «великий». Но оба эти титула ниже королевского, не говоря уже об императорском. Слово же «царь» либо оставляли непереведенным, либо передавали как император.

Сама коронация торжественно состоялась в январе 1547 года. А вслед за тем, в марте, «государь царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси» вступил в брак с боярышней Анастасией, дочерью отпрыска старого московского боярского рода Романа Юрьевича Захарьина. Брат Анастасии – Никита Романович Юрьев, а также другие родственники молодой царицы вскоре заняли видное место в правительственной верхушке.

Однако после коронации и свадьбы сначала мало что изменилось: как и раньше, правили Глинские, а молодой царь предавался разнообразным забавам. Не раз проявлял он и свой жестокий нрав. Смертный приговор Андрею Шуйскому был только началом серии опал и казней. В сентябре 1545 года по приказу 15-летнего великого князя Афанасию Бутурлину отрезали язык «за невежливое слово». Через месяц попали в опалу (кто знает почему – летопись молчит о причинах) четверо бояр, но были прощены всего через месяц.

Летом 1546 года государю пришлось испытать неприятные ощущения: под Коломной (там ожидали прихода крымского хана) к великому князю, отправившемуся на увеселительную прогулку, пришли с какими-то жалобами новгородские «пищальники» (стрельцы). Не выслушав жалоб, Иван приказал им через своих посланников уходить. Пищальники оказали сопротивление и вступили в бой с дворянами. Потери были немалыми – по 5-6 человек с каждой стороны. Великий князь немедленно приказал найти подстрекателей: «Проведати, по чьему науку бысть сие супротивство». Ведший следствие дьяк Василий Гнильевский нашел виновных в своих личных врагах – боярах Воронцовых и князе Иване Кубенском. Перед тем они были любимцами государя, но это не помешало 16-летнему монарху приказать отсечь им головы. В тюрьмы и ссылку были отправлены еще двое.

Все это происходило еще до венчания на царство и свадьбы. А в начале июня 1547 года молодой царь вновь продемонстрировал свой крутой характер. 70 самых почтенных, самых уважаемых псковичей приехали в подмосковное село Остров к царю Ивану с жалобой на злоупотребления наместника – князя Ивана Ивановича Турунтая-Пронского. Царь пришел в негодование: как смеют простые «посадские мужики» бить челом на князя! Псковская летопись рассказывает, что царь псковичей «бесчествовал, обливаючи вином горячим (спиртом. – В. К.), палил бороды и волосы да свечею зажигал, и повелел их покласти нагых по земли». Представим себе эту отвратительную сцену: 17-летний юнец в царском венце не просто строго наказывает ослушников, а жестоко, садистски издевается над почтенными стариками. Кстати, этот эпизод – одно из доказательств ошибочности распространенной легенды о том, что Иван IV ненавидел знать и стремился возвышать людей низкого происхождения. На самом деле он был аристократом до мозга костей. Но об этом впереди.

«Вниде страх в душу мою»

Волнения пищальников, жалобы псковичей были первыми сигналами о неблагополучии в стране, о народном недовольстве. Но особенно ярко проявилось оно в конце июня 1547 года.

Весна и лето в том году были на редкость жаркими. В Москве то и дело вспыхивали пожары. Во время одного из них, еще в апреле, от высокой температуру взорвался порох в кремлевской башне, и ее кирпичу разлетелись по берегу Москвы-реки. Но тот пожар, который бушевал 21 июня, современники недаром назвав «великим».

День был не только жарким, но и ветреным. По словам летописца, «бысть буря велика, и потече огнь якоже молния». Ураган смахивал горящие крыши и разносил их по городу. Современник пишет, что языки пламени вздымались к небу «великия яко горы». Пожар продолжался, пока было чему гореть: около десяти часов. Казалось бы, в каменных зданиях Кремля можно было спастись, переждать разгул стихии. Но в Кремле стояла нестерпимая жара, горели иконы деревянные части зданий, «от дымного духа» люди задыхались. Многие из тех, кто был в Кремле, погибли. Царь вместе с молодой женой и приближенными успел вовремя перебраться в свое подмосковное село Воробьево (там, где ныне Ленинские горы). С высокого воробьевского холма царь видел, как гибнет вся охваченная пламенем его столица.

