Текст книги "Круги на Земле"

Автор книги: Владимир Аренев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

3

Гости сегодня спали плохо. Настасья Матвеевна, которую уже не один год посещала непременная и безжалостная спутница старости, бессонница, слышала, как ворочался на кровати этот паренек, Игорь, как поднялся и вышел во двор. Там он курил и что-то бормотал себе под нос. А в конце концов вернулся обратно и, кажется, дальше спал без мучений. Юрась проснулся на рассвете (мысленно она все еще называла его Юрасем, хотя сын стал совсем другим, повзрослел и изменился; впустил в себя чуждость – и она винила в этом себя, потому что когда рожала его, позволила отвести себя в больницу и пуповину врачи ей не дали; а закопай она пуповину у дома, в саду или под банькой, сын никогда бы не стал отчужденным... таким – никогда). Проснувшись, Юрась тихонько, чтобы никого не разбудить, оделся и выбрался в большую комнату. Там Настасья Матвеевна как раз давала мужу позавтракать. Отправив на работу Николая, она вышла во двор. Юрась успел умыться и сейчас вытирался полотенцем; она невольно залюбовалась своим сыном, какой он у нее красивый да крепкий, как ловко и изящно двигается. – Добра, што так рана падняуся, – сказала ему. – Нам патрэбна перагаварыць. Сын кивнул: – Знаю. Для того и встал. – Пайдзем, дапаможаш мне дастаць бульбу – трэба пачысциць на дзень. Вернувшись в большую комнату, Настасья Матвеевна подвинула половик и открыла крышку погреба. Юрась взял ведро и спустился туда; набрал картошки, и они, закрыв погреб, пошли на веранду-кухоньку, чтобы не терять даром времени. Можно ведь и разговаривать, и картошку чистить. Налили в кастрюлю воды, взяли по ножу, поставили ведро посередине, чтобы каждому было удобно дотягиваться. – Итак... – начал Юрась. – Чертячник. И чеснок. Она поглядела на сына, ни на миг не прекращая срезать с "бульбы" кожицу: – Саабразицельный ты мой. Правильна. Ты яго не выкинув? – Я-то нет. А вот Макс... – А я яму ушыла в адзенне. И Игорю твайму у сумку паклала и у карманы. – Правильно. Молодец ты у меня. ...Что делать-то будем? – Што усе, то и мы. А вам уехаць нада. Он покачал головой и бросил очищенную картошку в кастрюлю: бульк! – Нет. – Як гэта "нет"? Ты ж не разумееш... – Понимаю, мам. Все понимаю. Ну, не все, конечно, но... Просто, видишь, тут ведь как получается. Игорь – его просто так не увезешь, это не Макс, он мне не подотчетен. А на всяких необычных штучках он просто "подвинут". Едва я начну пытаться его отсюда спровадить (и если при этом он почует неладное), Игоря отсюда клещами не вытащишь. Сейчас лето – так что даже выгони ты его из дому, будет в поле спать или к кому-нибудь пойдет постояльцем. ...Да и нельзя его выгонять, чеснок ведь тоже... сама знаешь... Настасья Матвеевна вздохнула, отправляя еще одну картофелину в кастрюлю: бульк! – К тому же, – добавил сын уже спокойнее, – везти сейчас Макса домой нельзя. Семен лечится. А в такой период чувствуешь себя не лучшим образом – не нужно, чтобы мальчик все это видел. – Дык пазвани яму, запытай, можа, ён ужо вылечыуся, – заметила Настасья Матвеевна. – И карэспандэнта свайго справадзь. Сёння звадзи да кругоу, няхай заснимець их – ды й едзе сабе. – Я спрашивал – у Игоря отпуск на неделю. И поверь, он собирается провести его здесь. Как он выражается, "выжать из материала все, что можно". – Пагана. И што ён можа рабиць? Юрась пожимает плечами, бросает картошку: бульк! – Наверное, пойдет людей опрашивать. Будет ходить по лесу, исследовать берега Струйной... Да что угодно! – Ой як пагана! – она качает головой, гладит дрожащими пальцами занывшую кисть левой руки. – Хоць бы Макса дома утрымаць. – Не выйдет, мам. Ты ж понимаешь, ему только что-нибудь скомандуй – и он тут же сделает наоборот. Да и лето... не удержим мы его дома. – Гордзеичыха прасила, каб вы, адъязджаючы, и Дзяниску забрали. А то ей адправиць не з ким. – И с Дениской та же самая история. Пускай пока... вдвоем, может, ничего с ними и не станется. Да и я пригляжу, постараюсь утянуть их с собой, когда пойду с Игорем. Вчера, кажется, их заинтересовало то, чем он занимается. Бульк! – Кстати, мам, вот ты нас хочешь услать. А вы сами-то? И другие?.. – Дык яны ж знаюць усё. – А местная ребятня? Мы-вон вчера повстречали целую толпу. – Дык у их же свое бацьки ёсць. Ня гэта страшна. Сцярэгчыся б тым, хто... – она замолчала тогда, не зная, как назвать, обозначить ту категорию людей, которым следовало бы быть осторожнее: местных одиночек, старых или попросту неприякаянных людей, тех, кто живет уже не там и не здесь, словно плывет в тумане; в тумане, из которого теперь в любую минуту может выпрыгнуть зверь. Она замолчала тогда, а сын не спрашивал, но только позже, когда узнает о визите Елены, жены Степаныча-"рыбака", он поймет, что имела в виду мать. – Так что ж делать-то будем? Бульк! – Будзем глядзець па бакам. И будзем внимацельными. И асцярожными. – И да поможет нам Бог! – совершенно серьезно закончил он. Бульк!

