Текст книги "Хроноагент"

Автор книги: Владимир Добряков

Соавторы: Александр Калачев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

– А что такое МПП? Что со мной будут делать?

Лена грустно смотрит на меня.

– Не знаю, родной. Никто из моих знакомых не проходил эту подготовку по такому высокому классу, какой назначил Магистр для тебя и Андрея. В моем представлении, – я сравниваю с тем классом, по которому прошла сама, – из вас вынут душу, вывернут ее наизнанку, почистят и начинят чем-то невероятным. Вы выйдете оттуда “суперменами”, если выйдете вообще.

– Брось так мрачно шутить, Леночка. Не такой Магистр человек, чтобы посылать на убой своих сотрудников. Да и моральный фактор, я думаю, ты преувеличиваешь.

– Не знаю, не знаю…. Да и Магистра ты еще не знаешь. Знаю я только одно: вы выйдете оттуда другими людьми.

– В каком плане?

– В таком, что вы будете способны на многое такое, о чем сейчас не можете даже подумать без содрогания. МПП – это как бы перестройка душевного склада, даже изменение моральных устоев личности.

– Но ведь это… – начинаю я, но Лена меня прерывает:

– Это не совсем так, как ты думаешь. Ты просто станешь несколько другим на подсознательном уровне. Впрочем, после твоих подвигов на “Конго” и в сорок первом году я не думаю, что тебе нужна серьезная перестройка подсознания.

– Значит, ты будешь любить меня по-прежнему?

– Вот что тебя беспокоит, – смеется Лена. – На этот счет ты можешь не переживать. Ты уже вернулся с двух заданий и неужели не заметил, что каждый раз ты становился другим, пусть немного, но другим? Ты уже никогда не будешь тем Андреем Коршуновым, которым был в 1991 году, в своей фазе. Сейчас в тебе пусть немного, но присутствуют и Андрей Злобин, и Джон Блэквуд, и Кен Берто. Все эти контакты не проходят для хроноагента бесследно. Что-то он берет от каждого, в личности которого действует.

– Но это же страшно, Лена.

– Нет, родной, это только так кажется. Просто к этому, как и ко многому другому, надо привыкнуть и принять как должное.

Заметив, что я задумался, Лена переходит в атаку:

– Ну разве ты заметил, что я стала относиться к тебе по-другому, что я как-то изменила свое отношение к тебе после этих двух внедрений? Стала меньше любить тебя?

– Да нет же…

– Тогда в чем дело? Пойми наконец, ты – хроноагент, а это не такой человек, как все. Вы живете особой жизнью. То, что ты знаешь, еще далеко не все. Со столькими нюансами вашей работы тебе еще придется столкнуться!

– Понимаешь, Лена… Почему вы – ты и Магистр – не сказали всего этого раньше? По-моему, это непорядочно. Если бы я знал все это раньше…

– Ты отказался бы от этой работы? Ха! Не говори глупостей! Во-первых, ты бы не отказался из-за меня, ведь так?

– Но-но! Полегче на поворотах! Не слишком ли высоко ты себя ценишь?

– Не слишком! – отрезает Лена. – Даже слишком низко, если после такого высказывания продолжаю мирно с тобой беседовать. Ну а во-вторых, как было объяснить тебе все эти тонкости до того, пока ты не столкнулся с ними в реальной работе? Ты бы понял что-нибудь?

– Вряд ли.

– Вот видишь! Так что, драгоценный мой Андрей-Джон-Кен и как тебя еще там, перестань дуться, поцелуй свою любимую и приготовь-ка хорошего вечернего чайку. Время уже позднее, а завтра день у тебя будет наверняка не из легких.

Глава 20

Когда же пытуемый впадает в беспамятство, испытание, не увлекаясь, прекратить.

А. и Б. Стругацкие

Утром меня будит сигнал таймера. Лена спит. На дисплее светится: “5.40”, а ниже: “Школяру Дельта-3 прибыть в блок Z8 в 6.00”.

