Текст книги "Бардадым – король черной масти"

Автор книги: Владимир Кораблинов

Соавторы: Юрий Гончаров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 40 страниц)

Глава тридцатая

Когда-то (с точки зрения истории – совсем недавно, каких-нибудь восемьдесят лет назад) местность, в которой располагалось село Садовое, была покрыта сильными, привольно растущими и даже разрастающимися вширь за счет новых посадок лесами, большей частью государственными, или, как их называли, казенными, а частью – помещичьими, принадлежавшими довольно крупным землевладельцам.

Но во второй половине прошлого века, вместе с ростом промышленности, началось повальное истребление лесов, истребление неразумное, без оглядки, без расчета, без мысли о том, что нельзя же так бесшабашно транжирить, не заботясь о будущем, что надо как-то восстанавливать утраченное; а если чья-нибудь беспокойная голова и задумывалась над этим, если кто-то, одинокий, и подавал голос в защиту леса, его заглушали десятки и сотни других голосов, утверждавших, что «Россия наша матушка не какая-нибудь там немчура голодраная», что «леса наши не меряны, не считаны» и что «как их ни руби – конца им все равно никогда не будет»…

В казенном лесном хозяйстве еще как-то пытались уравновесить вырубку и насаждения; ученые лесоводы – такие, как Докучаев, Высоцкий, Графф – немало потрудились над этим, и благодаря им еще как-то сохранялось богатство казенного леса; но в частных владениях царил совершенный произвол, леса тут уничтожались под корень, начисто, никто не заботился об их восстановлении, никого не тревожила их горькая участь, разве только что «плакала Саша, как лес вырубали»…

Был, например, в Садовом крупный помещик по фамилии Весела́го. Получив в наследство пять тысяч десятин отличного леса, он всю свою жизнь затем положил на то, чтобы лес этот уничтожить, – продавал промышленникам огромные площади, те их, разумеется, сводили вчистую, и так продолжалось до самой революции, незадолго до которой была вырублена последняя делянка из последних ста десятин, и от большого, старого, сильного леса остались одни лишь пеньки да замусоренные ложки́, где пробивалась тощая осиновая поросль…

И вот так получилось, что стояло некогда село Садовое кругом в лесу – с речной, низинной стороны вплотную к избам подступал могучий темный дубняк казенной дачи, с нагорной – пестрое разнолесье веселагинских рощ, а теперь были только низинные леса, а от помещичьих – по горе – и пней не осталось: кочковатое поле да смутное предание о том, какие тут когда-то чащи шумели, «да ведь и не так-то уж и давно», – говаривали старики…

Но и казенный лес поредел: гражданская война прошла по нему в девятнадцатом, отечественная – в сороковых годах. Таял, таял некогда могучий лес, но, верно, и в самом деле конца ему не предвиделось, если, несмотря на непрекращающиеся порубки, он мало где сквозил, веселая в нем пребывала птичья разноголосица, радостно, шумно лопотала густая листва под напором налетевшего ветра, и казался он все таким же сильным и привольным, как и пятьдесят, и сто лет назад…

Казался! Кому казался? Неискушенному взгляду горожанина, беззаботному туристу, переночевавшему у костра и с легким сердцем, взвалив рюкзак на плечи, отправившемуся дальше по своему увлекательному маршруту, красным карандашиком вычерченному на карте области вдоль голубой змейки реки по ярко-зеленой краске, обозначавшей лес. Но можно ли было назвать лесом этот жалкий осиновый самосей? Эти корявые прибрежные ольшаники? Эту жиденькую кленовую и ореховую поросль? Конечно, нет. И эго хорошо знали и видели люди – как те, что сидели в бревенчатых конторах местных леспромхозов, так и те, чьи отличные, богато обставленные дорогой мебелью кабинеты находились в красивых громадных, блещущих стеклом и цветной облицовкой зданиях областных центров… Знали, видели – и все же находили возможным чуть ли не каждый год разрешать все новые и новые порубки, всякий раз находя им какие-то формальные оправдания, а по существу бездумно, безответственно уничтожая созданное веками и при разумном пользовании послужившее бы человеку еще века и века! Хуже всего было то, что последние годы вырубки эти все чаще и чаще стали производиться по берегам рек; в официальных документах, в отчетах и всевозможных информациях они назывались прочистками, но на самом деле были пагубой лесов и тех рек, возле которых вырубались деревья.