Запоздал митрополит Макарий: он еле выбрался из Успенского собора (двое сопровождавших его погибли), пытался покинуть Кремль через подземный ход, но там уже был «дымный дух тяжек и жяр велик». Пришлось спускать митрополита со стены на веревке. Недалеко от земли канат оборвался, Макарий упал, расшибся, и его «еле жива» отвезли в Новоспасский монастырь.

Результаты пожара были устрашающими. Несколько тысяч человек погибло, у уцелевших сгорело имущество; все население города осталось без крова. Горе требовало выхода, хотелось найти виноватых. И весь гнев обратился на бояр, поскольку других провинностей, реальных, было за ними достаточно. Их ненавидели за притеснения, за взяточничество, за безнаказанность. Считали особенно виновными тех бояр, которые стоят у власти, от бесчинств которых страдают сейчас, – Глинских. Ведь, по словам официальной летописи, «в те поры Глинские у государя в приближение и в жалование, а от людей их черным людем насилство и грабеж, они же их от того не унимаху».

По городу ползут слухи о Глинских. Тогда была еще жива бабушка царя, мать Елены Глинской – Анна, дочь сербского воеводы Якшича. Возможно, старость в сочетании с иностранным акцентом делали ее в глазах москвичей, настроенных к тому же недоброжелательно, похожей на колдунью, ведьму. Может, были и другие обстоятельства, но, во всяком случае, о ней рассказывали, что она вынимала из мертвых тел сердца, «клала в воду да тою водою, ездя по Москве, кропила, и оттого Москва выгорела». Какова должна была быть ненависть к Глинским, чтобы поверить такому нелепому слуху.

Восставшие москвичи убили одного из дядьев царя – Юрия Глинского, а с ним и многих дворян, другой дядя – Михайло Васильевич пытался даже бежать за рубеж, был пойман, но прощен, так как бежал не по политическим мотивам, а «обложася страхом» из-за убийства своего брата. Толпа же москвичей двинулась к царю в Воробьево – требовать выдачи Глинских.

Подготовились к этому походу на совесть: несли с собою метательные копья-сулицы и щиты, предводительствовал толпой городской палач: должно быть, чтобы тут же привести в исполнение смертный приговор. Молодой царь перепугался до смерти. Через несколько лет в выступлении на церковном соборе, вспоминая о тех днях, он признавался: «...вниде страх в душу мою и трепет в кости моа и смирися дух мой». Насчет смирения духа царь Иван явно слукавил: у него хватило его присутствия, чтобы успокоить толпу, уговорить, что Глинских в Воробьеве нет (это была правда). Толпа разошлась, успокоенная тем, что царь «не учинил им в том опалы». То была лишь уловка. Уже вскоре Иван IV «повеле тех людей имати (арестовывать. – В. К.) и казнити».

Московское восстание 1547 года. Убийство Ю. Глинского.

Миниатюра из Лицевого свода XVI века.

Московское восстание лета 1547 года было не единственным народным движением той поры. Помимо уже упоминавшихся волнений пищальников и псковичей известно восстание в Опочке против сборщика податей. На его подавление пришлось отправить двухтысячную рать. Неспокойно было и в Новгороде.

О восстаниях горожан мы знаем, а о том, что происходило в селах, точные сведения в источниках не сохранились. Но косвенные данные заставляют предполагать, что и там не было спокойствия. Как раз в те годы священник Ермолай-Еразм писал, что «ратаи» (пахари, крестьяне. - В. К.) «всегда в волнениях скорбных пребывающа, еже не единаго ярма тяготу всегда носяща». Во многих источниках этого времени отмечается, что умножились разбои. Было бы крайне примитивным считать, каждого разбойника классовым борцом, тем более что известны разбойники и из числа феодалов. Но вместе с тем мы знаем, что для крестьянских движений эпохи феодализма всегда типичен разбойный характер.

Недаром благородный разбойник, который грабит богатых и помогает бедным, герой фольклора многих народов: и Робин Гуд у англичан, и Степан Разин у русских (видимо, не столько реальный Степан Тимофеевич, сколько песенный Стенька), и тот добрый молодец, которого судит царь Иван Васильевич и говорит ему: «Я пожалую тя, молодец, в чистом поле, что двумя, тебя столбами да дубовыми, уж как третьей – перекладинкой кленовою, четвертой тебя – петелькой шелковою». Так что «умножение» разбоев это все же свидетельство усиления волнений и в деревне. Да иначе и не могло быть: после времени всевластия олигархов, борьбы за власть бесконтрольности местных администраторов не могло не ухудшиться положение народных масс.

