Текст книги "Крамола. Инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе 1953-1982 гг."

Автор книги: Владимир Александрович Козлов

Соавторы: Ольга Эдельман,Элина Завадская,Сергей Мироненко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Коллектив авторов
КРАМОЛА
Инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе 1953-1982 гг.

Рассекреченные документы Верховного суда и Прокуратуры СССР

Под редакцией В.А. Козлова и С.В. Мироненко Ответственный составитель О.В. Эдельман при участии Э.Ю. Завадской

Москва

«Материк»

2005

Введение

Что такое крамола?

В августе 1974 г. журнал «Посев» опубликовал интервью с русским поэтом Александром Галичем, только что эмигрировавшим из Советского Союза. В числе прочих был вопрос о диссидентах: «В западной печати обычно употребляется термин «советские диссиденты». Насколько точно он отражает суть дела?» Галич ответил, что формула «диссиденты», так же как и ее русская версия «инакомыслящие», ему не очень нравится. В качестве альтернативы поэт предложил термин «резистанс» («своего рода сопротивление»[1]1
  Галич А. Я выбираю свободу // Глагол: Литературно-художественный журнал. 1991. № 3. С. 177-178.


[Закрыть]) и закончил интересным рассуждением о «молчаливом резистансе» – десятках и сотнях тысяч людей, составлявших фон, на котором развертывается деятельность активных диссидентов и без которого инакомыслие не могло бы существовать.

Я бы не стал, подобно Александру Галичу, слишком уж критически относиться к выразительному русскому слову «инакомыслящий», тем более заменять его на «резистанс» или «диссидентов» – ив том и в другом случае использование понятия из другой культуры и языка способно исказить восприятие во многом уникального советского явления. Однако за репликой поэта бесспорно стояла проблема. Он, вероятно, почувствовал узость самоназвания – «инакомыслящий», «диссидент», их временную, географическую и социальную локальность (небольшая группа в основном столичной интеллигенции, конец 1960-х-1970-е гг., занятая полулегальной правозащитной деятельностью и «самиздатом») и существование каких-то иных слоев социальной и культурной реальности, к которым эти слова явно не подходят, которые как бы не имеют самоназваний.

В самом деле, трудно назвать диссидентом и инакомыслящим недовольного зарплатой рабочего, напившегося и с горя назвавшего Сталина сволочью, Хрущева свиньей или Брежнева болваном. Точно так же трудно считать диссидентской традиционную антиправительственную подпольную деятельность, связанную, например, с распространением листовок и подметных писем, тем более создание подпольных организаций маоистского, фашистского или сталинистского толка. Боюсь, что правозащитники 60-70-х гг., осуждавшие «подпольщину», вряд ли бы идентифицировали эти случаи как «свои» или, на худой конец, снабдили бы эту самоидентификацию множеством оговорок.

Интересно, что в третьем издании «Словаря русского языка» С.И. Ожегова, подписанном в печать через неделю после смерти Иосифа Сталина, слово «инакомыслящий» (имеющий иной образ мыслей) вообще было отнесено к числу устаревших[2]2
  Словарь русского языка / Сост. С.И. Ожегов. Изд. третье; Под общей ред. С.П. Обнорского. М., 1953. С. 216.


[Закрыть]. Жестокая эпоха, уходившая вместе с диктатором, изобрела новые, более жесткие выражения для обозначения людей с альтернативным образом мысли (например, вошедшее в обиход сразу после Октябрьской революции «враги народа»), а умерший тиран, казалось, оставлял своим политическим наследникам настолько «прополотое» чистками и массовыми репрессиями общество, что в этом «идеологическом монолите» трудно было найти место инакомыслию и инакомыслящим. Тогда, на заре эпохи «либерального коммунизма», вряд ли можно было себе представить, что спустя 15 лет слово «инакомыслие» станет расхожим и общеупотребительным, а обозначать оно будет фактически новое (возрожденное?) явление послесталинской общественной жизни.

Однако «инакомыслие», повторю это еще раз, оказалось, в конце концов, самоназванием достаточно локального движения столичной интеллигенции, на участников которого практически невозможно наклеить универсальную идеологическую этикетку: слишком много индивидуального привносил в движение каждый. За пределами этого привлекательного понятия оказался гораздо более широкий слой реальности, который Галич как раз и попытался очень неточно определить как «молчаливый резистанс» и которому, может быть, больше подходит архаичное русское слово «крамола» – со всей многослойностью и множественностью выраженных в нем культурных смыслов. Этому слову не суждено было возродиться в языке 1950-1980-х гг., но стоящие за ним исторические аллюзии и ассоциации – «возмущение, мятеж, смута, измена, ковы, лукавые замыслы»[3]3
  Даль В. Толковый словарь: В 4 т. Т. 2. И – О.М., 1989. С. 184.


[Закрыть], особенно «лукавые замыслы», очень точно отражают подозрительное отношение правящего коммунистического режима к образу мысли своих подданных. Другими словами, крамола – это не самоназвание той или иной группы инакомыслящих, а квалификация традиционной для России оппозиции народа и власти, оценочное суждение власти и ее сторонников о своих реальных или потенциальных противниках. В этом, собственно говоря, и российская специфика термина. Разномыслие, органичное и приемлемое для любой демократической страны, превращалось в крамолу только благодаря специфическому отношению властей к этому разномыслию. Не будь этого отношения – не было бы и крамолы как культурно-политического явления. Все, что не находило себе места в легальной политической культуре советского общества, фактически интерпретировалось в категориях измены, предательства, смуты, на худой счет проходило по разряду подозрительных и смутьянских «лукавых замыслов».