Но отчего же происходили такие неразумные дела, такое неразумное хозяйствование? Да очень просто. К примеру, тому же директору совхоза требовался материал для постройки новых коровников. Ему было желательно построить их, так сказать, «в темпе», потому что промедление грозило многими неприятностями и по служебной, и по партийной линиям. Нужный лес находился и в десяти километрах от усадьбы, и совсем рядом, возле реки, – близехонько, рукой подать. Экономя деньги и время, директор просил отвести ему тот, что поближе, и леспромхоз, не глядя на то, что лес растет в береговой полосе, отпускал, давал команду лесничему, тот – объездчику, и так далее, кончая лесником Жоркой Копыловым, в обходе которого значился обреченный участок леса.

И вот этот Жорка, двадцатипятилетний дебелый малый, не по возрасту раздобревший, вечно хмельной от магарычовых поллитровок, посвистывая, ухарски сдвинув на затылок форменную фуражку, сопровождаемый совхозными лесорубами, шел по прибрежной дуброве и по́ходя клеймил обушком произвольно назначенные им к смерти деревья…

Так вышел он на ту полянку, где, окруженный притомившимися участниками безрезультатных поисков, сидел Максим Петрович, обсуждая с Евстратовым, где и кого расставить в ночь на посты наблюдения. Судя по всему, неизвестный человек в своих ночных похождениях пользовался тропинкой, проходящей через буераки, оставшиеся после стоянки запасного полка, и далее – по территории оздоровительной базы – в гору, через перелаз в изваловском саду, через изваловский двор. Решено было, таким образом, установить три поста: первый – здесь, среди покинутых солдатских землянок, второй – на базе, и, наконец, третий – в саду, возле перелаза.

– Привет начальству, – развязно, с хохотком, сказал Жорка, подходя к Максиму Петровичу. – Слышал, слышал – погоня за призраком, неуловимый Ян, чудо двадцатого века… На данную местность подозрение? Местечко, действительно, еще то! Но имейте в виду, товарищ начальник, с завтрашнего дня тут такая потеха пойдет, что если кто до сей поры и хоронился в этих буераках, – так больше уже не схоронится… Ну, давай, орлы, располагайтесь! – скомандовал он сопровождавшим его рабочим.

Через каких-нибудь полчаса лес наполнился стуком топоров, пересвистом и перекличкой людей, лошадиным ржанием. Прочистка началась.

И когда Евстратов и Петька с наступлением темноты пришли сюда, чтобы занять свой пост, «залечь в секрет», как значительно и таинственно говорил Петька, отбывший армейскую службу в пограничных войсках, – тут уже пылал костер, закипал котелок с кондером и, розовея лицами и рубахами в ярком свете веселого пламени, кружком расположились порубщики. Сидя в центре, мордастый Жорка рассказывал что-то смешное, в лесу стоял такой гогот, что стреноженная, пущенная на ночь пастись лошадь, чутко поводя ушами, время от времени поднимала тонкую красивую морду и удивленно оглядывалась на костер.

Увидев участкового и Петьку, вооруженного охотничьей двустволкой, у костра притихли.

– Вот так так! – озадаченно воскликнул Жорка. – Значит, и вправду караулить собираетесь? А ведь я, Евстратыч, признаться, думал, что это у вас одни разговорчики…

– Разговорчики! – усмехнулся Евстратов. – Вы лучше сапоги да одежу убирайте на ночь подальше.

Отойдя шагов двести от костра, участковый и Петька залегли в небольшой канавке, сбоку едва заметной тропы, петляющей по обрывистому берегу над самой водой.

Беловато-серыми клочьями шибко бежали облака, нет-нет да и закрывая чуть недоспевшую, немного срезанную с одного бока луну, и то выхватывались из глубины леса белесые стволы старых осин, ярко высветленные на фоне черного дубняка, то смазывались темнотой, растворялись во мраке.

