Текст книги "Танцы в лабиринте"

Автор книги: Владимир Болучевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

14

– Ну вот, она мне и говорит: «Вы знаете, Ванечка ваш очень болен». Я, естес-свенно…

– Минуточку, Толя, – Леон вошел на кухню и присел рядом с Лизой, которая, порозовев лицом после горячего душа и выпитого коньяку, запахнувшись в махровый халат, сидела за кухонным столом, уплетала салат и, блестя глазами, слушала историю. – Я прослушал, она что и замужем никогда не была?

– Да ма-ало того, – Анатолий округлил глаза, – она и хера-то живого отродясь в глаза не видела. А тут ей ребенка на целые сутки оставили… Мы возвращаемся, а она и говорит: «Ванечка очень серьезно болен». Ты представляешь? Ребенку года полтора, все вроде нормально, и вдруг эта старая… – пардон, Лиза, – сука заявляет и так, знаешь, безапелляционно, она же вроде как бабушка ему, ну, то есть он ей внучатый племянник или уж хрен знает кто, не суть, короче, она – Гога и Магога, а я, выходит дело, – плевки на ступенях. И вот она и заявляет: «Боюсь, что ребенка необходимо оперировать». Я просто на жопу сел. «Где?! – говорю. – Как? Что? Когда?» – «А вот, – она говорит и трусики с него снимает. – Видите?» Я смотрю и ничего понять не могу. А она – эх вы, дескать, родители… «Да вот же, – и на мошонку его показывает. – У ребенка моча не до конца отходит. Вот здесь скапливается. Вон как уже опухло, неужели вы не видите?»

Леон захохотал, Лиза прыснула, Рим свалился с табурета.

– Она же… она же, – продолжал, давясь от смеха, Анатолий, – она же знала теоретически, что мужчина от женщины отличается наличием пениса и про яйца что-то там слыхала, но видеть-то живьем никогда не видела. У них же, у краснопузых, это же было табу. А? Секса у них как бы совсем не было, а народ на великие стройки им подавай. А? Массы им, понимаешь, подавай. Но ебаться ни-ни. Она же в своем райкоме так всю жизнь целкой и просидела, рассылая директивы в регионы. А? До самой пенсии.

– Ой, Толя… – Леон смахнул слезу. – Что ж вы, право… Ее же пожалеть надо. Она же больной человек.

– Она больная? Это она-то больная?! Да она железная! Она до сих пор жива. Она еще всех нас переживет и похоронит, вот увидишь. Она же не человек. Она… идея воплощенная. А идеи бессмертны.

– Это спорно, – Рим водрузился обратно на табурет. – Идеи тоже умирают.

– Только не эта.

– Нет… такое уже было, но…– Рим потянулся к рюмке. – Вот у Гумилева, в теории этногенеза…

– А вы знаете. Толя, что Рим – один из любимых учеников Льва Николаича Гумилева?

– Иди ты!

– Ну да. Он же у нас историк.

– Это ж надо…

– Ей-богу.

– Колоссально…

– Ну вот, – попытался продолжить Рим.

– Послушайте, Рим, – Леон чуть добавил коньяку в Лизину рюмку, и она уже не протестовала, – а ведь вы нам так и не объяснили, почему не улетели в Душанбе.

– Да нет, я же говорил, – Рим выпил и взял кусочек помидора, – у меня тут вдруг родственники объявились. Два. Сразу. Один из Душанбе, а другой из Франции. Он там живет. Во Франции. Но он – старовер.

– Иди ты! – удивился Анатолий. – Колоссально…

– Ну да. Оказывается, там тоже староверы живут. Эмигранты. А этот, который из Душанбе, он мусульманин правоверный. По-моему, даже в каком-то духовном звании. Ну… они познакомились, выяснили, что – родня. И так сошлись, ну просто…

– В рукопашную? – прикурил сигарету Анатолий.

– Да нет. Как раз наоборот. Я же не пил ни глоточка уже года полтора. А тут с ними…

– Минуточку, – перебил его Леон. – Мусульманам же Коран пить запрещает.

– Да, – кивнул Рим. – В Коране написано: «Первая капля алкоголя губит правоверного». Так он ее и не пьет. Палец в рюмку опускает, вынимает, каплю эту самую стряхивает, а уж остальное…

– А старовер?

