Текст книги "Хроноагент"

Автор книги: Владимир Добряков

Соавторы: Александр Калачев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)

– И я так думаю! – горячится Лавров. – Не такой Серега человек, чтобы друга бросить. Они с Андреем с Финской, да что там, с училища вместе.

– Постой, постой! – Ненашев перегибается через стол, забирает у меня недокуренную папиросу и жадно затягивается, глядя мне в глаза. – Не хочешь ли ты сказать, что еще на земле, перед вылетом, уже знал, что тебе придется остаться одному, принять бой с десятью “мессерами”, чтобы прикрыть его прорыв? Что же ты за человек? Неужели в тебе ничего не дрогнуло? Не страшно было?

– Если честно, то дрогнуло. А что я за человек? Да обыкновенный. Ты поставь себя на мое место. Вот ты приходишь к выводу, что задание можно выполнить, только пожертвовав одним из двоих. Скажешь ли ты напарнику: “Ты останешься прикрывать, а я доставлю разведку”?

Теперь молчит комбат, ему нечего возразить.

– И страшно мне тоже было. Страшно за то, что Сергей мог не выдержать и ввязаться в бой. Тогда все было бы напрасно.

– Костя, разливай, – командует пришедший в себя Ненашев. – Сейчас, Андрей, мы будем пить за тебя стоя. И не смей возражать!

Но возразить я не успеваю. Тяжелый взрыв затыкает мне рот и расплескивает самогон из кружек. С потолка сыплется земля. Тут же гремит еще один взрыв, за ним – третий, четвертый. Командиры хватаются за оружие, надевают каски. В блиндаж врывается сержант:

– Товарищ капитан! Немцы! Танки!

– Сколько их?

– Трудно разглядеть, далеко еще, и пыль мешает. Идут прямо на нас.

– По местам! К бою!

Комбат надевает каску, хватает бинокль и, проходя мимо меня, говорит:

– Ты же говорил, они раньше утра не начнут!

– Ничего не понимаю, – бормочу я, пожимаю плечами и выхожу из блиндажа вслед за комбатом.

Глава 19

Dun. Dismayed not this our captains, Macbeth and Banquo?

Cap. Yes; As Sparrows eagles, or the hare the lion!

W.Shakespeare

Дункан: И что ж, скажи, он этим устрашил командующих – Банко и Макбета?

Капитан: Да, устрашил, как воробьи – орлов и заяц – льва!

Шекспир (англ.)

Мне с Афгана не приходилось бывать под обстрелом. С отвычки жутковато и кажется, что все снаряды и все пули летят именно в меня. Но я быстро вспоминаю старую солдатскую мудрость: свою пулю не услышишь, и артиллерист в тебя никогда не попадет, потому как он тебя не видит. Нельзя сказать, что я перестаю обращать внимание на свист и разрывы, но они уже не мешают мне видеть и правильно оценивать обстановку.

Ненашев стоит на КП батальона и, опершись локтями о бруствер, смотрит в бинокль. Он сердито выговаривает сержанту:

– Не так уж они и далеко! Ты их даже не рассмотрел как следует, сразу ко мне побежал. Теперь опять побегаешь. Дуй в шестую роту, передай Алмазову: огня не открывать ни в коем случае. За каждый выстрел с него лично взыщу. Сенченко! Ты – к танкистам. Пусть сидят и без синей ракеты не дергаются. Да и по ракете – не больше двух! Кирилл! Есть связь с противотанковой?

Связист подает ему трубку.

– Ольха! Я – Судак! Все нормально, справимся сами, вы помалкивайте.

Отдав трубку, он обращается к лейтенанту с артиллерийскими эмблемами:

– Борис! Только двумя орудиями и только наверняка. Понял?

– Как не понять!

– Беги!

Лейтенант убегает по ходу сообщения, а я подхожу поближе. Нас атакуют пять танков и батальона два пехоты на бронетранспортерах. Танки уже довольно близко. Вот и пехота начинает спешиваться. На атаку основных сил Гудериана это не похоже.

– Разведка боем! – догадываюсь я.

– Верно! – соглашается Ненашев и тут же спохватывается: – А ты что здесь делаешь? Марш в блиндаж!

– Не командуй, будь другом.

