Текст книги "Без срока давности"

Автор книги: Владимир Бобренев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Могилевский не стал вечером делиться своими страхами с женой. Она ребенка грудью кормит, еще молоко от страха пропадет. Но сам мучился с вечера и до самого утра. Подумывал даже пойти к Сергееву за советом и поддержкой. Они по-прежнему частенько виделись. Особенно сблизились после того, как Григорий Моисеевич помог профессору с путевкой на курорт, за что тот дал ему кучу книг по самым разнообразным ядам. Хотя на новой должности они его не слишком интересовали. Забыл он все как страшный сон. И вот надо же! Всплыло…

Скорее всего, старые завистники потрудились, состряпали донос в НКВД. Мол, шпиона опять в партии восстановили, да еще лучшую должность дали. Он теперь как сыр в масле катается.

Но могли это сделать не только они. Были и в санитарно-химическом институте у него свои недруги. Например, секретарь парткома, которому явно не давало покоя восстановление Григория Моисеевича в партии. А потому он не то чтобы сомневался, а проявлял к нему откровенное недоверие. Особенно дотошно интересовался всем, что было связано с исключением из партии и вообще всей историей с секретными документами.

Могилевский лишнего не говорил, а ссылался на решение вышестоящей партийной комиссии, которая восстановила его в ВКП(б), предварительно устроив тщательную проверку. Вины его не нашла. Чего же еще надо?

– Понимаете, мы не должны проявлять беспечность, – оправдывал свое любопытство секретарь парткома.

Могилевского эти реплики партийного начальника особенно злили. Тот вполне мог на Лубянку вторично «сигнализировать». Впрочем, мало ли что могло выплыть. Может, сболтнул кому лишнего. Тот же парткомовец не менее дотошно интересовался его социальным происхождением. И нащупал-таки слабое место в биографии. Пришлось чистосердечно признаться, что когда-то его родители держали в Батуми платную столовую – некое подобие российского трактира. Иначе говоря, по всем официальным меркам и терминологии того смутного времени они относились к классу эксплуататоров, паразитировавших на теле обездоленного закавказского пролетариата. То обстоятельство, что содержание трактира едва позволяло сводить его хозяевам концы с концами, в расчет не принималось.

Вот и получалось, что к пролетариям Григория Моисеевича можно было отнести с большой натяжкой. Но сам он рассуждал философски. Ну мало ли кто чем занимался при старом режиме? Ведь если начинать разбираться, так и самого наркома внутренних дел орденоносца Генриха Ягоду можно было смело заносить в списки контрреволюционеров (что впоследствии и произошло) – до революции числился в бунтарях-анархистах, не признавал никаких властей и партий, включая большевистскую. А что говорить о новоиспеченном прокуроре страны – Андрее Вышинском, если тот когда-то являлся самым настоящим меньшевиком? Про Лаврентия Берию до сих пор ходят слухи о его былом сотрудничестве с контрразведкой Азербайджана при правительстве националистов, свергнувших там советскую власть. Выходит, вспоминали про такие штрихи в биографии лишь тогда, когда хотели и только кому хотели.

Хуже обстояло дело по части политических симпатий. Здесь в его сознании вообще наблюдалась полнейшая неразбериха.

Проучившись несколько лет в гимназии, Могилевский не остался в стороне от бурных политических и военных потрясений. Это произошло после того, как осенью 1917 года он поступил в Тифлисский медицинский институт, где сразу же примкнул к Бунду – небольшой партии, не имевшей четкой классово-политической ориентации, но тем не менее много раз выступавшей возмутителем общественного спокойствия. Закончить учебу в Грузии не удалось. Политические волнения взбудоражили город. Бундовцам, как, впрочем, и большевикам, вести свою революционную работу здесь стало опасно. Для продолжения учебы пришлось перебраться к брату Абраму в Баку, где Абрам являлся одним из руководителей местной организации Бунда. Избегая бурных водоворотов, Могилевский в столь сложное время не упустил-таки возможности получить приличное образование. Баку в те годы был политизирован ничуть не меньше, чем грузинская столица. Скорее наоборот. Только вот пролетарии, преобладавшие в этом многонациональном городе, больше симпатизировали Советам. Трезво оценив обстановку в солнечном Баку, молодой образованный человек переориентировался, порвал связь о Бундом, а потом вступил в ВКП(б), перед которой открывались более широкие перспективы. И не ошибся в своем выборе. В 1927 году он оказался уже в Первопрестольной.

