Текст книги "Иван Грозный"

Автор книги: Владимир Кобрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Князь Иван Московский – верноподданный Великого Князя Симеона Бекбулатовича Всея Руси

После отмены опричнины царь Иван прожил еще почти 12 лет. Нам предстоит остановиться на этом, последнем периоде его жизни. Таких массовых казней, какими был отмечен страшный 1570 год сначала в Новгороде, а потом и в Москве, уже больше не было. Но кротким государем Иван IV не стал. Людей, кончивших в те годы жизнь на плахе, хватило бы для того, чтобы любой другой монарх прослыл жестоким тираном. Как и раньше, в казнях присутствовала садистская изощренность. Так, царь любил тешиться тем, что осужденного зашивали в медвежью шкуру (это называлось «обшить медведно») и затравливали насмерть собаками. Нескольких вызвавших государев гнев монахов было как-то приказано привязать к бочкам с порохом, которые взорвали: дескать, раз вы ангелы, то и летите себе на небо. Это было не единственным проявлением царского юмора в убийстве. Так, один из дворян по фамилии Овцын был повешен рядом с овцой. Царь, должно быть, очень веселился, глядя на двух повешенных однофамильцев. Да и приближенные, вероятно, обязаны были смеяться шутке государя.

К 1575 году относится один из самых загадочных эпизодов времени Ивана Грозного. Осенью этого года в Успенском соборе Кремля был торжественно коронован великим князем всея Руси крещеный татарский хан Симеон (до крещения его звали Саин-Булатом) Бекбулатович. А Иван Грозный стал именоваться князем Иваном Васильевичем Московским. По словам Пискаревского летописца, он «ездил просто, что бояре, а зимою возница в оглоблех... А как приедет к великому князю Семиону, и сядет далеко, как и бояря, а Семион князь велики сядет в царьском месте».

Сохранилась одна челобитная князя И. В. Московского Симеону Бекбулатовичу. Она написана так, как положено писать подданному: «Государю великому князю Семиону Бекбулатовичю всея Русии Иванец Васильев с своими детишками, с Ыванцом да с Федорцом, челом бьют». На самом деле в форме униженной челобитной здесь изложена инструкция Симеону. Иванец Васильев просит государя, чтобы он ему «милость показал, ослободил людишок перебрать... иных бы еси ослободил отослать, а иных бы еси пожаловал ослободил принять», разрешил тех, «которые нам не надобны... прочь отсылати». Кроме того, князь Московский хотел, чтобы государь «тех наших людишок, которые учнут от нас отходити, пожаловал не приимал». Дальше Иван Васильев с сыновьями задавали «государю» наивный вопрос, как им держать «своих мелких людишок»: «по дьячишков запискам и по жалованьишку нашему», то есть как служилых людей удельного князя, или брать на них документы как на холопов? «И о всем тебе, государю, челом бьем. Государь, смилуйся, пожалуй!» – завершал свою челобитную грозный царь.

В этом политическом маскараде была одна удивительная деталь. На первый взгляд Россия была разделена на две части: на великое княжение Симеона Бекбулатовича и на "удел" князя Ивана Московского. Но в одной части страны словно не существовало ни великого князя Симеона, ни князя Ивана Московского. Здесь все по-прежнему делалось именем «царя и великого князя Ивана Васильевича всеа Русии». Это были в основном земли с татарским и другим нерусским населением, входившие раньше в Казанское ханство. Царь Иван, видимо, опасался, чтобы имя татарина на великокняжеском престоле не вызвало здесь волнений, не сделало бы марионетку Симеона чем-то большим, чем марионетка.

В чем же причины этого странного эпизода? Конечно, внешне многое напоминает опричнину. Страна вновь разделена на две (или даже на три) части. Вступление на престол Симеона сопровождали, как и учреждение опричнины, казни: затравили собаками, «обшив медведно», новгородского архиепископа Леонида, казнили десятка полтора недавних крупных опричников, в том числе князя Бориса Давыдовича Тулупова, бывшего перед этим одним из ближайших советников царя Ивана, его фаворитом.