– Ну… он потом покается, отмолит. И вот я и должен был проводить самолет в Душанбе. Но меня, видимо, у вас тут забыли. Я, видимо… устал, они же меня неделю почти за собой таскали, а я им город показывал. Правда, не помню что. Только проституток и помню. Но проституток я отверг. Это помню.

– А что так? – поинтересовался Леон.

– Ну… мне не нравится.

– Нет, вы не стесняйтесь, мне на самом деле интересно.

– Да ну вас.

– Рим…

– Ну… они, как правило, не кончают. Только притворяются, а это же сразу заметно.

– А вам это важно?

– А как же? Если я ложусь с женщиной в постель, значит, я на ней женюсь. Я могу с ней разойтись наутро, могу и через час, но пока мы в постели, мы – муж и жена. А она меня не хочет… Это как так?

– Но это же за деньги. Другое дело.

– Никакое это не другое дело. У степных народов, например, невесту тоже выкупают, калым называется. Тоже, получается, – за деньги. Какая разница, кому платят – родителям, родственникам, сутенеру? И невеста, иной раз, тоже жениха только на свадьбе впервые и видит. Ну и что? Она теперь жена, и все. Должна осознавать и… ощущать себя соответственно.

– И что, вы полагаете, она должна испытывать желание?

– Но ведь она же знала, что ее выдают замуж? Она же руки на себя не наложила, в конце концов? Значит, согласна. А раз согласна, то… Она теперь моя должна быть. Вся, целиком. А не подсовывать только свое тело и больше ничего. Это нечестно. Это тогда получается тот же самый онанизм, только с использованием чужой плоти.

– Но ведь у женщин с оргазмом вообще все гораздо сложнее. Поверьте мне, как медику.

– Дело не в этом. Проститутки просто не хотят кончать. Вот и все. А ты чувствуешь себя дураком в результате.

– Полагаете?

– Конечно. Должен быть диалог. А иначе зачем это все нужно?

– Это в вас ваша азиатская кровь говорит.

– Может быть. Только мне не нравится, и все. И вообще…

– А вы женаты?

– Конечно. Я Нелю очень люблю. Надо бы ей позвонить, она, наверное, расстраивается. Только боязно как-то.

– Опохрабримся? – приподнял рюмку Анатолий.

– А потом, господа, – на острова, – Леон взял свою рюмку. – Погоды-то какие, а? Грех в доме сидеть. Лиза, вы бывали у нас на островах? Ах, ну да… А хотите?

– Да, – кивнула Лиза.

– Господи, ну что за прелесть! – Анатолий склонился к Лизе через стол. – Безешку запечатлеть позвольте? В щечку то есть поцеловать. Ничего, а?

– Ничего… – Лиза подставила щечку.

– Ну вот… чудо, ну просто чудо. А потом я портрет твой напишу, хочешь? Маслом! На вороном коне! Голую, а? Ничего?

– Зачем же вороного коня маслом-то мазать? – удивился Рим.

– Да иди ты, – отмахнулся Анатолий. – А потом женюсь.

– На ком?

– Ну не на тебе же. На ней вот, – взглянул он в сторону Лизы. – Как честный человек, имею право.

– И я, – кивнул Рим.

– У тебя же есть жена уже. Одна. И рисовать ты не умеешь.

– Ой… только не надо маму парить.

– Все, господа, все! – Леон решительно встал из-за стола. – На острова!

15

Проснувшись, но пребывая еще в уютной полудреме, Адашев-Гурский не сразу вспомнил, где находится. И, лишь открыв глаза, осознал, что он в лечебнице.

«Все, – решительно сказал он самому себе, выбрался из постели и стал надевать на себя одежду. – Хорошенького понемножку. Хватит с меня услуг платной медицины. Я уж как-нибудь сам о себе, любимом, позабочусь».

За окном светило солнышко.

Александр взглянул на часы.

«Мать честная, – изумился он. – Если это утро, так я, выходит, сутки проспал! Да ну их с этими их капельницами. Чего они в них наливают-то? Это ж надо…»

Он вышел из палаты, никого не встретив, прошел коридором до лестницы и спустился на первый этаж. Кивнул одетому в камуфляж охраннику (теперь уже другому), который нес службу у входной двери. Повернул налево и направился к кабинету врача.

– Да, войдите, – донеслось из-за двери, в которую Адашев тихонько постучал, а затем заглянул. За столом, одетый в белый халат, сидел незнакомый мужчина.

– Извините, – Александр переступил порог кабинета. – Мне бы Виктора Палыча.