– Правильно, приказывать тебе не имею права, но прошу. Нечего тебе здесь делать. Не твое это дело, пойми! Такие, как ты, там нужны, – он показывает в небо, – а не здесь. Знаю, ты мужик смелый. Но кому сейчас нужна твоя смелость? Шальная пуля, случайный осколок и – привет! А у тебя даже каски нет.

– Вот ты бы на правах хозяина и побеспокоился.

– А ну тебя! Башир! Сбегай в блиндаж, принеси летчику каску.

Бой между тем разгорается. Танки приближаются, ведя непрерывный огонь из орудий и пулеметов. С бронетранспортеров тоже бьют пулеметы, поддерживая пехоту, которая идет за танками густыми цепями. Пули все гуще свистят над головой и все чаще чмокают в бруствер. Наши пулеметчики тоже ведут огонь по немецкой пехоте, но та умело прикрывается танками.

Неожиданно совсем рядом звонко бьет противотанковое орудие, тут же еще одно. “Сорокапятки” открывают беглый огонь, в упор. Один танк загорается, но четыре других продолжают атаку. Снаряды высекают на лобовой броне танков фиолетовые искры и рикошетят.

Немецкие артиллеристы продолжают кидать снаряды. Сзади грохочет взрыв, и пробегающий по траншее боец спотыкается и падает в пяти шагах от нас. Наклоняюсь над ним. Он тяжело дышит, на губах кровавая пена, а по лопаткам расползается темное пятно. Я узнаю в нем парня, который хотел взять меня в плен.

– Разрешите, – меня отстраняет подбежавший санитар.

– Прости, друг, – говорю я и подбираю с земли ППШ. Солдат не в силах говорить и только глазами показывает на подсумок. Я понимаю его и забираю запасные диски и гранаты.

– Держись, Жилин! – подбадриваю я бойца, вспомнив его фамилию.

Я проминаю в бруствере амбразурку, пристраиваю в ней автомат и снимаю предохранитель.

Танки и цепи пехоты накатываются все ближе. Пора. Беру на прицел группу немцев и даю очередь патронов на восемь. Словно в ответ мне начинают бить автоматы по всей линии наших окопов. Немцы тоже ведут огонь из автоматов. Движение их замедлилось, но не остановилось. Оно и понятно. Пока впереди танки, они чувствуют себя уверенно. А танки уже совсем рядом. Похоже, что одно наше орудие они разбили, так как огонь ведет только то, которое ближе к нам.

Я не вижу, как Ненашев пускает в небо синюю ракету. Вижу только, как начинают менять курс и прицел своих орудий немецкие танкисты. Один танк вспыхивает, три других стреляют куда-то позади нас.

Оборачиваюсь. Сзади накатываются две “тридцатьчетверки”. Теперь картина иная. На этот раз 75-миллиметровые снаряды “Т-IV” рикошетят от лобовой брони наших танков, а их трехдюймовые снаряды прошибают немецкую броню, как картон. Загорается еще один немецкий танк. Оставшиеся два останавливаются и начинают пятиться, огрызаясь огнем. Откуда взялись наши танки? С воздуха я, когда шел на вынужденную, их не видел. Значит, хорошо замаскировались. А где-то здесь еще и противотанковая батарея.

Странно, но немецкая пехота, оказавшись между своими танками и контратакующими “тридцатьчетверками”, не выказывает желания отступить. Ясно. Слишком близко они подошли, и их достаточно много. Один хороший рывок, и они – в наших траншеях.

Однако наши танкисты, разделавшись с немецкими танками, переносят огонь на бронетранспортеры, по ним же бьет и уцелевшее орудие. Пулеметы бронетранспортеров замолкают. Немцам не до нас. Наши же пулеметчики, наоборот, усиливают огонь по наступающим цепям, теперь им никто не мешает. Мне кажется, еще немного, и немцы не сдержат, покатятся назад.

Внезапно слева раздаются близкие разрывы гранат, крики и беспорядочная стрельба. Что там?

– Черт! Ворвались в окопы все-таки, мать их! – ругается комбат.

Бросаюсь влево по ходу сообщения.

– Андрей! Назад! – слышу сзади крик Ненашева.

Но я уже у поворота траншеи. На меня выскакивают два немца. Впереди крепыш небольшого роста, фельдфебель с рыжими усами. Сзади высоченный, длинноногий и долгорукий верзила с лошадиным лицом и “одухотворенным” горящим взглядом. Ни дать ни взять “белокурая бестия” с фашистского плаката. Он на ходу перезаряжает автомат.