Кстати, вотчины Тулупова получил молодой придворный Борис Федорович Годунов. Он только начинал свой путь наверх, хотя для восхождения было сделано уже немало: недавний опричник, зять покойного Малюты Скуратова (а память этого палача царь Иван почитал), он только что породнился с самим государем: весной того же 1575 года сестра Бориса Ирина вышла замуж за царского сына царевича Федора Ивановича. Вероятно, Годунов приложил руку и к устранению своего могучего соперника – князя Тулупова: ведь вотчины опальных обычно получали доносчики. Недаром уже после смерти Грозного Годунов отдал эти неправедно полученные вотчины в монастырь по душе казненного князя. Кто знает, с богом или с собственной совестью хотел тем самым примириться этот талантливый и беззастенчивый политик?

Все же вокняжение Симеона Бекбулатовича не открыло собой волну массового террора. Да и близость с опричниной была во многом внешней. Многие из бывших опричников остались в Симеоновой "земщине", а в "государеве уделе" оказалось немало бывших земских. Так же переменились роли территорий: "удел" князя Московского состоял в основном из бывших земских уездов, а многие уезды, входившие в опричнину, стали частью княжества Симеона Бекбулатовича.

О причинах этой странной комедии с переодеванием в недоумении гадали современники, спорят и историки. Высказывалось предположение, что царь ставил перед собой внешнеполитическую задачу. В это время в Речи Посполитой был период "бескоролевья".

За несколько лет до того королем был избран французский принц Генрих, герцог Анжуйский. Но во Франции освободился королевский престол, на который Генрих имел права. Молодой король сделал выбор между Варшавой и Парижем в пользу Парижа и бежал из страны. Во Франции вступил на престол Генрих III, а Польша осталась без короля.

Предстояли новые выборы. Среди кандидатур были и Иван Грозный, и его сын царевич Иван. Не для того ли, чтобы облегчить свое избрание, царь отказался от трона? Ведь тогда на сейме должны были бы избрать не иноземного монарха, что угрожает независимости страны, а простого князя.

Однако логичность этой гипотезы лишь кажущаяся. Во-первых, кандидатуры русских царя и царевича уже обсуждались на предшествующих королевских выборах – в 1572 году. Тогда царь не считал свой титул препятствием к избранию. Во-вторых же, в дипломатической переписке во избежание опасных для престижа царя кривотолков никакой великий князь Симеон не упоминался, все дипломатические сношения, как и прежде, осуществлялись от имени государя царя и великого князя Ивана Васильевича. Следовательно, вокняжение Симеона не могло оказать никакого влияния на исход выборов.

Есть и другая гипотеза. Она основана на рассказе английского дипломата сэра Джильса Флетчера, который, впрочем, побывал в России почти полтора десятка лет спустя после эпизода с Симеоном и воспользовался отчасти рассказом другого англичанина – Джерома Горсея. Царь Иван взвалил будто бы на Симеона непопулярные финансовые мероприятия: отмену привилегий монастырям по уплате налогов и выколачивание старых недоимок. Вернувшись же через год на царский трон, Иван Грозный милостиво возвратил эти привилегии, но лишь частично. Однако и это предположение не подтверждается при сопоставлении с дошедшими до нас документами: никакой отмены привилегий церкви, никаких особых "правежей" в это время не было.

Автор Пискаревского летописца передает противоречивые слухи, ходившие в то время среди русских людей. Одни утверждали, что царь испугался предсказания волхвов, напророчивших на этот год «московскому царю смерть». Другие же полагали, будто царь «искушал люди: что молва будет в людех про то».

Разумеется, это не более чем слухи. Второй из них показывает, как представляли себе современники личность и нрав царя Ивана. Он, по их мнению, был готов даже на такую крупномасштабную провокацию, как отказ от трона, чтобы услышать "молву" о себе, выявить своих противников.

Больше доверия, чисто психологически, заслуживает первая версия. Ведь в колдунов и предсказателей тогда верили безоговорочно. Дела о "ведунах", которых держали у себя для гаданий, – весьма распространены. Так, при Федоре Ивановиче родственников последней жены царя Ивана – Нагих обвиняли в том, что они специально «добывали» ведунов, чтобы узнать, «сколь долговечен» царь Федор. Если царь действительно испугался предсказания, то я даже готов признать за ним некоторую толику своеобразного гуманизма: отказавшись сам от титула московского царя, он не подставил под удар судьбы-злодейки и Симеона – тот был всего лишь великим князем, а не царем, да к тому же не московским, а «только» всея Руси. Так что в этом году просто не было «московского царя».