– Он сменился, – мужчина отложил очки. – Будет сегодня во второй половине дня. А вы?..

– Александр Василич. Я здесь у вас… пребываю, некоторым образом. У нас уже суббота?

– Да, – доктор взглянул на календарь. – Суббота, двадцать девятое апреля.

– Ну вот, значит, я уже больше суток.

– И что?

– Да хватит, наверное, уже, доктор.

– Так… – Мужчина надел очки, пощелкал клавишами компьютера. – Ага, вот. Ну… Вам бы еще одну капельницу надо.

– Нет, доктор, спасибо. Я прекрасно себя чувствую.

– Бывает, бывает… – Доктор опять отложил очки в сторону. – А защиту не желаете? – Нет, спасибо.

– Ну нет так нет. – Доктор встал со стула и направился к стоящему у стены сейфу. – Как знаете. Дело ваше,

– Доктор…

– Да? – обернулся мужчина.

– Тут… в день поступления за меня деньги… – замялся Александр.

– Так я же как раз по этому поводу и… – Он открыл сейф, вынул из него какие-то бумаги, вернулся к столу, надел очки и стал что-то подсчитывать на калькуляторе. – Ну вот. У вас тут еще осталось изрядно. А ничего, если я вам рублями? По курсу, а? Иначе придется ждать главного врача.

– А его нет?

– Нет пока.

– Ну что ж делать, – вздохнул Гурский. – Если у вас сложности…

– Доктор подошел к сейфу, затем опять вернулся к столу и положил перед Александром деньги:

– Пересчитайте, пожалуйста. И распишитесь. Ага, вот здесь. И здесь еще. Вот так. Да, спасибо.

– Вам спасибо, – Александр убрал деньги в карман.

– Заглядывайте, если что. Друзей приглашайте. Не стоит дожидаться кризиса. Мы проводим курсы общеоздоровительных процедур. Так что милости просим.

– Непременно.

– Давайте, я вас провожу. – Доктор встал из-за стола, вышел вместе с Александром из кабинета, дошел до небольшого вестибюля и кивнул охраннику. Тот, отперев замок, открыл перед Адашевым-Гурским тяжелую дверь.

За окном светило солнышко.

– До свидания.

– Всего доброго, – кивнул Александр и вышел на улицу.

За его спиной щелкнул замок.

«Тьфу ты…– запоздало спохватился Гурский. – Позвонить же надо было. Куда ж я теперь без ключей-то? А откуда теперь позвонить? – Он окинул взглядом улицу. – Только от Герки. И то, если он дома, конечно. Или… Леон же здесь неподалеку живет. Да, Леон ближе».

Александр перешел через дорогу, засунул руки в карманы куртки и не спеша направился в сторону Большого проспекта Васильевского острова.

16

Знаком Адашев-Гурский с Леоном был очень давно. Еще с юности. Леон был чуть старше, но это не мешало им приятельствовать. Леон вообще был человеком очень общительным и жил, что называется, «открытым домом».

Было время, когда в его квартире проходили даже полуподпольные литературные чтения. По-настоящему опальных авторов там никогда не бывало, но чрезвычайно амбициозные, хоть и малоизвестные широким кругам, литераторы частенько находили здесь весьма благорасположенную аудиторию ценителей утонченной фиги в кармане. По этому случаю в большой гостиной на стулья водружались специально для этой цели изготовленные длинные доски, обитые мягкой тканью, и на эти импровизированные скамьи усаживалось плотными рядами достаточно большое количество слушателей, желающих вкусить «нетленки».

Заканчивались эти мероприятия обычно грандиозной выпивкой, и, в результате, хозяин дома, как правило, оказывался в постели с очередной хорошенькой любительницей изящной словесности или и вовсе с какой-нибудь нервически надломленной поэтессой. Чего он, в сущности, и добивался таким вот несколько нестандартным образом.

На тот момент Леон уже успел жениться и развестись и проживал в большой квартире, купленной ему в подарок на свадьбу отцом, известным академиком, совершенно один, если не считать собаки, абсолютно белой масти беспородной суки по имени Марфа, которую он, из неудержимой склонности ко всякого рода мистификациям, выдавал малознакомым гостям за прирученную полярную волчицу. Гости от безобидной Марфы шарахались, Леон ликовал.