4

– Скажы, табе штось снилась сёння? Юрий Николаевич непонимающе взглянул на Игоря: – Что ты имеешь в виду? Конечно, снилось. Но, как обычно у меня с этим бывает, я почти ничего не помню. Он лгал. Во-первых, Журскому частенько удавалось вспомнить собственные сны, особенно когда в них присутствовала музыка (а это было почти всегда: как иные спят и видят картинки, он слышал симфонии и сонаты, концерты и каприсы; кое-что даже записывал, хотя баловство это, не серьезно...). Во-вторых же... – Я таксама. Але сёння... сёння всё па-иншаму. Продолжать Остапович не стал, видимо, решив, что раз Юрий Николаевич своего сна не помнит, то и говорить не о чем. Журский не настаивал. Вместо этого, повернувшись к дому, он крикнул: – Макс, ты скоро? – Уже иду! Вы это... выходите без меня, а мы с Дениской догоним. Дорогу он знает. – Ничего, мы подождем. Остапович удивленно взглянул на друга, но промолчал – наверное, все еще оставался под впечатлением от своего сна. – Какие у тебя планы на сегодня? – поинтересовался у журналиста Юрий Николаевич. – После того, как вторые круги осмотрим? – Людзей попытаю... – туманно отозвался тот. – И яшчэ ёсць задумка адна... – Я готов! – это Макс примчался, позавтракавший и гарцующий вокруг взрослых на манер жизнерадостного жеребенка. – Тогда дуй за Дениской! – скомандовал Юрий Николаевич. – Только чтоб одна нога здесь, другая там. – Бу сделано! – Слухай, а у хаце у вас кошка ёсць? – спросил вдруг Остапович. – А как же. Где ж ты видел деревенский дом без кошки, чудак-человек! – Значыць, кошка... – Только что-то я ее давненько не замечал. Надо будет у матери спросить. ...Что ты говорил? – Нячога, – покачал головой Остапович. – Нячога.

5

Игорь Всеволодович выглядел сегодня еще хуже, чем вчера. "Наверное, ему тоже какая-нибудь гадость приснилась", – решил Макс. Все четверо пылили по дороге, в сторону магазина – именно этим путем дядя Юра решил повести компанию ко вторым кругам. – Знаешь, чего я подумал, – обратился Макс к Дениске. Мальчишки специально приотстали, чтобы взрослые не услышали их разговора. – А вдруг наши с тобой круги просто-напросто исчезли из-за дождя. – То есць? – моргнул приятель. – Ну накануне шел дождь. Что, если колосья, которые мы пригибали, просто потом поднялись обратно? Дениска задумался. – Можа быць, – сказал он наконец, тяжело вздыхая. – Гэта добрэ. А што ж тады з сапраудными кругами? Йих-то мы не рабили! – С ними потом разберемся, – отмахнулся Макс. – Сегодня вон сходим, поглядим на вторые, а потом примемся за твой план. Помолчали. ("И кто меня, дурака, за язык тянул?! Может, он уже забыл давно обо всем. Так я вот напомнил. Эх...") ("Няужо ён бы забыуся? Дарэмна я учора сказау. Дурацкая идзея. Але не адмауляцца ж цяпер...") – А, кстаци, вяроуку я уже знайшоу. – Ну и отлично. Эй, а чего они к магазину сворачивают? Как раз в это время дядя Юра обернулся, чтобы сообщить: – Игорь Всеволодович где-то зажигалку "посеял". Зайдем, купим спичек – а потом к кругам. – Говорю ж тебе, что-то с ним не так, с этим корреспондентом, – прошептал Дениске Макс. – Нервный он какой-то. Приятель скептически хмыкнул: – Кожный, хто штось губиць, по-твоему, "не такой"? Гэта смишна. Ну что тут сказать?