Я вздыхаю. Начинается так называемая МПП. Одевшись и заказав по линии доставки завтрак на двоих, я съедаю свою часть и, подойдя к камину, склоняюсь над Леной. Уютно лежит на роскошной шкуре моя подруга. Я нагибаюсь и осторожно целую ее туда, где шея переходит в плечо. Лена улыбается, не открывая глаз, и говорит:

– Уже? Ну, держись там, не раскисай. Самое главное, не теряй выдержки, что бы ни случилось.

Она встает и, обняв меня за плечи, целует в лоб, как ребенка (или покойника). Сопровождаемый таким напутствием, я шагаю к двери нуль-Т. Войдя в кабину, оборачиваюсь. Лена стоит у компьютера, нагая и прекрасная, как древняя богиня, и грустно смотрит мне вслед. Увидев, что я обернулся, она машет мне рукой в прощальном жесте и улыбается.

Закрываю дверь и выхожу в блок Z8. Блок как блок. Ничего страшного. Компьютеры, куча разнообразных экранов, столы и компания веселых ребят в салатовых комбинезонах.

– А, вот и еще один мученик пришел! – приветствуют они меня. – Не теряй времени, заголяйся и – на стол!

Я безропотно исполняю все, что мне сказали. Круглолицый молодой брюнет обклеивает меня датчиками и начинает наяривать на компьютере, как заяц на барабане. При этом он отпускает шуточки относительно преисподней, демонами которой они являются. Вдруг лицо его вытягивается.

– Слушай, друг. Они что у вас там, с ума посходили? Второго хроноагента подряд посылают по 7А! Что это? Группу для заброса в антимир готовят?

Он с сочувствием смотрит на меня.

– Тебя как зовут, дружище?

– Андрей.

– Виктор, – представляется круглолицый. – Вчера мы по 7А запускали одного, тоже Андрея. Какое-то это имя роковое.

– И как он?

– Так же, как и ты. Ну, Андрюха, держи хвост пистолетом, а нос по ветру и не мякни. А уж мы сделаем все, что в наших силах. Это я тебе обещаю.

– Огромное вам мерси. Что я сейчас должен делать?

– Сейчас? Спать!

Он что-то переключает на пульте, и я засыпаю, проваливаюсь, точнее сказать.

Проснувшись, я обнаруживаю себя на том же столе. От компьютера ко мне подходит Виктор.

– Итак, Андрюша. За эти трое суток ты прошел гипнотический сеанс. Тебе теперь сам черт не брат! Под кожей у тебя вмонтированы теледатчики. Такие же датчики мы вживили в мозг…

– Это еще зачем?

– А затем, что если у тебя, – он выразительно крутит пальцами у виска, – то мы вовремя это заметим и вырубим тебя, тем самым сохранив для дальнейшей работы ценного хроноагента.

– Многообещающее начало. Надеюсь, что это хозяйство вы дали мне напрокат и изымете, когда все кончится.

– Разумеется, – улыбается Виктор. – Ну, пора за дело.

– С чего начнем?

– А вот это тебе знать не положено, дорогой. Видишь вон ту дверь, под номером четыре? Вот туда и ступай. Нажмешь кнопочку, вон ту, желтенькую, дверца и откроется. Ты туда сразу входи и постарайся ни на что не обижаться. Понял?

–Угу.

– Ну, вперед! С нами Время!

За дверью я попадаю в компанию накачанных молодчиков со зверскими физиономиями. Меня начинают превращать в котлету с таким хладнокровием и с таким знанием дела, что все мои навыки в различных видах единоборств дают только противоположный эффект. Ребята работают профессионально.

Моя первая реакция: “Что я им сделал? За что это?” Потом всплывают в сознании слова Виктора: “Постарайся ни на что не обижаться…” Я все понимаю и вместо того, чтобы оказывать бесполезное сопротивление, пытаюсь уклониться от ударов. Похоже, что только этого они и ждут. Мне устраивают такую “коробочку”, что все человеческое слетает с меня, как грязные носки перед баней. Я зверею и бросаюсь на них, готовый их разорвать. Это напоминает бой с тенью, с той только разницей, что тень бьет весьма жестоко и норовит попасть по морде, в солнечное сплетение, в пах и по почкам.

Сколько это все продолжалось, неизвестно. Когда я вырубаюсь, меня подтаскивают к вентилятору. Я прихожу в себя, и все начинается сначала. Но всему когда-нибудь приходит конец. То, что от меня осталось, выталкивают в соседнее помещение, я падаю на бетонный пол и забываюсь.