У костра наступила тишина. Дальние, приехавшие с других отделений рабочие, лишь понаслышке зная о садовских чудесах, не придавая им значения, а то так даже почитая их за выдумки, бабьи сплетки, – теперь, увидев милицию, убедившись в реальном существовании таинственного призрака, встревоженно насторожились и, сдержанно, вполголоса переговариваясь, разбрелись на ночлег по своим наскоро построенным шалашам. Вскоре костер погас, только белая дымная полоса еще какое-то время маячила над рекой, но вот и она развеялась. Светящиеся стрелки Петькиных часов показывали без четверти десять. Лежать без дела было скучно.

– Эх, закурить бы! – вздохнул Петька. – А, Евстратов?

Участковый промолчал.

– Слушай, я пиджаком накроюсь, – шептал, не отставая, Петька. – Ну, прямо мочи нету, до чего курнуть охота…

– А тебе больше ничего не охота? – насмешливо сказал Евстратов. – А то уж вали до кучи всю самодеятельность – песню давай, «яблочко» спляши… Ты на границе так-то службу справлял?

Петька сконфузился.

– Все равно, напрасно мы тут торчим, – после минутного молчания обиженно сказал он. – Эти порубщики такой базар подняли, что, если даже он тут и был, так небось давным-давно уже смылся…

– Ну, это дело не наше, – строго сказал Евстратов. – Раз старший опергруппы назначил, то будь добр…

Он не договорил, оборвал свои наставления: со стороны погасшего костра кто-то пробирался по тропе, шел не скрываясь, посвечивая фонариком под ноги.

– Вот еще несет нелегкая! – тихонько выругался Евстратов, узнавая в грузной фигуре идущего человека Жорку.

– Где вы тут, черти, запрятались? – водя лучом во все стороны, позвал лесник.

– Потуши свет! – сердито прошипел Евстратов. – Бестолковый ты человек…

– Это можно, – примащиваясь возле и гася фонарь, сказал Жорка. – У меня там все, понимаешь, спать завалились, дрыхнут, как сурки… Скучно. У вас, ребята, закурить не найдется.

– А, чтоб вас! – плюнул Евстратов. – Еще один куряка нашелся! Да курите, ну вас совсем… чисто прорвало, ей-богу! Поаккуратней только…

– Тебе хорошо, как ты некурящий, – рассудительно сказал Жорка, с наслаждением затягиваясь Петькиной папироской, – а тут ну прямо сосет и сосет… Никого не укараулили?

– С вами укараулишь! Эк, ораву-то привел.

– Что значит – ораву?

– То и значит. У начальства у вашего последние заклепки, видать, из мозгов повыскакивали, что лес по берегу уничтожаете.

– Много бы ты понимал в этом деле! – огрызнулся Жорка, обиженный тем недоброжелательством и презрением, с какими участковый отозвался о его начальстве. – Сказано – прочистка, ну? Это если, допустим, некультурная тайга какая-нибудь, там, конечно, расти дуром, после разберем, а в культурном лесном хозяйстве прочистка обязательно требуется…

– Это по берегу-то?

– Да хоть и по берегу!

– Дрына на вас хорошего нету…

– Дрына! Это у вас в милиции, верно, как чуть что – так дрына! Ты с научной точки подойди…

Петька засмеялся.

– Прежде, сказывали, – глухо, из-под пиджака, накрывшись которым он курил, послышался его голос, – прежде Алеша Молокан без науки лес выводил до пенечка, а нынче – научно!

– Что еще за Алеша? – спросил Евстратов.

– О! – оживился, заворочался под пиджаком Петька. – А ты не слыхал?

– Понятия не имею.

– Ну, тогда слушайте. История длинная, да все равно время-то коротать.

– Давай, – сказал Жорка.

Рассказ об Алеше Молокане

– Дедушку моего Егор Филиппыча знаете? – начал Петька свое повествование. – Ну, когда еще коров не отымали, в пастухах ходил. Его по-уличному Кунаком кличут. Он смолоду в солдатах на Кавказе служил, пришел оттуда – всё кунак да кунак, его и прозвали Кунаком. За-а-ме-чательный старик, сроду не пил, не курил, если выругаться, так у него «лихоманка» – самое распоследнее слово, ей-богу… Чудак! – засмеялся Петька. – Он самое про Алешу-то про этого рассказывал. Вот.

Дело давно было, конечно, до революции. Был тут у нас барин Веселаго, слыхали небось? Веселагинский ложок – по этому барину до сих пор называют.