Кормила и обстирывала его старенькая, но все еще по-крестьянски статная Катя. Она прожила всю свою сознательную жизнь в семье академика в качестве домработницы, принесла из роддома на своих руках крохотного «Лявона», как она его называла, была ему няней, чугь ли не грудью вскормила и, когда ее «Лявон» стал жить от родителей отдельно, обихаживала теперь уже два дома. Деньги за все за это ей платил, конечно же, старый академик, но иной раз, иным похмальным утром, Леон, накинув халат, выходил в компании застрявших с вечера в его доме друзей на кухню и, с внугренней радостью застав там хлопочущую по хозяйству Катю, грозно ей выговаривал: «Опять бардак? Смотри у меня! Уволю…» И требовал на опохмелку.

И она давала. Как дает, жалея его, любая любящая мать своему непутевому сыну.

Шагая по тротуару, Гурский вспомнил один характерный случай из тех еще, казалось бы не таких и далеких, времен.

Проснувшись как-то в очередной раз у Леона в доме, он услышал голоса, оделся, вышел из комнаты и, заглянув на кухню, стал свидетелем следующей сцены:

– Уволю, – по своему обыкновению пугал Леон Катю, которая стояла напротив него и хлопала голубыми, старчески прозрачными глазами. – Что будешь делать, а? Ведь по дорогам пойдешь. С сумой.

А надобно сказать читателю, что у Кати была своя собственная маленькая квартирка и, уж Бог его знает каким образом, выслуженная у государства небольшая пенсия. То есть она была вполне жизнеспособной самостоятельной старушкой. И вся прелесть ситуации заключалась в том, что ни для кого это никаким секретом не было. И приходила-то она, никогда не имевшая ни семьи, ни детей, к своему «Лявону» готовить еду и прибираться исключительно по доброте душевной.

– Ведь побираться будешь, – продолжал Леон, – Христа ради у добрых людей просить. Дай денег, я тебе говорю!..

– Да Лявон! – всплескивала руками Катя. – Да я ж тебе творожку принесла, бульончик вон уже сварила. Ну нету у меня денег…

– Как это нету? А те, что отец тебе дал?

– Да это ж на продукты, чтоб я тя кормила. Я все и истратила.

– Воруешь небось?

– Да Господь с тобой… И неча те пить-то, вон какой стал… И отец расстраивается.

– Не твое дело. Забыла Ваську-матроса? А? Как я вас с ним тогда застукал, забыла? А я никому пока не рассказал.

– От вспомнил! От вспомнил! Это ж когда было… Уж в котором годе-то…

– Не важно. Дай денег. А то всем расскажу.

– От горе… – И Катя, покопавшись в стоящей на кухонном табурете своей кошелке, вынула из нее какую-то тряпицу, развязала узелок и выдала смятую трешку.

– Мало, – буркнул Леон.

– Ну вот ты точно, – отвернувшись от него, бормотала над кошелкой Катя, – ну точно как Ефим… был у нас в деревне такой. Ну вот ты точно, как он… такой же… – И она, как всегда обреченно, добавила еще какую-то денежку.

– Ну вот, а говоришь… – Леон чмокнул ее в щеку.

– Да иди ты, – отмахнулась от него Катя. – Лезешь с перегариш-шем…

Потом Гурский с Леоном вышли на улицу. Погода была замечательная. Прогуливаясь, они не спеша шли к винному магазину.

– Саша, а у вас ничего со вчерашнего дня не завалялось? – спросил Леон у Гурского. Тот пошарил по карманам:

– Нет. Вот, – он протянул на ладони монетки, – только медь какая-то.

– И у меня. – Леон пересчитывал на ходу деньги.

– Ну, что же делать. На пиво, по крайней мере, у Кати разжились, и слава Богу. Пошли в «Боченок», там бутылочное.

– Да… – Леон произвел в уме какие-то расчеты. – Скажите, Саша, а вам никогда побираться не доводилось?

– Да все… как-то не соберусь никак, – пожал плечами Гурский. – А что?

– Да, видите ли, у нас с вами на бутылку коньяку ровно двадцати копеек не хватает. Давайте попрошайничать?

– Вот еще… Во-первых, нам никто не подаст. А во-вторых, неловко как-то. И вообще, если у нас, оказывается, на коньяк всего-то чуть-чуть не хватает… ну давайте водки купим. Или вообще вина.

– Нег! Только не водки. С самого-то утра! А портвейн – это уж и на самом деле вообще… Давайте лучше побираться. Десять копеек с меня, и десять с вас. Так будет честно. А?