Правда, поначалу у Могилевского московская жизнь не заладилась. Никому не известный, скромный врач терапевтической клиники, ассистент с нищенской зарплатой на какой-то кафедре университета, заведующий небольшой амбулаторией на одной из столичных фабрик. Вот и весь его послужной список за первые несколько лет проживания в Москве. Так бы и прозябал этот рядовой низкооплачиваемый интеллигент, не окажись Григорий Моисеевич волею случая в биохимическом институте, куда он устроился по совместительству подзаработать немного денег на жизнь. И вдруг именно здесь, работая на полставки, он впервые привлек к себе внимание, а вскоре совершенно неожиданно ему предложили должность заведующего токсикологического отделения Центральной санитарно-химической лаборатории Наркомздрава. Вполне приличное и, как потом оказалось, престижное место в уважаемом министерстве. Но удача на этот раз его не оставила. По времени назначение завлабом совпало с переездом из Ленинграда в Москву Всесоюзного института экспериментальной медицины. Ну, казалось бы, какое отношение этот факт может иметь к судьбе Григория Моисеевича? Ан нет, имел.

Дело в том, что многие спецы, в том числе и светила экспериментальной медицины, – коренные питерцы и уезжать из северной столицы не пожелали. Они предпочли остаться в городе на Неве и разбрелись по другим институтам. А потому вполне естественно, что возникший дефицит кадров пришлось в авральном порядке восполнять за счет московской медицинской интеллигенции. Могилевскому сразу предложили возглавить одну из ведущих исследовательских лабораторий ВИЭМ.

Первый блин на ниве токсикологии получился традиционно комом. Все бы хорошо, только вот отношения с подчиненными у новоиспеченного завлаба не складывались. Очень скоро выявились недостаточная научная компетентность Григория Моисеевича, его весьма скромные ученые познания. Да и откуда у Могилевского они могли взяться? А чистосердечно признаться в своем профессиональном невежестве было равносильно если не самоубийству, то уж полной капитуляции с последующим возвратом к прозябанию. Это по молодости можно все бросить и начать с нуля. Если есть задатки. А если ты лишь посредственный специалист, тогда как? Особенно когда тебе уже перевалило за тридцать?..

Нет, подобное чистоплюйство к добру не приведет. Это Григорий Моисеевич осознал сразу. Уловил скромный завлаб, что за сим неизбежен крах и в профессиональной карьере, и тем более в научной сфере. Перспектива остаться в полном одиночестве в огромном, чужом еще для него городе Могилевского не привлекала. Для него было совершенно очевидно и то, что иного, столь благоприятного момента выбиться в люди, закрепиться в среде научной интеллигенции ему, одиночке, лишенному всяких покровителей, просто не представится. Словом, решил не сдаваться, хотя сообразил, что и проявлять амбиции и бросаться в схватку с его послужным списком довольно рискованно. Здесь требовались выдержка, осторожность и, главное, постепенное проникновение в тему, в суть того, кто чем занимается, чтобы хоть немного разобраться в сути свалившихся на него проблем и не выглядеть в глазах подчиненных полным неучем. И надо же, когда, казалось, все неприятности позади, такой казус…

Что тогда спасло Могилевского от ареста и традиционных обвинений в шпионаже или вредительстве – остается загадкой. Обычно с обладателями подобного компромата в те времена органы особенно не церемонились. Хотя редкие исключения все же случались. И вот одно из них – Григорий Моисеевич.

Впрочем, об этом он пока мог только мечтать. На повестке дня единственный вопрос: что делать? Не ходить к этому Алехину в НКВД нельзя. Хуже обернется. Приедут прямо на работу средь бела дня и выведут в наручниках на глазах у всех сотрудников. Могилевский слышал, старые сослуживцы рассказывали: кто на Лубянку попадал, оттуда уже не возвращался. А приглашали всегда вот так же – для беседы. А потом позовут конвоира и вежливый товарищ скомандует: «Уведите арестованного Могилевского». И все.

Но, с другой стороны, Алехин в разговоре ничего не сказал: брать с собой вещи или не брать.

Так в противоречивых раздумьях провел Григорий Моисеевич всю ночь. Утром пришел на работу бледный как смерть. Сразу же направился к начальнику, доложил: вызывают.

– Иди, конечно, иди, – сказал тот, жадно глядя на свои обеденные два яблока. – Потом расскажешь, что там.

Переведя взгляд на Могилевского, начальник сразу же осекся. Вид у Григория Моисеевича был похоронный.

