Текст книги "Брусника созревает к осени"

Автор книги: Владимир Ситников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Районный Дом культуры был набит до отказа. Со сцены Славка видел парней и девчонок из своей школы.

С волнением заметил среди них Катерину. «Ну бойка, – подумал он, – успела со всеми перезнакомиться». Ему было приятно, что Катерина здесь и, наверное, видит его. Она ведь первая из девчонок в его жизни, которую он поцеловал. Пусть в щеку или просто в ухо, но всё равно поцеловал, а главное – она сама его поцеловала по-настоящему, в губы.

Катерина уже всем успела сообщить, что приехала из Калининграда. Там море, и она будет морской стюардессой.

На этот раз торфяные эрудиты выступили не так удачно, потому что их капитан Вовка Свистунов, понадеявшись на свою дырявую память, вместо: «Нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок» ляпнул: «свой проулок». Жюри захмыкало, закачало головами.

В зале загудели знатоки Грибоедова. Такая промашка.

Зато Славка шансы поднял, когда безошибочно назвал семь смертных грехов: Высокомерие, Скупость, Распутство, Чревоугодие, Гнев, Зависть и Леность.

Команда из-за свистуновского ляпа заняла второе место. Жюри оказалось дико злым и придирчивым. Да и копившаяся у других команд неприязнь к дергачевским везунчикам вырвалась наружу. Правда, Славка дал ответ безошибочно и даже на такой вопрос, отчего картофель стал называться картофелем?

– Это всё пошло от немцев, которые поначалу прозвали клубни «крафт тойфель» – дьявольская сила. К нам же пришла картошка без признака дьявольщины, правда, тоже было немало чудес, когда вдруг решили, что надо есть не клубни, а зелёные балаболки, которые вырастают на кусту.

Вот за это получил Славка Мосунов приз зрительских симпатий – толстенный том с профилем Маяковского – избранное поэта.

Когда закончилась Олимпиада, Славка подошёл к Катерине с внутренним трепетом. Как она? А Катерина в стайке девчонок заливалась смехом. На него даже не посмотрела, как будто ничего вчера у них не было. Славка обиделся. Как же так?

А потом разыгрывали лотерею. Худрук Медуницкого Дома культуры, он же диск-жокей, в картузе-бейсболке с длинным козырьком, в тёмных очках – вылитый американец, по фамилии Пупышев, а по имени Спартак, выкрикивал номера, которые были проставлены на пригласительных билетах. Весело бежали на сцену парни и девчонки, которым выпало счастье получить ни за что, ни про что игрушку, плетёную из ивы вазочку или книгу. Когда выкликнули сороковой номер, долго никто не выходил. Видно, застрял владелец билета в буфете или в коридоре. И вдруг выскочила длинноногая оранжевая Катерина Первозванова.

– У меня сороковой, – крикнула она и пошла к сцене, привлекая внимание своей необычной одеждой, причёской и решительной беспечной походкой.

– Предъявите ваш билет номер сорок, – крикнул диск-жокей Спартак Пупышев, подняв очки.

– Ой, потеряла. Только что был в руке и нет, – удивилась Катерина и начала рыться в сумочке. Славке стало страшно за неё. – Но был, был, – проговорила она и изобразила на лице такое отчаяние, что люди согласились: был у девчонки билет № 40.

– Ну как, поверим? – крикнул великодушно диск-жокей Пупышев.

– Поверим, – закричали девчонки из Дергачевской школы, – Был сороковой!

Диск-жокей вручил Катерине огромного плюшевого оранжевого крокодила. Такого дорогого подарка никому ещё не доставалось, а Катерине он достался.

– Вам как раз по цвету подходит, – сказал Пупышев, аплодируя Катерине.

А она, закинув крокодила на плечо, прошагала на своё место.

«Не было у неё сорокового билета, – понял Славка. – Но как она решилась пойти и сказать, что был. Авантюристка».

Потом говорили, что у какого-то парня из дальнего села Троицкое оказался сороковой номер, но он замешкался и не поспел вовремя. Искаться же не стал. Мало ли, может, у девчонки рыжей ещё какой-то особый сороковой номер был.

Диск-жокей Спартак Пупышев, он же худрук ДэКа, устроил для провинциалов из сельских школ и, конечно, для своих медуницких дискотеку и заорал в микрофон:

На танцплощадке – розовые личики.