И вот леса у него были.

Сейчас, допустим, автобус до самого шоссе – как идет? Полем. Фацелия, потом – свекла, двенадцать километров по спидометру – чик в чик. А в те времена тут лес был. Вот. Веселагинский. Богатое было имение. Только дедушка сказывал – не жил тут барин. Ни грамма не жил. Все в Ленинграде да по заграницам. А деньги мотал – о! Лошадей шампанским поил, честное слово, ну? Дедушка говорил, он врать не будет.

Вот так-то промотается барии – да и сюда. Давай лес продавать. По сто гектаров, по двести, когда как, но всё – помногу. До того расторговался, – раз приезжает таким манером, а продавать – нечего! Всё. Одни пеньки. Ну, тут – хлоп! – революция. В тот момент другие господа плачут, убиваются – ах, все пропало! ах, все отобрали! – а у барина у Веселаги и отбирать нечего – дочиста просадился!

– Ловко! – с восхищением воскликнул лесник.

– А то не ловко? Ну, это я, извиняюсь, немножко с барином в сторону заехал. Про Алешу начал. Этот Алеша мужик был. Лохмотовский. Мельницу держал вот тут, маленько повыше, где ручей впадает.

– Это где столбы в воде? – спросил Евстратов.

– Во-во! Эти столбы-то вроде бы от Алешиной мельницы. Да. Жил Алеша бирюк бирюком, один как есть: кругом – лес, болото, а он жил, хоть бы что… Между прочим, мозглявенький был мужичишка, неприметный: азямишко рваный, лаптишки… Другой побирушка против него – барин, честное слово! И вовсе неграмотный. Если роспись или что – вместо фамилии крестик накарякает и ладно. Вот.

А веры был не нашей, молитвы эти всякие, попов ни грамма не признавал, насчет мясного – ни-ни, одно молочное. Такая, стало быть, вера была, молоканская. Его так и звали: Алеша Молокан.

Теперь приезжает это барин Веселаго. Дает извещение – так и так, желаю, дескать, рощу замахнуть, гектаров сколько-то. В общем, назначает торги, будьте любезны, кто дороже даст. Вот. И тут к нему являются купцы.

Ну, конечно, угощение – коньячок пять звездочек, водочка, пивко, всякое там жарево-парево, идет дело. Выпивают, закусывают – чин-чинарем, анекдоты всякие, разговорчики, вроде бы про торги и речи нету. Это он их, стал быть, специально вздрачивает, чтоб злей торговались. Вот.

Таким манером – дело к вечеру Видит – забурели, можно начинать. «Так, говорит, господа купцы, желаю рощу замахнуть, не купите ли?» – «Почему ж, дорогой товарищ, не купить? Купить можно, вопрос в цене». – «А цена моя, говорит, такая: десять тыщ и кто больше».

Вот у них пошло! Один – сотню накидывает, другой – полторы, третий форс не теряет – две, шумит. Да. Пошли это у них споры-раздоры, а барину того и надо, – уже и двенадцать тыщ, и тринадцать. Теперь в самую в эту ихнюю войну заявляется Алеша Молокан, в этом в своем в азямишке, в лаптишках, садится чинно-благородно на стульчику, от водки, от угощенья отказывается, конечно, сидит, слушает, посмеивается. Барин ему: «Ты что ж, Алеша? Ай тебя не касается? Торгуйся, мол, чего оробел!» – «Дак ведь как, барин, не оробеть? Ишь они тыщами-то швыряются, чисто подсолнушки клюют, право… Посижу, говорит, послушаю, может, говорит, умишка какого наберусь…»

Ну, барин посмеялся, конечно – ладно, мол, сиди, что ж с тобой сделаешь! А те купцы между собой переглянулись: чтой-то за мужик за такой сиволапый тут расселся? Но видят – барин с ним ласково, взашей удалиться не просит, ну и они – молчок в тряпочку, раз такое дело. Давай дальше торговаться. Вот.

И дошло у них, ребята, до пятнадцати тыщ.

Леликов, что ли, не то Маликов – как-то так, одним словом, самый из них богатей, в городе своя лесопилка была, – этот шумнул пятнадцать тыщ, всех отшил враз. «Нуте, – говорит барин, – уважаемый товарищ Маликов, считайте – лесок за вами. Какие, – говорит, – у нас с вами на сей предмет будут расчеты-условия?» – «А расчеты-условия такие: пять тыщ на руки, пять тыщ – к рождеству и пять – к святой». – «Прекрасно, давайте документацию производить. Будьте любезны».

Тут этот Алеша и говорит: «А что, говорит, барин, ведь и я, пожалуй, пятнадцать дам…» Все так и сели: вот те и сиволапый! Да. Этот Леликов, конечно, в бутылку – «как так! я первый пятнадцать надавал!» И барин тоже подтверждает: «Правильно, они, говорит, действительно, первые». – «Первые-то первые, – говорит Алеша, – это я ни боже мой, не воспоряю, да только, может, мои расчеты-условия будут поинтересней…» – «Как, то есть, тебя понимать?» – спрашивает барин. – «Да как? Вот, значится, получите все пятнадцать на руки – да и го́ди!» С этими словами вынимает он из-за пазухи денежки, пятнадцать тыщ, и – будьте любезны – подает барину. Те купцы рты поразевали, Маликова этого чуть кондрат-миокард не хватил. А тут еще барин: «Ну что ж, говорит, господин Маликов, сами видите, ваши расчеты против Алешиных не потянут. Будьте здоровы, спокойной ночи, заезжайте, пожалуйста, когда нас дома нету. Мерси за внимание, а мне в Париж ехать пора!»

Ну, купцам что ж делать? Сели на своих на извощиков, да и – нах хаус, драла по домам, значит… Вот так-то, дедушка рассказывал, дело было.

– А роща? – спросил Евстратов.

– Роща! – засмеялся Петька. – Я давеча про веселагинский ложок помянул – так, да? – вот тебе самое тут эта роща и была… В две недели свел ее Алеша и пеньки выкорчевал. Безо всякой без науки! – подтолкнул он лесника. – Не то, что у вас: прочистка или как ее там…

– Ну, и выходишь ты дурак! – обиделся Жорка. – Безо всякого понятия. Нам в лесной школе на уроке конкретно преподавали, что…

– Стоп! – тихонько сказал Евстратов. – Слышите?

Все затаили дыхание. Далеко-далеко, в глубине леса, там, где была непролазная топь моховых болот, где ни тропок, ни дорог сроду не водилось, а прямо из трясины, на зыбких зеленых полянках коряжились четырех– и пятиствольные коблы черных ольх с нависшими на развилках длинными бородами из камышового хобо́тья, засохшей, превратившейся в белую корку тины и всяческого речного мусора, – где-то в том месте, которое называлось Гнилым Урочищем, робко, но явственно раза два-три пиликнула гармошка, – «дри-та-ту, дри-та-ту!», – пиликнула и замолчала. И так странны, так нелепы были эти бессвязные, бог весть откуда в лесной трясине, в гнилой топи, в глухую ночную пору вдруг родившиеся звуки, что у каждого мелькнула мысль: да полно, не ослышались ли? не показалось ли?

– Ну и занесла ж кого-то нелегкая! – покачал головой Евстратов.

– Под этим делом – куда не занесет! – пощелкав по толстой короткой шее, сочувственно сказал лесник. – Я сам вот так-то раз, не хуже того, под мухой, конечно, в эти самые Гнилушки всадился… Тоже вот так-то – осень, дождь, чичер… А. Зинка-булгахтерша, – я тогда с Зинкой гулял, – пояснил он, – пристала это: приходи да приходи! «Ну тебя, говорю, ближний, говорю, след – в эти в твои в Лохмоты переться…» Да-а. Вот вечерком выпил, конечно, скука взяла – что делать? Дай, думаю, пойду…

– Да погоди ты со своей Зинкой! – шикнул на лесника Евстратов.

Шагах в двадцати, у самой воды, явственно хрустнула ветка, под чьею-то осторожной ногой зашуршала опавшая листва. Затем послышался легкий всплеск… Евстратов вскочил и кинулся к реке. Освещенные ярким лучом фонаря, еще шевелились кем-то задетые, полузасохшие стебли камыша. На черной воде еще шли, волновались широкие круги. Несколько ошкуренных осиновых палок четко белели, покачиваясь на легкой волне…

– Эх ты, Пузиков, деревенский Шерлок Холмс! – хихикнул в ладошку лесник. – Да ведь это ж бобер нырнул!..