Но, выйдя из института, он вдруг посмотрел на предстоящие события совершенно с другой стороны. Больше того, в чем-то предложение о встрече в НКВД показалось Могилевскому не столь уж странным. В конце концов, если бы собирались арестовать, приехали бы ночью и взяли прямо из теплой постели. А тут вызывают не в какое-то районное отделение, а прямо на Лубянку! Попутно вспомнилось, что в бытность руководителем токсикологической лаборатории приходилось оказывать чекистам некоторые услуги: то им вдруг консультация требовалась по ядовитым веществам, то кто-то оттуда проявлял интерес к его первым исследованиям по боевым отравляющим веществам, то запрашивали сведения на кого-то из сотрудников. К сексотам, стукачам или доносчикам Григорий Моисеевич себя не причислял, но что запрашивали – предоставлял. Трудно сказать, насколько ценной оказывалась поступавшая от него информация, – во всяком случае, претензий с Лубянки к нему до сих пор не предъявляли. Напротив, даже обещали всяческую поддержку в насущных делах.

Как выяснилось, Могилевского вызывал к себе заместитель начальника 12-го отдела госбезопасности НКВД Алехин. Уже само начало беседы выглядело явно обнадеживающим.

– Ваши консультации, товарищ Могилевский, в свое время помогли нам в работе. Надеюсь, вы не станете возражать, если мы сделаем их более регулярными?

– Нет, конечно, – поспешил ответить Могилевский, еще не слишком соображая, о чем идет речь.

– Прекрасно. Иного ответа, признаюсь, и не ожидал. Тогда выполним небольшую формальность. Прошу заполнить вот эту анкету…

Тут Могилевский не на шутку встревожился. От первого радужного впечатления не осталось и следа. Одно дело – неофициальные контакты без выяснения биографии, сведений о личности. И совсем иное – изложить все свое прошлое на бумаге. Здесь не знаешь, с какой стороны опасность: от того, что скроешь, или от того, что раскроешь. Так что особого энтузиазма предложение Алехина у его собеседника не вызвало. Тот пребывал в растерянности. Заметив внезапную перемену в настроении Могилевского, Алехин поспешил его успокоить:

– Да вы не пугайтесь, с вами не случится ничего плохого. Впрочем, знаете что, пройдите-ка в соседний кабинет и заполняйте себе спокойно. Как только справитесь, возвращайтесь ко мне.

Пропотев часа два над анкетой, Могилевский появился на пороге кабинета Алехина.

– Вот составил, – сказал он, протягивая бумагу.

– Спасибо, можете идти, – не взглянув на написанное, произнес Алехин, буднично положив анкету в ящик письменного стола. – На сегодня вы свободны. Когда потребуется, мы вас пригласим.

– Извините, товарищ полковник, я так понимаю, НКВД устраивает мне проверку. Нельзя ли узнать, с чем это связано?

– Всему свое время. Могу лишь сказать, что в органах внутренних дел начинается серьезная реорганизация. Нужны новые специалисты, проверенные люди…

– Спасибо. – Могилевский попрощался и вышел.

Прошла неделя, другая. Григорий Моисеевич подумывал уже, что про него забыли. И слава богу. Может, оно и к лучшему. Сегодня люди с Лубянки благодарят за услуги, а что будет завтра? Каждую ночь кого-то забирают, газеты заполнены сводками о процессах над врагами народа…

Могилевский взял отпуск, решил съездить на юг, посмотреть на родные места, повидаться с близкими, отдохнуть на курорте. Даже купил билет в плацкартном вагоне. Но уехать так и не успел – снова вызов. Только теперь не на Лубянку, а в соседнее учреждение – в ЦК партии.

Глава 3

И снова была бессонная ночь. И опять он ничего не стал рассказывать жене, а с горестным видом отправился на Старую площадь, готовясь теперь к самому худшему.

В отличие от Алехина, партийный начальник был сух и неприветлив. На Могилевского почти не взглянул, указал присесть на стул, углубившись в подробности той самой анкеты, которую Григорий Моисеевич заполнял на Лубянке. Потратив с полчаса на ее изучение, он наконец поднял глаза на посетителя. И тотчас, как горох, посыпались колючие вопросы:

– Чем занимается ваш брат в Москве?

– Лев Моисеевич журналист. Я все указал в анкете.

– Прошу уточнить его прошлое, взгляды, симпатии…

– Пишет небольшие статьи, печатается в заводских многотиражках. Когда-то сочувствовал Бунду, но это в далеком прошлом…

– Мне не очень понятно, где находятся ваши остальные родственники.

