Текст книги "Бардадым – король черной масти"

Автор книги: Владимир Кораблинов

Соавторы: Юрий Гончаров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 40 страниц)

Глава сорок седьмая

Долгим, изучающим взглядом Максим Петрович поглядел на Костю.

– Это ты в каком же таком журнале вычитал? – наконец серьезно спросил он. – В «Знание – сила», что ли?

– Что там – «Знание – сила»! – вспыхнув, за серьезностью старика угадывая злейшую иронию, отмахнулся Костя. – В «Знание – сила», если хотите знать, про китов: сто два кита выбросились на берег и покончили жизнь самоубийством. Вот как.

– Ну, киты – ладно. А причем деньги?

– А притом, милейший Максим Петрович, что привез я с собой один документик, – Костя похлопал по нагрудному карману пиджака, – на основании которого совершенно серьезно вам докладываю: деньги никто не брал, они – в доме.

Максим Петрович покосился на Костю, помолчал.

– А ты это… Не тово? – наконец с некоторым даже сочувствием, приставив указательный палец к виску и как бы ввинчивая его туда, спросил он.

Костя рассмеялся.

– Документик! – повторил он, уже явно торжествуя и больше не находя в себе силы скрывать это чувство.

– Хм… – задумался Максим Петрович, против своего желания покоряясь Костиной убежденности. – Деньги в доме… Ишь ты!

Он еще раз смерил Костю изучающим взглядом.

– Какая же тогда, по-твоему, цель убийства?

– По-ли-ти-чес-ка-я, – оглянувшись на Евстратова, чуть слышно, еле прошевелил губами Костя. – Э, да что ж нам с вами в жмурки играть! – Он достал из кармана бланк телефонограммы. – Вот, нате, почитайте сами… убедитесь. Ясно?

Глава сорок восьмая

Ворота изваловской усадьбы были распахнуты настежь, во дворе стоял, видимо, только что приехавший райпотребсоюзовский грузовик, возле которого не спеша прохаживался шофер и, пиная сапогом скаты, проверял – надежны ли? Из открытых дверей дома доносились чьи-то вперебой говорящие голоса.

– Что тут такое происходит? – спросил Максим Петрович, здороваясь с шофером.

– Да что, за вещами приехали, – ответил шофер, с грохотом откидывая задний борт. – Сейчас грузиться будем. К сестре, стало быть, перебирается хозяйка, в райцентр… Вон какое дело…

– Нет, как же так? Это нельзя! – встревожился Костя. – Это приостановить надо!

– Не волнуйся, – сказал Максим Петрович, подымаясь на крыльцо и сталкиваясь в дверях с Изваловой, за которой двое здоровенных молодцов, кряхтя и тяжело топая сапогами, волокли громоздкий, старинной работы, трехэтажный чудовищный буфет.

– Осторожней, осторожней! Резьбу не поломайте! – пятясь задом, командовала Извалова. – Ах, господи, да разве ж так можно… Яша! Яша! – пронзительно закричала она кому-то в дом. – Скажи им, чтоб поаккуратней! Вещь дорогая, а они…

– Здравствуйте, Евгения Васильевна, – подал голос Максим Петрович. – Ликвидируете хозяйство?

– Ах, это вы! – вздрогнула Извалова, оборачиваясь к Максиму Петровичу. – Да вот, видите… Яша! Яша! – снова закричала она.

Грузчики в нерешительности опустили буфет.

– Небось, не стеклянный, – проворчал один, – не расколется…

– Не стеклянный, не стеклянный! – раздраженно передразнил его внезапно возникший возле Малахин. – Говорят тебе, балда, полегше ворочай! А, товарищ Щетинин!

На грубоватом кирпичном лице Малахина появилась любезная и даже восхищенная улыбка.

– Ну, поздравляю, поздравляю… Каюсь: сомневался в успехе, уверен был, что не найдете негодяя… Да и многие, знаете ли, не очень-то верили, зато, как узнали, – можете себе представить? – весь райцентр всполошился! Мне докладывают: товарищ Муратов привез преступника! Да ну, бросьте, говорю, не разыгрывайте, не может быть… Что вы думаете? Сам бегал в больницу смотреть, – его товарищ Муратов в больницу определил, – ну и горилл! Форменный горилл! Хотя, простите, не совсем понимаю – к чему такая гуманность? Сукинова сына повесить мало, а его – в больницу!