И все же не забудем, что даже автор Пискаревского летописца не утверждает истинности этого слуха, а пишет лишь, что так «говорили нецыи». Сам царь Иван одному иностранному дипломату объяснял, что пошел на этот шаг «по причине подлости подданных». Один из сравнительно поздних летописцев утверждает, что Грозный стал подозревать царевича Ивана в «желании царства» и в лице Симеона «восхоте поставити ему препону». Но эти строки писал человек, который уже знал, что впоследствии царевич пал жертвой необузданного гнева своего отца. В поисках причины гибели Ивана Ивановича он мог обратиться и к событиям 1575 года.

Короче, не думаю, чтобы сегодня наша наука располагала достаточным материалом, чтобы ответить на вопрос, почему и зачем царь Иван на год отказывался от престола. Во всяком случае, осенью 1576 года все вернулось на прежние места, а Симеон Бекбулатович остался великим князем, только уже не всея Руси, а тверским. С находившихся в его уделе Твери и Торжка он фактически лишь получал доходы да держал у себя положенных по титулу придворных.

Самостоятельного значения ни сам Симеон, ни его княжество не имели. В России же еще почти восемь лет продолжалось царствование Ивана Грозного.

Последние годы

Итоги этого царствования были печальны – и для страны, и лично для монарха. Чувство одиночества, осложненное манией преследования (профессиональная болезнь властителей такого рода, как заметил философ Г. С. Померанц), омрачало жизнь того, кто одновременно омрачал жизнь целой страны. В 70-е годы царь даже настойчиво возвращался к мысли о бегстве за рубеж, вел тайные переговоры о политическом убежище в Англии.

Умонастроение царя прекрасно рисует его завещание, которое он составил в последние месяцы опричнины: после сожжения Москвы Девлет-Гиреем, но еще до победы при Молодях. Царь, как подобает ортодоксальному христианину, кается в своих грехах (что-что, а это царь Иван умел!), но грехи эти не выдуманы: государь хорошо знает, что у него на совести. Он «душею... осквернен», «разумом растлен... и скотен умом», виновен не только в «объядении и пиянствы», но и в «убивстве», запятнал себя «граблением несытнаго богатства» и даже «Каиново убийство прешел» – намек на казнь своего двоюродного брата, Владимира Андреевича Старицкого.

Но тем не менее Грозный винит в своих несчастьях других. "...Тело изнеможе, болезнует дух... и не сущу (нет. – В. К.) врачу, исцеляющему мя". Несчастный тиран «утешающих не обретох», ибо, оказывается, грозный государь считал себя благодетелем, обманутым в своих надеждах на признательность: "...воздаша ми злая возблагая (за добро. – В. К.), и ненависть за возлюбление мое". Всесильный правитель, одного движения мизинца которого хватало, чтобы лишить жизни любого из его подданных, ощущает себя несчастным изгнанником в собственной стране: «...изгнан есмь от бояр, самоволства их ради, от своего достояния, и скитаюся по странам».

Да, страшное одиночество – плата, которую вынужден платить за неограниченную власть любой деслот, С.Б. Веселовский в этой связи справедливо писал:

"Не предилекция (предрасположенность. – В. К.) к доносам и не жажда человеческой крови сделали царя Ивана подозрительным и склонным слушать доносы, а тот путь безудержного произвола... на который он стал в конфликте со своими приближенными. И чем тяжелее были его удары, тем более возрастала в нем уверенность в отрицательном отношении к нему даже близких ему людей и росла его подозрительность. Так возгоревшийся «пожар лютости» и «великого гонения», о котором говорил Курбский, бросал в объятия Ивану доносчиков и перестраховщиков и делал его самого игрушкой того водоворота событий, над которыми он хотел быть хозяином и господином".

В завещании ярко проявилась противоречивость настроений царя. Он вроде предостерегает детей от своих ошибок, советует им быть милостивыми правителями, даже рекомендует, чтобы они «опалы клали не вскоре, по рассужению, не яростию». Однако сами наставления посвящены, по словам царя, тому, как его сыновьям «людей держати, и жаловати, и от них беречися». Да, от людей «беречися»! Подданные опасны!