6

Если честно, Игорь предпочел бы купить зажигалку, но он подозревал, что в местном магазине таковых не продают. И стоило молодому человеку оказаться внутри здешнего "универсама", как его подозрения, нагло разорвав кокон надежды, превратились в бабочку уверенности: "Не продают". Он иронически улыбнулся самому себе, глядя на оклеенные допотомными обоями стены, на старенькие весы и обшарпанный прилавок. Единственным признаком того, что лавочка все же каким-то образом связана с современностью, был карманный калькулятор, с кнопками, цифры на которых уже давным-давно стерлись. Продавщица, кстати, смотрелась в этом "музее" на удивление естественно эдакая пенатша без определенного места прописки. Не исключено, что и жила она в магазине, во всяком случае, вела себя здесь по-хозяйски, с изрядной долей хамовитости. – Соли няма, – заявила Пенатша, едва только покупатели нарисовались на пороге. И, не отвлекаясь, продолжала работать челюстями. – А мы не за солью, – сказал Юрий Николаевич. Эти, казалось бы, самые обычные слова, привели продавщицу в невероятное изумление, чуть не закончившееся катастрофой. Подавившись очередной порцией семечек, Пенатша долго кашляла, колотила себя в грудь кувалдоподобным кулаком и наконец, немного прийдя в себя, грозно вопросила: – Што гэта вы, нетутэшния, да? – Точно. – А то я гляджу, зусим збожаволили людзи, – успокаиваясь, произнесла она. – Соль им не патрэбна! Эт! И неодобрительно покачала головой, мол, вот ведь какие еще есть в наше время чудаки. – А чаму вы вырашыли, што нам патрэбна соль? – вмешался Игорь, почувствовавший в этой детали нечто очень важное. Да и впрямь, странно, когда вдруг продавщица заявляет вам с порога... – "Чаму"?! А таму! Иван Пятрович зайшоу и сказау, што... – тут она оборвала себя и с подозрением уставилась на чудаковатых покупателей: – А вы да нас надоуга ци як? – Не очень. – Я-асна... Тады да... – Так, выбачце, пра соль... Пенатша нахмурилась: – Соли няма. Ды й вы ж не за ей прыйшли, так? А за чым? – За запалками, але... – Дык вось вам запалки! И не мешайце мне працаваць, кали ласка. Остапович хотел было заметить Пенатше, что "працюет" она странно; или это новая профессия такая, по выработке семечковой шелухи? – хотел, но не стал заедаться. И так ведь ясно, что ничего продавщица уже не скажет. Они вышли из магазина, и Юрий Николаевич расхохотался: – Клятая баба! Ловко она нас отбрила, ничего не скажешь! – Табе смешна? – Чего ж не посмеяться? – удивился Журский. – Или тебя настолько обеспокоил факт отсутствия соли в здешней продлавке? Хочешь материал сделать? Игорь покачал головой: – На кой ён, гэты матэрыял? А соль... Няужо табе не паказалась странным, што тут усе запасаюцца соллю? – Не показалось, – сказал Юрий Николаевич, выискивая взглядом Максима с Денисом, оставленных у магазина и теперь невесть куда задевавшихся. – Лето ж на дворе, огурцы-помидоры солить надо? Надо. Вот вам и разгадка тайны, Ватсон. – Можа быць. Але хто такий гэты "Иван Пятрович"? Журский пожал плечами: – В Камене отыщется штук пять Иванов Петровичей... О, вот они где! Последнее касалось не многочисленной когорты Петровых сыновей, а ребят, которые, как выяснилось, решили дожидаться взрослых в компании местных пацанов. Вся шайка устроилась за поворотом, на скамеечке, и о чем-то отчаянно совещалась. Появление Журского и "корреспондента" было воспринято ими на удивление равнодушно. – Прывет, хлопцы! Чаго такия невясёлыя? Они посмотрели на чужаков, взвешивая, стоит ли доверяться им. Решение принял, разумеется, белобрысый. – Чаго ж весялицца. У Аксанки-вунь бяда. Только теперь Игорь понял, что невысокий хлопчик с волосами каштанового цвета, угрюмо тыкавший носком сандалеты ножку скамейки, на самом деле девчонка. Правда, наряжена она была по-мальчишечьи, так что неудивительно, что поначалу Остапович и принял ее за одного из местных сорвиголов. – А что случилось? – спросил тем временем у "народа" Юрий Николаевич. Кто-нибудь тебя обидел? Оксанка вздохнула, зыркнула из-под взлохмаченных бровей на незнакомца: – Не. – Тогда... – Шчанёнок яё загубыуся, – объяснил вездесущий Захарка. – Тольки нядауна бацьки падарыли – и вось... Похоже, он был искренне расстроен случившимся. Да и все остальные ребята тоже; ни один не зубоскалил и не злорадствовал по поводу пропажи. – Давно потерялся? – Сёння, – ответил вместо девочки белобрысый. – Мы ужо абшукалися – няма. – Ну ничего, я уверен, он обязательно отыщется, – заверил ребят Юрий Николаевич. – Мы сейчас пойдем в сторону Прудков, где вторые круги, – и если увидим какие-нибудь следы пропажи, обязательно вам скажем. Договорились? Те безрадостно закивали. – Эх, жалко ребенка! – вздохнул Журский, когда они вместе с Максимом и Денисом уже покинули компанию. – Сама винавата, – безжалостно отозвался Гордеичихин внук. – Вывела гуляць без поводка. Хотя, конечно, жалко... – Может, еще найдем его, – предположил Максим. Игорь ничего не сказал – он едва дрожащими руками пытался прикурить от спички.