Фельдфебель напарывается на мою очередь и падает как сноп. Верзила спотыкается об него и тоже падает. Это спасает его от моей второй очереди, она летит впустую. Он быстро вскакивает, я снова жму на спуск, но ППШ молчит. Патроны!

Прыгаю на верзилу, целясь ему прикладом в голову. Тот ловко отскакивает, и мой удар приходится ему в грудь. Верзила падает навзничь.

В этот момент сзади гремит взрыв, и меня бросает прямо на немца. На какую-то секунду у меня меркнет в глазах, и это позволяет верзиле подмять меня под себя и схватить за горло. Обеими руками держа автомат за приклад и ствол, упираюсь немцу в кадык. Он хрипит, но его руки гораздо длиннее моих и не ослабляют хватки.

Неужели все? Выжить в бою против десяти “мессеров” и погибнуть на земле от грязных лап “белокурой бестии”! Но что делать? При мне “ТТ”, но одной рукой я его не передерну. Финка!

Бросаю автомат. Немец радостно урчит, но я выхватываю из-за голенища правого сапога нож и с силой бью фашиста в левый бок. Он ахает и сразу ослабляет хватку. Сбрасываю его с себя и бью еще раз, в шею. С этим – все.

Перезаряжаю автомат и одновременно массирую себе горло. Потом вытираю нож и снова сую его в сапог.

Как я мог забыть о нем? Ведь с самой Финской войны мы с Сергеем обязательно совали перед вылетом в правый сапог нож. Ребята смеялись: “Это они на тот случай, если снаряды кончатся. В рукопашную на “Юнкерсов” пойдут”.

Выглядываю за поворот траншеи и сразу прячусь назад. Там хозяйничают немцы. Их человек десять вместе с лейтенантом. Тот что-то командует, машет рукой в оба направления траншеи.

– Форвертс! Форвертс! Шнель! Шнель!

Бросаю гранату и сразу после взрыва выскакиваю за поворот. Бью вдоль траншеи длинной очередью. Сзади меня поддерживает еще один автомат. Оборачиваюсь через плечо: Ненашев! С другого конца траншеи набегают наши бойцы и добивают уцелевших немцев.

– Ну, гвардия, в сорочке ты родился! И в небе уцелел, и на земле. Я уже думал: все, накрыло тебя снарядом. А ты живой и шороху здесь наводишь.

Ненашев быстро распределяет бойцов по траншее, и они открывают плотный огонь по совсем уже близким немцам. Подбегают еще двое с “дегтярями”.

– Все! – кричит комбат. – Обойдемся без контратаки. Сейчас они залягут.

И точно. Не выдержав плотного пулеметного и автоматного огня, немцы ложатся, а потом начинают отходить назад. Автоматный огонь стихает, вдогонку бегущим бьют пулеметы и винтовки. Танки, ворча моторами, возвращаются на исходные позиции.

К Ненашеву подходит начальник штаба.

– Я уже доложил: атака отбита, мы дополнительных средств не привлекали.

– Уточни потери.

– Сейчас ротные сведения дадут.

По траншее проходит знакомый мне сержант. Я останавливаю его и отдаю ему автомат, неизрасходованный диск и гранату.

– Это – Жилина.

Через час в блиндаже собирается тот же состав. Не хватает убитого лейтенанта-артиллериста и одного раненого взводного. Зато пришли экипажи двух танков со своим командиром взвода, молодым лейтенантом.

В блиндаж входит Ненашев.

– Так, славяне. Получен приказ. Держаться до завтра, до двадцати четырех часов. Держаться сколько сил хватит и сверх того. Помощи не будет, рассчитывать следует только на себя. В двадцать четыре то, что от нас останется, должно отойти вот на этот рубеж.

Он показывает на карте новый рубеж обороны.

– Наша задача – затормозить движение дивизий Гудериана, заставить их развернуться раньше времени. Тогда их и причешут.

– Опять отступать!

– А что прикажешь делать? Против нас – танковая группа. Можно, конечно, всей дивизией лечь Гудериану под гусеницы. Только это его не остановит. Так что, славяне, поняли? Отход в двадцать четыре и ни минутой раньше!

– Отход, отход! Когда это все кончится? Надоело пятиться!

– В самом деле, гвардия, ты же по небу летаешь. Тебе сверху все видно. Что там насчет наступления, ничего не разглядел?