Патриархальные представления о крамоле, во многом определявшие отношение властей и их бюрократических аппаратов к инакомыслию, вполне сочетались с политической прагматикой режима, ибо опасны для него были не только, а иногда даже и не столько те или иные альтернативные мысли сами по себе, сколько потенциальная опасность свободного высказывания любых мыслей, пусть даже и вполне марксистских. Для коммунистических властей фактически не существовало идеологических вариаций и оттенков, так же как и их мотивированного приятия или отвержения, «дружественных» и «недружественных» идеологических конструкций.

Чтобы убедиться в том, что «допущение» «уклонов» само по себе, неважно каких, было чревато гибелью режима, достаточно вспомнить о крахе коммунизма в СССР. Политически и идеологически коммунизм рухнул не потому, что его разрушила либеральная антикоммунистическая критика, а потому, что он допустил критику как таковую, открылся для ударов как либералов, так и социалистов, как монархистов, так и эгалитаристов, то есть совершенно противоположных идеологических течений, ни на минуту не перестававших враждовать друг с другом, но приложивших все силы для того, чтобы сделать свое взаимное отрицание легальным, то есть уничтожить «коммунизм» как особый тип бюрократически организованной «партии-государства».

Стоит ли удивляться, что люди, взгляды и действия которых привели их в послесталинские, казалось бы, более либеральные времена к аресту и на скамью подсудимых, занимали порой диаметрально противоположные политические и идеологические позиции. Объединяли же этих людей, повторю это еще раз, даже не критика и противостояние власти сами по себе, не антикоммунизм, а отношение режима к крамоле. Это вполне религиозное отношение к инакомыслию как к ереси допускало на каждый данный момент одну-единственную интерпретацию Истины, списки утвержденных Политбюро героев и врагов, перечни «плохих» и «хороших» исторических событий и даже научных открытий.

Поэтому и оказались на полках Государственного архива Российской Федерации (в фондах Верховного суда и Прокуратуры СССР) дела об античеченских высказываниях русских из города Грозного и об антирусских выступлениях чеченцев, о судебных приговорах за «проявления» антисемитизма и за «сионистскую пропаганду», за коммунистическую («ревизионистскую») и фашистскую критику правящего режима, за либеральные атаки на коммунистов и маоистские, троцкистские или сталинистские обвинения власти в «буржуазном перерождении». На основании одних и тех же статей Уголовного кодекса были осуждены и оказались в тюрьмах и лагерях ярые защитники «подлинного ленинизма» и поклонники монархии, сторонники идей «капиталистического возрождения» и отрицатели коммунистической диктатуры за порожденный ею «дачный капитализм» и бюрократические привилегии.

Когда долго читаешь такие документы, окончательно убеждаешься в том, что идеологические мотивы играли в судебных преследованиях инакомыслящих важную, но, может быть, не определяющую роль. Можно ли считать целью судебных или полицейских преследований подавление антикоммунистических настроений и идей, если просоциалистические и марксистские вариации также подлежали беспощадному искоренению – при малейших отступлениях от принятых на данный момент официальных толкований. Репрессии и должны были воспитать в людях «идеологическую дисциплину», готовность если не думать, то хотя бы говорить по приказу Центрального Комитета или… по крайней мере – молчать!

Идеологическая неразборчивость власти при выборе объектов репрессий вполне сочетается с тем, что у противников и критиков режима выбор идеологической оболочки для конфронтации с властью часто был делом случая, а отличительная особенность большинства массовых оппозиционных высказываний – эклектизм взглядов и идей. Разгромленной в 20-е гг. легальной, организованной и сознательной оппозиции так и не суждено было возродиться ни в легальных, ни даже в нелегальных формах. Исключение составляли некоторые националистические подпольные организации имперской периферии и, отчасти, диссидентское движение. Большая же часть критиков правящего режима вплоть до середины 1960-х гг. могла легко переходить от коммунистической ортодоксии к монархизму, парадоксально сочетая любые взгляды. И для власти, и для ее противников главным в конечном счете оказывались не идеологические фетиши, а сам факт конфронтации.

Российская историография 1990-х годов: болезнь «диссидентоцентризма»

Особенностью подавляющего числа публикаций и исследований является их очевидный «диссидентоцентризм» и слабый интерес к равнозначным, если не более значимым «крамольным» явлениям. Вся история послесталинской крамолы, народного сопротивления режиму вплоть до начала 1960-х гг. фактически рассматривается в этих работах как «недоразвитое диссидентство», как время «утробного вызревания открытого общественного движения», а все современные собственно диссидентскому движению формы антиправительственной деятельности либо сводятся к нему, либо игнорируются.

К числу «диссидентоцентристских» работ следует отнести как солидное исследование Л.М. Алексеевой «История инакомыслия в СССР» (впервые опубликованная в 1984 г. на английском языке, в 1992 г. эта книга стала доступной и русским читателям)[4]4
  Алексеева Л.М. История инакомыслия в СССР: Новейший период. М.; Вильнюс, 1992.