7

Человек сидел к ним спиной и подниматься не стал, даже когда компания подошла к незнакомцу вплотную. И головы не повернул. Сперва Юрий Николаевич решил, что это чертячник явился наконец /за тем, что принадлежит ему по праву/ чтобы поговорить. Но разглядев редкую поросль рыжих волос, понял: не чертячник. "Хотя такой же старый и зловредный сукин сын!" "Старый и зловредный сукин сын", словно услышав его мысли, хохотнул и похлопал рукой по земле рядом с собой: – Сядайце, пагаворым. Обернулся, взглянул сурово: – Ну, каму кажу: сядайце! Ци баицёся, чэцвера таких маладцоу, аднаго драхлага хрыча? Журский не отвечал – его внимание привлекло то, как испуганно уставился на одноногого Макс. "Видимо, они уже раньше встречались. Вот черт! Небось, успел здорово запугать пацана". – Да тога ж, мы не прадстаулены, – продолжал Серебряк. – Хто гэта, Карасёк? – Журналист из Минска, приехал, чтобы написать материал про круги на полях. Слышали, небось, о таких, а, Иван Петрович? – "Иван Петрович"? – переспросил Игорь. – А што, вы, малады чалавек, ужо наслуханы пра мяне? – изумленно заломил бровь Серебряк. – Вельми прыемна. И вельми цикава... Но закончить реплику Журский ему не позволил. Указав на небо, он кивнул Остаповичу: – Солнце. Тебе ведь нужно нормальное освещение, чтобы сделать снимки, так? Тогда рекомендую поторопиться. Похоже, собирается к дождю. На это одноногий только засмеялся: – Лоука, Карасёк, лоука – ничога не скажыш. Не скажыш жа, так? А шкада, Карасёк, шкада, – вздохнул он, кое-как поднимаясь с земли. Опершись на свою палку, Серебряк некоторое время стоял, словно не замечая остальных, потом сокрушенно покачал головой и побрел куда-то в сторону леса. Сделав пару шагов, обернулся: – Ты, Карасёк, помни, аб чым мы з табою размауляли. И вы, хлопчыки, не забывайце аднаногага хрыча, Иван Пятро-вича! – зарифмовал он. Журский глядел ему вслед и все-таки не выдержал: – Эй! Иван Петрович! Вы б не ходили к лесу-то, а? Тот, поворотясь всем телом, похлопал себя свободной рукой по карману и заговорщически подмигнул Юрию Николаевичу: – Ничога! Как-нибудзь... Провожая взглядом эту вдруг показавшуюся ему беззащитной фигурку, Журский вспомнил, каким был Серебряк когда-то. А именно – тогда, когда буквально ворвался к ним в хату, пару дней спустя после похорон старого отшельника. С поля как раз пришла череда, так что мать была занята – доила корову. Отец с работы еще не приехал, а Семёнка убежал куда-то со взрослыми мальчишками, управившись со своей частью работ по дому. Юрась тоже сделал все, что было нужно, и теперь занимался на скрипке. Наверное, поэтому и не сразу услышал, что во дворе кто-то посторонний. А когда оборвал мелодию, гость уже возвышался в дверном проеме, свирепо топорща рыжие усы. – Играу на Амасавых пахаранах? – обвиняюще бросил с порога. – Кажы, играу?! – На яких пахаранах? – сначала Юрась даже не понял о чем речь. Потом сообразил и мысленно порадовался, что не ляпнул сдуру чего-нибудь непоправимого. А Серебряк уже сатанел: – "На яких"?! Ты што, нада мною смеяцца задумау, хлопец? Дык гэта ты дарэмна, ой дарэмна! Бо я ж и так усё ведаю – а чаго не ведаю, пра тое дазнаюся, и вельми хутка. Ну! Кажы, дзе старога пахавали! Юрась только плечами пожал: – Аб чым вы, Иван Пятрович? (Он до этой встречи видел "партейца" всего пару раз, а тот, верно, вообще не обращал внимания на "скрыпача". Или – обращал? Сейчас, глядя назад сквозь суматошную толпу лет, начинаешь подозревать, что Серебряк-то совсем не так прост, как казался. Каким хотел казаться.) – Ах ты!.. – рыжеусый гневно поднимает руку, но мгновенно соображает, что применять силу "не имеет права". И потому, чтобы что-то все же с этой рукой, так опрометчиво занесенной, сделать, гвоздит кулаком по столу: Ану харош ваньку-та валяць! – У чым справа! – это уже мать. Как Юрась не заметил появления Серебряка, так и тот, в свою очередь, пропустил момент, когда хозяйка дома, услышав шум, заглянула в дом. – У чым справа, я спрашываю! И – невероятно! – рыжеусый варвар-завоеватель тушуется, краснеет и закладывает руки за спину! А мать, не давая ему опомниться и догадаться, что власть и сила, в общем-то, на его стороне, продолжает: – У чым справа, Юрась? Што ты ужо натварыу? При этом самым краешком губ улыбается сыну, чтобы тот понял: она знает и это только притворство, спектакль двух актеров для одного зрителя. Концерт для двух скрипок с одним рыжеусым болваном. Он понимает. И подхватывает, ведет свою партию: – Ды ничога! Чэсна, мам. – Кали