– Ну, – еще раз пожал плечами Адашев-Гурский. – Если вы настаиваете…

Он несколько растерянно огляделся вокруг. Был солнечный летний день, прохожие деловито шли мимо по каким-то своим неотложным делам. Приставать к ним с просьбой о материальном вспомоществовании было несколько… ну не с руки, что ли. Можно было, правда, встать возле телефона-автомата и стрелять двушки. Это было бы прилично. Но телефона нигде поблизости не наблюдалось. И вдруг Гурский увидел возле урны пустую бутылку из-под пива. Он поднял ее, зашел в магазин и сдал.

– Вот, – сказал он, протягивая Леону вырученные от реализации пустой стеклопосуды двенадцать копеек. – Теперь ваша очередь.

Теперь уже Леон окинул ищущим взглядом окружающую действительность. Вдруг он заметил одиноко сидящего на скамейке пожилого мужчину в шляпе и с тонкой белой тростью в руках.

– О! – сказал он и решительно направился к слепому.

Подойдя к нему, присел рядом, склонился к его уху и стал что-то негромко говорить. Тот полез в карман, вынул кошелек и вытряхнул на ладонь мелочь.

– Не так все и сложно, – сказал Леон, возвратившись к Гурскому. – Пошли за коньяком.

– Послушайте, Леон, – искренне заинтерсовался Александр. – А почему клянчить нужно непременно у калеки?

– Ну, Саша, это ведь очевидно. Чтобы никто не видел моего позора. Они купили выпивки и вышли из магазина.

– А где станем реанимироваться? – задумался Адашев-Гурский. – Вон там, я знаю, мороженица есть. Там чисто и светло.

– Нет, – категорически возразил Леон. – Все ваши аллюзии с Хемингуэем совершенно не уместны применительно к настоящему моменту. в такую-то погоду и в помещении? Жамэ, прошу покорно. Купировать абстинентный синдром мы станем на природе.

– На острова пешком далековато. А на такси денег нет.

– Так ведь…

– Я больше побираться не буду, – очень быстро сказал Адашев-Гурский. – Да и слепой ваш, вон, уже ушел куда-то, – кивнул он на пустую скамейку.

– Ну что ж, пошли на кладбище. Здесь Смоленка недалеко.

И они пошли пить коньяк на Смоленское кладбище.

Но это было давно.

Теперь же Леон каким-то непостижимым образом (ибо учился он в свое время на биофаке университета) сделался то ли сексологом, то ли сексопатологом в какой-то частной клинике, то ли даже кабинет у него был свой, этого Гурский толком и не знал. Важно то, что к нему, как к специалисту, досконально знающему существо проблемы (что было истинной правдой), потянулся состоятельный народ. Визит стоил недешево, и Леон благоденствовал.

17

– Саша, здравствуйте! В кои-то веки! – радушно улыбнулся Леон, открыв Адашеву-Гур-скому дверь. – Проходите, раздевайтесь, ложитесь. У меня тут гости как раз… живут.

– Гурский! Ебёна-матрёна!.. – широко раскинув для объятий руки, шел по коридору Анатолий. – Дружочек ты мой удивительный! Здравствуй, дорогой, – он обнял Александра, и тот не успел увернуться от влажного поцелуя, – здравствуй, мой любимый! Как сам-то? Не хвораешь? А я тут, знаешь… Да ты проходи сюда, на кухню, мы тут заколбасились немножко, ничего, а? Тюли-пули там, то-се… Короче, апрель в Париже. Играем Стриндберга. Танцы тут у нас. Ты как к этому делу?

– И давно они у вас гостят? – обернулся Адашев к Леону.

– Ну… я бы сказал, что это скорее похоже на оккупацию. Вот в собственный туалет, например, уже минут сорок попасть не могу. Кто у нас там?

– Зы-зы-зы… – протестующе вскинул руки Анатолий. – Только не я.

– Да? – подозрительно взглянул на него Леон.

– Ну вот же я, тут стою. Однозначно.

– Саша, вы трезвый? – с надеждой посмотрел Леон на Гурского.

– Я не пью.

– Колоссально! – округлил глаза Анатолий.

– На вас тогда вся надежда. Мы кого-то потеряли. Нас должно быть семь человек. Считайте по головам.

– Или девять… – задумчиво произнес Анатолий. – Это если Ваньку Чежина не считать. Он там, в спальне спит.