Танцуем на зашарпанном полу.

Отличниц приглашают лишь отличники,

А двоечницы маются в аду.

Но первыми ринулись как раз троечницы да двоечницы – продувной народ. Славка смотрел, где там Катерина, а она уже давно, извиваясь, отплясывала с чёрненьким кудряшом Вовкой Свистуновым. Как Славка Катерину проглядел? А Вовка ухватил. Славка тоже пошёл неуверенно топтаться, приближаясь к Катерине.

– Ты отличник что ли? – озорно взглянув на него, крикнула она.

– Так и ты, наверное, не отличница? – нашёлся он.

– Как сказать. Пятёрки водились, – уклончиво ответила она.

А диск-жокей, разогревая школьный народ, запустил простенькую песенку, которая почему-то всем понравилась: «А на нашу дискотеку ходит девушка одна, я скажу вам по секрету: очень нравится она».

Тут и придумывать самому ничего не надо: подпевай, и любая девчонка поймёт. «А поймёт ли? Ну как не поймёт, ведь она сама меня поцеловала», – крутилось под танец в Славкиной голове.

А Верочка Сенникова, оказывается, тоже любила танцевать. Она прыгала около Славки и Катерины, ну а Сестренницы Топоровы, как два белобрысых бесёнка резвились, во всё горло подпевая песню и строя всякие рожицы. Без этого они не могли.

И никто не знал, что Славку и Катерину связывает тайна, которую знают только они. Хорошо, когда одна тайна на двоих. Её легче сохранить.

Когда толпились, ожидая автобус, Славка заметил, что почти все девчонки из Дергачей были в оранжевых, как у Катерины, кофточках, мини-юбочках и держали в руках одинаковые бутылочки с напитком «Буратино». Они то и дело прикладывались к лимонаду. И Фефёлина Светка была в оранжевой кофте и пила лимонад из горлышка, и Верочка Сенникова, и Сестренницы Нелька и Тамарка Топоровы.

У Катерины на плече лежал оранжевый крокодил, которого она целовала в плюшевую морду и оповещала всех, что она по психотипу не исполнительница, а лидер, поэтому и крокодил достался ей вполне законно.

– Правда ведь, крокодильчик? – спрашивала она.

– Слушай, Первозванова, ты скажи честно и откровенно, был у тебя сороковой номер или нет? – с напором допытывался нахальный Вовка Свистунов. Он запросто и танцевал с ней, и теперь вот клеился.

– Ты что «следом» хочешь быть? Первый допрос, – парировала Катерина. – Крокодильчик вот не против, что достался мне. Разве лучше, если бы он уехал в какую-нибудь глухомань? Он по масти мой, оранжевый.

Узнав, что шефский автобус пойдёт до Дергачей, к молодёжи пристали старушки: немного места займём, а быстрее рейсового приедем.

Шефский автобус атаковали с гамом, хотя народу было не так и много. Расселись сами, усадили старушек.

– Да постою я, постою. У вас своя компания,– отказывалась от места учительница-пенсионерка Нина Ивановна, но села с удовольствием.

Дундя Березиха, тучная, поседевшая, пробравшись в автобус последней, почему-то напустилась на Катерину.

– Ну-ко, егоза, уступи мне место. Ноги больные у меня, ужо не доржат.

Наверное, любая из девчонок, живущих в Дергачах, тут же вскочила бы, но не Катерина.

– А ты, бабуля, всем в молодости место уступала? – придирчиво спросила она.

– А как жо, в молодости завсегда, – клятвенно произнесла Березиха.

– Вот почему у тебя ноги-то и болят, – наставительно сказала Катерина и, освободив своё место, сразу плюхнулась в девичий густерик. – Расселись, а ну уступите место. Я вас на три дня старше.

Девчонки залились смехом.

– На меня одежда действует магически, – признавалась Катерина. Оденусь и вхожу в роль. Вот я стюардесса, вот модельер, а вот Эдита Пьеха.

– Ну хвастуша: я – не я – кобыла не моя, – передразнила Катерину Березиха.

– А ты бабка, почему подслушиваешь наши секреты девичьи? – откликнулась Катерина.

– Тут и слушать нечего. Ясно, что хвастуша, – проворчала Березиха.