ничога, чаму ж тады Иван Пятрович на цябе крычыць? – Ня ведаю. Она поворачивается к Серебряку: – Иван Петрович? Дык вы памылилися? Тот непонимающе моргает. Потом до него доходит: – Не, грамадзянка Журская, не памылиуся. Гэта вы памылилися, кали адпусцили сына играць на пахаранах грамадзянина Амоса. – Никуды я сваго сына не адпускала, нидзе ён не играу! – произнесено это тоном, не терпящим возражений. – Так што усё ж таки вы памылилися, Иван Пятрович. И ваабшчэ – у чым вы збираецесь абвиниць майго сына? Играць, накольки я ведаю, савецкая улада не забараняець! – Справа у тым, шаноуная, што пахавання адбылося незаконным шляхом. Ды й ня вядома, дзе сама ляжыць зараз пакойный грамадзянин Амос-старшый. – Дык запытайце у Стаяна Миронавича, – раздраженно пожала плечами мать. Мы-та тут не пры чым. Ци у вас ёсць сведки, што мой сын прыймау у гэтам удзел? Кали ёсць – афармляйце усё па закону, вызывайце на допыт. А так, урывацца у хату... Нядобра гэта, таварыш Серабрак! Тот поджимает губы и сокрушенно качает головой: он понял, что здесь уже ничего не обломится, что единственная возможность упущена, а другой не будет. Остается только с честью покинуть поле боя. Но... – Добра, шаноуная. Выбачайце, што "варвауся у хату". Тольки знаеце, Настасья Мацвеяуна... дарэмна вы так. За пакрывацельства и пасобничаства у нас, "па закону", шмат чаго палагаецца. – Пакрывацельства чаго? – насмешливо переспросила мать. – Сами знаеце, "чаго"! А я, с иншай стараны, знаю, што пра вас людзи кажуць. Так што... дарэмна вы так, ой дарэмна. – Што ж кажуць-та, Иван Пятрович? – очень тихо интересуется мама. Слишком тихо. – Ды разнае. Што, начэбта, памаленьку варожыце... – А вы верыце? – Гэта пытання складнае. Дыму, вядома, без вагню не бывае. – А не баицесь в таким выпадку, Иван Пятрович, што я, "памаленьку варожачы", цвишок вам у след забъю? Ци сурочу ненарокам? Он покачал головой: – Не баюся. Хотел что-то добавить, но передумал. Кивнул на прощанье и ушел – только дверь хлопнула да утробно взрычал на дворе Рябый. Тогда у Серебряка еще было обе ноги... – А гэта хто такый? Это – Игорь. Немного пришел в себя после странной встречи и теперь ннтересуется личностью "партейца". – Один из тех, кто в свое время правил здесь балом. Теперь вот... Журский кивнул на почти скрывшегося из вида старика. – Он разделил заблуждение всех диктаторов, больших и малых, уверив себя в том, что навечно останется молодым, здоровым и полным сил. Когда таким говорят, что время их будет судить, они ухмыляются в усы, мол, а как же, будет! Обязательно! Но уже без нас. Почему-то верят во "время", как в некую абстрактную силу. А оно чрезвычайно конкретно, и судит их самым страшным судом – делая бессильными, меняя местами с теми, кого они в свое время... скажем так, угнетали, хотя слово заезженное и мне не нравится. Иван Петрович Серебряк – из таких вот "подсудимых". – Прыгожа гаворыш, – отозвался Остапович. – Вось тольки што сучасникам гэтих будучых "падсудзимых" рабиць? Дажыдацца, пакуль яны састарацца – и старэць разам з ими? – А ты хочешь непременно революции, да? – вкрадчиво поинтересовался Юрий Николаевич. – Знакомо, очень знакомо. "Мы пойдем на баррикады"? "и как один умрем в борьбе"?.. Извечная и нерушимая позиция интеллигенции. И никто из них не задумывается, что сами виноваты во всем, с этими своими неизменными пренебрежением и презрением к политике. Доводят ситуацию до крайности, предпочитая отправляться в лагеря, впадать в диссиденство и идти на плаху – "так чище, так героичнее", – вместо того, чтобы не отстраняться от социума и не творить революцию, а не допустить самой ситуации, в которой таковая бы возникла как грозная неизбежность! А-а... да что там говорить? Играть в конспираторов легче. А на площадь выйти... – Што ты маеш на увазе? – чуть оскорбленно спросил молодой человек. – Песенка такая была: И все так же, не проще, Век наш пробует нас: Смеешь выйти на площадь, Сможешь выйти на площадь В тот, назначенный час?!.. – Знаю я гэтую песеньку, – угрюмо сообщил Игорь. – Галича, да? Знаю. Тольки дарэмна ты так. Ты ж тожа – инцелигент. – И я... Ладно, хватит нам с тобой политразговоры вести, не маленькие уже. Вон гляди, скоро солнце за тучи зайдет – окажется, зря ходили. А договорить всегда успеем... если будет такая необходимость. И Юрий Николаевич повернулся к мальчишкам: – Эй, гвардия! Чур далеко не забегать! Лады? Те издалека дружно подтвердили свое согласие и продолжали шагать, о чем-то увлеченно споря.