– Один? – заинтересовался Леон.

– Ну, уж это я не знаю. Мы же заглядывать не станем?

– А какой смысл тогда всех вас считать? – рассудил Адашев-Гурский.

– Тоже верно, – согласился Анатолий и задумчиво посмотрел на дверь туалета. – Слушай, Леон, а не могла она сама захлопнуться?

– А свет? Вон, под дверью, – Леон указал на широкую щель.

– Да мало ли. Давай выключим.

– Нет-нет. А вдруг там кто-то есть? Неудобно, – Леон задумался. – Вот что, Саша, вы человек физически сильный, давайте-ка мы ее с петель снимем, а?

– Так ведь ее для этого открыть сначала нужно, иначе она не снимется.

– Ну, это… Там защелка-то чисто символическая.

– А зачем тогда с петель снимать?

– А на всякий случай. Чтоб другим неповадно было.

– Разумно, – согласился Анатолий.

– Давайте-давайте, – Леон присел на корточки и решительно просунул пальцы в щель под дверью. – Она легко снимается, я уже сколько раз это делал.

– Ну, как скажете… – Гурский взялся за ручку.

Дверь и в самом деле легко распахнулась, скользнула, приподнятая Леоном, вверх и снялась с петель. Адашев-Гурский отставил ее в сторону, прислонив к стене.

На унитазе, спустив штаны, сидел Рим и, держа на коленях раскрытую толстую книгу, крепко спал. От звука брякнувшей о кафельный пол защелки, которая отлетела от двери, он проснулся и открыл глаза. Дальнейшая его реакция на происходящее была весьма примечательна тем, что ее, собственно, не последовало вовсе. То есть вообще никакой реакции. Он обвел присутствующих взглядом, перелистнул страницу и вновь склонился над текстом.

– Ладно, господа, не будем ему мешать, – задумчиво сказал Леон. – Что мы, на самом-то деле… А пописать я и в ванной могу. Там и руки мыть ближе.

– Книга – источник знаний, – уважительно произнес Анатолий. – Знаешь, Сань, вот так вот задумаешься иной раз, и сомнения одолевают…

– По поводу?

– А правильно ли мы живем?

– Жизнь, Толя, прожить – не поле перейти.

– Иди ты?.. Колоссально!

– А это что у вас здесь за инсталляция? – Александр, через распахнутую дверь ванной, где стоял у раковины писающий Леон, увидел развешанные на бечевке крупные купюры. – Фальшак, что ли? Это ты нарисовал и просушиваешь? Менты же свинтят.

– Мое, – кивнул Анатолий. – Согласен. Но тут ты не прав… Пойдем хряпнем?

– Да мне позвонить надо.

– Позвонишь, успеешь. Там все равно Дарья на телефоне час уже висит. Любовь у нее несчастная. Не станешь же ты ее прерывать? Освободит, потом и ты позвонишь.

– А может, она уже закончила?

– Не-ет. Она, когда закончит, обязательно на кухню, к столу, придет. Рыдать и водку пить. А пока еще болтает. Пошли.

– Пойдем, – вздохнув, Гурский прошел вслед за Анатолием на просторную кухню, где за большим круглым столом, заставленным бутылками, рюмками и тарелками с закуской, сидела компания незнакомых ему людей.

– Вот, – обращаясь к присутствующим, сказал Анатолий. – Адашев-Гурский, Александр.

– Надо же, – подняла на Адашева глаза полная брюнетка, – какое совпадение. И я тоже…

– Очень приятно, – кивнул ей Александр.

– Угу, – потянулась она за сигаретой. – Вы не переживайте. Бывает…

– А всех остальных по-разному зовут, – продолжал Анатолий, обведя широким жестом сидящих за столом и обернувшись к Гурскому. – Всех и не упомнишь. Но вот это – Лиза…

– Лиза, – робко подняла на Александра печальные голубые глаза блондинка.

– Да ладно тебе кукситься, – повернулась к ней полная брюнетка. – Всего, чего ты там забыла, и помнить-то, скорей всего, не нужно было. Ты у нас молодая, красивая, чего еще бабе надо? А всему остальному мы тебя сами научим. Будешь у нас как новенькая, еще даже и лучше. Я тебе даже завидую. Сколько бы я хотела забыть, Гос-споди-и… И даже не это. А вот, например, ты помнишь последние слова, которые произнес на смертном своем одре известный беллетрист Антон Чехов, а? Не помнишь. А я вот, черт побери, помню.