Глава тридцать первая

Пост наблюдения на оздоровительной базе возглавлял сам Максим Петрович. Он пришел туда в сопровождении двух комсомольцев-дружинников, братьев Охлопковых, которых Евстратов рекомендовал ему как самых смелых и самых исполнительных изо всех пятерых отобранных им ребят. Недавно демобилизованные, отслужившие по четыре года на Морфлоте, рослые, плечистые, по-военному подтянутые, они действительно производили впечатление людей, на которых смело можно положиться в любой сложной и опасной обстановке.

Но неожиданно оказалось, что на базе сам собою, так сказать стихийно, уже возник наблюдательный пост в лице пострадавшего от воровского набега Сигизмунда и присоединившегося к нему Калтырина. Дело в том, что ровно через сутки после истории с Сигизмундовой щукой, тоже ночью и, по всей вероятности, тем же таинственным ворюгой у Ермолая были похищены новые резиновые сапоги.

Утром, едва только Сигизмунд вернулся с рыбалки, к нему пришел Ермолай и сказал:

– Вы ничего не знаете?

– Ничего, – удивленно сказал Сигизмунд, – а что?

– Дак ить – что, – начал разматывать Ермолай свою словесную сетку, – ить вот вы тут, конешно, спите… как сказать, в обчем… ну, и так и дале…

Он принялся скручивать толстенную папиросу и крутил ее очень долго, обстоятельно; затем, прикрывая ковшиком ладоней спичку, прикурил, затянулся раза два и лишь тогда только сказал:

– Обокрали меня, вот что… туды иху мать!

После чего довольно связно рассказал, как вчера еще днем развесил на колышках сапоги для просушки, вечером забыл их прибрать, а ночью они исчезли.

– Как же это, сеньор, – усмехнулся Сигизмунд, – вы же караульщик, а у вас же и сапоги сперли?

– Да ить как сказать, – слегка смутился Калтырин, – конешно, это… ну, в обчем… ходишь-ходишь, она ночь-то теперь какая! Сомлеешь этта… как сказать, и так и дале… живой человек!

Новые сапоги Ермолая и двухкилограммовая Сигизмундова щука взывали к мести и каре. Возмущение обоих потерпевших было так велико, что они договорились меж собою – хоть ночь, хоть две не спать, а накрыть-таки дерзкого грабителя…

– Ну, раз такое дело, – сказал Максим Петрович, узнав об их намерении, – то нечего нам тут такое скопление народа устраивать.

И он велел братьям идти наверх, в село, патрулировать по улицам, а сам остался на базе и присоединился к Ермолаю и Сигизмунду.

Расположившись у подножия известной читателю птищевской скульптуры, откуда отлично была видна вся территория оздоровительной базы, они сперва тихонько, затаясь, сидели, изредка перекидываясь незначительными фразами, чутко вслушиваясь в таинственные ночные шорохи, всматриваясь в словно бы шевелящуюся темноту, сосредоточив все свое внимание на одной-единственной мысли – увидеть, услышать и не упустить.

Медленно, скучно, томительно тянулось время, скупо отсчитывая минуты,, легкими вздохами ветерка, нежным мелодичным лепетом сбегающих с горы родничков навевая сладкую дрему… Сиди Ермолай с Сигизмундом вдвоем, как они предполагали, одни, не будь они скованы присутствием официального лица – милицейского капитана, у них, разумеется, куда как веселее проходило бы их добровольное дежурство: и тот, и другой любили и умели поговорить, рассказать, вспомнить кое-что из своей жизни; и тот и другой были людьми, повидавшими на своем веку такое, что далеко не всякий видывал.

Действительно, как Калтырину, прошедшему через три войны – первую империалистическую, гражданскую и отечественную, в девятьсот пятнадцатом побывавшему с русским экспедиционным корпусом во Франции, так и Сигизмунду, исколесившему в служебных командировках всю Европу, дважды пересекшему по дороге в Америку Атлантический океан, в свое время удостоенному чести с группой других инженеров побывать на приеме у самого Сталина, было что рассказать, что вспомнить бессонной ночью. Но им казалось неловко в присутствии Максима Петровича, то есть как бы находясь при исполнении служебных обязанностей (как пожилые, серьезные люди, они так понимали свое дежурство), затевать пустопорожние разговорчики и звуком голосов нарушать потребную для такого ответственного дела тишину.

Однако час проходил за часом, кругом стояло такое невозмутимое спокойствие и так неудержимо клонило ко сну, что они все-таки не выдержали и завязали негромкую беседу.

Первым начал Ермолай.

– Вот вам и на руку, – сказал он, обращаясь к Сигизмунду, – этак ночку скоротаете – и зорьку не проспите… Поедете небось за окунями-то?

– Что за вопрос? – пожал плечами Сигизмунд. – Конечно, поеду. Но послушай, дорогой товарищ, что же у тебя все лодки так безбожно протекают?

– Да ить оно, как сказать, – охотно принялся за свое словесное плетение Ермолай, – ить этта лодку… ее, как сказать, надо приготовить – ну, в обчем, шпаклевка, проолифить, покраска, и так и дале… С ней, знаешь, с лодкой, делов-то! Вагон да еще и маленькая тележка… Что? Нет, скажешь?

– Премудрость какая! – засмеялся Сигизмунд. – Вот ты бы и делал эти дела, поскольку тебя начальство поставило смотреть за порядком…

– Премудрость не премудрость, – сказал Ермолай, – а я в лодках, как сказать, собаку съел. Вы, конешно, это, ну… по своей части ученые – как и ваша должность, и так и дале… Я же, как сызмальства при реке, значит, и мое понятие – по части лодок, в обчем, и как, и что… как сказать – своя образование. Ить оно – как сказать? – приступил, допустим, к лодке, – первое дело что? Первое дело, будь добрый, проолифь, как следовает – и раз, и два, а есть усердие – давай и в третий. Теперь дай ей просохнуть, конешно, и уж тогда – свинцовым суриком, а впоследствии того…

– Постой, постой! – перебил его Сигизмунд. – Что ж ты их – олифил?

– Как же не олифил? Фактически ясно, олифил.

– А суриком?

– Пиндюриком! – ядовито усмехнулся Ермолай. – Прыткой какой! Где я тебе его возьму?

– Карамба! – удивленно воскликнул Сигизмунд. – Как это – где? В магазине, конечно.

– Вы бы, товарищи, потише! – недовольно заметил Максим Петрович.

– В магазине! – зловещим шепотом зашипел Ермолай. – Там его для нас приготовили… Свинцовый сурик, парень, если хотишь знать, только у частника добудешь.

– То есть как это – у частника? Какой в наше время может быть частник?

– Такой самый! – Ермолай искоса взглянул на Максима Петровича. – Сопрет где-нибудь на стройке ай где – и будь здоров – пожалуйте, пять целковых за кило… Хоть пуд.

– Ну и дела! – покачал головою Сигизмунд.

– Как же не дела! У него, у частника, то есть чего хочешь достанешь, чего душе твоей угодно. Хотишь резину для автомашины, хотишь – шифер, хотишь – что…

– И все – ворованное?

– Дак ить – как сказать… – затруднился сразу ответить Ермолай. – Конешно, этта, в обчем сказать, вроде того… Теперь возьми это, – продолжал шипеть Ермолай, – по сейчасошнему делу – видал? Все строятся. Легко ли? Хо! Сбираешься, допустим, ты избу поставить, ну этта… деньжишки какие-никакие завелись, и так и дале… А ить ничего нету из матерьялов, как сказать, куда ни кинь. Лесу, допустим, на избу тебе – это самое малое шашнадцать кубов требовается, а лесничий резолюцию на три накладает. Понял? Теперь что? Теперь ты дальше соображаешь? Идешь это, как сказать, к Ваньке к рыжему в магазин, берешь две пол-литры. Ну? И прямиком, значит, прямым, как сказать, ходом – до Жорки до лесника… Теперь ставишь ему, конешно, угощение, ну… денег там, это, как сказать… в обчем, с полсотни ай сколько – как с ним договоритесь, и в завтрашний день ведет это он тебя в лес, клеймит – чего рубить…

– Что значит – клеймит? – спросил Сигизмунд.