Избранная рада

Народные движения поставили правящие круги перед необходимостью принять решение. Что-то надо было делать. И вскоре после московского восстания, вероятно около 1549 года, к власти пришла новая группировка, которая вошла в историю под названием Избранной рады.

Одним из видных деятелей этой группы был священник Сильвестр, служивший в Благовещенском соборе Московского Кремля: это была придворная, «домовая» церковь государя. Известен нам Сильвестр и как древнерусский автор. Его перу, видимо, принадлежит знаменитый «Домострой». Не исключено, впрочем, что он был автором лишь окончательной редакции.

Произведение это пользуется сегодня дурной репутацией. «Домостроевские нравы», «жизнь по Домострою» – всегда обвинение. Однако «Домострой» никоим образом нельзя свести к тому, что нужно наказывать телесно детей и жену. Совершенно естественно, что «Домострой» предусматривает такие наказания: ведь они были тогда общераспространенными, батогами (розгами) и кнутом били даже князей. Сечение не считалось позорящим. «Домострой» же рекомендует здесь некоторую умеренность: не бить жену ни палкой, ни кулаком «ни по уху, ни по виденью (глазу.– В. К.)» , чтобы она не оглохла и не ослепла, а только за великое и за страшное ослушание... «соймя рубашка, плеткою вежливенко (осторожно. – В. К.) побить... да поучив, примолвити», причем «побить не перед людьми, наедине поучити». Но такие наставления – не самое главное в этой книге.

В переводе на современный язык «Домострой» недаром означает «домоводство», это своеобразный сборник «полезных советов», вплоть до того, как просушивать платье. Самое существенное то, что божественным авторитетом здесь освящаются самые простые практические наставления. Даже расточительная жизнь не по средствам («не разсудя себя») объявляется греховной: живущему «не по силе», влезающему в долги – «от бога грех, а от людей посмех». В этом уже проявился некоторый отход от ортодоксального церковного аскетизма.

По рассказу князя Андрея Курбского, с первым поучением к царю Ивану Сильвестр обратился еще во время пожара 1547 года. Он гневно обвинял молодого царя в «буйстве», в «детских неистовых нравах». Страшный огонь, уничтоживший столицу, был, по словам Сильвестра, наказанием царю за грехи. Такое поучение соответствовало давней церковной традиции: все несчастья объяснялись божьим гневом на людей за их прегрешения, говорили, что Бог карает людей «овогды гладом, овогды трусом (землетрясением. – В. К.), овогды мором, овогды нахождением иноплеменных». Впоследствии Курбский, который был близок к Сильвестру и восхищался им, говорил, что Сильвестр намеренно запугивал царя, как, бывает, отцы «повелевают слугам детей ужасати мечтательными страхи», чтобы унять «от излишних игор презлых сверстников».

Иван Грозный, впоследствии возненавидевший Сильвестра, тоже писал, что «поп» хотел его «детскими страшилы устрашити». Таким образом, два противника – Иван Грозный и Курбский по-разному оценивают, но одинаково характеризуют наставления Сильвестра. Похоже, он в самом деле произнес такую речь. На 17-летнего царя «детские страшилы» подействовали. Сильвестр стал влиятельным лицом. Летописец отмечает, что он был «у государя в великом жаловании и в совете духовном и в думном и бысть яко всимогий (всемогущий. – В. К.) и все ево послушаху».

Другим деятелем Избранной рады был Алексей Федорович Адашев, человек еще молодой, из рода не слишком знатного, но «доброго». Адашев, несомненно, обладал умом и талантом. Через двадцать с лишним лет после его падения в Польше вспоминали, что «был у прежняго государя Алексей Адашев, и он государство Московское... правил», а человек был «просужий», разумный. Был он суров и властен. Известен случай, когда человека, не подчинившегося приказу, он распорядился отправить на службу «сковав». Вместе с тем Адашев славился своей глубокой религиозностью и аскетизмом. Бывало, за весь день он съедал лишь одну небольшую булочку – просфору. Рассказывали, что у него в доме постоянно жило человек десять тяжело больных, с тел которых он своими руками смывал гной.