– Разглядел.

– И что же?

– Будем наступать, мужики, непременно будем. Не так скоро, как нам хочется, но и не так долго этого ждать, как Гитлеру бы того хотелось.

– Интересно, как это все будет происходить?

– Ясно одно: нелегко это будет. Дай-ка гитару.

Перебрав струны, я запеваю:

– От границы мы землю вертели назад, было дело сначала. Но обратно ее раскрутил наш комбат, оттолкнувшись ногой от Урала…

Вслушиваясь в слова песни, Ненашев начинает разливать по кружкам самогон.

– Кто-то встал в полный рост и, отвесив поклон, принял пулю на вдохе, но на запад, на запад ползет батальон, чтобы солнце взошло на востоке.

Лейтенанты и танкисты шепчут про себя врезающиеся в душу слова Высоцкого, а я завершаю:

– Нынче по небу солнце нормально идет, потому что мы рвемся на запад!

– Вот и выпьем за то, чтобы солнце всегда всходило на востоке, – говорит Ненашев, поднимая свою кружку.

Меня несет, и я выдаю весь свой репертуар. От выпитого зелья я несколько теряю контроль над собой и выдаю слушателям такие вещи, как “Звезды” и “Последний бой”. Правда, спохватившись, удачно захожусь кашлем на строчке “вон покатилась вторая звезда вам на погоны”, а слова “четвертый год” заменяю на “который год”.

Когда я устаю, запевает комбат. Звучат больше народные и казачьи песни. Здесь и знаменитый “Черный ворон” – древняя песнь русских воинов, и “Вниз по. Волге-реке”, и “Любо, братцы, любо!”, и многое другое.

Снова гитара переходит ко мне. И снова в блиндаже звучат песни Высоцкого и Окуджавы.

Постепенно тяжелый день и выпитое берут свое. Голова становится свинцовой, пальцы уже не нащупывают струны гитары. Ненашев отводит меня к месту на нарах и через несколько минут сам пристраивается рядом.

Я засыпаю с мыслью, что мое дело здесь, в 41-м году, сделано. Значит, скоро домой, в девяностые годы. Интересно, как это…

Глава 20

Если человек служит в спецслужбе, в сердце его поселяется вероломство, а в душе – жестокость.

Р.Хайнлайн

– Товарищ гвардии капитан! Подъем! – слышу я знакомый голос и чувствую, как меня кто-то расталкивает.

Открываю глаза. Передо мной стоит мой ведомый. Гена Шорохов.

– Давай, командир, скорее. Полковник приказал: мухой! Живого ли, мертвецки ли пьяного, а доставь комэска.

– В самом деле, друг, собирайся скорее, – торопит меня Ненашев. – Немцы уже зашевелились. Не ровен час ударят, тогда уже не взлетите.

Он протягивает мне полную фляжку:

– Возьми в подарок. Это я специально для тебя налил, когда ты его похвалил. Спасибо за все, за песни в особенности. Хороший ты мужик, Андрей! Живи, удачи тебе!

– И тебе, комбат, удачи!

Мы обнимаемся.

– Даст бог, еще встретимся, – говорит Ненашев.

Киваю, а сам думаю: вряд ли. Со мной ты, во всяком случае, уже не встретишься. Я свое дело сделал, мне пора домой.

Мы подходим к “У-2”.

– Куда летим, Гена?

– Под Починок.

– Ты не в курсе, – спрашиваю я Геннадия, – госпиталь куда перевели?

– В соседнее село. Мы над ним на посадку заходите будем.

Нам с Ольгой опять повезло.

В штабе мне не дают даже доложить о прибытии. Минут пять меня тискают в объятиях Лосев, Федоров и Жучков. Наконец мы садимся, Лосев закуривает, угощает меня и говорит:

– Честно сказать, я уже думал Николаева комэском назначать, когда он доложил, что ты с шестеркой схлестнулся. А когда твой голос услышал, решил, что у меня галлюцинации. Ну, Андрей, сто лет проживешь, раз из такого переплета выпутался!

– Это верно, Андрей, – подтверждает комиссар, – никто даже мысли не допускал, что ты жив останешься. Жучков сидит и репу чешет: кто же в этом квадрате трех “мессеров” завалил? На тебя, каюсь, даже я не подумал. Жди вечером в гости.