– Вы знаете, девчонки, – опять завладела разговором Катерина, – я свои сочинения заканчиваю словами: «Примите мои ошибки – за улыбки». Нормальный учитель улыбнётся и поставит «четвертак», а зануда, конечно «троячок».

– Чья это егоза эдакая, – удивилась Березиха,– Славка, знаешь ты её, фрю эдакую? Рыжую-бесстыжую?

Славка ответить не успел.

– Я – Катерина Первозванова, – откликнулась сама Катерина. – Да, я рыжая, да, бесстыжая, ну и что из того?

– Ой, девка, – подобрела вдруг Березиха, – Видать у тебя в голове ветер, в заднице дым.

– Нехорошо, бабуля, так выражаться. Ведь век двадцатый – очень цивилизованный век, – упрекнула Катерина Березиху под гогот автобуса.

– Между прочим, я не рыжая по природе, а нежная блондинка, могу стать жгучей брюнеткой. А рыжей я стала из-за хны.

Березиха закрутила головой:

– Да тебе, видать, всё хоть бы хны, – зацепилась она, – Ой, парни-парни, бойтесь. Эта вам головы закрутит так, что не открутить.

А Катерине и вправду было хоть бы хны. Разглядела на обочине среди дурнотравья голубые цветочки.

– Цикорий, ах, это цикорий, – закричала она.

– Какой цикорий? – оборвала её несогласливая Березиха. – Это Петровы бадоги называются.

– Ну, ладно, бабка, мир. Петровы, так Петровы. Бадоги, так бадоги. Девчонки, поём:

Бананы ел, пил кофе на Мартинике,

Курил в Стамбуле злые табаки, – заорала Катерина. Песня от тряски рвалась, но Катерина упрямо тянула её.

– Ой, девчонки, смотрите – кенгуру, – вдруг закричала Катерина.

– Где? – все кинулись к окнам, даже автобус качнулся. На обочине паслась обычная коза, на обычной верёвке.

– Козлуха, – разочарованно протянула Верочка.

– Ха-ха-ха. Обманули дурака за четыре пятака, – закричала Катерина. Ну, сумасбродная.

– Ой, бес – не девка. Эдакая загниголовая. Всем башки закрутит, – не то осуждала, не то дивилась Березиха.

Наверное, права была колдунья Березиха. Катерина уже начала головы крутить. И, конечно, самому первому Славке.

Почему-то в школе Славка никому из девчонок не оказывал предпочтения, хотя кое-кто строил глазки. Наверное, происходило это потому, что все они были на виду со своими маленькими изъянами и капризами. При одноклассниках они не старались казаться лучше, чем были на самом деле. Так же, как в семье перед братьями и родителями.

А если Верочка – Фарфоровая Куколка стремилась казаться примерной, так это только отвращало Славку от неё, а не привлекало, потому что он чувствовал какую-то фальшь и неестественность. А это было ему не по нраву.

Катерине нравилось удивлять девчонок, пугать старух и восхищать своим нахальством парней.

«Загниголовая» Катерина не заботилась о том, какое произведёт впечатление. Кроме того, она была безалаберно щедра. Мандарины свои дарила налево и направо, деньги давала взаймы, не заботясь, вернут или нет. И конечно, знала такое, о чём они, дергачевские, не имели представления.

После вечернего купания, поцелуя, который вначале оглушил Славку, а потом вдруг стал драгоценным воспоминанием, он дня не мог прожить, чтобы не увидеть Катерину.

То и дело выглядывал в окно своей комнатёнки-выгородки, из которого было видно калитку Первозвановского дома. Не объявилась ли там Катерина? Отправляясь в магазин, делал крюк, чтобы пройти мимо её окон. Увидеть её было для него радостью. Что с ним случилось?

В эти же дни Славка сделал ещё одно, не очень приятное для себя открытие: на досках глухого забора появилось написанное явно Киркиным кривым почерком слово: «Катерина». Значит, Канин Нос тоже втрескался в неё. «Хоть бы покрасивей написал и не углём, а мелом что ли?!» – с досадой подумал Славка.

Умчавшись на велосипеде в бор, Славка вырезал на соснах ножом: «Катенька», «Катюша», «Катерина». Хотелось даже написать «Катёночек». Неужели он влюбился в эту рыжую егозу?