Малахин трещал, слова из него сыпались, сыпались, он весь лучился; раза два принимался трясти Максим Петровичеву руку:

– За проявленную, так сказать, настойчивость… в деле розыска…

– Жалко вот только, что деньги не нашлись, – огорченно вздохнула Извалова.

– Да, деньги, деньги! – Малахин покрутил головой. – Что они только делают! Горилл, горилл, а ведь вот, подите – польстился… Ну, давай, давай, чего стали! – повернулся он к грузчикам. – Этак мы и до ночи не управимся…

– Извините, Евгения Васильевна, – подчеркнуто вежливо, обращаясь именно к ней, к хозяйке, а не к Малахину, сказал Максим Петрович, – но с погрузкой ваших вещей придется повременить.

– Почему? – спросила Извалова.

– Нам необходимо произвести тщательный обыск в доме, – объяснил Максим Петрович. – Это, между прочим, в ваших же интересах. Дело в том, Евгения Васильевна, что у нас появились довольно веские основания предполагать, что деньги находятся именно в доме.

– Раз-два – взяли! Еще раз – взяли!

Грузчики, помогая себе зычными возгласами, снова навалились на неподъемный буфет, да, видно, усердие их было не совсем ловким: в деревянной махине что-то тут же жалобно заскрипело, а скрип этот завершился оглушительным треском.

– Яша! – простонала Извалова. Она рванулась было к грузчикам, однако удержалась – то, о чем сказал Щетинин, было куда важнее всяких буфетов.

– Ну, пожалуйста, пожалуйста, – живо сказала Извалова. – Дай бог, чтоб нашлись, но только как же так – я не понимаю, ведь я сама прятала… Неужели…

– Да вот, представьте себе. Итак… – Максим Петрович оглянулся, отыскивая взглядом Евстратова, который сразу, войдя во двор, отстал, куда-то исчез, а сейчас бродил по малиннику, к чему-то внимательно приглядываясь, словно что-то ища…

– Товарищ Поперечный! – позвал Максим Петрович Костю. – Будьте добры, пригласите сюда участкового уполномоченного…

Подошел Евстратов, держа в руке длинный гаечный ключ.

– В малиннике нашел, – пояснил он. – Вещь полезная, а валяется, ишь, заржавел как! Виноват, товарищ капитан, – добродушно улыбнулся Евстратов, встретив строгий, вопрошающий взгляд Щетинина. – Увлекся… Сентябрь месяц, понимаете, а глядите – ягода! Последушки…

На его широкой ладони краснели собранные им в малиннике ягоды. Максим Петрович укоризненно покачал головой. «Ведь вот, – подумал он, – и не мальчик как будто, а тоже – вроде Кости… Ягодками увлекся!».

Максим Петрович взял ключ, повертел его в руках. Тяжелый, черт! Грубо высеченные зубилом, на нем четко виднелись кривоватые буквы: «С. Л.». Какое-то неприятное воспоминание было связано с тяжелым железным ключом… Какое? А! Тогда ночью, когда ловили «привидение», в малиннике, за конурою убитого Пирата, больно ушиб ногу об этот самый ключ…

– Ваше хозяйство? – Максим Петрович протянул Изваловой ключ.

– Не знаю… Валерьяна Александрыча, может быть, – пожала плечами Извалова. – Я в этих железяках не разбираюсь…

– Ну, ладно, – сказал Максим Петрович, кладя ключ на подоконник. – Давайте приступать.

Начали с дальней комнаты – той самой спальни, где стоял комод, из которого, по утверждению Изваловой, были похищены деньги. Искали тщательно, проверяя, прощупывая, перетряхивая каждую вещь, пробуя половицы, обстукивая стены, шаря в отдушниках, в топках двух печей. С детским любопытством, вытянув шеи, ходили понятые. Ими были те двое грузчиков, с которыми пререкался Малахин. Сам он ни минуты не оставался бездеятельным: стараясь всячески помочь работникам милиции, передвигал мебель, прощупывал матрацы, присматривался к половицам, пробовал приподнять иные из них, казавшиеся подозрительными, подавал советы. Его маленькие вострые глазки зорко поглядывали из-под набрякших, склеротических, чуть подрагивающих век, внимательно следя за тем, как перетряхивались, прощупывались одеяла, одежда, как перебиралось содержимое ящиков, шкафов, сундуков, каких-то затрапезных, кисловато и остро пахнущих прадедовских укладок.