[Закрыть], так и обзорные статьи участников диссидентского движения или близких к ним авторов[5]5
  См., например: Богораз Л., Голицын В., Ковалев С. Политическая борьба или защита прав? Двадцатилетний опыт независимого общественного движения в СССР: 1968-1985 // Погружение в трясину (анатомия застоя). М., 1991; Хроника диссидентского движения (1968-1983 гг.) // Там же; Гозман Л.Я., Эткинд А.М. Люди и власть: от тоталитаризма к демократии // В человеческом измерении. М., 1989; Даниэль А. Так начиналась «Хроника» // Огонек. 1993. № 19/20; Дымерская-Цигелъман Л. Об идеологической мотивации различных поколений активистов еврейского движения в СССР в 70-х годах // Вестник Еврейского университета в Москве. 1994. № 1; Мильштейн И. Иноверцы // Огонек. 1993. № 9/20. С. 19.


[Закрыть]. Из зарубежных работ последнего времени, несколько расширивших горизонты понимания советского инакомыслия, следует отметить монографию В. Шляпентоха[6]6
  Shlapentokh V. Soviet Intellectuals and Political Power: The Post-Stalin Era. Princeton (N.Y). Princeton Press, 1990. XIV. 330 p.


[Закрыть]. Историографическая мода на диссидентов в конце концов привела к тому, что «первые правозащитные организации» стали находить даже в эпоху Гражданской войны[7]7
  Первые правозащитные организации Российской Федерации в 20-е годы / Публ. и предисл. С.И. Голотика // Отечественная история. 1995. № 4.


[Закрыть], что было уж совсем внеисторическим использованием достаточно конкретного термина.

В общем-то у историков и не было поначалу возможности выйти в своих работах за рамки истории диссидентов и довольно узкого околодиссидентского слоя столичных интеллектуалов. Хрущевский и брежневский режимы весьма преуспели в утаивании сведений о своих тайных противниках. Диссиденты были первыми, кто сумел открыто заявить о себе стране и миру и даже написать свою собственную историю. Судьбы и дела большинства «крамольников» были упрятаны в секретные архивные фонды. Они открываются нам только теперь, и только теперь становится ясным действительный размах и эволюция форм народного протеста против режима, феноменальная идеологическая пестрота и многочисленность подобных «антисоветских проявлений», их в значительной степени простонародный характер.

Не имея доступа к важнейшим источникам, историки были вынуждены опираться на мемуары, публицистику, устные свидетельства. Так, например, автору одного иэ лучших учебников советской истории Дж. Хоскину пришлось ссылаться на воспоминания диссидента В. Буковского о встрече в специальной психиатрической больнице с человеком, который находился там за письмо в ЦК КПСС «с требованием полного расследования деятельности соучастников сталинских преступлений»[8]8
  Geoffrey Hosking. The First Socialist Society. A History of the Soviet Union from Within. Second Enlarged Edition. Harvard University Press. Cambridge, Massachusetts, 1994, p. 343.


[Закрыть]. Сегодня можно привести десятки, если не сотни, достоверных примеров подобных высказываний. То же самое следует сказать и об истории подпольных антисоветских организаций 1950-1960-х гг.

В полном забвении оказались индивидуальные антиправительственные выступления «простых людей» во время правления Хрущева. И если либеральные или социал-демократические «высказывания» московских и ленинградских интеллектуалов еще как-то доходили до Запада, то о других формах «антисоветчины», например нападках на Хрущева со сталинистских или маоистских позиций, националистическом подполье в России и союзных республиках, фашистских молодежных организациях, современным историкам сказать практически нечего. Мало изучен и феномен растущей неприязни населения СССР к «популисту» Хрущеву в первой половине 60-х гг. (событиями в Новочеркасске летом 1962 г.[9]9
  О Новочеркасских событиях и других случаях массовых беспорядков 50-60-х гг. автором настоящего очерка написана специальная монография: Козлов В.А. Массовые беспорядки в СССР при Хрущеве и Брежневе (1953 – начало 1980-х гг.). Новосибирск: Сибирский хронограф, 1999.


[Закрыть], ставшими символом этого недовольства, далеко не исчерпываются многообразные и многочисленные формы народного негодования, включая, например, появление террористических угроз в адрес потерявшего популярность лидера).

С 1991 г. центр изучения народного сопротивления власти переместился в Россию, где он, собственно говоря, и должен быть – в родной стране, в непосредственной близости к архивам. После первых наивных и весьма поверхностных попыток российских историков немедленно начать «обобщения» и «пересмотры»[10]10
  См., например: Березовский В.Н. Движение диссидентов в СССР в 60-х – первой половине 80-х годов // Россия в XX веке: Историки спорят. М.: Наука, 1994; Лукин Ю.Ф. Из истории сопротивления тоталитаризму в СССР (20-80-е гг.). М: МГУ, 1992.


[Закрыть] развернулась более или менее систематическая исследовательская, источниковедческая и публикаторская работа. Одним из центров изучения инакомыслия в СССР стало общество «Мемориал», активно разрабатывающее историю политических репрессий, в том числе и в послесталинское время. В сборниках общества уже появилось несколько высокопрофессиональных исследований по истории репрессивной политики конца 1950 – начала 1960-х гг[11]11
  См., например: Паповян Е., Патювян А. Участие Верховного Суда СССР в выработке репрессивной политики. 1957-1958 гг. // Корни травы: Сб. статей молодых историков. М.: Звенья, 1996; Паповян Е. Применение статьи 58-10 УК РСФСР в 1957-1958 гг. (По материалам Верховного суда СССР и Прокуратуры СССР в ГА РФ) // Там же.


[Закрыть]. Началась работа по собиранию документов участников правозащитного движения[12]12
  См.: Афанасьева Л.П. Личные архивы участников диссидентского движения 1950-1980-х годов в СССР: собирание, описание, использование // Вестник архивиста. 1994. № 3.


[Закрыть]. Из архивов на страницы популярной и профессиональной периодики хлынул поток публикаций документов, рассекреченных по Указу Президента Российской Федерации «О снятии ограничительных грифов с законодательных и иных актов, служивших основанием для массовых репрессий и посягательств на права человека» (23 июня 1992 г.). Пиком таких публикаций в широкой печати был 1992 г., когда власти готовили так называемый «суд над КПСС».

Публикаторы первой половины 1990-х годов сосредоточились, естественно, на самых ярких именах и наиболее легендарных событиях. В центре внимания оказались преследования известных правозащитников и инакомыслящих[13]13
  Материалы по истории диссидентского и правозащитного движения в СССР 50-80-х годов: Учеб. пособие для студентов / А.Б. Безбородов, М.М. Мейер, Е.И. Пивовар. M. – Gottingen, [1994]


[Закрыть] (А. Сахаров и Е. Боннэр[14]14
  Великий гражданин под колпаком КГБ и ЦК КПСС / Публ. Э. Максимовой; Предисл. С. Ковалева и др. // Известия. 1992. 20 мая; Елена Боннэр и Андрей Сахаров: История одного приговора / Комм. А.Д. Сахарова; Публ. М. Катыс // Голос. 1992. 4-17 мая (№ 18-19); Елену Боннэр назвали «зверюгой в юбке» и хотели натравить на А. Сахарова его родных, друзей и близких. Не вышло, «товарищи»!: Стенограмма (раб. запись) заседания Политбюро ЦК КПСС 29 августа 1985 г. // Российские вести. 1992. 3 октября; Из-под спуда… // Огонек. 1993. № 21/22; Под колпаком провел свою жизнь Андрей Дмитриевич Сахаров / Публ. А. Новикова // Куранты. 1994. 9 декабря; «И мертвый ты им страшен…» // Литературная газета. 1994. 14 декабря.


[Закрыть], А. Солженицын[15]15
  «Действия Солженицына контролируются…» / Публ. 3. Водопьяновой, А. Петрова, Г. Муллек // Источник. 1994. № 2; В круге третьем // Сегодня. 1994. 12 июля; Как травили Солженицына / Публ. А. Петрова, Н. Надеждиной // Труд. 1992. 2 июля; Мартыненко О. Как это было // Московские новости. 1994. 22-29 мая; «Нобелиана» Александра Соженицына / Публ. А.М. Петрова // Исторический архив. 1992. № 1; «О мерах в связи с провокационным актом присуждения А. Солженицыну Нобелевской премии» / Публ. А. Петрова // Известия. 1992. 24 марта; Письма советских граждан по поводу высылки А.И. Солженицына / Публ. О. Эдельман // Звезда. 1994. № 6.


[Закрыть], П. Григоренко[16]16
  Повседневный ЦК: Деликатный аргумент // Источник. 1994. № 1; Петр Григоренко: Из хроники травли / Публ. В. Бредихина; Предисл. Е. Беня // Сегодня. 1994. 12 апреля.


[Закрыть], М. Ростропович и Г. Вишневская[17]17
  Как «выдворяли» Ростроповича / Публ. Э. Максимовой // Известия. 1992. 11 апреля; «Не признаем вашего права на акт насилия над нами»: К истории лишения советского гражданства Г.П. Вишневской и М.Л. Ростроповича / Публ. Ю.В. Сигачева, Г.А. Разина, Н.И. Ротова // Исторический архив. 1993. № 5.


[Закрыть] и др.[18]18
  «Направлена в специальную психиатрическую больницу»: Дело Н. Горбаневской // Источник. 1993. № 2; Радзиховский Л. Из жизни одного диссидента // Московская правда. 1992. 12 сентября; «По данным агентуры и оперативной техники…»: Справка КГБ СССР об академике Л.Д. Ландау / Публ. С.С. Илизарова // Исторический архив. 1993. № 3; «Через агентуру и технику…»: Справка КГБ на Л. Д Ландау / Публ. С.С. Илизарова; Предисл. Г. Цитриняка // Литературная газета. 1993. 3 ноября.


[Закрыть]), кампании идеологических «проработок» и запугиваний интеллектуалов («дела» Некрича и И. Бродского, травля редакции журнала «Новый мир» и др.[19]19
  «Дело А.М. Некрича»: Из истории гонений на советскую интеллигенцию // Кентавр. 1994. № 4 (с продолжением); Краткая запись заседания Отдела истории ВОВ ИМА при ЦК КПСС 16 февраля 1966 года по обсуждению книги А.М. Некрича «1941. 22 июня» // Нева. 1994. № 1; За кулисами / Публ. А.А. Курносова // Полис: политические исследования. 1995. № 2; Якович Е. «Дело Бродского» на Старой площади // Литературная газета. 1993. 5 мая; Осада «Нового мира»: Из хроники одного года по документам архива ЦК КПСС / Публ. А. Петрова, И. Брайнина, Ю. Буртина // Литературная газета. 1995. 21 июня; Провести работу по выявлению художников-авангардистов // Источник. 1993. № 2.


[Закрыть]), политический надзор и контроль за известными деятелями советской культуры[20]20
  Твардовский в докладных КГБ / Публ. И. Брайнина; Коммент. Ю. Буртина // Известия. 1995. 20 июня; Жизнь таланта на территории, оккупированной посредственностью / Публ. А. Новикова // Куранты. 1995. 14 сентября; Художник и власть / Публ. Е. Кузьмина // Литературная газета. 1992. 26 февраля (№ 9); ЦК КПСС установил: Солоухин заблуждается, Долматовский бросает тень, а Куркова многое себе позволяет // Журналист. 1992. № 10; Жизнь и судьба: Как пытались уничтожить рукопись романа, а затем и самого В. Гроссмана / Предисл. С. Липкина; Публ. Т. Домрачевой, Н. Надеждиной // Труд 1992. 3 октября. Особняком стоят несколько скандальные публикации документов об участии ЦК КПСС и КГБ в создании имиджа некоторых известных деятелей культуры. См., например: Под крылом «искусствоведов в штатском»: Слава И. Глазунова – на совести КГБ и ЦК КПСС? / Публ. М. Прозуменщикова // Куранты 1994. 29 апреля.


[Закрыть], легендарные случаи открытых выступлений протеста (например, «митинг гласности» на Пушкинской площади в декабре 1965 г.[21]21
  Свободные люди в несвободной стране / Публ. Т. Бахминой и др. // Независимая газета. 1995. 5 декабря.


[Закрыть]).

Существенным шагом за рамки уже становившегося традиционным «диссидентоцентризма» стало издание некоторых служебных документов ЦК КПСС, докладных записок и справок КГБ при Совете Министров СССР о реакции населения на те или иные политические события[22]22
  Желицки Б.Й. События 1956 года в Венгрии и отклик на них студенчества Москвы: Об одной докладной записке в ЦК КПСС // Власть и интеллигенция: Из опыта послевоенного развития стран Восточной Европы. 1993. Вып. 2; За кулисами великих торжеств (7 ноября 1956 г.) / Публ. В. Козлова и др. // Известия. 1992. 6 ноября; Кого боялась Старая площадь: Новые документы из архива ЦК КПСС / Публ. А. Новикова, Л. Шинкарева // Известия. 1992. 17 августа; Не знающий брода Ричард Никсон / Публ. 3. Величанской и др. // Куранты. 1994. 12 августа.


[Закрыть]. Повышенный интерес исследователей вызывали умонастроения интеллигенции и студенчества[23]23
  Еще о «шестидесятниках» // Литературная Россия. 1994. 16 декабря; «Если все шагают в ногу – мост обрушивается!» / Публ. А. Петрова, М. Прозуменщикова // Куранты. 1994.16 декабря; Записка КГБ при СМ СССР о высказываниях писателей о деятельности Союза писателей; о распространении среди интеллигенции и молодежи литературы по политическим, экономическим и философским вопросам / Публ. 3. Водопьяновой и др. // Куранты. 1993. 24 декабря; «Нет парадной шумихи и крикливых фраз»: О реагировании творческой интеллигенции на работу XXIII съезда КПСС // Источник. 1995. № 1; «„Отчужденное от партии состояние»: КГБ СССР о настроениях учащихся и студенчества. 1968-1976 гг. / Публ. С В. Попова, Б.К. Тебиева, А.Д. Чернева // Исторический архив. 1994. № 1; Таранов Е. «Раскачаем Ленинские горы!»: Из истории «вольнодумства» в Московском университете (1955-1956 гг.) // Свободная мысль. 1993. № 10; Таранов Е. Диктат партии и свобода творчества // Культура. 1994. 25 июня.


[Закрыть], но появились и публикации, например, о ситуации в армии[24]24
  Последняя болезнь Сталина: Из отчетов МГБ СССР о настроениях в армии весной 1953 г. / Публ. В. Лазарева // Неизвестная Россия. XX век. Кн. 2. М.: Историческое наследие, 1992.


[Закрыть], о «высказываниях» «простонародья»[25]25
  Как снижали цены в конце 40-х – начале 50-х годов и что обэтом говорил народ / Публ. А. Краюшкина, Н. Тепцова // Неизвестная Россия. XX век. Кн. 2. М.: Историческое наследие, 1992; «Объединяйтесь вокруг Христа – большевики повысили цены»: Отношение населения СССР к повышению цен на продукты питания в 1962 г. / Публ. В. Лебедева // Неизвестная Россия. XX век. Кн. 3. М.: Историческое наследие, 1993; «Свергнуть власть несправедливости…»: Сводка донесений местных органов НКВД об антисоветских и хулиганских проявлениях в период подготовки к выборам в Верховный Совет Союза ССР за декабрь 1945 – январь 1946 г. // Неизвестная Россия. XX век. Кн. 4. М.: Издательство объединения «Мосгорархив», 1993.


[Закрыть] и т.п. Спорадически издавались документы, связанные с выработкой стратегии и тактики борьбы властей с инакомыслием и крамолой[26]26
  Семичастный В. С кем боролся КГБ / Публ. В. Бредихина // Куранты. 1993. 24 июля; «Самиздат» претерпел качественные изменения // Источник. 1994. № 2; Свобода в «черном воронке» / Предисл. Ш. Муладжанова // Московская правда. 1992. 29 июля; «Путем разъединения разговоров…» / Публ. 3. Водопьяновой и др. // Труд. 1993. 11 августа.


[Закрыть]. Столь же спорадический, если не случайный характер носили и публикации об отдельных подпольных организациях 1950-1980-х гг.[27]27
  Баранов Е. Ленинград еще раз мог стать колыбелью революции, но КГБ оказался проворнее царской охранки // Голос. 1992. 24 февраля – 1 марта (№ 8); «Пресечь враждебные проявления русизма» / Публ. 3. Водопьяновой, Т. Домрачевой, Г. Муллек // Источник. 1994. № 6; Мельник С. Ломка зпохи позднего реабилитанса //Столица. 1992. № 9.


[Закрыть]

Лишь с середины 1990-х гг. стали появляться профессиональные исследования по истории инакомыслия, основанные на новых архивных документах[28]28
  См., например: Зезина М.Р. Советская художественная интеллигенция и власть в 1950-е – 1960-е годы / МГУ им. М.В. Ломоносова. Исторический факультет. М., 1999; Калку тин Д.Л. Деятельность молодежной оппозиции в СССР (1945-1960 гг.): Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Курск, 2000; Прищепа А. И. Инакомыслие на Урале (середина 1940-х – середина 1980-х гг.) / Министерство общего и профессионального образования РФ, Сургутский государственный университет. Сургут, 1998.


[Закрыть]. Историков интересовали в первую очередь диссиденты и интеллигентская фронда Москвы, Ленинграда и других больших городов, а также организованные формы подпольного молодежного и студенческого движения. Во-вторых, обнаружился интерес к настроениям населения СССР в целом или отдельных социальных групп[29]29
  См.: Аксютин Ю.В. Хрущевская «оттепель» и общественные настроения в СССР в 1953-1964 гг. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2004.


[Закрыть]. В то же время простонародная крамола осталась практически неизученной. Социально-психологический портрет «массового антисоветчика» неясен и размыт, растворен в абстракции «народа», его оппозиционное поведение, тактика, речевые тропы, идеологические ориентации и жизненный путь почти так же неизвестны историкам, как неизвестна была советской интеллигенции послесталинских времен эта обычно косноязычная критика режима, иногда намеренная и целеустремленная, но чаще спонтанная и ситуативная.

Подобные люди не оставили своих мемуаров и не создали мифов о себе, не эмигрировали на Запад и не написали, да и не могли написать, собственной истории. Они вышли из народа и, освободившись из заключения, снова растворились в нем либо безвестно сгинули где-то в исправительно-трудовых лагерях и колониях. Но именно они составляли подавляющее, абсолютное большинство среди привлеченных к уголовной ответственности за антисоветскую агитацию и пропаганду в 1950-1980-е гг.

Простонародная критика режима, вообще говоря, гораздо более адекватно отражала традиционные паттерны российской антивластной оппозиционности, именно эти косноязычные, смутные и эклектические, эгалитаристские и патриархальные идеи сыграли в крушении «советского коммунизма», может быть, не меньшую, если не большую роль, чем интеллектуализм диссидентов с его изысканными, но малопонятными простому народу идеями. Под напором простонародных настроений закатилась политическая звезда Горбачева, они же оказали существенное влияние на эволюцию послегорбачевской демократии в сторону современного политического строя. Эти же живучие идейно-психологические конструкции, пропитанные антибюрократизмом, примитивным эгалитаризмом, национализмом, тоской по государственному патернализму, наивной верой в возможности немедленного и быстрого «улучшения жизни» по заранее составленному плану, составили массовый фон большинства современных оппозиционных течений.

Итак, существует целый слой социальной и культурной реальности, который актуализирован в современной политической жизни России и о котором почти ничего достоверно неизвестно. В нашей книге мы попытались отойти от узкого взгляда на историю взаимоотношений народа и власти в годы «либерального коммунизма». Мы не только не стали сводить значение более архаичных и традиционных, но и более массовых форм оппозиционности к почетной роли «зародыша», «предтечи», «провозвестника» диссидентского движения, но и посчитали, что подобный принцип описания по сути дела является парафразом советской историографии революционного движения в России. Эта историография верноподданнически оценивала большевизм как некую идеальную завершенную форму. Все остальные политические течения (добольшевистские или современные большевизму) воспринимались с позиций их соответствия или несоответствия «высшему эталону». В этой историографии, как смеялись студенты и школьники в 1970-е гг., все, кроме Ленина, постоянно чего-то недопонимали – и декабристы, и Герцен, которого они «разбудили», и народники, и эсеры (о нереволюционных, консервативных или охранительных течениях политической мысли предпочтительно было совсем не упоминать как о чем-то совершенно неприличном).

Сказанное не означает отказа от описания диссидентского движения в этой книге. Но контекст этого описания должен восстановить истинное место правозащитного движения в истории страны. Речь идет о том, чтобы попытаться поместить все формы оппозиционности коммунистическому режиму в адекватную им историческую среду, а вместо прямолинейных историографических упрощений – воспроизвести непричесанность реальной жизни, которая не признает ни законченных форм, ни идеальных «воплощений».

Надзорные производства Прокуратуры СССР как энциклопедия советской крамолы

К счастью, сама власть «позаботилась» о том, чтобы «задокументировать» деятельность своих крамольных критиков. Поскольку речь в данном случае шла о тысячах дел, накопившихся в архивах за годы «либерального коммунизма» и только недавно рассекреченных, о делах, с которыми трудно работать быстро и в которых необычайно сложно ориентироваться, публикаторский бум 1992-1996 гг. их практически не коснулся. Никого особенно не интересовали какие-нибудь «антисоветские анонимщики», претенциозные сочинители странных трактатов «об улучшении жизни» и даже наивные провинциальные «подпольщики». В свое время автор этих строк и один из авторов книги Э.Ю. Завадская уже пытались собрать более или менее полную информацию о наиболее важных проявлениях крамолы в архивах ЦК КПСС. В результате удалось составить компактный, но достаточно полный каталог докладных записок и информации КГБ при Совете Министров СССР о борьбе с различными случаями инакомыслия (часть этих документов использована в настоящей книге). Однако нас не покидало ощущение неполноты собранной информации, отобранной высшими полицейскими чиновниками не только по признаку ее политической значимости, но и по каким-то понятным только им конъюнктурным бюрократическим соображениям. Довольно подробные, насыщенные статистикой обзорные справки явно контрастировали с убогостью и лапидарностью данных о конкретных случаях и конкретных людях. Исключение составляли, может быть, 10-15 человек, за которыми осуществлялся особый контроль. Все эти сведения характеризовали скорее не крамолу, а лишь ее полицейский образ.

Работа над базой данных по истории инакомыслия эпохи «либерального коммунизма» была продолжена в Государственном архиве Российской Федерации, где в эту работу включились директор ГА РФ С.В. Мироненко и О.В. Эдельман. Тогда-то мы все впервые и познакомились с действительно массовым источником по истории крамолы и крамольного сознания – документами отдела по надзору за следствием в органах государственной безопасности Прокуратуры СССР. Вряд ли где-нибудь еще можно в относительно компактном виде получить столь полное представление об интересующем нас историческом феномене.

Для того чтобы сделать достоянием читателей отобранные для этой книги документы, наша группа в течение трех лет просмотрела более 70 тысяч дел Прокуратуры СССР за 1953-1985 гг. и выявила около 5 тысяч случаев судебного преследования за крамолу (включая и тех, кого мы не будем касаться в этой книге – участников разнообразных религиозных сект (иеговисты, баптисты, адвентисты и пр.), продержавшихся до начала 50-х гг. остатков националистического подполья в Прибалтике и на Западной Украине). В результате была создана электронная база данных, использованная нами для корректного отбора примеров (ярких и типичных одновременно)[30]30
  Составленный нами электронный каталог лег в основу книги: 58-10. Надзорные производства Прокуратуры СССР. Март 1953-1991: Аннотированный каталог / Под ред. В.А. Козлова и С.В. Мироненко; Сост. О.В. Эдельман, при участии Э.Ю. Завадской, О.В. Лавинской. Москва: Международный фонд «Демократия», 1999.


[Закрыть].

Для того чтобы читатель мог оценить репрезентативность использованных источников, приведу несколько цифр. По данным КГБ при Совете Министров СССР, в 1957-1985 гг. было осуждено за антисоветскую агитацию и пропаганду и за распространение заведомо ложных сведений, порочащих советский государственный и общественный строй, 8124 человека[31]31
  «О массовых беспорядках с 1957 г…» // Источник. 1995. № 6. С. 151.


[Закрыть]. В нашей базе данных за тот же период зафиксировано 2955 индивидуальных и 531 групповое дело (приблизительно на 1900 человек[32]32
  Оценка получена путем умножения средней численности подпольной группы или организации (3,6 человека, см. комментарий авторов к разделу 8) на общее число групповых дел.


[Закрыть]). Всего, таким образом, мы имеем сведения примерно о 5 тысячах «крамольников», что составляет около 60% от общего числа осужденных.

Публикуемые документы в основном извлечены из дел отдела по надзору за следствием в органах государственной безопасности Прокуратуры СССР. Что собой представляют эти дела и какие документы в них содержатся? В соответствии с приказом Генерального прокурора СССР № 85 от 1 августа 1956 г. «О порядке рассмотрения органами прокуратуры дел о государственных преступлениях», изданном на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 28 июля 1956 г. «О подсудности дел о государственных преступлениях», отдел по надзору за следствием в органах государственной безопасности Прокуратуры СССР непосредственно надзирал за делами о государственных преступлениях, проходившими через центральный аппарат КГБ при Совете Министров СССР. Следствие в периферийных органах КГБ находилось под надзором прокуроров союзных и автономных республик, краев и областей. Все эти органы прокуратуры занимались только делами на гражданских лиц, совершивших государственные преступления. Другими словами, документы отдела почти не содержат информации о крамоле в Советской армии – это была компетенция органов Военной прокуратуры.

В соответствии с практикой второй половины 50-х гг. не вся информация по делам о государственных преступлениях доходила до Прокуратуры СССР. Только прокуроры союзных республик должны были направлять специальные сообщения «о каждом (курсив мой. – В.К.) совершенном государственном преступлении», а также сообщать о результатах окончательного разрешения дел. Прокурорам краев, областей и автономных республик надлежало информировать о всех государственных преступлениях только соответствующего прокурора союзной республики и лишь по отдельным наиболее важным делам (к ним относили измену родине, террористические акты и диверсии, но также и антисоветскую агитацию) копию этого сообщения направлять еще и в Прокуратуру СССР[33]33
  ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 32. Д. 6333. Л. 54.


[Закрыть]. Таким образом, фонд Прокуратуры СССР за вторую половину 1950-х гг. при всей своей полноте изначально не содержал материалов надзора за всеми делами, расследованными периферийными органами государственной безопасности. (Абсолютно полная информация обо всех совершенных государственных преступлениях приходила только из небольших республик.) Иногда пропуски в информации восполнялись позднее – надзорными производствами, заведенными не в связи с событием преступления (по спецсообщениям местных прокуратур), а по жалобам осужденных и их родственников, – как непосредственно в Прокуратуру СССР, так и в высшие органы власти и государственного управления СССР, а также в ЦК КПСС[34]34
  В случае поступления подобных жалоб по делам, о которых в Прокуратуру СССР ранее уже поступило специальное сообщение, материалы проверки присоединялись к ранее заведенному надзорному производству.