Но в этом он бы никому и ни за что не признался.

Дом с привидениями

Боком к улице, не сообразуясь с нынешней планировкой, стояла самая старая в деревне Дергачи, по-теперешнему в посёлке Торфяной, хоромина, наверное, возведённая ещё тогда, когда не было здесь никаких торфоразработок. Именовали её Домом с привидениями.

В сенях и на чердаке здесь что-то постоянно потрескивало, щёлкало, скрипело, зудело, в ветряную осеннюю пору и зимой – посвистывало, зудело и даже стонало. В Доме с приведениями жил Кирка – Канин Нос со своим дедом Герасимом Савельевичем.

И деду, и внуку нравился их скрипучий ковчег. Киркина мать Анна Герасимовна была одно время самым приметным в Дергачах человеком. Она работала буфетчицей в «Закуске», как называли забегаловку, куда заскакивали мужики, чтоб пропустить «сто с прицепом». Носила она тогда кличку из фильма «Чапаев» Анка-пулемётчица.

Весёлая, налитая молодым соком, с миловидным личиком, расторопная Анка-пулемётчица встречала посетителей прибауткой: «Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро: то тут сто грамм, то там сто грамм – на то оно и утро. С добрым утречком вас!»

Иногда заглядывал в «Закуску» инженер с торфопредприятия Антон Кузьмич Самосадов, крупный видный мужчина в роговых очках, с широкими, как у Брежнева, бровями. Он разглядывал стоящие шеренгой вина и, играя бровями, балагурил с Анной Герасимовной. Она чувствовала, что нравится инженеру. Пунцовела, горячо сверкала глазами и, как ей казалось, особенно метко, в точку, отвечала на заигрывания.

Жил инженер один. Молодой специалист. Наверное, мечтал встретить подругу жизни или завести близкую знакомую. Старался выражаться позавлекательнее:

– Цветы, вино и женщины – радость жизни, дарованная богом и нет ничего священнее и светлее на свете, – выдавал он.

– Ах, как вы красиво говорите, – взволнованным грудным голосом одобряла слова Самосадова Анна Герасимовна.

– А вот, говорят, есть такое вино «Либфраумильх». Мой друг из Германии привозил. Оно переводится с немецкого как «Молоко любимой женщины». Нет у вас такого?

– Я только коровье да козье молоко пила, – отвечала Анна Герасимовна. – А молоко любимой женщины – это для вас, для мужчин. Только вы чаще не молоко, а кровушку из нас пьёте.

– Клянусь, я не кровопивец, – парировал Самосадов.

Антон Кузьмич окидывал разочарованным взглядом полки с винами. Морщился: «Агдам», наливки, водка. Ему хотелось чего-нибудь поизысканнее.

– «Улыбка», «Чёрные глаза», – почти шёпотом произнесла Анна Герасимовна, – не желаете? Я могу для вас…

Чувствуя расположение Анны Герасимовны Антон Кузьмич почти пропел:

– Для Нового года мне бы бутылочку «Шампанского», пару бутылочек «Улыбки» и, конечно, ваши «Чёрные глаза».

– Для вас будет, – кивнула Анна Герасимовна.

Кирка в это время отирался в «Закуске» со своим корешем Мишкой Ворожейкиным. Он иногда помогал матери убирать посуду, протирать столы, ел на скорую руку. А теперь они просто толкались, слушая пьяные откровения завсегдатаев «Закуски».

Разговор матери с инженером Самосадовым заинтересовал и его, и Мишку. В первую очередь Мишку. Он был старше Кирки года на два. Отец дома уже наливал ему рюмку-другую водки на праздники, полагая, что сын вырос. Мишка этого не отрицал. Он давно считал себя самостоятельным человеком.

Мишку признавали сильно сообразительным парнем. Это он умно ответил писателю, выступавшему у них в школе на вопрос: кто ест грибы?

Писатель думал, что ребята ответят:

– Грибы едят лоси, белочки, коровы.

Мишка же перехлестнул всех. Он сказал:

– Грибы едят горожане.

Правильно. Горожанам делать летом нечего, а в Дергачах работы по горло: сенокос, окучка картошки, пилка дров.

– Умный мальчик, – похвалил его писатель. – Проницательный.