Всякий раз, как обшаривались печные отдушники, у Кости замирало сердце: вот сейчас… вот сейчас… Их было три в доме – с медными блестящими закрышечками на цепочках, – и все три оказались пустыми. Наконец он не выдержал:

– Позвольте мне… У меня руки длинные, тут нужно поглубже залезать, – просительно сказал Костя, и, засучив рукав рубахи до самого плеча, проверил каждый из отдушников, весь перемазавшись той самой черной, жирной сажею, которую так живо представлял себе еще в вагоне, думая о поисках спрятанных денег, но так ничего и не нашел.

Возбуждение его упало, он весь потух, сомнение закрадывалось в душу, просачивалось по капельке. Некоторое время он совершенно механически продолжал обыск, помогая Максиму Петровичу и Евстратову выдвигать и задвигать ящики, подымать диванный матрац, обстукивать стены, перебирать, перелистывать бумаги и книги покойного Извалова.

Евгения Васильевна ходила, затаив дыхание, почему-то на цыпочках, иногда удивленно вскрикивая, хлопая в ладошки, когда обнаруживалась какая-нибудь вещица, давно пропавшая, о которой все уже позабыли – очки Валерьяна Александровича, завалившиеся за шкаф, косынка с эмблемой молодежного фестиваля, бог весть как очутившаяся в пыльном чреве старого дивана, чайная ложечка, трубочка бигуди… Вскрикивала и смеялась она деланно, кокетливо, играя под девочку, и это раздражало Костю, он искоса, неприязненно поглядывал на нее, так же, как и тогда, летом, когда она неожиданно застала его в пустом доме… Но четверть часа спустя забыл и про Извалову и про отдушники, когда в старом, запыленном сундуке, в куче бумажного хлама, обнаружил растрепанный переплетенный комплект журнала «Мир Приключений» за тысячу девятьсот девятый год.

– Разрешите мне взять на несколько дней это? – краснея, конфузясь, как школьник, обратился он к Изваловой.

– Ах, да пожалуйста, возьмите совсем, – сказала она, даже и не взглянув на книгу. – Я все равно хотела выбросить этот хлам…

Костя был счастлив. Он так и впился в старую, пахнущую мышами и затхлостью сундука книгу.

Но вот обыск закончился. Ни в доме, ни на чердаке, ни в сарае не нашлось ничего похожего на то, что искали.

Максим Петрович устало опустился на круглый табурет возле пианино.

– Теперь можно грузить? – робко спросила Извалова.

– Пожалуйста, – рассеянно ответил Максим Петрович, открывая крышку пианино. – Да, Евгения Васильевна! – окликнул он Извалову, кинувшуюся было к грузчикам, возле которых уже громыхал горластый Малахин. – Простите, на минуточку…

– Да? – обернулась Извалова.

– Я бы, знаете, советовал вам инструментик отремонтировать как следует, – сказал Максим Петрович, беря несколько аккордов. – Очень уж он у вас запущен…

Он довольно бойко отстукал какую-то простенькую пьеску, затем, наклонив голову, прислушиваясь, побубнил по басовым клавишам, что-то сердито хмыкнул и неожиданно, шумно, с тою мнимою техничностью, какой любят щегольнуть профессионалы-настройщики, в каком-то бравурном упражнении промчался пальцами по всей клавиатуре – от нижнего до верхнего регистров, но вдруг, оборвав игру, стал выстукивать несколько самых крайних верхних клавиш. Они не звучали, издавали пустой деревянный туповатый стук, словно что-то мешало молоточкам прикоснуться к струнам.

– Странно… – весь насторожившись, с некоторой даже тревогой в голосе пробормотал Максим Петрович.

Профессионально точным движением он снял переднюю стенку корпуса пианино. Ослепительно, словно косые струи солнечного дождя, блеснули золотые струны – волшебная, таинственная внутренность инструмента, и на клавиатуру с легким, сухим стуком упал небольшой сверток…

– Ах! – вырвалось у Изваловой.

Дрожащими руками Максим Петрович развернул газету: в ней, аккуратно сложенные, одна к одной, лежали шесть тоненьких, похожих на игральные карты пачек, крест-накрест запечатанных пестренькими зеленоватыми бандеролями.

– Деньги! – истерически вскрикнула Извалова. – Яша! Яша! Деньги нашлись! Да Яша же! Деньги!

Раздался какой-то странный возглас, и в комнату вбежал Малахин. Он так и замер над пачками, скучно, буднично, как самая обыкновенная вещь, лежащими на развернутом листе «Учительской газеты».

– Товарищ Поперечный! – позвал Максим Петрович Костю. – Деньги нашлись!

Тот сидел возле окна, не слыша и не видя ничего, с жадностью перелистывая слежавшиеся желтоватые страницы…

– Ну, я же вам говорил, – неожиданно спокойно, отрываясь от журнала, сказал Костя. Он так пылко, так деятельно и живо последние двое суток переживал в воображении находку этих денег, что, когда они действительно нашлись, он словно перегорел, у него уже не хватило душевного запала для новых бурных переживаний.

– Все? Шесть тысяч? – спросил он только, подходя к Щетинину и держа, как закладку, палец в толстом томе «Мира Приключений».

– А вот проверим, – сказал Максим Петрович. – Пригласите понятых.

– Ах, боже мой! Ах, боже мой! – нервно всхлипывая, растерянно повторяла Извалова. – Нашлись наконец-то! Нашлись!

Радостно, бестолково кудахтающая, она и в самом деле была противна.

Составив протокол о находке денег, Максим Петрович попросил понятых расписаться.

– Ну вот, – улыбаясь, поглядел он на Костю, – поздравляю от всей души, дорогой мой юный това…

Он не договорил, застонал. Голубовато-белым сделалось его лицо, крупный пот выступил на лбу.

– Деньги… – хрипло сказал он, – деньги опечатать… сдать Муратову… А мне… видно… в больницу, ч-черт! Вот… не ко времени!.. – Слабым движением руки он поманил Костю. – Ну, ты… в общем, ты уж тут сам…

Евстратов опрометью кинулся добывать легковую машину, и вскоре совхозная «Волга», разбрасывая комья жирной грязи, мчалась по черному грейдеру, увозя в райцентр совсем обессилевшего Максима Петровича и Евстратова, бережно, крепко прижимавшего к груди брезентовый портфель.

Глава сорок девятая

– Здесь! – прокричал Алтухов за Костиным плечом.

Костя нажал на тормозную педаль и остановил мотоцикл.

– Точно помнишь? – спросил он, слезая.

– Да вроде здесь… – сказал Алтухов уже с меньшей уверенностью, обводя взглядом подсохший грейдер в рубчатых следах автомобильных шин, репейные кусты по сторонам его, поле в ровной, из-под комбайна, подзелененной проросшей травою стерне, со скирдами соломы, лиловато-розовыми в слегка туманном воздухе неяркого дня.

Где-то за облачной наволочью, местами сквозистой, с бледными размытыми пятнами небесной синевы, пряталось осеннее солнце. Оно все время старалось пробиться в какую-нибудь прореху, но облака не пускали его, а если ему это наконец-таки удавалось и оно ненадолго и лишь частью своих лучей достигало земли, все вокруг тогда теплело, оживлялось, холодные тона меркли, стерня загоралась золотисто, репейники, ощетиненные сухими колючими иглами, начинали посверкивать, будто облитые лаком, а лиловато-розовые скирды в отдалении как-то утяжеленно темнели, обнаруживая свою массивность, и по влажным их верхам ложились зеркальные блещущие полосы.

– Точно, здесь, – посоображав, поглядев и в один, и в другой конец грейдера, заявил Алтухов определенно. – Вон и столб торчит, – показал он рукою в даль дороги. – Помнится, мелькнул он, и тут же дядя Петя притормаживать стал. Еще проехали – ну, сколько? – с версту, не боле. Стало быть – здесь. Как раз до столба верста и будет…

Серый каменный столб, на который показывал Алтухов, видневшийся вдали у края дороги коротким обрубком, представлял достопримечательность здешних мест. Он был известен всем и каждому, служил ориентиром, стоял и при дедах, и прадедах, и даже, как гласила народная молва, при их дедах, их прадедах, но никому в точности не было известно, откуда он тут взялся и что собою обозначает. Мнения ходили разные. Одни говорили, что столб остался еще от Мамая, когда в древние времена в здешних степях были татарские кочевья и тут собиралось их войско идти походом на Рязань и Москву. Другие, споря, утверждали, что никакой не Мамай, – татары и камень-то тесать не умели, – поставил его царь Петр, в знак того, что он сюда часто езживал и здешние края были ему любы: тут ему для корабельного строения рубили лес, в Липецке, неподалеку, он руду копал, чугунолитейные заводы устраивал…

Столб был необхватный, имел четыре грани. На одной когда-то что-то было насечено – то ли вензель какой-то, то ли лик чей-то, уже не разобрать. Каждую весну, выезжая пахать, трактористы глупо озоровали: наезжали на столб тракторами, пробуя его свалить. Камень доблестно упорствовал – стоял неколебимо, не шатнувшись… Сила тракторных моторов была против него слаба.

– А почему это деревенька Афониными Хатками зовется? В честь какого это Афони? – спросил у Алтухова Костя, изучающе оглядывая местность и, со своею способностью превращать воображаемое почти в полную реальность, представляя себе, как неслышно текущей над землею майской ночью на том самом месте, где находились сейчас они с Алтуховым, в тишине и безмолвии, под бледным светом горящих в небесной вышине созвездий, на краю обочины стоял, чернея своей громоздкою массой, тяжело нагруженный, воняющий бензинной гарью грузовик, и как в этой же легкой, зыбкой тишине, под этими же спокойно горящими звездами, через вот эти пластающиеся вдаль поля, то напрямик, по пахоте, то выбиваясь на узкие случайные тропки, спотыкаясь о комья земли, проваливаясь ногами в борозды, щуря глаза в окружающую темь, торопливо шагал настороженный, озирающийся человек, дыша по-звериному коротко и часто, в липком поту от быстроты своего хода, от того жара, который изнутри опалял его тело, горячил его мозг…

– Да она вроде и не деревенька, а так – хутор… Верней сказать, не поймешь что, – ответил Алтухов с той щепетильной точностью, с какою он старался отвечать на все Костины вопросы. – Сказывают, когдай-то прежде там пасечник жил, дед Афоня, две хатки его стояли. А потом другие подселились к нему. От его хатенок и следу не осталось, а всё – Афонины да Афонины.

– Сколько ж до хутора отсюда?

– Ну, сколько… Во-он, дерева́ видать, над бугром макушки торчат – это хутор и есть. Если доро́гой, так до свертка с версту, да там версты три, ну, стало быть, версты четыре всего наберется. Дорога-то во-он как обкружает, через тот вон яр, сбочь подсолнухов… А ежели напрямки, так и трех верст не будет…

– Значит, за час дойти можно?

– Час! Это куда – час. Хорошо идти – так и в полчаса там будешь.

– Ну, теперь ты мне повтори все с самого начала, по порядку, а я запишу, – сказал Костя, вынимая карандаш и уже сильно потрепанную от таскания в карманах, с измочаленными углами записную книжку в черной клеенчатой обложке.

Сойдя с дороги, он сел на сухонький бугорок, пристроил книжку на колено. Алтухов поместился рядом. Он был в комбинезоне, в измазанных зеленью сапогах – Костя увел его прямо с работы, со двора животноводческой фермы, где Алтухов был занят закладкой силоса в траншею. Он приходился внуком восьмидесятипятилетнему деду Алтухову, и малый был сравнительно еще молодой, лет тридцати, довольно развитый и понятливый.

У Кости с ним был уже не первый разговор. Когда же они встретились впервые, Алтухов заметно взволновался и поначалу стал сам прощупывать Костю – зачем да для чего задает он свои вопросы, что может милиция числить за ним, Алтуховым, который сроду ничего себе такого не позволял и ни в чем не замаран. Довольно скоро он понял, что дело касается не его, и успокоился насчет себя, но додуматься, чего же оно касается, чего доискивается Костя, он так-таки и не смог, хотя додуматься до этого было совсем не так уж трудно. Понять это ему мешал прочно внедрившийся в сознание факт, что изваловский убийца найден и посажен, и, стало быть, тут все кончено и все исчерпано. Это было только на руку Косте; внутренне, про себя, он даже был рад, что Алтухов строит свои догадки совсем в неверном направлении, что ему кажется, будто Костя расследует какое-то давнее хищение. Больше всего, приступая к своим допросам, Костя опасался, что Алтухов из преувеличенной осторожности и боязни как бы ненароком куда себя не впутать, станет замалчивать все подряд, даже то, что хорошо помнит и знает, тем более, что для такого поведения есть убедительное оправдание – времени минуло много, разве упомнишь? Все перезабыл… Но получилось наоборот: оттого, что за собой он не чувствовал никаких провинностей и про других не знал ничего плохого, такого, что следовало бы от милиции скрывать, Алтухов отвечал Косте на всё обстоятельно, правдиво и без путаницы.

– С чего ж начинать-то? Как мы с Садового на Поронь поехали или уж как с Порони?

– Как с Порони.

– Ну, стал быть, я уж про это говорил, погрузили суперфосфат… – начал Алтухов, сорвав травинку и теребя ее, закручивая пальцами в колечко. – Мешков, должно, сорок, не то пятьдесят… Если надо, по накладным можно проверить. Потом дядя Петя в контору ушел – за груз расписываться. Я при машине остался. Бабы тут подошли, спрашивают: возьмете до Садового? Бабы лохмотовские, не наши. Я говорю – как водитель, дядя Петя, он хозяин. Стали они его ждать. А он чтой-то долго в конторе был. Потом пришел. Бабы эти – к нему. Он завсегда людей берет, а тут глянул так, отмахнулся – не, говорит, никого брать не буду, машина сильно груженная, милиция за пассажиров придирается. Ну, мы и поехали…

– Во сколько это было? – спросил Костя, быстро чиркая по страничке.

– Во сколько? – задумался Алтухов. – Да уж солнце закатывалось, совсем низко висело… Часов, должно, в восемь. Ну, значит, проехали переезд, на садовскую дорогу повернули… Тут дядя Петя машину остановил, вылез. Я – наверху, на мешках. «Продрог, говорит, на ветру-то?» – «Да не, говорю, погода теплая…» Тут дядя Петя пол-литру из кабины достал: – «Давай, говорит, деранём, сколько этих мешков мы с тобой нынче переворочали… Законное дело, надо, говорит, себя подкрепить…»

Речь Алтухова делалась какою-то все более сконфуженной и, наконец, он в неуверенности приостановился.

– Может, про это не надо записывать? – почти просительно взглянул он на Костю.

– Нет, нет, выкладывай все, как было…

– Ну, вот, значит, с таким вот он ко мне разговором… – повел Алтухов свои воспоминания дальше. В нем, чувствовалось, лишь одна часть сознания была занята рассказом, другою же он при этом по-прежнему все силился понять, что же все-таки понадобилось Косте в этой давней истории – как пять месяцев назад, весенней ночью с восьмого на девятое мая, везли они с дядей Петей в Садовое сорок бумажных мешков суперфосфата. – Я говорю: выпить, конечно, можно, отчего не выпить, но, говорю, дядь Петь, если мне в компанию вступить, так я тебе только когда-нибудь потом возверну, сейчас при мне денег нету. Он говорит: «Какой разговор, я тебя угощаю». Ну, раз, говорю, так… Он меня и раньше угощал, характер у него такой, не жмотный… Стакан он достал, налил всрезь, подал мне. Выпил я. Он себе налил – с половину всего ай чуток больше. Выпил. Потом обратно налил, остатки из бутылки. Мне дает. Я говорю: дядь Петь, ты себе обижаешь. Да и не жрал я с утра… «Ничего, говорит, пей. Это я, говорит, норму должо́н соблюдать, мне машину вести, а тебе что? Лежишь на мешках – и лежи!» Ну, выпил я. Луковичка у дядь Пети нашлась. Зажевали мы луковичкой. На пустой-то живот два, считай, стакана́! Это, конечно, кого хошь враз разберет… Лег я на мешки. Поехали. Проехали сколько-то – опять стали. Дядя Петя машину кругом обшел. «Боюсь, говорит, за скаты, как бы скаты не лопнули, перегруз больно велик. Надо б этих мешков поменьше ложить…» Опять поехали, не спеша. Чтоб, значит, скатам было полегше… Ну, тут меня и сморило вконец… – как бы извиняясь, сказал Алтухов. – Вроде бы и не сплю, а все равно – как скрозь сон всё. Потом холод почуял, очнулся. Открыл глаза пошире – темно, ночь. Где едем – не пойму. Стал я глядеть – столб энтот, – показал он движением головы, – вроде мелькнул…

– Мелькнул или «вроде»? – переспросил Костя.

