Текст книги "Без срока давности"

Автор книги: Владимир Бобренев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава 1

Последние дни Лаврентия Берию не покидало мрачное настроение. Его пребывание на посту заместителя наркома внутренних дел Советского Союза под началом Николая Ивановича Ежова явно затянулось.

Он ненавидел и откровенно презирал своего непосредственного начальника – этого маленького, как карлик, педантичного, глупого, но тем не менее восхваляемого повсюду человека.

Шел 1938 год. Народ огромной страны словно оцепенел в «ежовых рукавицах» наивно-улыбчивого наркома, каждый день начищавшего до блеска свои сапоги и благоговейно произносившего имя Сталина.

Лаврентий Павлович тоже любил вождя, но по-своему. Заискивал перед ним и льстил, как и все прочие, но в отличие от них, иногда мог отпустить снисходительную шутку, а дома или на даче позволял себе называть его Кобой и мог даже поразвлечь рассказом о какой-нибудь очередной дамочке, к которым Лаврентий Павлович имел заметную слабость. Вождь любил сальные шутки и заразительно смеялся.

Уже не первый раз Берия начинал с Кобой этот разговор про Ежова. Шутка ли, только за 1937-й и первую половину 1938-го под репрессии попали миллионы людей. Разумеется, Берия правильно понимает и вполне разделяет тезис Сталина, что классовая борьба обостряется, что врагов трудового народа становится все больше, но зачем простых-то, безвестных работяг или крестьян уничтожать за какое-нибудь оброненное случайно слово по отношению к власти? Да еще сказанное подчас в сильном подпитии или сгоряча. Разве это враги? Если так продолжать, так ведь скоро и работать будет некому.

Сталин молча хмурился, но не перебивал. В последнее время он самолично проставлял крестики во многих расстрельных списках работников из высшего эшелона власти, но то, что так непомерно много люди Ежова выстригают простого люда, он не догадывался. Лаврентий хитрый интриган и карьерист, но он прав. Потому что роптали уже и члены Политбюро, даже такие преданные генсеку люди, как Ворошилов. Напиваясь, Клим бессвязно бормотал: «Много, много стрижем, Коба. Николая надо унять…»

Ну а Николай Иванович продолжал стараться изо всех сил. Еще бы ему не стараться, безграмотному мужику, всенародно обласканному властью. 16 июня 1937 года Президиум ВