Текст книги "Бардадым – король черной масти"

Автор книги: Владимир Кораблинов

Соавторы: Юрий Гончаров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 40 страниц)

Глава пятьдесят девятая

Максим Петрович никак не мог уснуть. Покой, обретенный им в первый день пребывания дома, когда радостное, умиленное чувство домашнего уюта, любви и удивительной безмятежности главенствовало над всем и как бы отгораживало от вечно мятущегося, живущего в вечном напряжении мира, – покой этот улетучился, испарился, как туман. На смену этому светлому, почти детскому чувству пришло гнетущее ощущение тревоги, беспокойства, ощущение всего того, что явно и тайно, видимо и невидимо, шумно или затаенно, существовало рядом, возле, за тонкими стенами лома, за хрупкими, до смешного хрупкими стеклами закрытых на ночь дощатыми ставнями окон… Ни стены, ни стекла, ни ставни, никакие замки и засовы не смогли, удержать напора бушующей жизни, и она ворвалась в тишину. Не сразу, конечно, не обвальным потоком, нет, а понемножку, по капельке просачиваясь сквозь невидимые глазу щели в таких (казалось бы!) неприступных крепостных стенах уютной домашности… И выходило на поверку, что крепость – ничто, одна видимость, одна слава что крепость: рядом, над самой подушкой, существовал свирепый, кровожадный зверь, крался в травяных зарослях; Извалова существовала с ее тонким голоском, с ее алыми клипсами и лживой улыбочкой; Малахин далее, какой-то дом в Геленджике, шесть банковских пачек, крест-накрест опоясанных пестренькой бандеролью, исчезнувший Костя и, наконец, совершенно уж нелепое чучело, уродина – Бардадым!

Подлинное имя этого монстра еще только предстояло узнать, но и сейчас, одним лишь своим диким, чудовищным звучанием оно не предвещало ничего хорошего…

Когда человеку надлежит бодрствовать, – как, например, ночному сторожу, часовому, больничной сиделке, – то человек этот охотно и легко засыпает; другому же сон предписывается врачами, другой просто-таки обязан заснуть, натрудившись за день, в каком-то житейском деле перенервничав, может быть, даже до слез, а он не спит, ворочается, таращит глаза во тьму…

Но ведь еще и жара, помилуйте! Это же, черт возьми, ни на что не похоже, в конце концов: двадцать семь градусов! Ветер поднялся к ночи, вьюшки погромыхивают, плохо притворенная ставня хлопает, хлопает – то часто, раз за разом, то тихонечко, по-воровски шевельнется, а то изредка пальнет, как из пушки, заставит вздрогнуть… Какой тут сон!

Пуще же всего человеку, сон которого пуглив и ненадежен, надо опасаться назойливой мысли, не давать ей потачки, гнать ее, проклятую, от себя. С Максимом Петровичем и прежде случалась бессонница, он знал изнуряющую силу коварных мыслей, и, когда почувствовал, как они вьются возле его изголовья, стал отбиваться от них, гнать, и мало-помалу ухитрился разогнать все. И лишь Бардадым…

Король черной масти!

Максим Петрович никогда не был картежником, он очень и очень туманно представлял себе, как выглядит эта карта. Что-то такое смутно рисовалось его воображению: бородатый старик с коронами на двух головах – одна вверху, другая внизу, четыре руки соответственно, в которых какие-то клейноды: круглые, как арбуз, державы, жезлы скипетров, и сбоку картинки – черная жирная печатка, значок карточной масти – листообразные вини, трехлепестковый цветок – жлуди, или крести… Вечером он позвал Марью Федоровну, попросил ее гадальные карты (она была мастерица гадать) и долго рассматривал сердитого крестового бородача, его царскую одежу, предметы, которые он держал в руках. Типично дореволюционный, ни на кого из приметных жителей района не похожий старик… Максима Петровича сперва маленько запутало это непроизвольное стремление сличить кого-либо из живых людей с игральной картой по внешним приметам, но он скоро понял свою ошибку, сообразил, что дело тут, вернее всего, никак не во внешности, а в чем-то еще…

И надо было бы сосредоточиться, да то вдруг ветер врывался в печную трубу, брякал вьюшкой, скулил по-собачьи, то ставня бухала об стену, то случайный проезжий грузовик сотрясал землю так, что дрожали стены дома и дребезжали стекла… А ночь ползла, проползала медленно, едва влача свою тяжкую черную тушу над холодной, влажной землей. Часы били долго. Максим Петрович начал было считать, да сбился и про себя решил, что, видимо, судя по протяженности боя – двенадцать.

Это, разумеется, так и было, – таинственный полночный час! – потому что с последним ударом в комнате разлилось перламутровое голубоватое сияние, в коем явственно обозначился огромных размеров монстр – Бардадым, король черной масти… Как он, столь громоздкий, проник в дом, и почему всегда так чутко спящая Марья Федоровна не услыхала его появления, не проснулась, – это сейчас было неважно, об этом уже не приходилось рассуждать, приходилось, хочешь не хочешь, мириться с фактом – ужасаться, негодовать, падать перед чудовищем ниц – и ждать, что будет.

Минута, другая протекали, постукивали часы – и ничего не случалось. В слегка подрагивающем призрачном свете стоял король черной масти, сурово глядя из-под косматых бровей – одним взором сверху, из-под самого потолка, другим – снизу, кверху ногами, – от пестрого половичка. Недвижимо стоял король, медленно, важно опуская и подымая старческие припухшие веки, дыша тяжело, сильно, так, что в шумном ветре его дыхания трепетали, отдувались волооки черновато-седых усов. И странное, сложное – жуткое и вместе с тем приятное чувство охватило Максима Петровича при виде этого царственного исполина, этой королевской туши, занявшей собою мало что не половину зальца, одной короной упершейся в потолок, а другою – в тряпичную пестрядь половика. Чувство это было необычайно, хотя и слагалось из самых обыкновенных чувств: робости, восторга и огорчения; робости – перед размерами и двухголовостью монстра, восторга – от того, что следствие упрощается добровольной явкою с повинной самого Бардадыма, и огорчения – что, как ни крути, как ни верти, а закатать под суд эту старорежимную образину пока что совершенно невозможно… тем более, что и судмедэкспертиза, разумеется, даст какое-нибудь этакое заключение, по которому сию нелепую тварь хоть в музей сдавай, хоть в психиатричку, хоть на базаре показывай, но уж никак не втиснешь в судебное разбирательство лохмотовского ограбления…

Пока подобные мысли вьюнами вертелись в голове измученного бессонницей Максима Петровича, крестовый король, видимо совершенно уже освоившийся с обстановкой, преспокойно (можно даже сказать, пренахально) одною из своих четырех лапищ смахнул с кроватной тумбочки папку с лохмотовскими документами прямо на пол, кряхтя, уселся на тумбочку и, больно ширнув Максима Петровича в бок своим идиотским скипетром, хитро подмигнул ему, как бы говоря: «Нуте-с, почтеннейший? Что вы на это скажете?»

Вот тут уж Максима Петровича взорвало: с грязной улицы вперся в дом, не переобувшись в передней, наследил, сукин сын, – это хорошо еще, что Марья Федоровна не видит! – скинул на пол официальные – даже более того, секретные! – бумаги, расселся на тумбочке, где уж никак сидеть не положено, да еще и подмигивает, черт бы его побрал! Как будто он и вовсе не при чем, как будто он и не Бардадым вовсе, и о предстоящей ревизии сельповским жуликам не он сигнализировал, призывал привести в ажур отчетность и кассу! Ладно, сиди, сиди, размахивай своим скипетром! Следствие не посмотрит, что ты с двумя головами, безногий урод, бардашка… Следствие разберется – кто вы такой, выдающий себя за гражданина Бардадыма, и какая ваша настоящая фамилия! И, уж будьте покойны, никаким бардадымам не удастся одурачить работников уголовного розыска! А то, что на вас всякие-разные монархические атрибуты понацеплены, – так и на это не поглядим, королей-императоров мы давным-давно прикончили и заводиться им в нашем районе не позволим!

Но только лишь подумал Максим Петрович этак вот решительно приступить к уроду, взять его, так сказать, за машинку, – как тот съежился, потускнел, стал как бы линять и испаряться, и испарился-таки, пройдоха, а на его месте… на его месте, на тумбочке… оказался… фу, боже ты мой! да что это, позвольте… оказался товарищ Малахин, собственной своей персоной – в чесучовом пиджачке, в клетчатой ковбойской рубахе, с лицом кирпичным и отекшим, со странной, двусмысленной и даже подлой улыбочкой… И – ничего от Бардадыма: ни двух, увенчанных коронами голов, ни клейнодов, ни сияния перламутрового, – одна лишь улыбочка да глазок, подмигивающий хитро, с лукавинкой, как бы говорящий всё те же речи: «Нуте-с, почтеннейший?»

Однако ежели тот крестовый монстр, за которым так ловко скрывался товарищ Малахин, только лишь и делал, что сиял да подмигивал, – этот вдруг пустился в житейские разговоры:

– Здравствуйте, товарищ Щетинин, – сказал он развязно, – вот шел мимо, дай, думаю, зайду к болящему, еще разок от имени семейства покойного Валерьяна Александровича поблагодарю…

– Послушайте… – почему-то с необычайным трудом шевеля губами, произнес Максим Петрович. – Послушайте, на каком основании вы ночью, когда все добрые и честные люди спят…

– Э, что там! – перебивая Максима Петровича, воскликнул товарищ Малахин. – Что там – ночь! Самое ночью-то и дела делать… Но я к вам, собственно, не только за тем пришел, чтобы принести благодарность за вашу, не сочтите за комплимент, великолепную работу… Я и еще кое-что хочу, так сказать, довести до вашего сведения, чтобы вы не очень-то петушились, милейший, а именно…

Тут он, приподнявшись, пошарил рукой по стене и включил электричество. При ярком свете Максим Петрович увидел, что товарищ Малахин пьян, да от него и запах валил перегарный, сивушный, чего Максим Петрович терпеть не мог. И снова, но с еще большим трудом шевеля губами, он прошептал:

– По-слу-ш-шай-те…

– Молчать! – рявкнул Малахин, откуда-то, как бы из воздуха, выхватив королевскую корону и напяливая ее себе на лысину.

Максим Петрович даже застонал: да что же это, в самом деле! Что это за розыгрыш, за маскарад такой! Выгнать этого пьяного мерзавца, в шею вытолкать бы из дома, да ноги тяжелы, не ходят, руки не подымаются, а губы уж и пошевелиться, что-нибудь даже шепотом сказать не в состоянии…

– То-то, дурачок… Лежи уж лучше, помалкивай! – сказал товарищ Малахин, неожиданно вдруг по-хамски переходя на «ты». – Помалкивай, говорю, – добавил он, – помалкивай, раз не вашего это телячьего соображения дело…

И, не сказать бы – с ужасом, а скорее – с удивлением увидел вдруг Максим Петрович, как на его глазах преобразился Малахин: ноги куда-то делись у него, вместо них вторая выросла малахинская голова, вместо двух рук сделалось четыре, и в них – черт знает что! – клейноды появились: в левых руках – державы, похожие на те арбузики, что Марья Федоровна засаливала в зиму, а в правых – жезлы, долженствовавшие, конечно, обозначать царские скипетры…

Но скипетры ли? Максим Петрович пригляделся внимательнее, до боли в глазах напряг свое зрение и вдруг вскрикнул, – то есть это ему так показалось, что вскрикнул, на самом-то деле он лишь только промычал невнятно:

– Ключ! Ключ!

Да, двухголовый, четырехрукий товарищ Малахин, нахально ощериваясь обоими – верхним и нижним – ртами, держал в двух своих правых руках тяжеленные гаечные ключи, и ярко, четко поблескивала на ржавчине металла вырубленная зубилом метка: «С. Л.».

– А, собственно, чего ты кричишь? – насмешливо, двумя ртами, сказал товарищ Малахин. – Чего кричишь? Чего кричишь? Чего кричишь? – вдруг быстро-быстро затараторили обе его головы. – Чего кричишь? Чего кричишь?

И с этими словами он кинулся на Максима Петровича и замахнулся сразу двумя ключами… И тут уж Максим Петрович действительно закричал во весь голос от ужаса и… открыл глаза.

Розовое, голубое, серебряное утро глядело в чистенькие окна; дивный запах жареных оладьев доносился из кухни. Нагнувшись над кроватью, с озабоченным лицом стояла Марья Федоровна и, легонько поталкивая мужа в бок, встревоженным голосом повторяла:

– Да чего ж ты кричишь так? Чего кричишь, господи боже мой! Или привиделось что?

Глубоко и облегченно вздохнув, Максим Петрович приподнялся на локте, искоса глянул на тумбочку: папка с делом лохмотовского сельпо лежала на месте.

Глава шестидесятая

Без всякого аппетита жевал Максим Петрович румяные, посыпанные сахаром пухлые оладьи, до которых всегда бывал большой охотник и которые Марья Федоровна действительно приготовляла мастерски. Ничего ему не хотелось – ни есть, ни пить; в голове реял какой-то колеблющийся туман. Он так невпопад, ни к селу ни к городу, отвечал на вопросы Марьи Федоровны, что она подумала нехорошее и, скоренько после утреннего чая убравшись по хозяйству, побежала в больницу рассказать врачу о странном состоянии мужа и посоветоваться – что же теперь делать.

Оставшись один, в тишине, Максим Петрович как-то вдруг сразу успокоился и попробовал уловить причину той растерянности, которая овладела им после пробуждения от крайне тяжелого и болезненного сна.

Следовательская работа Максима Петровича всегда заключалась в том, что он кропотливейше искал факты, иные запрятанные столь глубоко, что требовались недели и месяцы для отыскания их. На протяжении длительного (и даже очень длительного) времени факт за фактом, крупица за крупицей, с великим трудом разысканные Максимом Петровичем, собирались в его папке, и далее задача его состояла в том, чтобы расставить эти факты в таком логическом порядке, который позволил бы нарисовать точную, верную до мельчайших подробностей картину совершенного и утаиваемого преступления.

Так было изо дня в день, из года в год: неутомимые и порою чрезвычайно трудные и даже опасные поиски фактов.

Сейчас же произошло нечто необычайное, показавшееся Максиму Петровичу даже фантастическим: факты и обстоятельства с исключительной легкостью, как-то сами собою, почти без его участия, выстроились, соединились перед ним и воссоздали яркую картину длинного ряда преступлений, совершенных в разных местах, в разное время, но с одним главным действующим лицом, имя которому Бардадым.

Факты соединились и расставились в следующем порядке.

Первый. – Записка на серой бумаге, где впервые на сцене появляется некий Бардадым, предупреждающий торговых жуликов о ревизии, которая состоится 10-го мая. Дату написания этого документа следует предполагать, таким образом, где-то накануне 10-го, то есть накануне убийства учителя Извалова.

Второй. – Судя по бумаге (оберточная, масляные пятна), записка писана работником прилавка, писана спешно, сейчас же после получения самим писавшим такого же тревожного сигнала, что заставляет предположить, что некий Бардадым предупреждал не одного завмага, а нескольких или даже, может быть, всех.

Третий. – Отсюда сами собою напрашиваются выводы: во-первых, Бардадым есть лицо, которому подчиняются завмаги сельпо («Бардадым велел»); во-вторых, человек этот прежде всего сам заинтересован в том, чтобы «все было в ажуре», ибо прежде всего сам несет ответственность за торговые дела в районе; в-третьих, таким человеком может быть только тот, кто скрывается за кличкой «Бардадым», и человек этот есть не кто иной как Малахин.

Четвертый. – Но раз Бардадым-Малахин так заботливо и тревожно предупреждает своих подчиненных о грозящей беде, естественно предположить, что он и сам крепко замешан в каких-то грязных денежных махинациях, ибо не из-за прекрасных же глаз жуликов-завмагов он так хлопочет, оповещая их о ревизии.

Пятый. – Факт, становящийся в прямую связь со всем предыдущим: накануне убийства Извалова, то есть накануне ревизии, Малахин умоляет одолжить ему те шесть тысяч, которые Извалов собрал на покупку машины, и получает решительный отказ.

Шестой. – Через свояченицу – Е. В. Извалову – Малахин знает точно, что деньги спрятаны в спальне, в ящике комода.

Седьмой. – В ночь с 8-го на 9-е мая, то есть когда совершено убийство, Малахин уходит из дома. Где он был – никто из домашних не знает.

Восьмой. – Слова Изваловой: «За последние полгода он так изменился, сошел с лица, изнервничался…»

Девятый. – Строительство огромного дома в курортном городке. На какие шиши, позвольте спросить?

Следовательно?

Следовательно, шесть тысяч (самое малое!) – вот что нужно было Малахину для погашения тех недостач, которые грозили ему, если бы состоялась ревизия (она не состоялась почему-то), очень и очень длительным сроком тюремного заключения.

Следовательно?

Следовательно, ночью с 8-го на 9-е мая Малахин ездил в Садовое и там убил свояка с целью похитить у него нужные ему шесть тысяч. Другое дело, что денег он в известном ему месте не нашел, потому что, видимо, в последний момент они были довольно хитро перепрятаны Изваловым в пианино. Тут надо представить себе всю силу того разочарования, которое постигло убийцу: страшное преступление совершено впустую… Это надо понять!

Изнервничаешься, черт побери!

И, наконец, само поведение Малахина. Его настойчивые намеки на Авдохина, заявление в райотдел с претензией на недостаточно быстрое движение следствия и неумеренные восторги и благодарности после поимки несчастного Голубятникова. Что это значит? Первое – желание направить милицию по ложному пути, второе – радость по поводу окончания следствия, по поводу того, что случайно подвернувшийся полоумный дезертир, обвиняемый в убийстве Извалова, окончательно запутывает дело и спасает его, подлинного убийцу.

Итак, туман рассеялся, и все в деле с необыкновенной ясностью и точностью заняло свои места.

Но – дядя Петя? Костина (очень убедительная) версия убийства политического?

Давайте разберемся и с этим.

Максим Петрович поднялся с кровати, накинул пижаму, сел за стол и, достав чистый лист бумаги, начертал на нем следующее:

Кончив писать, Максим Петрович еще раз просмотрел оба столбца. На пункте восьмом он особенно сосредоточил свое внимание. Да, против Малахина были только бабьи сбивчивые россказни Евгении Васильевны и личные незначительные наблюдения. «Нервозность!» Максим Петрович покачал головой. Скажите пожалуйста – нервозность! Будешь нервозный с таким сокровищем, как малахинская благоверная, притча во языцех всего райцентра – по своей невоздержанности на язык, по своим легкомысленным, несмотря на ее сорок лет, любовным шашням! Видимо, все-таки дело Малахина-Бардадыма – дело исключительно торговых, райпотребовских махинаций, и к изваловскому убийству Бардадым не имеет никакого отношения. Дурацкий ночной сон до того опутал сознание, что, как говорится, ум за разум зашел…

Но ключ!.. Максим Петрович поежился, вспомнив, как двухголовый Бардадым-Малахин кинулся на него, замахнувшись двумя ключами. Такой железякой расколоть человеку черепушку – что кобелю муху проглотить, извините за выражение! Откуда мог взяться этот ключ с пометкой «С.Л.»? Каким образом попал он на изваловский двор? Ведь если предположить… тьфу, черт! Опять ерунда полезла в голову!

Максим Петрович взял карандаш и, сильно надавливая, кроша графитное острие, крест-накрест перечеркнул столбец, озаглавленный «Бардадым-Малахин».

Именно в эту самую минуту послышался шум подъехавшей машины, в окнах мелькнула голубая «Победа» и, пошаркав в сенях ногами о рогожку (у Щетининых насчет этого было престрого заведено), с громогласным «разрешите?», скрипя регланом и сапогами, оглушительно сморкаясь в клетчатый синий платок, в комнату ввалился Муратов. Уже по одному его озабоченному виду, по тому, как он шумно вошел, как небрежно пошаркал ногами о рогожку, Максим Петрович понял, что случилось нечто особенное, из ряда вон выходящее, заставившее начальника прийти в дневное, служебное время, к использованию которого он относился крайне щепетильно.

– Ну, брат, дела! – не здороваясь, прямо с порога, протрубил Муратов. – Твой подопечный прямо-таки землю носом роет!

– Какой подопечный? – удивился Максим Петрович, проворно прикрывая газетой расчерченный им лист бумаги. – Какие дела?

– А вот слушай. Представь себе, вчера вечером является Авдохин, пьян, конечно, лыка не вяжет, говорит: сажайте и всё! У меня, говорит, в колодце наш Продольный топор нашел!

– Позвольте, позвольте… какой топор? – остолбенел Щетинин.

– Какой! Тот самый, каким Извалова ухлопали… Доходит? Нет? Мы тут с тобой сидим, ничего не знаем, а этот твой питомец втихаря по колодцам лазит, топоры отыскивает! Что, думаю себе, за черт? Звоню в Садовое Евстратову, а он мне: «Давайте срочно машину, Поперечный убийцу задержал!» – «Какого убийцу?» – «Изваловского!» Нет, ты понимаешь, что творится? – Муратов яростно заскрежетал регланом, вытащил из кармана портсигар, хотел закурить, но удержался, сунул портсигар обратно. – Ты понимаешь? Чуть не полгода на пустом месте бьемся, намека даже на преступника не можем найти, а то вдруг такой урожай, отбою нет, словно грибы после дождика полезли… Одного на болоте поймали, другой сам прибежал, кричит: сажайте! Теперь этот, как его… Клушин! Представляешь? Этак твой Костя нас завалит убийцами… ей-богу завалит!

– Клушин где? – живо спросил Максим Петрович.