– Мелькнул, – напрягая память, ответил Алтухов потверже. – Других-то столбов на дороге нету… И сразу машина – потише, потише, к обочине – и встала…

Алтухов примолк, ожидая, пока Костин шариковый карандашик перестанет бегать по бумаге.

– Ну-ну, дальше!

– Слышу, дядя Петя вылез. Повозился с левого борту, потом мне говорит: «Спишь?» – «Не, говорю, а что случилось?» – «Да вот, говорит, чего боялся, то и вышло: скат спустил. Снимать, говорит, колесо надо, камеру латать, а монтировок нету, взял кто-то вчера, а отдать – не отдал…» – «Что ж, говорю, делать будем?» – «Да что, идти придется, сюда-то их нам никто не принесет. До Садового девять километров, далеко это ноги бить, пойду в Афонины Хатки, к Пашке Романову. Его грузовик всегда с ним, при избе ночует, у него возьму. А ты, говорит, тут будь, не отлучайся, машину охраняй…»

– Во сколько ж времени он ушел?

– А кто ж его знает… – пожал плечами в неопределенности Алтухов. – Кабы часы были, да поглядеть. Так, прикидываю, где-то возля десяти… Уж по-ночному стемнело. Та-ак от зари один краюшек светился. Еще не полная, стал-быть. ночь была…

До Садового от того места, где сидели Костя и Алтухов, было, действительно, девять, даже больше – девять с половиною километров: Костя специально поглядел на мотоциклетный спидометр, когда Алтухов крикнул «Здесь!» Если предположить, что Клушин покинул машину, как показывает Алтухов, где-то около десяти вечера – значит, в Садовое он должен был прийти близ полуночи… Что ж, такой расчет времени вполне совпадает… В Афонины же Хатки ходу ему было всего – ну, от силы, сорок минут. Если бы он пошел туда, значит, к Пашке он должен был постучаться уже часов в одиннадцать. А в Афониных Хатках он появился…

Костя отвернул несколько страничек, нашел показания Пашки, с которым он разговаривал накануне, после первой предварительной беседы с Алтуховым. Пашка все позабыл из-за давности времени, долго и мучительно припоминал – было ли такое, чтоб к нему приходил дядя Петя за монтировками, и в конце концов все же припомнил. «Да не ночью он приходил! – воскликнул он проясненно. – Утром! Я уж позавтракать успел, в машине копался, налаживал. А тут он и приходит… Это уж за семь часов было. Точно, приходил! – повторил несколько раз Пашка, уже вполне утвердительно, радуясь, что вспомнил, отыскал-таки этот случай в своей памяти. – Но не ночью! За семь часов уже было!»

– Значит, ты утверждаешь, – Костя поглядел на Алтухова, – что ушел он в начале ночи, так? Заря еще не догорела? А может, это не вечерняя, а утренняя была? Рассвет?

– Какой там рассвет! – категорически мотнул головой Алтухов. – Солнце вон откудова встает, – вскинул он руку, – а заря вон где тлела… Да и потом-то я ж раза три просыпался: ночь была, самая что ни на есть темь…

– Так. Хорошо. Значит, он ушел. А вернулся?

– Я уж говорил, – ответил Алтухов. – Утром.

– А поточней?

– Так ведь кабы часы были… Поздно уже пришел, солнышко уже так-то вот стояло, – показал он довольно высоко над горизонтом, почти на четверть небосвода. – К восьми, должно, или вроде того…

– А до восьми ты что? Так всю ночь безмятежно и проспал?

– Уморился шибко, – сконфуженно улыбнулся Алтухов. – Мешки поворочай-ка! В тот день мы сколько – рейсов, должно, пять сделали… А они, мешки-то, по четыре пудика. Ну, и конечно, этого… выпил…

Должно быть, ему показалось, что у Кости имеются на его счет какие-то сомнения, и, чтобы утвердить свою непричастность к чему бы то ни было, он посчитал нужным пояснить:

– Всю ночь так и спал… Холод доймет, повернусь – и опять. Ничего не видал.