8

Все здесь было по-другому. И круги, которые даже не кругами-то оказались, а выдавленными дорожками-окружностями; и колосья – им тут не так досталось. И часы (вчера, примерно после обеда, начавшие идти нормально), которые бастовать больше не собирались, а продолжали бесстрастно отсчитывать секунды и минуты... Остапович пытался следовать примеру своего "гадзинамера" и точно так же бесстрастно замерять, фотографировать, делать зарисовки. Получалось! – к его собственному удивлению... Иногда Игорь косился на холмик, где, усевшись прямо на траву, наблюдал за его манипуляциями Журский – и всякий раз неизбежная волна внутреннего протеста вздыбливалась бешеным цунами. Да что он знает! Что он может знать?! "На площадь..." Тоже какой гуманист нашелся! "Не допустить"! Положим, говорить сейчас об этом поздно. А противостоять – уже невозможно! Или, не так. Возможно, но – каким образом? И надолго ли? Плетью обуха, как известно, не перешибешь. "Интеллигенция"! Да между прочим, никому, кроме горстки той самой интеллигенции здесь ничего и не надо – остальных все устраивает: у руля "силовик", способный выбить и добиться всего, чего хочет народ; да и вообще, вспомнил бы вон лучше приснопамятного Мао, сравнившего народ с чистым листком бумаги. И – умеющий писать да напишет! Он, Игорь Всеволодович Остапович, видел и слышал такое, чего этому виртуозу-удачнику и не снилось! Протестовать, выволакивая к зданию президентской администрации тачку с навозом, на котором лежали бы герб, флаг, портрет Президента и плакат "За плодотворную пятилетнюю работу"? Увольте, но на кого, на какого зрителя может быть расчитан подобный цирк?! Неужели на него?! Неужели можно верить, что он, спустя такое количество времени, вдруг решит сдать все рычаги управления? Да, Боже мой, в конце концов, если и решится – есть и другие. "Окружение". И просто взять и выйти из этого "окружения" почти нереально. Это ведь всё сказки для младенцев колыбельного возраста: властитель-тиран, который держит целую страну в подчинении и страхе. Мы-то знаем, что ни один самый харизматичный и талантливый самодержец не удержится на троне без поддержки. Поэтому он, Игорь Всеволодович Остапович, не торопится "восстать". Но ведь и в "идеологи" не спешит, пусть те и получают гонорары, о которых можно только подозревать (ибо на это время остальных БОРЗописцев помещение кассы просят покинуть)! И что обо всем этом знает Журский, благоустроенный и благополучный музыкант, вовремя сбежавший к брату?! Что?! И какое право Юрий Николаевич имеет судить теперь тех, кто остался здесь? Да, он, Игорь Всеволодович Остапович, не желает быть избитым полупьяными подростками, явно для этого нанятыми; он не желает, чтобы Настуне что-нибудь угрожало; не желает, в конце концов, просто пропасть, исчезнуть из этой реальности, как уже исчез не один журналист-оппозиционер; не желает!.. Руки не тряслись, и фотоаппарат работал исправно, и голос, говоривший в диктофон нужные слова, звучал ровно. Он, Игорь Всеволодович Остапович, выполнял работу, свою работу. "Смеешь выйти на площадь?.."