О самом названии «Избранная рада» единственное известие содержится в сочинении политического противника царя князя Курбского «Истории о великом князе Московском». Говоря о том, что Сильвестр и Адашев собирают к царю «советников, мужей разумных и совершенных», он пишет: «И нарицались тогда оные советницы у него Избранная рада». В русских же источниках того времени, когда Сильвестр и Адашев стояли у власти, этот термин не употребляется.

Дело в том, что Курбский свой памфлет писал уже за рубежом, в Великом княжестве Литовском, и рассчитывал на тамошнего читателя, украинского и белорусского шляхтича, а потому и применялся к его языку, употребляя «западнорусские» термины. Слово «рада», происходящее от немецкого «рат» – совет, перешло сначала в польский язык, а оттуда уже в украинский и белорусский. Высший правительственный совет Великого княжества Литовского, аналогичный русской Боярской думе, назывался «паны-рада». На Руси же слово «рада» не употреблялось. Предполагали, что термином «Избранная рада» Курбский передал русский термин «Ближняя дума», круг наиболее близких к царю бояр, с которыми он советуется постоянно. Однако источникам XVI века Ближняя дума еще неизвестна, она появляется только в XVII веке.

Кроме того, Сильвестр, будучи священником, не мог входить ни в Боярскую думу, ни тем более в ее часть – Ближнюю. Отсюда порой делают вывод, что Сильвестр не входил в Избранную раду. Но ведь вопрос можно поставить и иначе: раз Сильвестр входил в Избранную раду, она не была Ближней думой. Ведь об участии Сильвестра в правительственной деятельности сохранилось немало известий, возникших самостоятельно, независимо друг от друга. О Сильвестре как об одном из правителей страны пишет Курбский. Иван Грозный, возненавидевший Сильвестра и Адашева после разрыва с Избранной радой, постоянно говорит о совместной деятельности «попа» и «Алексея», прямо обвиняет в узурпации власти и Сильвестра, и сторонников Курбского: «...с попом положисте совет, дабы аз словом был государь, а вы б с попом делом». Наконец, есть сообщения так называемого «Пискаревского летописца», не официального, а частного происхождения, в котором собраны разнообразные придворные слухи. В этом источнике говорится, что Сильвестр «правил Русскую землю» с Адашевым «заодин, и сидели вместе в ызбе у Благовещения (у Благовещенского собора в Кремле. – В. К.), где ныне полое место межу полат». Таким образом, соправительство Сильвестра совершенно неоспоримо: Вполне возможно, что этот правительственный кружок был неофициален и не имел твердого, прочного названия. Помимо Сильвестра и Адашева, в него, несомненно, входили князья Курбский и Курлятев. Вероятно участие и других лиц.

Десятилетие реформ

В истории средневековой России, пожалуй, не было такого десятилетия, в которое было бы проведено столько реформ, как в годы правления Избранной рады. Тогда шла напряженная, постоянная реформационная деятельность. Прежде всего начали постепенно создавать первые приказы – органы, которые управляли отдельными отраслями государственной жизни. Правда, называли их первоначально еще не приказами, а избами.

Один из первых известных нам приказов – Посольский, который возглавил дьяк Иван Михайлович Висковатый. Он около двадцати лет руководил внешней политикой России. В ведении А.Ф. Адашева была Челобитная изба. Может быть, это и есть та самая «ызба у Благовещения», где сидели «заодин» он и Сильвестр? Это учреждение должно было принимать челобитные на имя государя и производить по ним расследование. Среди этих челобитных были, разумеется, и просьбы, и доносы. Таким образом, Челобитный приказ оказывался высшим контрольным органом, расследующим все дела, о которых шла речь в челобитных. Отсюда вытекала и особая власть Адашева. Говорили, что боярин, который «челобитной волочит» (т. е. слишком долго ее рассматривает), «не пробудет без кручины от государя»; если же Адашев на кого разгневается, то «больши того не бей челом, то бысть в тюрьме или сослану».

В те же годы возник Поместный приказ, который ведал распределением поместий между служилыми людьми. Разрядный приказ был своего рода штабом вооруженных сил, он подготавливал назначения на важнейшие должности в войсках. Разбойный приказ занимался борьбой против «разбоев» и «лихих людей». Земский приказ управлял Москвой, отвечал за порядок в ней.