– Так, ладно. Значит, дядя Петя вернулся, а тебе не пришло в голову спросить, где это он так долго ходил? Ведь до хутора отсюда, как ты говоришь, если быстро идти, – полчаса. Берем самое большее – час. Да назад – час. Это, стало быть, два. Да там, если, допустим, покурить, тары-бары, – ну, еще час. Значит, выходит, на все про все – три часа. В час ночи, как ни крути, а дядя Петя должен был уже прийти с монтировками.

– Это, конечно, так… – согласился Алтухов, однако без того, чтобы видеть что-либо странное в Костиных расчетах дяди Петиного времени.

«Мало ли что бывает, – говорило его лицо. – Да оно завсегда так: пойдет человек за делом, даже за срочным, а там кого-то встретил, что-то такое нашлось, задержало. Пашка Романов – тоже шофер, с дядей Петей они кунаки, приятели. Могли и выпить тогда. По холостому своему положению дядя Петя мог и к бабе какой завернуть: на хуторе и вдовушек, и таких, брошенных; только стукни в дверь – назад не скоро выйдешь… Мы с тобой ведь тоже так-то, – было как бы написано на лице Алтухова, – говорилось – на полчасика всего, а уже как бы не целый час тут разговоры разговариваем…»

– Значит, не спросил?

– Да мне оно вроде и быстро тогда показалось… Известно, как оно – пьяному-то человеку, когда хмель сморит: что час, что полные сутки…

– Ну, ладно. Значит, пришел дядя Петя – и что?

– А ничего. Починил колесо и поехали.

– Как же он его чинил? Снимал с диска? Вытаскивал камеру, ставил заплату?

– Это я не скажу. Пришел он, ну, я проснулся, вижу, солнце высоко. Пригрело тут меня, и я обратно заснул – уж до того самого, как в село приехали.

– Значит, что он с колесом делал – это ты не видел?

– Не видел, – сказал Алтухов. Все его выражение показывало, что Костина дотошливость ему не понятна и даже чудна́: уж тут-то чего копать, чего рыться – как да что делал он с колесом?

– А может, его и не надо было чинить? Может, камера-то и не спускала?

Алтухов как-то трудно, натужливо задумался.

– Ну, как на это сказать… Я ведь не слезал, не глядел… Не, – поправился он, – шину он накачивал, это я точно помню, насос шипел…

Костя бросил взгляд на часы: Евстратов и Петька Кузнецов уже ждут. Петька, конечно, нервничает: сегодня какой-то вечер в клубе, дел у него невпроворот, а времени – в обрез.

– Скажи-ка мне еще вот что… Припомни, постарайся. Не замечал ты в тот вечер, как вы с Порони ехали, что у дяди Пети настроение какое-то не такое… не как всегда? Что он как бы взволнован, возбужден? Словом, не в себе вроде. Особенно вот когда он утром пришел, с монтировками…

– Да вроде ничего такого не было… – раздумывая, вспоминая, произнес Алтухов. – Да ведь как упомнить – когда уже дело-то было… Если б об ту пору знать, что ты спросишь, ну, тогда б я глядел…

Алтухов беспокойно пошевелился. Костя понимал, чего он беспокоится: трудовой день идет, оплата у совхозных рабочих сдельная, напарники его сейчас вовсю ворочают вилами, а он здесь в ненужных ему разговорах теряет заработок.

– Потом мы с тобой еще раз все это уточним, а пока – всё, – закрыл Костя книжку. – Спасибо.

Книжку он спрятал во внутренний карман пиджака, застегнул его на пуговицу. Не дай бог потерять – книжке этой сейчас цены нет! На ее торопливо исписанных страницах – драгоценнейшие показания десятков людей, опрошенных им в последние четыре дня. В ней – с величайшим трудом добытая мозаика фактов, иные из которых даже и не факты, а так – тончайшие нюансы, мельчайшие штрихи, штришочки, черточки… Но в обшей своей связи они – наконец-то, наконец-то! – со всею неопровержимостью открывают подлинную картину того, как произошло в Садовом убийство. Потерять такие записи! Костю обливало холодом при одной мысли о таком несчастье… Это же готовый обвинительный акт, перед которым преступнику останется только поднять, сдаваясь, руки…