– Ну, как сказать, этта… насечки, стал быть, производит на дереве – одну пониже, под корень, другую – чуток повыше. Пили промеж насечками. Свалил, в лесину – и вот тебе: одна насечка на пенькю, другая – на дереве. Навроде бы как в конторе – фитанцию на руки, а корешок – при деле… Вот так-то пометит, стал быть, чего рубить, и вот тебе – все шашнадцать, стройся на здоровье!

– Позволь, – сказал Сигизмунд. – Как же это – все шестнадцать? Отпущено-то три ведь только? Что ж он, лесник-то, невзирая на резолюцию, сам своей волей отпускает лишние тринадцать кубометров?

– Зачем? Избавь бог! Как написано – три, так три и клеймит.

– Так как же, сеньор, получается шестнадцать?

– А полсотни-то ты ему давал? Магарычу литру ставил? – засмеялся Ермолай, явно потешаясь над бестолковостью образованного инженера. – Это, как сказать, в обчем, соглашение такая: три валяй смело, а что сверх того… как сказать, ну… с оглядкой.

– Но ведь это же преступление! – ахнул Сигизмунд.

– Дак ить – как сказать… оно, конешно, тово… чего ж исделаешь-то? А ну как старая завалюшка-то детишков придавит – это как? То-то вот и есть… Тут, парень, такая чепухенция!

Все время молчавший Максим Петрович встал и неторопливо зашагал по тропинке в сторону лодочной пристани.

– Что ж ты при нем так откровенно? – Сигизмунд кивнул на удаляющегося Щетинина. – Милиция все-таки. Неловко.

– Хо! Милиция! – у Ермолая что-то заклокотало, защелкало в горле, и это надо было понимать как смех – опять-таки над Сигизмундовой простотой. – Милиция! Да им про всю эту потеху не хуже нашего известно. Так ведь сигналов к ним не поступает, ну? А раз не поступает – им, как сказать…

– Но как же так? – возмутился Сигизмунд. – Как же вы допускаете, чтоб какой-то Жорка наживался на вас, грабил…

– Зачем – грабил? – невозмутимо сказал Ермолай. – Он государственную цену не превышает. Ежели в ценнике за кубометр шесть целковых – и он, стал быть, берет шесть.

– Да, но эти деньги он кладет себе в карман!

– Ну ясно, к себе, – согласился Ермолай. – Не ко мне же…

– Черт возьми! – воскликнул Сигизмунд, наконец-то разобравшись, что к чему. – И все у вас лесники такие? – помолчав, спросил он.

– Кабы все! – вздохнул Ермолай. – А то такие собаки попадаются, не приведи господь… Этта вон до Жорки, значит, какой был, Валерка Долгачев, тоже, сказать, молодой малый, из армии возвернулся… Ну, с энтим мы, конешно, хватили горюшка! Ты ему – пол-литры, он тебя – в шею, ты ему, как сказать, в обчем, по-хорошему, дескать, – ну, погоди, мол, Валера, постой, иди потолкуем… как сказать, ну, не по шесть, ну, по семь возьми – об чем, парень, разговор! Куда! «Я, шумит, тут – что? – постановлен государственные антиресы соблюдать, ай с вами, с чертями, спекулянничать? Я, шумит, научу вас, дьяволов, моральному кодексу! Понял?

Ермолай с искренним негодованием произнес последние слова и даже плюнул и махнул рукой, как бы и вовсе не желая вспоминать про такого несуразного и злого человека.

– Постой! – спохватился он. – Куда ж наш начальник-то подевался? А, вон он!

Ермолай кивнул куда-то в темноту, но как Сигизмунд ни вглядывался в ту сторону, так ничего и не мог разглядеть.

– Возле лодок пристроился, – прошептал Ермолай. – Ну, бог с ним, нехай его там…

– Это ты капитана своими разговорами расстроил, – засмеялся Сигизмунд.

– Как так?

– Да очень просто: как никак – блюститель порядка, а ты в таком свете все представил…

– В каком таком свете?

– Ну, сам посуди: ведь по-твоему – что получается? Все, кому не лень, тащат.

– Зачем – все? Я про всех этта, как сказать… ну, в обчем, ничего про всех не говорю. Мы с тобой такие-то – чего утащим? А кто, конешно, ну, как сказать, к чему приставлен – к какому там матерьялу, допустим, и так и дале…