К тому же организм царя был не по годам изношен. Повлияло на это состояние многое. Маниакальная подозрительность, постоянный страх за свою жизнь, уверенность в злодейских кознях собственных придворных... Все это расшатывает нервы и не укрепляет здоровье. К тому же царь Иван был развратником. По словам Горсея, лично знавшего царя, «он сам хвастал тем, что растлил тысячу дев и тем, что тысячи его детей были лишены им жизни». Насчет тысяч здесь, вероятно, преувеличение, но даже не сотни, а десятки – это многовато. К тому же весь образ жизни царя Ивана был исключительно нездоров: постоянные ночные оргии, сопровождавшиеся объедением и неумеренным пьянством, не могли не спровоцировать разнообразные хвори.

Об одной из них мы знаем точно: советский археолог, антрополог и скульптор Михаил Михайлович Герасимов в начале 60-х годов обследовал скелет царя. Оказалось, что в последние шесть лет жизни у него развились мощные солевые отложения на позвоночнике – остеофиты, которые причиняли острые, мучительные боли при каждом движении. И действительно, за шесть лет до смерти Иван IV перестал участвовать в военных походах (а до того ходил с войсками регулярно). Вынужденная неподвижность еще более ухудшала здоровье. Говорят, в последний год жизни царь выглядел дряхлым стариком, он уже не мог сам ходить: его носили. А было ему всего 53 года.

Все это не помешало, впрочем, царю Ивану завести переговоры с английской королевой Елизаветой о браке с ее племянницей принцессой Мэри Гастингс. В Англии высказали было недоумение: царь ведь женат. Но русский посол бойко объяснил, что нынешняя царица – не ровня государю, а потому он может с ней при необходимости быстро развестись. Были даже устроены смотрины. Русский посол, бывший опричник Писемский, при виде принцессы пал ниц на землю, сказав, что красота принцессы его ослепила. Но королева все же жалела племянницу и всячески затягивала переговоры. Они продолжались до самой смерти царственного жениха.

Обещание развестись не было для царя Ивана трудным: он уже раз проделал эту процедуру. Коротко история его многочисленных браков такова.

После смерти первых двух жен (Анастасии Романовны и Марии Темрюковны) царь 28 октября 1571 года женился на Марфе Васильевне Собакиной. Она не была, как можно подумать, слушая известную оперу, купеческой дочкой (кроме имен некоторых действующих лиц, в "Царской невесте" нет ничего общего с жизнью России XVI века). Невеста происходила из рода коломенских вотчинников. Однако судьба словно нарочно вела царя Ивана не к трое-, а к многоженству. Меньше, чем через три недели, 13 ноября молодая царица умерла. Царь утверждал, что она была больна уже при венчании (что маловероятно, так как царских невест обязательно осматривал врач) и потому он даже не успел вступить с новой женой в подлинные супружеские отношения.

Четвертый брак, даже при полной невиновности мужа в распаде трех предыдущих, церковь запрещала категорически. Но царь специально собрал церковный собор, на котором услужливые иерархи разрешили царю четвертый брак, правда, под условием церковного покаяния и "епитимий". Новой женой стала Анна Алексеевна Колтовская. Свадьбу сыграли весной 1572 года, а уже в начале сентября молодая царица чем-то прогневала царя-батюшку и была пострижена в монахини.

Года два царь оставался холостяком, но в начале 1575 года (по другим данным, в сентябре – октябре 1574 года) женился в пятый раз, на Анне Григорьевне Васильчиковой. Анна прожила недолго и умерла в конце 1576 – начале 1577 года. Шестой брак царя не сопровождался церковным венчанием: он, как сообщает один поздний летописец, «имал молитву со вдовою Василисою Мелентьевою, сиречь с женищем». Василиса была вдовой дьяка Мелентия Иванова. Умерла она, видимо, своей смертью. Есть, впрочем, известие (вряд ли достоверное, ибо записано в начале XIX века известным фальсификатором рукописей Сулакадзевым), что царь заточил Василису из ревности к своему оружничему князю Ивану Деветелеву. Не было ли, однако, в распоряжении Сулакадзева каких-то неизвестных нам сегодня источников? Ведь реально существовал князь Иван Тевекелев, служивший в опричнине и ставший оружничим.

Наконец, в 1580 году царь Иван женился в седьмой раз на Марии Федоровне Нагой, племяннице Афанасия Федоровича Нагого, опричника, близкого ко двору. Этой жене суждено было родить царю сына – несчастного царевича Дмитрия, трагически погибшего в Угличе в 1591 году, и пережить мужа.