9

Эта груша, наверное, помнила еще те времена, когда Стаячего Каменя не существовало. Во всяком случае, выглядела она именно так: мощный кривой ствол, могучие ветви... – милая древо-бабушка, хранительница мира и спокойствия. И странно ей, наверное, было, этой груше, когда два молодых и бойких мальчишки начали ее штурмовать. Миг (а для нее, долгожительницы, и того меньше!) – и оба наглеца уже сидят меж листвы, выбрав удобные развилки и с видом победителей оглядываясь по сторонам. – Цяпер точна не падслухаюць! – гордо заявил Дениска. Забраться на грушу было его идеей. – Ды и видаць адсюль класна. Макс невольно покосился на дом, словно плывущий в море высокой, до пояса, седой метельчатой травы. Дерево, на котором они сидели, росло между домом и кругами – но ближе к первому. – Можа быць, нават пабачым штось! – не унимался Дениска. – Ци – кагось... "А может, и не увидим, – подумал Макс. – Лучше б, если бы не увидели. Чего там, смотреть..." – Главное, чтоб нас никто не увидел, – сказал он вслух, и шевельнулся, усаживаясь поудобнее. – Не байись! – преувеличенно бодро отозвался приятель. И тут же, приглушая голос и невольно увеличив глаза: – А яки ён? Страшны? "Не благадары. Крашчэ помни, што було сёння, абы пазднее зумеу атплациць. Я сам атшукаю цебя, кали знадабицца". Макс пожал плечами: – Чуть-чуть. Он знал: бывает кое-что пострашнее. Когда терпеть становится невозможно, когда... – Глянь! Дениска, сам того не ведая, спас друга от очередной порции воспоминаний он указывал куда-то в сторону чертячникова дома, вернее, под стену. Там шевелилось нечто. Небольшое, размером с зайца, мохнатое нечто: словно рылось в земле или вылазило оттуда. – Шкода, видна плоха з-за гэтых мяцёлак! – сокрушался Дениска, ругая слишком высокую и густую траву. – Але ж усё адно – видна! Эх, счас бы фатааппарат... Но мысль позвать Остаповича пришла на ум поздно – спустя пару секунд после того, как существо, в последний раз шевельнувшись, неожиданно пропало. Дениска раздосадованно стукнул кулаком по дереву, чуть не свалился, но удержал равновесие и хмуро сообщил: – И нихто ж не паверыць! – Не поверят, – подтвердил Макс, успевший убедиться в этом на личном опыте. "Так говорите, "чертячник"? Теперь ясно, почему его так называют. Но неужели он на самом деле общается с этими?.." – А гэта што там? Похоже, приятель уже углядел очередную интересность. Хотя нет, показывал он на круг, в котором топтался журналист. – Что? – А вунь, у цэнтры. Бачыш – камень. И точно, в самом центре круга, полускрытый травой, темнел камень. Ну и что? Да, похож издалека на тот, который Макс видел в лесу – так то издалека и "похож"... кстати, надо бы про лесной Дениске рассказать. И рассказал. Вынесли вердикт: "съездим поглядеть, а за план можно и завтра взяться" (оба, решив так, мысленно вздохнули с облегчением). Дальнейший разговор перетек наконец в обычное русло мальчишечьей болтовни: телик, книги, то да се. Смиренно кряхтела под ними старая груша – любящая древо-бабушка, которая молча сносит все внуковы забавы и затеи; гулял в травяном море ветер; глазели не замеченные никем глаза-монетки из-под мохнатых бровей. ...А чертячника они так и не увидели.

10

– Дядь Юр, вы куда? – Да мы вчера с Игорем Всеволодовичем забор чинили, еще чуть-чуть осталось. Вот, пойдем закончим. Хочешь с нами? Запинка, смятение чувств, осторожное покашливание: – Вообще-то... – ...у тебя были свои планы на послеобеденное сегодня, так? И какие, если не секрет? Молчим, говорить не хотим. Явно какую-то шкоду замыслил, по глазам видно. – Признавайся, козаче. А то ведь рассержусь и не пущу. Как это там: "Властью, данною мне..." – и все, будешь дома сидеть. А то – пойдем с нами, поможешь с забором? – Да мы с Дениской собирались кораблик сделать, еще один. И позапускать... – племянник закусил губу, чувствуя, что сболтнул лишнее. – До завтра ваш запуск подождет? И я бы сходил... Макс кивает, но как-то слишком уж неуверенно. Будем надеяться, что Гордеичиха пацанов со двора не выпустит, а возни с корабликом хватит до вечера. А завтра... поглядим, что будет завтра. Если Юрий Николаевич все правильно рассчитал, Остапович обидится и скоро уедет. А там можно будет... Ах да, черт, надо ж еще на почту сходить, позвонить Семену! Не забыть бы... – Так я побежал, дядь Юр? – Давай, козаче. Только помни уговор – спуск судна на воду завтра. – Договорились! – доносится уже от калитки.