В 1550 году был создан свод законов – Судебник. До него существовал Судебник 1497 года, принятый при Иване III, но к середине XVI века старый Судебник подзабыли, кое в чем он и устарел. В старом Судебнике не было даже деления текста на статьи. Новый был гораздо лучше систематизирован, точнее отредактирован. В нем впервые вводились наказания для взяточников – начиная от мелких канцелярских служителей – подьячих, кончая боярами. Специфика феодального права сказалась здесь в том, что наказания для бояр, решающих дела неправильно, по «посулам» (взяткам), были куда мягче, чем для подьячих.

Не забыли и церковную реформу. Церковь единого государства нуждалась в более жесткой централизации. От времен феодальной раздробленности остались в наследство мелкие различия в обрядах в разных землях. Была необходима их унификация. Еще существенней было то, что в разных землях молились подчас разным святым: в каждом княжестве, наряду с общерусскими, поклонялись и своим, «местночтимым» святым: ярославским, ростовским, новгородским... Можно было, конечно, «разжаловать» местных святых, оставив лишь общерусских и московских. Но возглавлявший церковь митрополит Макарий поступил гораздо умнее: все местные святые стали общерусскими, был создан общерусский пантеон.

В 1551 году был созван церковный собор. Он вошел в историю под названием Стоглавого, так как его решения были сведены в 100 глав и получили название «Стоглава». Собор не только унифицировал все обряды, но и поставил задачу улучшить нравы духовенства и тем самым поднять его авторитет.

Весьма активную роль в этом соборе играл сам царь Иван. Решения собора даже озаглавлены: «Царския вопросы и соборные ответы о многоразличных церковных чинех». Название отражает форму соборных заседаний: царь задавал вопросы участникам собора, а они давали свои ответы. Нередко вопрос предрешал ответ, когда царь, спрашивая, уже говорил о каком-то нарушении морали, церковных правил и т. д. Так, вряд ли кто-нибудь ответил бы, что хорошо, что люди идут в монастырь, «чтобы всегда бражничать». Кстати, борьба с пьянством в монастырях была предметом особой заботы Стоглавого собора. Правда, осуждали лишь злоупотребление хмельными напитками, а не их употребление. На соборе говорили, что издавна монахи пили вино, но «в славу божию», умеренно – по одной, две, три чаши. Теперь же в русских монастырях установился неписаный закон: «...аще имеем питие пьянственное, не можем воздержатися, но пием до пьянства». Поэтому монахам было запрещено употреблять водку («горячее вино») и дозволены квас и виноградные («фряжские») вина.

Собор предписал протопопам (старшим священникам) следить, чтобы рядовые священники «не билися и не лаялися и не сквернословили и пияни бы в церковь и во святый олтарь не входили, и до кровопролития не билися». Такое правило было необходимо ведь в царских вопросах рассказывалось, что попы «в церкви всегда пьяни и без страха стоят и бранятся и всякие речи неподобные всегда изо уст их исходят», что они «в церквах бьются и дерутся промеж себя».

Очень серьезные реформы касались организации класса феодалов. Одной из них было ограничение местничества. Здесь будет уместно остановиться на этом явлении. Сейчас это слово у нас употребляется в совершенно ином значении: местничеством называют соблюдение интересов местных в ущерб общегосударственным. В России же XVI-XVII веков местничество состояло в том, что феодалы получали служебные назначения не столько по личным заслугам, сколько по своему происхождению, «породе». А. С. Пушкин в одном из стихотворений, говоря о дворянском роде Езерских, пишет:

Из них Езерский Варлаам

Гордыней славился боярской;

За спор то с тем он, то с другим

С большим бесчестьем выводим

Бывал из-за трапезы царской,

Но снова шел под тяжкий гнев

И умер, Сицких пересев.

К последнему слову Пушкин сделал примечание: «Пересесть кого – старинное выражение, значит занять место выше».

Иной раз авторы исторических романов и пьес, чьи представления о прошлом не выходят за рамки массового сознания, изображают боярские споры о местах, как нечто забавное и донельзя глупое. Выпуча глаза и суя друг другу кукиши, бояре спорят, кто знатнее. Читатель остается в убеждении, что бояре были забавными и спесивыми недоумками. Кому выше сидеть за столом? Подумаешь, велика важность. Исследователи порой видели в местничестве старую привилегию независимых от центральной власти аристократов. Чем знатнее, тем выше положение! Это и так, и не так.