– Брат Яков с девятьсот пятого года скрывался от преследований царской охранки. Бежал сначала в Турцию, оттуда ему удалось переправиться в Америку. Первое время работал там шофером, но вскоре умер вслед за своей женой.

– А где племянники?

– О детях брата я ничего не знаю. Собственно, всю информацию о нем мне дал брат Абрам. Он где-то в двадцать седьмом – двадцать восьмом годах выезжал в командировку в США и пытался там навести справки о наших родственниках. Искал Якова и его семью.

– В вашей анкете значатся еще братья и сестры. Почему вы не указали их местонахождение? – заглядывая в заранее приготовленные кем-то вопросы, расспрашивал завотделом.

– Две сестры и брат умерли в детстве. А еще один брат скончался в двадцатипятилетием возрасте в психиатрической больнице.

– Нам известны сведения о родственниках по жене. Ее брат – Яков Рабинович, убежденный сионист, десять лет назад сбежал в Палестину. Другого брата вашей жены, Бориса Иосифовича, арестовали в прошлом году по подозрению в антисоветской деятельности. Из-под стражи, правда, освободили за недостаточностью улик. В каких отношениях вы с ним находитесь?

Могилевский даже вспотел от таких вопросов и неприветливого тона высокого партийного чиновника.

– Он, как и я, врач по специальности. Но мы не общаемся.

– Как вы отнеслись к решению коммунистов института об исключении вас из партии?

«Вот оно! – промелькнуло у Могилевского. – До этого он просто сбивал меня с толку вопросами о родственниках, незаметно двигаясь к самому главному».

Григорий Моисеевич вытащил платок, вытер пот со лба.

– Собственно, Мне скрывать нечего. Я был очень расстроен случившимся, раскаялся, признал свои ошибки и заверяю, что никогда их не повторю.

– Партия вам доверяет. И это доверие требуется оправдывать. НКВД отзывается о вас как о вполне благонадежном человеке. – Произнеся эти слова, партийный чиновник даже с некоторым удивлением посмотрел на посетителя, словно с такой анкетой Могилёвскому прямая дорога на тюремные нары. – Вы сумели проявить себя с положительной стороны.

– Спасибо, – облизнув пересохшие от волнения губы, пробормотал Григорий Моисеевич.

– А теперь попрошу вас снова зайти в НКВД к товарищу Алехину. Он проинформирует о дальнейших планах в отношении вас. Пропуск в учреждение заказан.

Могилевский почти бегом отправился на соседнюю Лубянку. Его заинтриговала последняя фраза – «о дальнейших планах в отношении вас». Конечно, он никуда уходить не собирался. В институте хоть и донимал его секретарь парткома, но работа была не слишком натужная: сиди сочиняй бумажки, составляй отчеты, пиши справки. При этом совсем неплохо платили – гораздо больше, чем в ВИЭМе. Опять же раз в год бесплатная путевка на черноморский курорт, пайки…

Кроме того, Григорий Моисеевич начал уже собирать материал для диссертации по организационно-плановому обеспечению курортов. Профессор Сергеев согласился быть научным руководителем его работы. Они уже оговорили содержание реферата, и Могилевский начал уже его писать, договорившись, что осенью состоится защита. А защищаться можно прямо в институте, здесь есть свой ученый совет. Так что никуда ходить не надо. А после защиты диссертации Сергеев обещал пристроить его читать лекции. В разрезе политпросвета это даже выгодно, если у тебя имеется научное звание или ученая степень. Платят неплохо, и некоторые даже нигде не работают, а предпочитают ездить по предприятиям и читать лекции.

Алехин действительно его ждал и снова вышел из-за стола. Улыбаясь, пожал руку, поздравив с благополучным прохождением всех проверок, пригласил садиться. Поднял трубку и попросил принести чаю с лимоном и бубликами. И сразу же без всяких околичностей сделал Могилевскому предложение перейти на работу в НКВД. Григорий Моисеевич сразу потускнел. Наркомат внутренних дел – учреждение слишком серьезное. К тому же военное. А значит, тут и дисциплина, и все такое прочее. Это тебе не Народный комиссариат здравоохранения. А уж задачи у этих заведений и вовсе противоположные. Прикинув, завздыхал Могилевский и стал отговариваться:

– Большое спасибо за доверие. Не знаю только вот, справлюсь ли с новым делом. Нельзя ли отсрочить годик-другой. Очень хотелось бы завершить работу над диссертацией. Осенью планируется моя защита…

– Почему же – нельзя? В принципе все можно, – неожиданно переменив тон, сухо ответил ему Алехин. – Я, кажется, говорил вам во время нашей первой встречи о существующих сегодня в органах трудностях с кадрами. Надеюсь, партийную газету «Правда» регулярно читаете?