[Закрыть]. Кроме того, часть дел, по которым не было послано спецсообщений, находила отражение в материалах обзоров и отчетов о работе периферийных прокуратур.

Во второй половине 1960-х гг. информация об арестах за антисоветскую агитацию и пропаганду становится более полной. Согласно указаниям Прокуратуры СССР № 13/51 от 15 июля 1968 г. и № 13/13с от 7 марта 1973 г. прокуроры союзных и автономных республик, краев и областей обязаны были об арестах по уголовным делам, возбужденным и принятым к производству органами государственной безопасности, немедленно сообщать спецсообщениями в Прокуратуру СССР, а в случаях особой важности происшествий – доносить спецтелеграммами с последующим направлением по почте подробных письменных сообщений[35]35
  ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 32. Д. 9068. Л. 2.


[Закрыть]. Но при этом нужно иметь в виду, что до начала 60-х гг. обвиняемые в государственных преступлениях практически всегда подвергались аресту, санкцию на который давал прокурор. Распространение практики профилактирования (официального предупреждения) в 1960-1980-е гг.[36]36
  В 1972 г. применение предупредительных мер получило законодательное подтверждение. 25 декабря 1972 г. Президиумом Верховного Совета СССР был принят Указ «О применении органами госбезопасности предостережения в качестве меры профилактического воздействия». Документ не подлежал опубликованию. Он давал органам государственной безопасности, опять-таки в нарушение Конституции, право вызывать для проведения «профилактических бесед» советских граждан, совершивших действия, которые могут нанести ущерб безопасности страны, и в необходимых случаях, по согласованию с органами прокуратуры, делать вызываемым гражданам официальные письменные предупреждения о прекращении этих действий с разъяснением правовых последствий их неисполнения.


[Закрыть], стремление сократить число официально возбужденных уголовных дел привели к тому, что число законченных производством уголовных дел на инакомыслящих за этот период в фонде Прокуратуры СССР невелико по сравнению с предшествующими годами, а сведения о подавляющем большинстве выявленных и профилактированных органами КГБ «антисоветчиков» туда не поступали, поскольку для профилактирования санкции прокурора не требовалась, достаточно было его «информировать».

Помимо спецсообщений о возбуждении уголовных дел об антисоветской агитации и пропаганде, в надзорных производствах Прокуратуры СССР содержатся копии обвинительных заключений и приговоров, тексты внесенных Генеральным прокурором и его заместителями протестов и подготовительные материалы К ним, жалобы осужденных и их родственников, прокурорские заключения по этим жалобам. Широко представлены в документах прокурорского надзора и сами «крамольные» тексты (рукописи, листовки, анонимные письма) – чаще в цитатах и извлечениях, иногда в копиях и (редко) в оригиналах.

Высшее юридическое «начальство», определявшее порядок ведения судебных документов и надзорных производств, заботилось, естественно, не об интересах будущего исследователя, а об идеологической неприкосновенности режима. Поэтому ряд директив запрещал цитирование антисоветских высказываний в судебных и прокурорских документах. Известно, например, частное определение Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР (1959 г.) «о недопустимости изложения в приговоре подлинных антисоветских высказываний»[37]37
  ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 87563а. Л. 11.


[Закрыть]. По воспоминаниям следователя КГБ О.А. Добровольского, правила ведения протокола требовали, чтобы «крамольные мысли записывать в сослагательном наклонении: «Подследственный такой-то заявил, что в СССР якобы нет демократии»[38]38
  Черкашин Н.А. Последний парад: Хроника антибрежневского мятежа. М, 1992. С. 68.


[Закрыть]. На полях документов, присланных с мест в Прокуратуру СССР, напротив цитат из крамольных текстов и высказываний можно время от времени встретить пометки высокопоставленных прокурорских чиновников: «Напрасно полностью фамилии (критикуемых руководителей партии и государства. – В.К.) указываются в сообщениях»[39]39
  ГА РФ.Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 86071. Л. 1-2.


[Закрыть].

Самое удивительное, что подобная цензура сначала распространялась только на несекретные документы (судебный приговор), а затем (уже в 1960-1970-х гг.) очередь почему-то дошла и до закрытых служебных документов. Сфера действия ритуальных табу при Брежневе стала шире, вполне совпадая с фальшивыми бюрократическими попытками сакрализации личности «первого лица». Документы надзорных производств Прокуратуры СССР чем дальше, тем больше использовали маловразумительные ярлыки («антисоветская», «реформистская», «ревизионистская», «политически вредная») и избегали каких бы то ни было подробностей, что в ряде случаев предельно затрудняет идеологическую идентификацию «антисоветчиков».

Власть и ее оппоненты: динамика конфликта

После смерти Сталина советская юстиция отказалась от безумной инквизиторской концепции, по которой признание обвиняемого считалось «царицей доказательств» и которая в свое время проложила путь к массовым беззакониям и репрессиям. В середине 50-х гг. обязательным требованием стал сбор основных доказательств (свидетельские показания, вещественные и письменные доказательства, заключения экспертиз и тл.). Принималась во внимание возможность самооговора обвиняемого – из желания скрыть более тяжкое преступление, в силу моральной подавленности или просто непонимания сущности предъявленного обвинения из-за неграмотности.