И вот теперь в «Закуске» Мишка, услышав названия вин, проницательно сказал об инженере:

– Во живёт! Нам бы так.

Самосадов бережно унёс редкостные вина в портфеле домой.

Анна Герасимовна осталась очень довольна инженером, поскольку этот молодой холостяк не только набрал дорогого редкого вина, но и сказал ей:

– А вы не откажетесь встретить со мной Новый год?

– Наверное, можно, – потупив взгляд, осторожно согласилась она.

– После командировки зайду, – пообещал Самосадов.

– У Кирки с Ворожейкиным уже был опыт дегустации. Летом послали их в пионерлагерь. И Мишке, и Кирке не понравились линейки, построения. Утром толком не поспишь: подъём! Повезло – надыбали в тумбочке у начальника лагеря початую бутылку водки. Водку они с другими огольцами выпили, а в бутылку поочерёдно сходили по-маленькому и поставили обратно в тумбочку, предвкушая весёлый скандал. Скандал был, но не весёлый. Их раньше срока вытурили из лагеря за нарушение распорядка. О выпитой водке речи не шло. Хитрован был начальник лагеря. Знал, как себя оберечь. За нарушение распорядка дня.

– Не больно и хотелось, – сказал Мишка Кирке по дороге в Дергачи.

– Подумаешь, лагерь. Не поспишь даже, – подпел ему Кирка.

Поскольку инженер Самосадов убыл в командировку, они решили, что есть возможность угоститься в честь Нового года редким вином Самосадова.

Мишка придумал умный план: чтоб никто не заметил, надо залезть в квартиру инженера с тыльной стороны дома, когда стемнеет. Причём не ломая дверь, через туалетное окошко. Из клозета всегда можно пройти в квартиру. Чтобы никто не засёк ничего подозрительного, ни в коем случае свет не зажигать, а обойтись спичками. В компанию взять мелких третьеклассников Данила и Додика, которые бывали в квартире, и они ловчее пролезут в узкое окошко.

Так и сделали. Ворожейкин шагал по снегу впереди в здоровенных отцовских валенках. Пусть думают, что взрослый был вор. Мелкота ползла след в след. Это была ещё одна хитрость Ворожейкина.

Ворожейкин, прижав рукавицей сортирное стекло, почти беззвучно сколол уголок, чтоб проходила рука, отломил штапики и стекло вынул. Путь был открыт. Первым полезли мелкие Данил и Додик, но дверь открыть не смогли. Слабаки. Тогда полез Кирка. Азарт опасности заставлял всё делать быстро и предусмотрительно.

– Я тут, – прошептал он, забравшись в сортир.

– В очко не провались, – предупредил Мишка.– Не хватало

ещё, чтоб из говна тебя вытаскивать.

Мишка был хладнокровен. Насмешничал. Но и Кирка дверь открыть не смог. Тогда протиснулся Мишка. Стало в уборной тесно, будто килькам в консервной банке.

– Навалились, но чтоб без стука, – командовал Мишка, напирая на дверь, однако та не поддавалась. Хорошо была заперта изнутри. А так умно всё было продумано.

Приуныли.

– Через веранду,– осенило Мишку и, выбравшись обратно в окошко из туалета, они выломили уголок стекла в раме на веранде. Там окошко было даже побольше, так что снова один за другим легко протиснулись все четверо.

Успех улыбнулся им. Дверь с веранды не была заперта, и они, освещая себе дорогу спичками, прокрались в кухню, однако там вина не оказалось. Прошли в большую комнату, где урчал огромный холодильник «ЗиЛ». Вот в нём-то и оказались бутылки с вином. Хорошо, что предусмотрительный Ворожейкин захватил с собой авоську. Сложили в неё бутылки, инженерские заготовки к Новому году: кусок сыра, колбасу-сервелат, коробку конфет и пачку печенья. Печенье стали нарасхват есть тут же, рассыпая крошки по полу. Вкусное оно было. Почему-то подсоленное.

– Заграничное, – сказал со знанием дела Ворожейкин.

Тогда стали печенье ломать ещё азартнее.

Удался вечерок. Стояла оттепель, и они устроились со своей авоськой под мостом, где было насиженное с осени гнёздышко. Сюда притаскивали огурцы, морковь, яблоки, репу после набегов на огороды. Пировали всласть.