Семь или даже "всего" шесть (если не считать формальной женой Василису Мелентьеву) браков – факт невероятный не только для царя. Думается, это был единственный случай в средневековой России за несколько столетий.

Личная жизнь царя складывалась неудачно не только из-за множества браков. Не считая умерших во младенчестве детей, у него было трое сыновей: Иван и Федор от Анастасии и Дмитрий от Марии Нагой. Старший Иван был очень похож на отца: был жесток, вместе с царем рубил головы опальным. Не отставал он от отца и по части браков: ко времени седьмого брака царя Ивана 30-летний царевич был женат уже третий раз. Однажды отец и сын праздновали свои свадьбы вместе.

Царевич был, как и его отец, хорошо образован, начитан и мог при случае выступить как литератор: написал новую редакцию одного из житий святых. Короче, Иван Иванович был достойным наследником своему отцу. Но 9 ноября 1581 года царь жестоко избил сына, а через десять дней царевич умер.

Смерть наследника престола вызвала недоуменную разноголосицу у современников и споры у историков. Порой находят разные политические причины этого убийства. Говорят, что царь боялся молодой энергии своего сына, завидовал ему, с подозрением относился к стремлению царевича самому возглавить войска в войне с Речью Посполитой за обладание Ливонией. Увы, все эти версии основаны только на темных и противоречивых слухах.

Похожа на правду (но тоже не может быть ни проверена, ни доказана) другая версия: царевич заступился перед отцом за свою беременную жену, которую свекор "поучил" палкой. Ясно одно: царь не имел намерения убивать сына. Он был в отчаянии от гибели наследника и даже сам наложил на себя тяжкое для властолюбца наказание: несколько месяцев именовал себя не царем, а только великим князем.

Итак, теперь наследником престола стал Федор, ширококостный карлик с маленькой головкой и огромным носом. Официальная легенда создала образ Федора как царя, быть может, не слишком умного, но зато почти святого, "молитвенника" и "печальника" за свою землю. Этот образ опоэтизировал А. К– Толстой в своей великолепной драме "Царь Федор Иоаннович". Однако он же в сатирической "Истории Государства Российского от Гостомысла до Тимашева" иначе характеризовал немудрого властелина России:

За ним царить стал Федор,

Отцу живой контраст;

Был разумом не бодор,

Трезвонить лишь горазд.

Шведский же король в 1587 году говорил о Федоре, что "русские на своем языке называют его «durak». О том, что царевич патологически неумен, царь Иван, разумеется, знал лучше, чем кто бы то ни было. Неограниченную власть в огромном государстве Иван Грозный оставлял человеку, который просто не мог править – ни хорошо, ни плохо, никак.

Обстановку в стране и при дворе в последние годы жизни царя хорошо рисует слух, записанный в Пискаревском летописце.

Однажды, памятуя старую истину, «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке», царь Иван созвал в царские палаты приближенных и крепко их напоил: «...жаловал без числа своею царьскою чашою, и чашником безпрестанно носити и пойти». Одновременно царь приказал «их речи слушати и писати тайно». Однако результаты этого сыска разочаровали царя.

Подпившие придворные не говорили о политике, а принялись «всяким глумлением глумитися: овии стихи пояше, а овии песни вспевати и собаки звати, и всякия срамныя слова глаголати». Прочитав «список речей», царь очень удивился, «что такия люди разумныя и смиренныя» из его совета говорят «такия слова простыя», и не отказал себе в удовольствии показать протрезвевшим приближенным их «речи». В свою очередь, «они сами удивишася сему чудеси».

Конечно, жаль, что этот "список речей" (если он в самом деле существовал) до нас не дошел. Это был бы источник исключительной ценности для специалистов по фольклору и истории языка. Но все же царь и бояре напрасно удивлялись: чуда не произошло. Селекции опричных и послеопричных лет не прошли даром, выработалась новая порода людей, окружающих трон. В живых и на свободе могли сохраниться либо те, кому наплевать на все, кроме чаши с вином, собак, срамных слов и песен, либо те, кто и в пьяном виде умеет крепко держать язык за зубами.