– Ладно, давай к делу, – говорит Жучков. – Ты как, работать можешь?

– Вполне. Руки целы, ноги целы, что еще?

– Вот и хорошо! Бери карту. Видишь расположение передовой дивизии Гудериана и ее тылы?

– Сам наносил.

– Сегодня первый вылет через сорок минут. “Колышки” пойдут месить эту дивизию. Твоя эскадрилья прикрывает. Второй вылет в двенадцать. “Су-2” пойдут долбить склады ГСМ. Прикроешь и их. Вот точки встречи. “Колышки” жди на высоте две тысячи, по “сушкам” я уточнюсь перед вылетом. Задача ясна?

– Задача-то ясна. Только машины у меня нет.

– Кто это тебе сказал? Хороши бы мы были, если бы комэска безлошадным оставили! Иди, принимай новую машину. Прямо с завода. Вчера вечером пригнали. Твой номер – семнадцатый.

– Как у Волкова?

– Как у комэска второй!

На стоянке я не успеваю подойти к новенькому “Яку” – меня перехватывает моя эскадрилья. Восторги плещут через край. С трудом утихомириваю их, чтобы поставить задачу.

Наконец я могу подойти к своей новой машине. На ней уже нарисована вся наша символика и красуется двадцать семь звездочек и корон.

Крошкин сияет, мнет мне бока (я уже начинаю уставать от этих проявлений восторга) и говорит:

– Командор, машина – зверь! Движок новый, модернизированный. Километров на тридцать-сорок в час больше даст. Клянусь мамой!

– Это хорошо! Только ты последнюю звездочку перекрась на корону.

Мы с Сергеем, Шороховым и Крошкиным сидим на плоскости “Яка” и ждем команды на вылет.

– Все-таки хорошо, что ты меня накачал перед вылетом, – признается Сергей. – Я когда увидел, что на тебя сразу шесть “мессеров” навалились, все на свете забыл и уже пошел в атаку. Потом вдруг как молотком по башке! Ведь он же специально вперед пошел, чтобы их всех на себя взять! Ведь об этом речь-то и шла! Умом понимаю, а сделать ничего не могу. Руки сами по себе машину ведут. Метров шестьсот всего оставалось, когда я заставил себя отвернуть и уйти в облака. Лечу, а перед глазами ты среди шести “мессеров” кувыркаешься. Докладываю, а вижу все то же. Только когда твой голос услышал, это видение пропало. Не знаю, Андрюха, как бы я смог жить, если бы ты не вернулся?

Зеленая ракета прерывает разговор. Ребята спрыгивают на землю и бегут к своим машинам, а я устраиваюсь в кабине и запускаю мотор.

“Мессеры” встречают нас сразу за линией фронта, но их связывают боем “ишачки”, взявшиеся неизвестно откуда. Спасибо за помощь. Мы идем дальше, к своей цели. В районе сосредоточения дивизии нас опять атакуют “мессеры”. По очереди, с разных сторон, на “колышки” заходят три эскадрильи. Но мы поспеваем всюду. До штурмовиков они не доходят.

Небо вспарывают трассы. Мечутся узкие тени “мессеров”. Привычная картина боя. Наши молодые уже ничем не уступают старичкам. Вот Комов заходит в хвост “мессеру” и договаривается с ним, что летать тому хватит, пора и на покой. Вот Сергей добавляет к своему счету еще одного. Однако жарко! Все-таки маловато для такой работы одной эскадрильи. Сейчас-то ребята держатся неплохо. А если такая нагрузка выпадет и в следующем вылете?

Так и получилось. В следующем вылете мы теряем Илью Пестова. И хотя за два вылета мы сбили восемь “мессеров”, все равно боль потери камнем ложится на сердце. Не радует и сбитый мной двадцать восьмой “мессер”.

После ужина собираемся в своей избе. Просторная комната. Вдоль стен тянутся нары. Мне выделено самое лучшее место, у стенки, рядом с печкой. Там уже дружно урчат во сне три пушистых комочка. Котята прижались друг к другу и уже не разобрать, где кончается один и начинается другой.

Сергей и Крошкин отодвигают от окна на середину длинный дощатый стол и начинают хлопотать вокруг него, таская чугунки с картошкой, миски с огурцами и капустой и прочую снедь. Опять застолье. Но деваться некуда. Ребята будут праздновать мое возвращение с того света.