– Не поминай нечистого. На Страстной-то неделе, – Анатолий укоризненно покачал головой и налил себе водки. – Сань, ты пить-то будешь?

– Великий беллетрист, больная совесть всей русской интеллигенции, пропади она пропадом, при последнем своем издыхании произнес: «Их штербе», – брюнетка взяла наполненную Анатолием рюмку, выпила из нее водку и поставила рюмку на стол. – Ну? Их штербе, видите ли. Что, видите ли, по-немецки означает: я умираю. Мне это надо помнить? Мне это интересно? Нет. Да ни Боже мой. Но ведь я же помню! Вот ведь в чем весь сволочизм. Или вот еще, например…

– А по-китайски «да» будет – «ши», – Анатолий вновь наполнил свою рюмку.

– Вот, – брюнетка ткнула пальцем в Анатолия, – вот видишь? Вот они, корни русского жизненного идиотизма. Так что, Лиза, не переживай, найдем мы тебе Германа какого-нибудь…

– Герман? – вскинула вдруг глаза Лиза, словно пытаясь что-то вспомнить.

– Ну вот… Если Пушкина припоминаешь, значит, что-то там главное у тебя осталось. А уж остальное… Господь с ним. Давай-ка улыбнемся, а? Ну-ка?

Блондинка с благодарностью взглянула на нее и неуверенно улыбнулась.

– Ну вот! Не пропадем, подруга. Нам ли быть в печали?

– Дружи со мной, – глядя на Лизу, доверительно произнес Анатолий, – будешь ходить во всем английском.

На кухню, шмыгая носом, вошла длинноногая молоденькая девушка.

– Люсь, – сказала она брюнетке, – он…

– Ну что там еще?

Девушка обошла вокруг стола, села рядом с Людмилой и вдруг, уткнувшись ей носом в мягкое плечо, разрыдалась:

– Он тру-убку пове-еси-ил… «Дарья, – догадался Адашев-Гурский. – Значит, можно позвонить».

– Прошу прощения, – сказал он присутствующим, – я на минуту.

У Петра долго было занято. Потом он наконец ответил:

– Алло.

– Привет, это я.

– Гурский? Привет, а ты где?

– Я… у Леона, ты его не знаешь. Слушай, Петь, а как бы мне у тебя ключи свои забрать? Я домой хочу.

– А ты чего, из больницы уже сбежал, что ли?

– А что мне там делать? Я нормально себя чувствую. Деньги они мне вернули, те, которые от твоих двухсот баксов остались. Только рублями, правда. На курсе скроили. Но это все равно с меня.

– Ладно, разберемся. Слушай… что-то я ключей твоих найти никак не могу. Бумажник у меня, а вот ключи…

– Ну здрасте… и что делать?

– А не могли они из твоей куртки у Герки дома выпасть? Ты позвони ему.

– Звонил. Там трубку никто не снимает.

– Ну еще позвони. Попозже. В крайнем случае, у меня переночуешь.

– Ну вот, – вздохнул Гурский. – Вот только этого мне не хватало. Замок теперь менять. Это ж канители сколько…

– Можно не целиком замок, а только вставку.

– Это как?

– Потом объясню. И вообще, ты бы водки жрал больше.

– Да не пил я! Я вообще не понимаю, чего это меня вдруг тряхануло.

– Ладно, не переживай. Звони Герману. Ну а… на крайняк я тебя приючу сегодня, а там разберемся. Все, пока.

– Счастливо. – Александр положил трубку, подумал, опять снял ее с аппарата и набрал номер Германа. Никто не отвечал. Он вздохнул и вышел из гостиной.

В коридоре он встретил Леона, который стоял напротив дверного проема вскрытого туалета и, прислонившись спиной к стене, о чем-то думал, глядя на безучастно перелистнувшего очередную страницу Рима.

– Как думаете, Саша, он нас слышит?

– Трудно сказать, – Гурский встал рядом. – Может, дверь на место поставим?

– А зачем?

Через приоткрытую дверь кухни Гурский увидел Лизу. Она, неловко ворочая языком и застенчиво улыбаясь, что-то рассказывала.

– Леон, а почему она говорит так странно? Она вообще кто такая?