Очнувшись, я обнаруживаю себя распяленным короткими цепями между полом и потолком в мрачном помещении, напоминающем застенок инквизиции. В углу, сзади меня, горит очаг. В другом углу темнеет что-то наваленное грудой. Что там именно, я разглядеть не могу, не хватает света. Прямо напротив меня во мраке угадывается дверь. Я в этом помещении один.

Вишу я так довольно долго, руки и ноги начинает сводить мучительной судорогой. Никак не могу понять: для чего я здесь? Кроме пыточного застенка, никаких других ассоциаций это помещение не вызывает.

Время тянется. Боль от рук и ног распространяется по всему телу. Хочется кричать. Но тишина стоит такая, что в ушах звенит. Тут я обращаю внимание на то, что я совершенно голый. Боль сосредоточивается в районе поясницы, мучительно ноет шея и затылок. Рук и ног я уже не чувствую.

Сколько это продолжается – минуты или часы, – не знаю. Я уже потерял чувство времени, когда дверь, скрипнув, растворяется с железным лязгом. В помещение, пригнувшись в дверном проеме, входит широкоплечий мужчина, голый по пояс, в красном островерхом колпаке-маске, закрывающем все лицо, с прорезями для глаз и рта. Не обращая на меня внимания, он проходит в темный угол, берет там кожаный фартук и надевает его. Затем он подходит ко мне и, не говоря ни слова, разглядывает. Потом проходит к очагу и зажигает факел, который втыкает в гнездо у двери. Сам встает рядом, скрестив на груди могучие волосатые лапы.

В помещении становится светлее, и я уже могу разглядеть темный угол. Лучше бы оставалось темно. С первого же взгляда мне становится не по себе. Там сложены пыточные инструменты, как известные мне по разным описаниям, так и совершенно непонятного назначения. Я мгновенно забываю о боли в пояснице и затылке. Все тело начинает ныть в недобром предчувствии.

В камеру входят еще трое. Двое – такие же, как первый. А третий – в желтом балахоне и в желтом же колпаке-маске. Полуголые в красном проходят в угол, надевают фартуки и начинают деловито и спокойно перебирать инструменты. Желтый неподвижно встает у двери. Наконец они выбирают то, что им нужно. Один с какими-то клещами проходит к очагу, а другой, держа в руках длинную толстую плеть с короткой ручкой, почти кнут, становится сбоку от меня.

Тот, который пришел первым, заходит сзади и с чем-то возится. Слышится скрип и лязг. Цепи в потолке несколько удлиняются, и я повисаю под углом к полу. Плеть, дважды опоясав меня, сдавливает огненным обручем. Я хрипло вздыхаю от страшной боли. Но это только начало. Палач дергает кнут на себя, и тот скользит по телу, сдирая на ходу кожу, как бы перепиливая меня пополам. Перед глазами плывут разноцветные круги. Но едва я перевожу дыхание, как на меня обрушивается второй такой же удар, и снова – перепиливающее движение ремня по телу… Тем временем второй палач, который ковырялся в очаге, подтащил жаровню с углями. В углях калились какие-то прутки и замысловатые крючья.

Наконец первый палач, то ли устав, то ли выполнив свою норму, отходит в угол с инструментами и вновь начинает в них копаться. Я с облегчением вздыхаю. Но облегчение длится всего мгновение. Второй палач, выбрав на моем теле место, где кнут содрал кожу поглубже, прикладывает раскаленный докрасна прут. Я оглашаю камеру жутким воем. Когда прут, по его мнению, достаточно охладился, палач берет из жаровни крюк и вгоняет его в другое ободранное место, засадив его под кожу. Он оставляет его торчать там, а сам берется за какой-то трехгранный предмет, тускло светящийся в жаровне. Помещение наполняется смрадом горящего мяса. Моего мяса! Это уже выше моих сил…

– За что?! Что вы от меня хотите?

Ответ поражает меня своим спокойствием:

– Мы хотим, чтобы ты сказал нам, кто ты, откуда и зачем здесь появился? А также куда ты дел ушайный комеплс?

– Какой комплекс?