11

– Здорово, мужики! Второй раз на ту же самую уловку? – фигушки вам с маслицем, не попадемся! Витюха, почесывая жесткую щетину на подбородке, моргает на небо: – Зноу дождж! Згниець сена, точна – згниець. "Мужики" хмурятся, видимо, дабы поддержать распоясавшееся небо вкупе со всей погодой вообще. Или просто у них настроение хреновое? А чего б и не быть ему, настроению, хреновым – только приготовились к серьезному разговору, на тебе, Хворостина приплелся! Быком краснорожим с футболки подмигивает, глумится, понимаешь, гад! Погода ему, видите ли, неподходящая! так, известно, плохому танцору... – Тут, гэта, Карасек, вось што, – решается наконец Витюха. – Заутра, пад вечар – як нашчот у госци заглянуць? Пагаварыць бы... пра жыцце и ваабшчэ... – Можно, – соглашается Юрий Николаевич. – Буду. К которому часу? – А кали табе зручна, тады и прыхадзи. Памятаеш, куды? – А то! – Ну и лады! Сегодня, к удивлению "мужиков", Хворостина не расположен разговаривать разговоры. Он удаляется, попыхивая сигареткой и вполголоса журя несговорчивое небо. – Пагаворым? – небрежно бросает Остапович, провожая взглядом местного фаната "Чикагских быков". – А, Юрый Никалаич? – Поговорим, – устало соглашается тот. Все-таки ссориться с другом ему не хочется, пускай это даже нужно сделать ради его же, друга, безопасности. Поскольку дело происходит рядом с баней, оба устраиваются на невысоких чурбачках – на них обычно отсиживаются выскочившие "охладиться". Журналист тянется за пачкой сигарет, вспоминает, что все равно забыл зажигалку дома, а Витюха уже слишком далеко, вон он, едва виднеется на горизонте... – одним словом, придется обойтись без сигарет. – Ну што, Юрый Никалаич, выгнаць мяне хочаш? Думаеш, обижусь и уеду? Наверное, по лицу Журского сейчас видно, что вопросы попали в точку; Игорь иронически качает головой: – Гадаеш, зусим я дурны? Два плюс два скласци не магу? Гэтыя пагрозы-папярэджэння, круги, друг твой з граблями прапаушыми, сны... Он осекся, словно сказал лишнее. – "Сны"? – осторожно переспросил Журский. – Не у тым справа, – отмахнулся Игорь. – Аднога не разумею: чаго ты тут хлопчыка свайго трымаеш. – Что значит?.. – Перастань! Ты знаеш, што я знаю. Нашто дурыць мяне и сябе? Што тут робицца? – Да ничего тут не происходит. Поверь... – И, да рэчы, чаму ты не размауляеш нармальна? Лягчэй было б абшчацца на адной мове. – А ты? Ты ведь великолепно владеешь... – А я, – снова оборвал его журналист, – из чувства противоречия. Забараняюць – от и размауляю. – Слушаю – и страшно становится. Я бы еще понял, если бы из патриотических соображений... Но – из чувства противоречия?! А если наоборот, введут принудительное обучение?.. Нет, я поражаюсь! Этот непреходящий идиотизм нашей интеллигенции!.. И живем мы так, в этой вечной грязи и неустроенности, тоже – из чувства противоречия? Ведь получается, "раз все по-нормальному, то мы – по-своему, лишь бы не как все"! Ребячьи мотивации. Взрослеть, давно пора взрослеть. – Навошта гэта, Юрый Никалаич? Патэцика, книжныя слава, поза аратара? Фальшыва ж палучаецца, не майсцер ты роли граць. Лепш скажы – и я дзейсць притулюся, знайду месца; ночы цеплыя, не змерзну. А паехаць не паеду, аж да ауторка. Выбач... гэта мая работа, мая плошчадзь. Другага такога шанцу не будзе, я знаю. "И слава Богу, – подумал Журский. – И слава Богу, дурья твоя башка, что не будет. Лучше, чтоб его вообще не было, твоего шанса... Вот схожу завтра с утра на почту, договорюсь с Семеном, заберу Макса и уеду отсюда". Потом он представил заплаканную Настуню у гроба – пустого гроба, где должен был бы лежать ее муж... – Пойдем-ка лучше, забор наконец закончим, а то стыдно даже, два взрослых мужика второй день копаются. Да и ты ведь собирался еще людей опрашивать... Дождь, пришедший с заката, оборвал их планы.