– Да-да… Конечно. Ежедневно прочитываю.

– Значит, необходимой информацией располагаете. Смотрите, сколько вокруг нас оказалось замаскировавшихся врагов народа. Вот мы и очищаемся сейчас от всякого рода контрреволюционных элементов, заговорщиков, троцкистов, от людей с запятнанным прошлым. Партии нужны проверенные и преданные люди. Разве вы себя таковым не считаете?

В словах собеседника Могилевский ощутил недвусмысленную угрозу своему благополучию. Это было похоже на скрытую угрозу. «Вступать с карательными органами в какие-либо игры опасно, – подумал Григорий Моисеевич. – Придется соглашаться».

– Да нет, это я так – слишком неожиданная перемена.

– Так вы согласны или нет?

– Не знаю, справлюсь ли. – Могилевский начал давать задний ход. – Я ведь никогда в органах не служил.

– Ну это уже совсем другой разговор. Теперь давайте выясним еще кое-что. – Алехин заглянул в бумагу, лежавшую у него на столе. – Есть еще один интересующий меня вопросик.

– Спрашивайте, расскажу все как есть.

– НКВД располагает информацией о ваших прошлых исследованиях по воздействию на организм человека отравляющих веществ. Насколько эти сведения соответствуют действительности?

– Я занимался проблемами противодействия возможному применению нашим потенциальным противником отравляющего вещества иприт. Но это все было, когда я работал в токсикологической лаборатории, – на всякий случай оговорился Могилевский, еще не понимая, куда клонит его собеседник и чем может обернуться этот разговор.

– Это мне известно, – перебил его Алехин. – Но ведь вы не располагали лабораторными данными о воздействии отравляющих веществ на людей. Значит, ваши исследования вряд ли можно считать научно и практически обоснованными.

– Вы совершенно правы, – согласился окончательно сбитый с толку Григорий Моисеевич. – Исследования действительно не имеют завершенности.

– Но избранное вами направление исследований представляет интерес, – с добродушной улыбкой заметил Алехин.

– Вот-вот. Вы совершенно правильно поняли сложность решения проблемы. Действительно, где найдешь такую лабораторию, в которой проводятся эксперименты на живом человеке?! – обрадованно заговорил Могилевский, почувствовав, что подвоха от собеседника на этот раз опасаться не стоит, и с жаром продолжил: – И все же я готов, товарищ Алехин, доказать, что изучал действие отравляющих веществ непосредственно на человеке.

– На живом? – воскликнул Алехин, вопросительно изогнув густые брови, проявив искренний интерес к такому неожиданному заявлению. Но, как старый чекист, он тут же взял себя в руки и выказал завидное хладнокровие, не позволив захлестнуть себя эмоциями. – Позвольте полюбопытствовать, – мягко спросил он, – кого вы брали в качестве испытуемых? Добровольцев?

– Нет. Я испытывал действие иприта и средства его нейтрализации лично на себе! – вдохновенно проговорил Могилевский.

С этими словами он расстегнул рукав рубашки и обнажил перед изумленным собеседником еще не зажившую обширную рану с покрывшимися красноватой коркой краями. В глазах видавшего виды чекиста Могилевский сразу же вырос на несколько порядков. Комиссар удовлетворенно кивнул, и Григорий Моисеевич начал застегивать пуговицы.

– Жертвовать собой даже ради науки вряд ли целесообразно. Вы должны находиться всегда в строю и в полной боевой готовности. Думаю, если мы с вами договоримся, то обоюдными усилиями сумеем далеко продвинуться вперед в разработке научных и практических проблем по ядам без экспериментирования над собой. Для таких целей существуют другие возможности. Вы очень скоро сможете в этом убедиться лично! Ну что, Григорий Моисеевич, поступаете к нам на службу?

– Если вы считаете, что я подхожу вам, то что же, я не против, – вздохнул Могилевский. Деваться ему и впрямь некуда. Теперь он посвящен в нечто такое, о чем никому постороннему не дано знать. – Оказанное доверие оправдаю. Приложу к этому все силы. Вам, товарищ Алехин, не придется сожалеть о своем выборе! Только вот, товарищ комиссар, есть одна неувязка. Как бы она не помешала…

– Вы о чем?