Мои мысли возвращаются к вопросу: а сколько мне самому еще находиться здесь? Задание мною выполнено. Можно возвращаться “домой”, в свои девяностые годы. Сюда вернется настоящий Андрей Злобин. Интересно, как это все будет происходить? Тот раз я был изрядно на взводе и ничего не заметил. Может, и в этот раз так будет? Тогда более удобного случая, чем сейчас, им (кому же все-таки это “им”?) не представится. Впрочем, прошлая ночь была для такого дела еще лучше.

Внезапно меня потрясает страшная мысль. Настоящий Андрей Злобин должен будет командовать второй эскадрильей. И не простой эскадрильей, а волковской! Полк “сохатых”, дивизия “молний”. А фронтового опыта у него – кот наплакал. Что такое шестнадцать вылетов на Финской?

Ведь это у меня и 28 сбитых, и четыре месяца войны: четыре месяца фронтовой школы под руководством Лосева и Волкова. А у Андрея ничего этого нет. Чем он лучше Гены Шорохова? Гену мы десять дней учили на земле и только потом выпустили в бой. Кто же будет учить награжденного двумя орденами Красного Знамени, без пяти минут Героя Советского Союза, гвардии капитана Злобина? Он сам других учить должен! Чему сможет научить кого-то Андрей Злобин? Да он в первом же вылете не только сам погибнет, но и всю эскадрилью подставит!

От таких дум мне становится жутко.

Мне так и хочется вскочить и закричать, чтобы услышали те, неведомые мне люди, которые перебросили меня сюда, в 41-й год: “Не делайте этого! Оставьте все так, как есть!” Что же мне, в самом деле оставаться здесь до конца войны?

От этой мысли настроение мое никак не улучшается. Опять жертвовать собой? Да сколько можно! А Ольга? Как с ней? Придется вырезать ее из своего сердца. И бог знает, когда зарастет эта рана. А она? Как отнесется к ней настоящий Андрей Злобин? Нет, эта задача неразрешима!

Мои размышления прерывает появление командиров. Все дружно усаживаются за стол. Сергей разливает водку по кружкам. Лосев произносит тост:

– Выпьем за Андрея Злобина и поздравим его с днем рождения. Не с тем, когда говорят: второй раз родился, а с настоящим днем рождения. Он и сам, наверное, забыл, что вчера ему исполнилось двадцать шесть лет!

Меня поздравляют, а я, мало сказать, ошеломлен. Я шокирован. Это же надо! Я и сам не знал, когда мой день рождения. Идиот! Ни разу за эти пять месяцев не догадался посмотреть в свои документы. Знаю, что с пятнадцатого года, и ладно.

Комиссар таинственно улыбается и выходит в сени. Возвращается он с гитарой. Да с какой! Это старинный инструмент, явно сделанный одним из лучших мастеров. По периметру верхней деки идут красные звездочки, общим числом двадцать восемь.

– У аса и гитара должна быть соответствующая, – поясняет Жучков.

Со священным трепетом беру в руки драгоценный инструмент. А Федоров рассказывает, как они с комдивом неделю назад объехали все музыкальные магазины Москвы и только на Сретенке нашли то, что искали. Продавец магазина антикварных инструментов долго не хотел отдавать им гитару, все рассказывал, какой мастер ее сделал, какие виртуозы на ней играли. “Извини, не запомнил фамилий, все чудные какие-то, вроде Либертович-Стограммский”. И только когда Строев заверил его, что гитару они покупают для виртуоза воздушного боя и поэта-песенника по совместительству, продавец неожиданно отдал им гитару и даже сбросил треть цены.

– Ну, что ты нам споешь под новую гитару?

– Подарок сначала обмыть полагается, – отвечаю я, забирая инструмент.

У гитары чистый, глубокий, богатый тончайшими нюансами звук. Кажется, что резонируют не только деки, но и сам гриф. Не исключено, что она действительно побывала в руках знаменитостей, вроде какого-нибудь Дербалызкина-Поллитрова.

Сергей тем временем наполняет кружки. Мы выпиваем, и я задумываюсь. О чем спеть? Тему подсказывает Жучков:

– Я вот все думаю. Война кончится, это мы все знаем. Но ведь будет у нее последний день! Каким он будет, этот последний день войны?

– Хорошо бы он пришелся на май, – говорю я.

– Нет, к маю не управимся, – возражает Федоров.

– А я не говорю о мае 42-го. Пусть это будет май 43-го, даже 45-го! Почему май? В мае расцветает природа, хочется жить и любить. Самое время кончать войну. Но все дело в том, что это будет последний день войны. И в этот последний день прозвучит последний выстрел, и будет солдат, который погибнет от этого выстрела. Он так и не узнает, что война кончилась.

Я запеваю песню “О конце войны”.

– А все же на запад идут и идут батальоны, и над похоронкой заходятся бабы в тылу…

Когда все угомонились и мы стали укладываться, я спросил Сергея:

– Где Ольга, ты не в курсе?

– В Озерках госпиталь стоит. Рукой подать.

– Это хорошо. Завтра вечером навещу.

С утра делаем два вылета. Первый – на прикрытие переднего края под Рославлем. Наши две эскадрильи разгоняют полк “Юнкерсов”. Я с первого захода сбиваю ведущего, Гена Шорохов – еще одного. Сергей с ведомым поджигают еще одну пару. Мидодашвили бьет пятого. Этого достаточно. Третья эскадрилья бьет уже удирающего противника. Второй заход нам делать уже не на кого. Прикрытие исчезает, едва мы разворачиваемся в их сторону.

Во втором вылете идем на северо-восток. Сопровождаем штурмовиков. Они идут обрабатывать колонны Гудериана, вклинившиеся в нашу оборону. Пока “колышки” работают, к ним дважды пытаются прорваться “мессеры”, но, потеряв троих, оставляют эту затею.

Вернувшись на аэродром, пытаюсь проанализировать увиденное. Ясно, что главный удар танковой группы на Ельню проваливается. Хотя Гудериан и врубился в нашу оборону километров на пятнадцать, но его клинья похожи сейчас на сигарету, брошенную в сугроб: снег топит и сама гаснет. И в лоб, и с флангов колонны “T-IV” расстреливают многочисленные противотанковые батареи. Рвы и минные поля заставляют командиров дивизий маневрировать, искать обходы. А обходы приводят, как правило, в огневые засады, где их встречают противотанковые дивизионы.

Они откатываются назад, посылают вперед пехоту, а тех встречают наши танки. Наши “Т-34” – всюду. Такого их количества я еще не видел. Они гуляют по тылам немцев. Отсекают танковые колонны Гудериана от баз снабжения. Атакуют с флангов, расчленяют их. Словом, нашла коса на камень. Здесь, на подступах к Ельне, приходит конец славе танкового стратега Третьего рейха Гейнца Гудериана.

Зато под Рославлем, где наносится вспомогательный удар, картина иная. Немцы уже взяли Воргу и Екимовичи. Еще один удар наносится через Шумячи. Участь Рославля решена. Его придется оставить. Но это не страшно, дальше немцам не пройти. Между Рославлем и Починком – сплошные рубежи обороны. Идеальные условия для борьбы с танками. Если Гудериан вздумает повернуть туда, там его добьют окончательно. Операция по окружению нашей смоленской группировки срывается.

Я иду в штаб докладывать о результатах вылета. Обращаю внимание, что в штабе сидит незнакомый мне младший лейтенант с эмблемами чекиста. Выслушав мой доклад, Жучков говорит:

– Собирайся. Тебя вызывают в особый отдел армии. Вот посыльный сидит, за тобой приехал.

– Зачем это?

– Не знаю, товарищ гвардии капитан, – отвечает посыльный. – Я получил приказ доставить вас в армейское отделение Смерша, а зачем, мне не объяснили.

– Наверное, это связано с твоей разведкой группы Гудериана, – предполагает Жучков.

– А при чем здесь Смерш?

Жучков пожимает плечами.

– Я пойду переоденусь, вы подождете? – спрашиваю я младшего лейтенанта.

– Конечно, конечно, – соглашается тот. Он явно робеет перед гвардейскими летчиками.

Узнав, куда я еду, Сергей мрачнеет.

– Что-то, друже, мне это не нравится.

– Мне самому не нравится. Только что они могут мне предъявить?

– Э! Был бы человек, а статья у них найдется!

– Брось. Сейчас война идет. Им не до этого.

– То-то и оно, что война. Под военное время они что угодно приписать могут.

– Не думаю. Скорее всего я им нужен как свидетель по какому-нибудь делу.

– Это по какому же?