Ворожейкин предусмотрительно захватил у инженера майонезную банку и теперь, протолкнул пробку в бутылку с вином, налил себе первому «Улыбку».

– Надо было не одну банку взять, – пожалел Кирка.

– А кто тебе запрещал? Учись, пока я жив,– ответил Ворожейкин и налил Кирке.

В общем, славно погудели. На прощанье поклялись, что никогда никому не проговорятся и никого не выдадут. Сходясь, вспоминали царскую трапезу, уверенные, что никто не разгадает их хитроумное злодейство.

Однако сосед Самосадова – мастер с торфопредприятия Архипов на другой день увидел следы, ведущие к половине Антона Кузьмича, вынутое из туалетного окошка стекло, которое воры в спешке не поставили на место. Значит, кто-то возился, варзался тут.

Уполномоченный Медуницкой милиции Дудин, вызванный к месту преступления, заметил, что следы ведут не только к туалету, но и к веранде. Чётко отпечатались на мокром снегу подшитые подошвы валенок, следы сапог и даже то, что каблуки были стоптаны влево, тоже заметно. Оказалось много следов маленьких.

Наверное, лейтенант Дудин был хороший детектив, потому как знал, что надо делать: он пошёл в школу и во время уроков пересмотрел всю детскую обувь, оставленную в раздевалке. Чёрные подшитые валенки, у которых была подошва, как нарисованный лейтенантом след, оставленный в снегу, принадлежали пятикласснику Кирке Канину. Третьеклассникам Данилу Вяткину и Додику Сулейманову – следы от ботинок. Значит, ворами были они.

Первым вызвали Кирку. Он долго запирался, говорил, что в этот день его не было в Торфяном. Сулейманов и Вяткин заплакали и сознались, что были в доме инженера Самосадова, потому что их заставили идти туда Канин и Ворожейкин. А сами они совсем не хотели воровать. Кирку тоже припёр к стене лейтенант Дудин, доказав, что был тот в Дергачах да и следы на снегу от его скособоченных валенок доказывали это.

– Вот ещё отпечатки пальцев на стекле сниму, – пообещал Дудин.

Анна Герасимовна не стала разбираться в тонкостях, с кем ходил воровать инженерово вино Кирка. Она так оттаскала сына за волосы, таких навешала подзатыльников, так испинала ногами, что Кирка выл, стонал и катался по полу, божился, что никогда не воровал и воровать не станет. Запоминающийся был у него Новый год.

Сорвалось у Анны Герасимовны, может быть, самое приятное и романтическое знакомство и новогодняя встреча, так что расправлялась она от всего сердца. Досталось и деду Герасиму.

– Шатаешься чёрт знает где, и не знаешь, что из внука ворина растёт, – орала Анна на отца, – Чтоб с этого дня ни на шаг не оставлять. Куда ты, туда и он. Ясно?

– Говорят ведь: плохо не клади – в грех не вводи, – пытался оправдать внука дед Герасим, но от дочери получил такую нотацию, что раскаялся в заступничестве.

– Виноват. Не доглядел. Исправлюсь, – заверил он.

Он знал: дочери перечить – себе дороже. Характер у неё горячий, нрав крутой. Не в него.

Отцовские валенки Ворожейкина тоже были найдены. Но главного вора лейтенант Дудин допрашивал только после Нового года. Ворожейкин всё отрицал, а мать всячески оправдывала его, говоря, что Мишка послушный парень и никогда не был замечен в кражах. Видимо, из-за этого заступничества у Мишки не пропала охота красть и он, в конце концов, угодил в колонию за грабёж сельского магазина. Потом ещё раз. И куда-то исчез из Дергачей большой умник Ворожейкин.

Кирка же долго помнил этот Новый год. Говорили, что кража произошла в ночь под Рождество. Кирка даже прочитал рассказ Гоголя «Ночь перед Рождеством», но там было про другое, как Солоха мужиков по мешкам расталкивала. Там всё было весело.

Конечно, в Дергачах стало известно, что сын Анны Герасимовны обворовал инженера Самосадова. Испортилось настроение и у инженера, и у Анны. Не удалось им вместе встретить Новый год. В общем, Кирка разрушил мамино счастье.