– Бог ее знает, – Леон пожал плечами. – Пришла с компанией в четверг еще, говорила, что живет где-то в Прибалтике, городок там какой-то маленький, я не запомнил даже, где это, то ли в Латвии, то ли в Литве. А может, вообще в Эстонии. Сюда, дескать, в гости к кому-то приехала. А потом убежала среди ночи, очевидно, решила, что я ее силой в постель тащить стану. Ну… а на следующее утро я ее совершенно случайно на улице встретил. Стоит без сумки, вся какая-то потерянная… Я ее обратно привез. Ее, оказывается, ночью где-то ограбили. И по голове еще ударили. У нее шишка там. И вот, пожалте, – полная амнезия. Ничего не помнит. Даже не помнит, с кем сюда ко мне приходила.

– А вы?

– Что я?

– Вы не помните?

– Да откуда ж… У меня гости были, а потом, помню, что еще компания какая-то ввалилась. Но это уже достаточно поздно было, я был уже… Да и потом – у меня столько народу бывает. Кто-то приходит, кто-то уходит, кто-то остается. За всеми не уследишь, всех не упомнишь. Вот… живет здесь теперь. Куда же она – без денег, без документов? Может, кто-нибудь зайдет, узнает ее. Кто хоть она такая, откуда?

– А акцент?

– Да это даже не акцент… это у нее, очевидно, речевые центры травмой задеты. Хотя в Ереване… мои друзья, русские совершенно люди, говорят с армянским акцентом. А она из Прибалтики. Но у нее это явно посттравматическое. Слышите, как говорит заторможенно, будто слова припоминает? И язык плохо слушается.

– Бедная девочка. А это обратимо?

– Скорее всего, да. Только время нужно.

– А память?

– С этим сложнее. Мозг, он ведь вообще… «черный ящик». Известны случаи, когда после черепно-мозговой травмы человек вдруг начинал абсолютно свободно говорить на совершенно неизвестном ему до этого языке, а свой родной напрочь забывал. Такие случаи описаны. Так что… – Леон развел руки.

– Ну что ж, – Гурский достал сигарету, – придется вам на ней жениться. Как человеку порядочному.

– Думаете?

– А что? Можно, конечно, и удочерить, но… вон какая хорошенькая. И у нее теперь, кроме вас, никого на всем белом свете.

– М-да… Вообще-то, с моей точки зрения, инцест пикантнее.

– Безусловно. А если учесть тот факт, что она будет являться вашей приемной дочерью, а не родной…

– Мы это скроем. Я буду говорить, что она – мой внебрачный ребенок. От ранней половой близости с пионервожатой в спортивном лагере.

– От первой половой близости.

– Да! На груди ее матери я потерял невинность. В четырнадцать лет.

– А она от вас свою беременность скрыла.

– Ну конечно, а как же иначе.

– А теперь вот она вдруг умерла.

– Погибла. В автокатастрофе.

– Нет. Покончила с собой.

– Да. И оставила записку, в которой перед смертью открылась перед дочерью.

– Конечно. Поэтому дочь к вам и приехала. Жить. У нее теперь, кроме вас, никого на всем белом свете.

– Но после травмы она все забыла. И только я один теперь владею этой тайной.

– А перед Господом вы чисты, поскольку мы-то с вами знаем, что дочь приемная и кровосмешения нет.

– Жалко…

– Что?

– Жалко, что вы это знаете.

– Я никому не скажу.

– Обещаете?

– Слово даю. Я стану распускать слухи, что вы сожительствуете с собственной красавицей дочерью.

– Родной дочерью.

– Ну разумеется.

– Спасибо, Саша. Пойдем выпьем? – Леон повернулся и пошел на кухню.

– Да нет, – вошел следом за ним Гурский, – спасибо, Леон. Я не пью.

– Да?

– Я тут выпил, пару дней назад, и со мной казус такой приключился…

– Что, – вскинул голову сидящий за столом Анатолий, – застала врасплох диарея?

– Угу, – кивнул, прикуривая сигарету, Гурский, – гонорея.

– Гонорея бывает у бабы, – веско сказала крупная брюнетка Людмила. – А у мужика должен быть триппер.

– Логично, – согласился Анатолий и выпил рюмку.

– А вот у меня был случай, в Верхоянске… – Рослый мужчина с густыми пшеничными усами потянулся к бутылке.

– Да знаем, знаем, – перебила его Людмила.

– Да это же другой…

– И тот тоже знаем, слышали уже. Ты уже по кругу ходишь. По два раза уже рассказал все, что знаешь. Дай другим хоть слово-то сказать.