– Пути ЧК неисповедимы.

– Вот-вот! Комиссар знает?

– Нет. Он на задании, а Лосев – в штабе дивизии.

– Езжай, а я, как Федоров прилетит, подойду к нему.

Мы с младшим лейтенантом садимся на мотоцикл и едем в Починок, где расположен штаб армии. То, что посыльный приехал за мной один и преспокойно едет, имея меня на заднем сиденье мотоцикла, окончательно убеждает меня, что ничего серьезного в Смерше меня не ожидает.

Особый отдел армии расположился на окраине города в двухэтажном кирпичном доме. Мы с младшим лейтенантом проходим по коридору первого этажа и останавливаемся перед одним из кабинетов. Заходим в “предбанник”. Там сидят три солдата и старшина. Посыльный говорит мне:

– Вы раздевайтесь, товарищ гвардии капитан, у нас тут жарко, а я пока доложу.

Я вешаю куртку на гвоздь. Младший лейтенант проходит в кабинет, через минуту возвращается и показывает мне на открытую дверь:

– Проходите.

В кабинете за столом сидит лейтенант. Жгучий брюнет. Вьющиеся волосы, высокий лоб, густые брови, полные губы, томный взгляд. Одним словом, красавец-мужчина. Ни дать ни взять эстрадная звезда. Я представляюсь:

– Гвардии капитан Злобин.

Лейтенант не обращает на меня внимания и возмущенно кричит:

– Птицын! Почему он при оружии?

– Вы же не говорили…

– А вы на что? Порядка не знаете? Обезоружить! Быстро!

– Какого черта… – начинаю я, хватаясь за кобуру. Сзади меня хватают крепкие руки. Мою правую умело блокируют, расстегивают кобуру и извлекают “ТТ”.

– Ордена! – кричит лейтенант.

Старшина протягивает было руку к моей груди. Видимо, в моем взгляде он читает нечто такое, что заставляет его поспешно отдернуть руку и сделать шаг назад.

– Ладно, успеется, – говорит лейтенант и указывает на табурет.

Меня усаживают. Лейтенант кивает, все выходят и закрывают дверь.

– В чем дело, лейтенант? – спрашиваю я.

Тот не отвечает, листает какую-то папку. Минуты три он как бы игнорирует мое присутствие. Ясно. Хочет поиграть на нервах. Не на того напал. Достаю папиросы и закуриваю.

– Объясните, лейтенант, в чем дело? – повторяю я.

Лейтенант захлопывает папку и, улыбаясь, смотрит на меня.

– Объяснять будете вы, Злобин. А вот курить я вам не разрешал.

– А я не имею привычки спрашивать разрешения у младшего по званию.

– Ничего, это дело наживное. А сейчас рассказывайте.

– С чего начать? Со школьной скамьи, с училища, с Карельского фронта или с 22 июня?

– Не валяйте ваньку, Злобин! Говорите по существу. Рассказывайте все о своей подрывной деятельности, – он похлопывает рукой по папке. – И учтите, мы знаем про вас все.

Интересно, что он может такого знать? Взять сейчас и сказать ему всю правду! Сразу его кондратий хватит или он сначала поорет?

– Тогда зачем мне рассказывать, если вы все и так знаете?

– Вы, Злобин, плохо разбираетесь в наших законах и плохо представляете себе функции НКВД. Наша задача – не только и не столько разоблачить и покарать преступника, сколько дать ему возможность исправиться и облегчить свою участь. Я даю вам такую возможность, а вы не цените.

Правильно, не ценю. Интересно все-таки, проходят годы и десятилетия, а тактика у этого сословия не меняется. Они все время ищут дураков, которые клюнут на эту удочку, испугаются и начнут оговаривать себя и других. Ведь именно последнее понимается этими “слугами закона” под “помощью следствию”. И ведь что самое страшное, они таких дураков находят, иначе они давно бы отказались от этого метода.

– Вы правы, лейтенант. Я действительно не могу оценить всего гуманизма вашего предложения. Не могу по той простой причине, что не припомню за собой ничего такого, что можно было бы расценить как подрывную деятельность.

– Вот как?

– Да, так.

– Это ваше последнее слово?

– В данный момент да.

– Зря вы так, Злобин, зря, – сокрушенно качает головой лейтенант. – Я хотел как лучше. Значит, вы предпочитаете, чтобы я задавал вам вопросы?