Действительно, современному человеку споры из-за мест кажутся невероятными. Позорным считалось не занять место повыше, но не позорным было быть публично выпоротым за упрямство. Не позорно было даже прослыть дураком. Один из князей Хворостининых, когда его младший брат проиграл местническое дело, потребовал пересмотреть решение, так как, по его словам, брат его глуп и не умел отвечать. Но этого глупого человека он считал вполне достойным высокого поста в войсках.

Проигрыш местнического дела был трагедией. Михайло Андреевич Безнин (из Нащокиных), в прошлом опричник, проиграв тяжбу о местах, «от той обвинки боярской хотел в монастырь постритца». Другой крупный воевода, Петр Федорович Басманов (из бояр Плещеевых), «патчи на стол, плакал с час горько».

Почему же служилые люди так цепко держались за свое местническое положение? Дело в том, что местнический счет был основан на прецедентах, или, как говорили тогда, на «случаях». Если когда-то служили вместе два дворянина и один из них был первым воеводой, а другой – вторым, то через 50 лет их внуки за пиршественным столом государя должны сохранять это же соотношение: внук первого воеводы – выше, внук второго – ниже. Поэтому, приняв «невместное» назначение, служилый человек наносил урон своим потомкам и другим родичам: их много десятков лет будут «утягивать» этим «случаем», ссылаться на него в ущерб роду.

«Случаи» были так важны еще потому, что ведь далеко не всегда соприкасались на службе прямые потомки тех, кто когда-то служил вместе. Тогда выстраивали длинную цепочку «случаев»: мне непригоже быть меньше князя Ивана, ибо его дядя князь Петр был некогда меньше Семена, Семен в другой раз был меньше Федора, Федор – меньше Гаврилы, а Гаврила – меньше моего отца. Пропустив «невместное» назначение, служилый человек давал в руки чужаков мощное оружие против своего рода. Однажды один из князей Оболенских был назначен на службу вместе с близким другом, решил не ссориться с ним из-за мест и не «бил телом в отечестве о счете». Тогда к государю обратились его родственники, жалуясь, что князь «тем своим воровским нечелобитьем всему их роду князей Оболенских поруху учинил».

Почему же государи терпели местничество? Почему Иван Грозный, который любое местническое дело, если ему хотелось, прекращал одним суровым окриком: «Не дуруй!», сам охотно влезал в местнические счеты, допускал их даже среди опричников, умело пользовало ими, чтобы возвысить тех, кто у него «во времени» (в фаворе), и унизить тех, кто близок к опале? Дело том, что, поскольку все местничество основано на прецедентах, выше оказывались не столь самые знатные, сколь те, чьи предки раньше начали служить московским великим князьям.

Как-то и Роман Васильевич Алферьев (из рода Нащокиных) местничался с князем Василием Васильевичем Мосальским. Мосальские – Рюриковичи, потомки черниговских князей. Но Алферьев подчеркивал другое: Нащокины – вечные холопы государей, не служивали никому, опричь московских князей, а Мосальские служили когда-то князьям Воротынским. Он таким образом противопоставлял род, который не служил никому, кроме московских государей, потомкам Рюрика, которые когда-то служили удельным князьям. Местничество выдвигало роды давних вассалов московских великих князей, традиционно поддерживавшие власть потомков Ивана Калиты. Поэтому местничество даже поощряли.

Но приходилось терпеть и неудобства. Перед каждым походом составляли «разряд» – список всех воевод, а иногда и голов – начальников «сотен» – по полкам. И сразу начинался поток местнических челобитных. А ведь военная обстановка не терпит промедления. Недаром царь Иван жаловался как-то: «С кем кого ни пошлют на которое дело, ино всякой розместничается на всякой посылке и на всяком деле, и в том у нас везде бывает дело некрепко».

В 1550 году был принят указ, несколько ограничивающий местничество. Первое ограничение касалось молодых аристократов. Ясно, что даже самого знатного человека не назначишь воеводой в 15-18 лет. Но как быть, если такой «новик», только начинающий службу, куда знатнее воеводы, под командованием которого ему предстоит сражаться? Было принято великолепное решение: для знатных людей их служба на малых должностях, пока они не стали воеводами, не  считается прецедентом: «...в том их отечеству (местническое достоинство.– В. К.) порухи нет». Таким образом, юные отпрыски боярских родов могли теперь спокойно, без урона для чести своего рода проходить стажировку в войсках, набираться воинского опыта.