И над Анной Герасимовной прогремел гром. Работала она чётко и быстро. Сразу сообразила, что водку разливать можно по-разному: если мерный стакан с делениями по названию «аршин» наклонить от себя, то посетителю покажется, что налито из тютельки в тютельку, хотя Анка-то знала, у неё на десяток делений меньше – 90, а может, даже 80 граммов. Но разве на такие мелочи смотрит великодушный развесёлый слегка влюблённый в миловидную буфетчицу посетитель?! А по десятку граммулек набиралось немало. Сумочка у Анны Герасимовны вспухала от внеплановых мятых рублевок, пятёрок, трёшек. И можно было жить припеваючи и припиваючи.

Однако нашёлся занудливый ревизор, которого не очаровали Анкины щёчки с ямочками и прибаутки. Незатейливые хитрости он сходу разгадал. Посидев часа полтора в «Закуске», он сочинил такой акт, что в пору садить за решётку лихую буфетчицу.

Анна Герасимовна устроила гам со слезами, акт подписывать отказалась наотрез, сказав, что это клевета и тут же подала заявление об уходе из «Закуски», раз такие недоверие и придирки.

Завсегдатаи «Закуски» жалели весёлую разбитную буфетчицу и даже написали оправдательное письмо. В общепите махнули рукой на зловредный акт, поскольку хорошо знали мудрую житейскую поговорку: стоять у воды да не напиться…

Анна Герасимовна решительно порвала с общепитом, ушла работать проводником и в конце концов удостоилась фирменного поезда «Вятка», и ничуть не жалела о «доходном месте» в «Закуске».

Теперь она одевалась ещё моднее, потрясный – под блондинку носила не то начёс, не то парик, и вообще ощущала себя в ином привилегированном мире, где жилось ей весело и широко. Была она в курсе всех областных и столичных слухов и новостей, поскольку возила в поезде людей значительных, высокого ранга.

Возвращалась из очередного рейса с сумками в руках, где чего только ни было. Кормила до отвала, обстирывала своих мужиков – Кирку и отца Герасима Савельевича – и опять исчезала на полнедели, а иногда на неделю-другую. Могла сгонять на юга в другом фирменном поезде, чтоб поваляться день-другой на морском пляже. Когда везде друзья и поклонники, ничего невозможного не бывает. Жаль только, что мечту об инженере Самосадове развеяла жизнь.

Иногда Анна Герасимовна появлялась дома в сопровождении поездного кавалера, и тогда Кирка ходил злой, угрюмый, отвечал резко и плевал особенно зло и метко.

Красивая, с навитой белой куфтой, стройная, упругой гордой походкой прогуливалась бывшая «Анка-пулемётчица» по главной улице Дергачей. Соседки косились на неё и её нового хахаля, шептались вслед. Вслух говорить боялись. Анна Канина обладала характером решительным, нравом хамовитым, а языком острым, как бритва.

Кавалер, нежно поддерживая её под локоток, заходил в промтоварный магазин, покупал духи, туфли, которые облюбовала Анечка, выпрашивал с переплатой коробки конфет и шампанское. Конечно, из-под прилавка.

Учительница-пенсионерка Нина Ивановна, помнившая Анну Герасимовну Нюркой, отвлечённо и уклончиво говорила:

– Красивые люди вызывают симпатию, но не всегда оправдывают её.

Сама Анна Герасимовна наоборот, считала, что оправдывает, поскольку себя почитала человеком добрым, щедрым и, конечно, бесстрашным. Отчасти так оно и было. Конечно, она была самокритичной по отношению к себе, когда речь заходила о сыне, которого, по её словам, воспитывает заочно, издаля. Так ведь она и сама получила такое же заочное воспитание, так как батя пребывал в местах не столь отдалённых и наставления посылал в нечастых письмах.

Поезд для Киркиной матери был вторым домом, а может, даже первым, более желанным и привычным, чем жалкий «Дом с привидениями».

Кирка не знал, кто его отец. Мать не распространялась на эту тему, а дед говорил, что появился Кирка случайно между пьянками. Кирка жил не задумываясь. Ему нравились маманины анекдоты и истории с душком.