– Притворяется сумасшедшим, – произносит человек в желтом. – Продолжайте!

Первый палач выходит из угла, держа в руках раскрытую коробку с набором игл различной длины и формы. Скрипит колесо, звенят цепи. Я опускаюсь на пол. Палачи обхватывают мои руки стальным кольцом, и палач с иглами начинает трудиться над моими кистями. Это был не садизм, а высококвалифицированная работа профессионала. Ее эффективность усугублялась спокойствием и деловитостью палача, а также тем, что он работал без всякого видимого наслаждения. Он добивался не моих мучений и воплей, а результата. И добивался весьма успешно. И добился бы, знай я, что такое “ушайный комеплс”. Без этого все мои вопли ничего для них не значили.

Боль горячими волнами накатывается от пальцев, растекается по позвоночнику и бьет кувалдой по затылку. Пот льется с меня ручьями. Я уже не вою, я хриплю. А другой палач раскапывает в углу очередное приспособление.

На этот раз меня подтягивают повыше, и палач начинает трудиться над моими ступнями и пальцами ног. Я не вижу, что он там творит, но впечатление складывается такое, словно он выдирает мне ногти, дробит кости, забивает клинья между пальцами. Когда я отрубаюсь, человек в желтом приводит меня в чувство, натирая мне виски каким-то снадобьем из черного флакона, который он прячет под своим балахоном, едва я открываю глаза.

Палачи прекрасно знают все болевые точки человеческого тела и весьма умело используют свои знания. Огонь, иглы, лезвия, клещи, щипцы, всевозможные тиски, как холодные, так и раскаленные, трудятся надо мной, превращая мое тело в вопящее месиво. Несколько раз я уже считал, что пришел мой конец, но всегда адское снадобье возвращало меня в застенок.

Наконец один из палачей приспосабливает к моим половым органам какие-то специфические тиски и начинает медленно затягивать винт, а другой подносит к лицу жаровню, полную пылающих углей. Мое бешено колотящееся сердце, как мне кажется, выскакивает из груди, выкатившиеся глаза лопаются от жара, в мозгу что-то взрывается и…

Глава 21

А ты уйди, тебе нельзя тут быть,

Живой душе, средь мертвых!

Данте Алигьери

…Сильное жжение на левом плече заставляет меня открыть глаза. На груди сидит розовая не то ящерица, не то жаба и длинным языком слизывает запекшуюся кровь. Я мычу и пытаюсь пошевелиться. Все мое тело сразу же бурно протестует, а жабоящерица, подмигнув мутными голубыми глазками, лениво спрыгивает с меня.

Палачей рядом нет, застенка тоже нет. Я лежу на сиреневом песке, обжигаемый огромным голубоватым солнцем. Песок горяч, как угли, а солнце жжет немилосердно. Мои многочисленные раны, полученные в застенке, горят, как будто их щедро посыпали солью и перцем. Мучительно хочется пить.

С трудом повернув голову, я убеждаюсь, что лежу в бескрайней пустыне. Насколько я могу видеть, вокруг, кроме песка, ничего нет. Закрываю глаза, но сквозь веки яркое солнце проникает, жжет и иссушает мой мозг. Где я? Зачем я здесь?

Жажда становится невыносимой. Пытаюсь перевернуться на живот и сразу понимаю, что это невозможно. Изуродованное тело откликается целой серией вспышек боли в ответ на малейшую попытку хоть как-то изменить положение. Какое-то время я лежу неподвижно, мучительно размышляя и собирая все свое мужество и волю к жизни. Если я останусь так лежать, то умру от жажды и высохну под этим солнцем. Зачем это мне? Надо действовать. Но как? И есть ли здесь где-нибудь вода? Есть или нет, не знаю, но помирать вот так, пассивно, я не желаю. С другой стороны, израненное тело не желает мне повиноваться. Ну что ж, тем хуже для него. Собрав в кулак всю волю, стискиваю зубы, что само по себе ударяет волной боли, и с хриплым рычанием начинаю переворачиваться…

Первая мысль, какая приходит в голову: “Лучше бы этого не делать!” Но потом приходит ярость, загнавшая боль куда-то в подсознание. Какое-то время идет борьба между болью и яростью, потом последняя побеждает, я оказываюсь на животе и тычусь лицом в песок. Еще целую вечность я собираюсь с силами и столько же поднимаюсь, сначала на локтях, а потом и на руках. Слева, почти на горизонте, вижу какие-то камни и вроде бы какие-то растения.

Туда! Где растения, там и вода! Скорее! “А может быть, сначала поспать, собраться с силами?” – предлагает измученное тело, которое категорически протестует против такой экспедиции. Нет! Если я расслаблюсь хоть на минуту, ярость уснет, силы растают, и солнце добьет меня. Вперед! Вперед, пока еще есть решимость бороться за жизнь.

Каждое движение дается страшным напряжением всех сил и всей воли. Это длится, наверное, столетие, не меньше. Проклятые камни и кустики не приближаются. Я решаю не смотреть на них и, выбрав направление, опустив голову, начинаю работать локтями и коленями, изредка оглядываясь, чтобы по следу на песке определить, не забираю ли я вправо или влево. Так проходит еще тысячелетие. Наконец я роняю голову на песок, окончательно исчерпав свои силы. От жажды все мое нутро превратилось в раскаленную топку. Никакие силы в мире уже не могут заставить меня двигаться дальше…

Какой-то невнятный звук заставляет меня открыть глаза и поднять голову. Камни и куст – в десяти метрах от меня. Из камней бьет родник! Поздно. Солнце, жажда и раны сделали свое дело. Я уже ничего не могу предпринять. Какое-то время тупо смотрю на текущую воду. Потом мысль, что я умру от жажды вот так, рядом с источником воды, приводит меня в исступление. Уже не думаю о том, что я скорее всего не на Земле. У нас не бывает сиреневых песков, голубого солнца и розовых жабоящериц с голубыми глазами. И это может течь вовсе не вода. Это – жидкость, и она может меня убить… или спасти.

Протягиваю руки, зарываю их в песок и ценой невероятных усилий подтягиваюсь вперед. Я продвинулся довольно успешно, сантиметров на десять. Короткий отдых и снова: руки вперед, подтягиваемся… Еще сантиметров восемь-десять. И так до бесконечности.

Со стороны это, наверное, выглядит забавно. Лежит на песке червяк, корчится, поджариваясь, дергается в конвульсиях и судорожными рывками движется вперед. Но мне не до смеха. Каждое движение, каждое усилие отзывается во всем теле и в первую очередь в мозгу ужасной болью. Дышу я хрипло, с присвистом. И только нежелание умереть вот так, пассивно, заставляет меня издеваться над самим собой самым непостижимым образом.

Не могу сказать, сколько длилось это самоистязание. Примерно лет через сто, а может быть, через пятьсот я наконец приблизился к этим камням вплотную. И тут обнаружилось еще одно препятствие. Родник-то стекает на противоположную от меня сторону. Издали, с десяти шагов мне была видна только его фонтанирующая над камнями струя. Надо или обогнуть камни, или вскарабкаться на них. Высота кучи камней примерно с метр. Цепляюсь за нижние камни и начинаю подтягиваться. Еще… еще… Лицо и грудь раздирают острые кромки, но я не обращаю на это внимания. Одной раной больше, одной меньше.

Вот правая рука касается прохладной воды. Как будто кто-то вдыхает в меня свежие силы. Еще одно усилие… Небо темнеет, камни дрожат подо мною, раздается страшный грохот, налетает жаркий вихрь и, подхватив меня, швыряет куда-то. Сознание меркнет.

Я прихожу в себя от холода. Холода, от которого нет спасения и который сковал все тело. Подо мной что-то жесткое и холодное. Открыв глаза, обнаруживаю над собой что-то вроде навеса. На мне грубый балахон из мешковины и больше ничего. Рядом, справа и слева, плотно лежат люди, одетые в такую же мешковину. Под навес свободно задувает ветер, который тащит жесткий, колючий снег и посыпает им лежащие вокруг меня тела.

Сумеречно. Шагах в тридцати горит костер, возле которого видны три неуклюжие фигуры. Над костром подвешен большой котел. Одна из фигур отделяется от костра и направляется к нам.

– Хватит дрыхнуть, бездельники! Вставайте, жрите и принимайтесь за работу! – хрипло лает она.

Люди вокруг меня шевелятся, слышится надсадный кашель. Сначала кашляет один, потом кашель подхватывают еще несколько, вскоре кашляют уже все, включая меня. Люди с трудом и кряхтением встают, стряхивают с себя снег и непрерывно кашляют. Пытаюсь встать и я и тут же понимаю, почему все кряхтят и ругаются. Закоченевшие члены слушаются с трудом. Каждое движение отдается болью в суставах и пояснице.

Люди тянутся к костру, плетусь туда же и я. На поясе у меня, как и у всех, болтается что-то вроде пиалы, не то из дерева, не то из камня. У костра выстраивается очередь, всем подходящим наливают что-то из котла в пиалы и суют в руки какой-то предмет, который достают из мешка.

Троица у костра одета в меховые комбинезоны и меховые плащи. За плечами висит что-то вроде ружей, возле костра в землю воткнуты копья. Когда я подхожу поближе, то обнаруживаю у них на поясе еще и короткие прямые мечи.

В пиалу мне наливают горячей жидкости, в руки суют твердый кусок. По примеру остальных макаю его в жидкость. Тогда его становится возможным разжевать. Это – грубый, жесткий “хлеб”, то ли из кукурузы, то ли из гороха, пополам с мякиной. Жидкость оказывается обыкновенной водой. Пока мы “завтракаем”, один из “меховых” заглядывает под навес, пинает ногой оставшиеся на снегу тела, возле одного останавливается, достает меч…

– Восемь за эту ночь, – сообщает он, вернувшись к костру.

– Эй вы, бездельники! Хватит жрать! Пора за работу! Вот вы, четверо, везите мертвяков! Остальные вперед! – слышатся команды, пересыпаемые непонятной, но, видимо, отборной руганью.

Четверо тянутся под навес, а все остальные, и я в том числе, идут растянувшейся толпой, в сопровождении двух охранников, куда-то в темноту. Идем мы недолго, метров через пятьдесят начинаем спускаться по камням куда-то вниз. Становится светлее. В сером свете я вижу груду громадных камней. У нее мы останавливаемся. Все начинают разбирать инструменты: ломы, кайлы, кувалды. Стою в замешательстве, не зная, за что взяться. Жгучий удар по плечам заставляет действовать активнее, и я хватаю первый попавшийся лом. Но его одновременно со мной берет уже кто-то другой.

– Что с тобой, Гу? Вот твоя кувалда.

Беру кувалду и начинаю присматриваться, что делают другие, которые с кувалдами. Они откалывают от каменных глыб куски помельче. Возле одной глыбы вижу несколько железных клиньев. Я начинаю загонять их в трещины и скоро откалываю кусок килограммов на триста. По примеру других кувалдой разбиваю его на куски помельче. Скоро понимаю, что здесь нужно найти золотую середину, так как второй удар по плечам сопровождается рекомендацией: “Не коли так мелко!”

Появляются еще какие-то люди в мешковине. Они подбирают наколотые камни и куда-то уносят. Принимаюсь откалывать новый кусок. Но кувалда заметно потяжелела, и я уже не могу наносить удары так часто и так точно. Замечаю, что и у остальных работа идет так же. А охранники покрикивают:

– Веселее, бездельники! Зря только хлеб жрете! До обеда еще далеко!

Сквозь тучи проглядывает тусклое солнце. Оно действительно еще очень низко. Но оно достаточно освещает место работы, чтобы я мог осмотреться. Мы находимся в самом начале неглубокого, но длинного ущелья, противоположный конец которого теряется вдали. Чуть поодаль, на стене ущелья, копошится группа людей. Оттуда время от времени срываются каменные глыбы.

Еще подальше по стене наверх вереницей карабкаются те, кто забрал у нас камни. Вдоль лестницы, вырубленной в стене ущелья, на равном расстоянии стоят охранники и подбадривают носильщиков бичами. Вот один отстал, за ним образуется затор, вереница останавливается. Два удара бича проблему разрешить не могут. Тогда охранник подбегает к остановившемуся. Блестит меч… Тело вместе с камнями катится вниз, сбивая с ног тех, кто не успевает увернуться или отскочить. Голова несчастного прыгает по камням отдельно. А внизу подбежавшие со всех сторон охранники мечами и копьями расправляются с теми, кто, сбитый с ног, свалился вниз. На лестнице вершат расправу над теми, кто в суматохе не смог удержать и выронил свой камень.

– Работай, а не глазей! – Совет сопровождается ударом бича.

Резво хватаюсь за кувалду и начинаю долбить камень.

– Не надрывайся, Гу, – слышу я другой совет, произнесенный хриплым шепотом, – тебе что, не терпится вымотаться и попасть в камненосцы?

Внимательно присмотревшись, я понимаю, что мои товарищи по работе “замороженно” двигают кувалдами, ломами и кирками не столько от усталости и измождения, сколько из расчетливости и экономии сил. Ну, так я тоже могу. Минут через десять втягиваюсь в общий ритм и работаю “с прохладцей”, не обращая никакого внимания на оскорбительные покрикивания охранников.

Еще и еще раз к нам приходят камненосцы и забирают нашу “продукцию”. Наконец, звучат три громких удара в гонг или колокол. Все разом бросают инструменты и тянутся к выходу из ущелья.

У костра мы получаем по пиале горячей жидкости с какими-то волокнами, по два твердых клубня, что-то вроде картошки или свеклы, и по куску “хлеба”, раза в два больше, чем на завтрак. Жидкость чуть солоноватая, с запахом вареной капусты и селедки одновременно.

После обеда мы минут двадцать сидим молча и, по команде охранников, вновь тянемся в ущелье-каменоломню. Снова начинается монотонная, изматывающая работа. Она продолжается до захода солнца.

На ужин мы получаем по пиале горячей воды, кусочку полусырой, отдающей тухлятиной рыбы и куску “хлеба”. Также нам выдают по одной сигарете и разрешают минут по десять группами по семь человек погреться у костра. После “сугрева” мы плетемся под навес и начинаем устраиваться на ночлег. Улегшись на твердую мерзлую землю, я пытаюсь проанализировать прошедший день и продумать линию поведения.

– Что не спишь, Гу? – слышу шепот. – О чем думаешь?

– О жизни.

– Что о ней думать. Ее нет. Для нас, по крайней мере. Вчера мы – отбойщики, сегодня – ломовики, завтра – дробильщики, а послезавтра – камненосцы.

– Ну а потом?

– Что ты спрашиваешь? Разве сам не знаешь? Потом – печь.

Так, кое-что уже ясно. Это что-то вроде фашистского концлагеря. Для начала информации хватит. Я плотнее прижимаюсь к соседу, который только что говорил со мной, и пытаюсь заснуть. Это довольно нелегко, но усталость берет наконец свое.

Потянулась вереница однообразных дней, настолько однообразных, что я теряю им счет. Холодные ночи, изнуряющая работа, скудная кормежка, побои охраны. Каждое утро мы недосчитываемся до восьми человек. Они либо умирают от истощения, либо замерзают за ночь. Тех, которые еще живы, но уже не могут подняться, охрана добивает мечами или копьями. Я заметил, что ружья висят у них за спиной совсем без дела. На моих глазах они никогда ими не пользовались. По всей видимости, они предназначены на случай массового бунта.

Один раз меня назначают выносить трупы. Мы укладываем их по два на волокуши и тащим в противоположную от каменоломни сторону. Километрах в двух – крутой обрыв. Мы сбрасываем с него мертвые тела. Внизу, метрах в сорока, я различаю низкое длинное строение с рядом труб, из которых валит густой черный дым. Противоположный конец крематория теряется в темно-серой дымке. Внизу, под самым обрывом, целый отвал трупов, среди которых копошатся люди в мешковине. Они подбирают тела и носят их в крематорий. Ворота крематория непрерывно поглощают все новые и новые порции “топлива”.

– Счастливчики. Они, по крайней мере, могут погреться! – говорит про тех, кто таскает трупы, старый Дю.

Раз в неделю приходит “большой начальник”. Он, с помощью наших охранников, отбирает наиболее ослабевших которых куда-то уводят. Я уже знаю: их переводят в дробильщики. В нашу же команду почти сразу после этого приводят пополнение: человек двадцать пять – тридцать. Они выглядят покрепче, чем мы, но уже не годятся для тяжелой работы отбойщиков.

Дни тянутся за днями, недели за неделями, все полные тяжелого труда и безысходности. Я уже забыл, что я – хроноагент из команды Магистра Альфа. Я забыл про Лену, про Андрея с Катрин. Я – каторжник Гу, обреченный до конца дней своих работать в этих каменоломнях. А о том, что конец этот не за горами, напоминают клубы черного дыма, которые время от времени поднимаются со стороны крематория. И что характерно, я смотрю на этот дым без всякого ужаса, а даже с надеждой на скорое избавление от страданий.

Я научился радоваться маленьким радостям: удалось улечься спать поближе к середине; клубень сегодня достался покрупнее; рыба менее тухлая; охранник прозевал и дал лишнюю минуту погреться у костра; соседа разобрал страшный кашель, и он уступил мне свою сигарету и т.п.

Временами, правда, перед тем как заснуть, мне приходят в голову мысли: “А зачем я здесь? Что я должен сделать?” Но сон берет свое, а с утра все эти мысли изгоняются жуткой безысходностью, которая меня окружает.

Но вот однажды среди рабочего дня приходит какой-то начальник. Он о чем-то говорит с нашими охранниками, и они отсчитывают двадцать человек вместе со мной. Нас гонят в сторону крематория. Дойдя до обрыва, я вижу, что крематорий не дымит.

“Что бы это значило?” – мелькает мысль.

Мы спускаемся вниз и, дойдя до ворот крематория, идем вдоль него. Компания наша приободряется. Идущий рядом со мной Ко шепчет;

– Повезло, хоть немного в тепле поработаем!

Я все еще ничего не могу понять. Мы доходим почти до конца здания. Оно заканчивается над обрывом, над краем которого слегка возвышается куча пепла.

Нам раздают скребки и метлы и объясняют задачу. У крематория засорился конвейер. Его надо очистить. Но крематорий нельзя остужать сильно и надолго (непрерывное производство!). Сейчас он остыл до температуры, при которой внутри можно работать. Но как только откроют люки, он начнет остывать еще быстрее. Поэтому время работы очень ограничено. Всего десять минут. Мы должны следить за свистком. После свистка зажгут факел и включат компрессор. Как только факел достигнет открытого люка, тот автоматически закроется. Поэтому если кто после свистка замешкается, пусть пеняет на себя. Приготовились!

Мы с Ко стоим у самого крайнего люка. От него до конца крематория, уходящего в обрыв, метров шестьдесят-семьдесят. Меня осеняет мысль. Это шанс! Люк открывается, и мы лезем в него.

– Ко! Это наш последний шанс!

– Какой еще шанс?

– Вырваться отсюда!

– Ты с ума сошел!

Мы уже внутри крематория. “Нормальная” для работы температура оказалась такой, что волосы потрескивают, а глаза, кажется, вот-вот лопнут от жара. Легкие обжигает горячий воздух. Мне это живо напоминает жаровню с углями в застенке. Возле нас конвейер кончается, дальше идет простая труба. Стоять можно только на четвереньках.

– Ко! Слушай меня! К чертям этот конвейер! Давай сразу туда! – показываю я в сторону трубы. – За десять минут мы ее проскочим и выберемся отсюда.

– Ну а дальше что?

– А дальше то, что искать нас не будут! Подумают, что мы сгорели.

– Ну а дальше-то что? Помрем с голоду и холоду?

– Ко! В любом случае мы умрем свободными! А может быть, и не умрем. Может быть, выберемся. Неужели ты предпочитаешь надрываться в каменоломне за кусок жмыха и тухлятину?! Неужели ты забыл, кем ты был раньше?

– Я был воином! – Глаза Ко вспыхивают. – И я хочу умереть свободным, а не свалиться здесь в гору трупов. Вперед, Гу! А если мы не успеем проскочить трубу?

– Тогда сгорим. Какая разница, сейчас сгореть или через полгода? Мы теряем время! Вперед!

Ползти по раскаленной трубе – это тяжелый вид спорта! Пот заливает глаза, и я не вижу даже, как далеко еще конец “путешествия”. Сзади слышится хриплое, надсадное дыхание Ко.