– Да о партийном взыскании. Сам не знаю, как получилось. Хотел полюбопытствовать для общего дела, ради науки, а товарищи расценили вон как…

– Кто расценил? Интеллигентишки из ВИЭМа? – брезгливо поморщился Алехин. – Но мы же вас знаем лучше их, а потому органы подошли к оценке инцидента совершенно с иной точки зрения, чем они. Ваше поведение воспринято как вполне естественное проявление бдительности. Разве не так? Или вы хотите сказать, что НКВД допустил ошибку, не занявшись отдельно вашей персоной?

– Так точно, товарищ комиссар! – по-военному отрапортовал вновь перепуганный Могилевский. – Именно бдительность!

– Тогда давайте на том и покончим. Хотите, товарищ Могилевский, полезный совет на будущее?

– Буду вам весьма признателен.

– Не интересуйтесь впредь чужими секретами. Будете и жить, и служить спокойнее. Главноё – безопаснее. Имейте это в виду. И до свидания, до скорой встречи. Кстати, вы сейчас в коммунальной квартире проживаете?

– Так точно.

– Ладно. Решим и этот вопрос. Будущему начальнику спецлаборатории НКВД так жить негоже.

Домой Григорий Моисеевич летел как на крыльях. А через несколько дней он уже носил в кармане удостоверение и постоянный пропуск в серый дом на Лубянке. Могилевский уже примерял новенькую форму сотрудника НКВД.

Теперь ему предстояло проявить себя совершенно в ином качестве. Своими откровенными намеками Алехин приоткрыл перед новым начальником спецлаборатории не только завесу секретности, но и то, какие исследования ему собираются поручить. Внутренне Могилевский на это уже настроился.

Не обманул Алехин и с квартирой. Через неделю после того, как Могилевский поступил на службу, комиссар госбезопасности лично вручил ему ордер с ключами на квартиру на Фрунзенской набережной – с двумя большими светлыми комнатами с видом на Москву-реку, просторной кухней, раздельной ванной и туалетом.

Да, способность быстро приспосабливаться к любой обстановке, перевоплощаться до неузнаваемости всегда ценится очень высоко. А в те годы – особенно. Вожди Страны Советов не упускали случая заявить принародно о высшем своем предназначении – служить трудящемуся классу, заботиться о его благе. Однако в то же самое время благословляли убийц ни в чем не повинных людей на новые «подвиги» и заботились о совершенствовании приемов и способов истребления народа. Внешне они стремились (и небезуспешно) выглядеть в глазах окружающих едва ли не ангелами во плоти. И пропаганда в различных ее формах и видах с последовательной настойчивостью усиленно насаждала образ самого «человечного» человека – Владимира Ильича Ленина, который без малейшего трепета единым росчерком пера отправлял на смерть тысячи людей и, рассылая телеграммы и циркуляры по губерниям, приказывал местным наркомам карать нещадно и без промедления не только врагов режима, но и колеблющихся, ссылать их в концентрационные лагеря, а «лучше расстреливать» – подчеркивал он.

Прозванный Железным, Феликс Эдмундович Дзержинский собирал по всей растерзанной России в приютские дома малолетних детей-сирот, родители которых были расстреляны им же возглавляемой ВЧК.

Руководитель высшей военно-судебной репрессивной машины Василий Ульрих, олицетворявший самую реакционную эпоху советской истории, увлекался коллекционированием бабочек. Рассказывают, что он бегал по летним лужайкам с сачком и, как ребенок, радовался каждому пойманному насекомому. Потом в перерывах между вынесением смертных приговоров, по поводу которых всякий раз советовался со Сталиным, чтобы не ошибиться, Ульрих уединялся в своем кабинете, умиляясь засушенным экспонатам своей коллекции. Может, он и многочисленные свои жертвы мысленно коллекционировал таким же образом?..

Они гордились своим делом. Они исполняли свой долг.

Двойная жизнь, как и двойная мораль, считались эталоном поведения человека. Могилевский прекрасно понимал, чем ему придется заниматься и на что его агитируют, упирая на долг партийца. Его душа протестовала: «Нет, не хочу, это бесчеловечно!»

Но внешне он улыбался и кивал, сознавая, что другого выхода нет. «Не можешь – научим, не хочешь – заставим» – эта армейская заповедь долгие годы определяла суть взаимоотношений в советской стране, самой гуманной и справедливой во всем мире, – лишь на словах, в лозунгах.