– В капезе́, где ж ему быть…

– А Костя?

– В Борки на рассвете помчался.

– Это зачем?

– Да видишь ли, у Клушина – алиби: в ночь с восьмого на девятое, именно в те часы, когда произошло убийство, утверждает, что был на станции Борки, собирался вроде уехать, билет даже купил… Назвал, кто его там видел. Ну, Поперечный и мотнулся туда, проверить. Отчаянный, скажу я тебе, парнюга! Этот дядя Петя, надо полагать, ему не легко дался…

– То есть?

– А вот приедет – сам увидишь: глаз заплыл, вся физика расцарапана… Не подоспей Евстратов вовремя – неизвестно, чем бы это у них все кончилось…

Максим Петрович молча барабанил пальцами по столу. Да, конечно, произошло именно то, чего он так боялся: мальчишеский азарт, желание удивить, отличиться – вот, мол, все сам сделал, без вашей помощи, извольте получить… Ах, дурачок, дурачок!.. Хорошо, что так кончилось, а ведь могло бы…

– А я, знаешь ли, вчера Голубятникова допрашивал, – как-то вяло, без интереса, сказал Муратов. – Целый час с ним бился…

– И что же? – вежливо, но тоже без интереса, осведомился Максим Петрович.

– Стопроцентный псих! – принимаясь за любимое свое занятие – шагать по комнате, – вздохнул Муратов. – Третьего дня сгоряча доложил в область, а теперь… Черт его знает, что с ним делать! По всей видимости, дальше психиатрички дело его не пойдет, а? Твое мнение?

– Да, видимо, так, – согласился Максим Петрович. – Андрей Павлыч! – круто обернулся он к шагающему Муратову. – Вам известно, что Малахин себе на берегу Черного моря огромный домище сооружает?

– Что-о! – враз остановился Муратов. – Малахин? На берегу моря?

– Вот именно. Не слыхали?

– Понятия не имею… Так что?

– Да вот, – Максим Петрович похлопал ладонью по папке с делом лохмотовского сельпо. – Подозреваю, что здесь какая-то связь имеется…

– С ограблением магазина?

– Не только с ограблением, но и еще кое с чем… Тут, Андрей Павлыч, сдается мне, дело широко поставлено. В районном-то масштабе – наверняка.

– М-м… – неопределенно промычал Муратов, пускаясь снова в путешествие по комнате. – Вон оно что… Да-да-да… Занятно! Это, знаешь ли, мысль! Дело в том, что вчера новые сигналы поступили…

– Еще магазин? – Максим Петрович так и подскочил на стуле.

– Нет, брат, посерьезней. Райпотребовский промкомбинат. Валяльное производство, в частности. Десятками тысяч пахнет дельце.

– Он! Он! – воскликнул Максим Петрович. – Бардадым!

– Что? – не понял Муратов. – Как ты сказал?

– А-а! – пропела, входя, Марья Федоровна. – У нас гости, оказывается… Почему не в постели? – накинулась она на мужа. – Хоть бы вы, Андрей Павлыч, на него повлияли: всю ночь кричал, метался, и вот тебе – вскочил!

– Да я, Машута, вполне здоров, – виновато, оглядываясь на Муратова, словно ища в нем поддержки, начал было Максим Петрович, но Марья Федоровна уже взбивала подушки, поправляла кровать, всем своим видом показывая суровую непреклонность.

Цепкими, маленькими смуглыми ручками она ухватила мужа за плечи, как бы помогая ему подняться со стула, подталкивая его к кровати. Спустя минуту Максим Петрович уже лежал в постели, безоговорочно покорившись жене.

– Вот так-то лучше, – успокаиваясь, проговорила Марья Федоровна, заботливо подтыкая под мужнины бока одеяло. – Распрыгался… Тебе, милочка, покой предписан, так ты, будь добр, выполняй предписание… Да вот, кажется, и доктор, – прислушалась она к какой-то возне в сенях. – Входите, входите, доктор! Пожалуйте! Там не заперто!

– Это не доктор, – просовывая голову в дверь, сказал Костя. – Это я…

– Господи! – ахнула Марья Федоровна в ужасе, оглядывая Костю. – Что же это у тебя с глазом-то?

– Да так, знаете, вчера одна история вышла…

– Ну, что? – спросил Муратов. – Выяснил?

– Три человека подтвердили, что видели Клушина в Борках между двенадцатью ночи и шестью утра, – сказал Костя. – Чистейшее алиби… Здравствуйте, Максим Петрович!