Дед Герасим – кудрявый седой, как отцветший Иван-чай, любил гостей и вовсе не огорчался из-за появления очередного дочкиного поклонника. С новым человеком можно было отвести душу в разговоре, послушать всякие бывальщины. Кроме того, заезжий кавалер, показывая свою щедрость, несчётно ставил на стол разных вин и водок вплоть до редкостной «Столичной». Как правило, о себе заезжие кавалеры говорили загадочно и неконкретно, больше распространялись о любви к Анне Герасимовне, само собой разумеется, с первого взгляда. Один – весь в наколках, с изборождёнными морщинами щеками и лбом, не желая ворошить, наверное, не очень доблестную биографию, повторял:

– Окончил я заборостроительный вуз. После заборостроительного института я поступил на арбузопрокатный завод. Разумеется, был передовиком во всех отношениях. А в общем-то всё это ни к чему. Много будешь знать – плохо будешь спать.

«Поначалу сидел в тюряге, – расшифровывал Кирка загадочный вуз, – забор-то, небось с колючкой был, потом по стройкам катался, как тот арбуз». Где живёт, куда едет? На этот вопрос гость пожимал плечами:

– Без понятия. Мой адрес не дом и не улица… мой адрес Советский Союз.

Киркиной учёбой мать поинтересоваться не успевала, дед Герасим не спрашивал, какие у внука оценки, хотя наказ Аннушки не сводить глаз с внука, выполнял, таскал его на шабашки. О Кирке же говорил без похвалы:

– Я живу в доме номер два, квартира у меня вторая и внук у меня двоечник.

Кирке нравились дедовы шабашки-шарашки больше, чем теоремы Пифагора и законы Ньютона, поэтому он деду не возражал.

Дед Герасим считался мастером на все руки, но без подсобника работать не мог, потому что у него была одна нога. А надо было класть печи, перестилать полы, ремонтировать всякую гниль в частном секторе. Поскольку его подсобник – юркий человек по кличке Тушканчик попал в ЛТП (лечебно-трудовой профилакторий) избавляться от алкоголизма, то теперь Кирка подносил кирпичи, замешивал раствор, клал верхние ряды, что деду было несподручно, не говоря уже о трубе и борове. Деду на чердак не забраться. Кирка не только чётко усвоил, сколько надо для раствора глины, песка и воды, но и наловчился одним ударом обушка скалывать четверть или треть кирпича, когда сколько требовалось, чтоб закрепить дверцы в топке, поддувале, установить вьюшку.

Дед Герасим любил жить компанейски. Знал уйму заковыристых рецептов, как делать настойки, наливки и специи и охотно ими делился. Понёс Гурьян Иванович Сенников шубу в химчистку. Приёмный пункт открылся. Дед Герасим жестянщика остановил:

– Да что ты, испортят они тебе вещь. Ты сам в два счёта очистишь. Есть способ.…

– Ну? – заинтересовался Гурьян Иванович, тоже не доверявший всяким заведениям.

– Очень просто. Берёшь полную непочатую чекушку водки, заворачиваешь её в листок тонкой наждачной бумаги и чистишь засаленные– то места. Потом разворачиваешь бумагу, отпечатываешь бутылочку, наливаешь, пьёшь, и шуба, как новенькая.

Гурьян Иванович, поняв розыгрыш, хохотал.

– Лико-лико. Лё. Так поди сразу, без всякой чистки и выпить? – спрашивал он.

– Э-э, – тряс пальцем Герасим Савельевич, – Смаку ты не чувствуешь. Интерес не тот.

Понимая друг друга, шли в «Закуску», чтоб посидеть лоб в лоб, повспоминать былое.

Жизнь у деда Герасима, по его словам, была заковыристая, но весёлая.

– Я ведь с издетства был компанейский. В десять лет на гармони научился играть. Девки торфяные отпросят меня у матери и на салазках везут в барак на вечёрку. Молодость, плясать хочется. И я выручал.

Жизнь заставляла искать ходы-выходы в самых заковыристых ситуациях. К примеру, до войны, в бесхлебицу, нашёл он способ как кормить отца, мать и братьев, поскольку был старшим сыном. Отправлялся он в дальнее хлебное село, покупал по дешёвке муку и, загрузив в салазки, пудов шесть, волок в город. Здесь на базаре продавал муку стаканами. Барыш получался хороший. Опять добирался до хлебного села, опять продавал стаканами муку в городе. Домашние были сыты, и он при деньгах.