Верхушка господствующего класса, как видно, была не слишком озабочена судьбами страны, ее бедственным положением. А народ? Что ж, одновременно с пиром-сыском в палатах царь провел нечто вроде, говоря современным языком, зондирования общественного мнения. Он послал своих людей «слушать в торг у всяких людей речей и писати тайно». Правда, посетителей торга царь поить не стал: полагал, что там люди говорят достаточно откровенно и без дополнительных средств для развязывания языка. Если бы списки этих «речей» дошли до нас, они дали бы материал не только филологам, но и историкам, потому что, прочитав этот «список», царь «удивишася мирскому волнению». Так что в отличие от придворных народ не безмолвствовал, помышлял не о забавах, а о положении страны. В грозном «мирском волнении» можно было различить глухой ропот, далекое громыхание той гражданской войны, которая вспыхнет в стране через два десятка лет после смерти Грозного.

Ситуация осложнялась неудачей, которой кончилась Ливонская война. Царь явно недооценил своих противников. Вести изнурительную войну, требовавшую напряжения всех сил страны, одновременно против Речи Посполитой и Швеции оказалось невозможно. В самой Прибалтике успехам русского оружия на первых порах помогала поддержка эстонских и латышских крестьян, ненавидевших своих давних угнетателей-рыцарей Ливонского ордена. Но после захвата Ливонии русскими войсками немецкий феодальный гнет стал заменяться русским: эстонские деревни раздавали русским помещикам, которые эксплуатировали своих крестьян не меньше, чем их предшественники. И позиция коренного населения Прибалтики изменилась. Например, столица Ливонского ордена Венден (по-русски Кесь, ныне Цесис в Латвийской ССР) была взята польско-литовскими войсками при помощи плотника латыша, который открыл городские ворота заранее изготовленным ключом. Помогали ему и другие латыши.

В самой Речи Посполитой король Стефан Баторий, талантливый полководец и государственный деятель, сумел прекратить феодальные междоусобицы, привлечь на свою сторону запорожских казаков, укрепить дисциплину в войске. Его сильная армия двинулась походом на Русь, осадила Псков. Только героизм защитников Пскова во главе с воеводой князем Иваном Петровичем Шуйским спас Россию от унизительных условий перемирия. Но все же они были достаточно тяжелы. Война, продолжавшаяся с 1558 года, четверть века, кончилась ничем. Россия, правда, не уступила Речи Посполитой ничего из своих территорий, которыми владела до 1558 года, но и не приобрела ни клочка. Так за что же проливали четверть века кровь русские воины? Ведь целью войны было воссоединение входивших в состав Великого княжества Литовского украинских и белорусских земель и присоединение Прибалтики.

Еще тяжелее были условия перемирия со Швецией. Значительная часть побережья Финского залива, входившая в состав Новгородской земли, была потеряна Россией. Удалось сохранить лишь небольшой участок побережья возле устья Невы, где впоследствии был основан Петербург (впрочем, и эти земли пришлось отвоевывать Петру I, так как они перешли к Швеции после Смутного времени).

Таким образом, Россия в Ливонской войне потерпела поражение.

В 1584 году, 18 марта, не дожив нескольких месяцев до 54-х лет, царь Иван умер. Смерть могущественного правителя, сосредоточившего в своих руках всю полноту власти, всегда вызывает потрясение у современников. Часто рождаются слухи, что покойному властителю помогли уйти из жизни. Не исключение и Иван Грозный. О насильственной смерти Грозного сохранилось немало известий. Один из летописцев, составленных уже в XVII веке, сообщает о слухе («нецыи же глаголют»), что царю «даша... отраву ближние люди». Другой младший современник, дьяк Иван Тимофеев, рассказывает, что Борис Годунов и племянник Малюты Скуратова Богдан Вольский, фаворит последних лет жизни Ивана IV, жизнь «яростиваго царя» прекратили «преже времени» и даже называет причину: "зельства (жестокости. – В. К.) его ради". Есть аналогичные известия и у иностранцев. Англичанин Джером Горсей пишет, что царь был удушен, голландец Исаак Масса утверждает, что Вольский положил яд в лекарство, которое он давал царю.

Так ли это? Мы не узнаем никогда. Все эти, казалось бы, независимые друг от друга известия доказывают лишь одно: в России XVI века действительно ходил слух о том, что царь Иван умер насильственной смертью.

Каким бы ни был конец тирана, его смерть открыла новую страницу отечественной истории. Хотя многие из последующих событий были обусловлены тем, что происходило в стране при царе Иване, это уже темы для других книг. Нам же предстоит завершить портрет царя Ивана Васильевича.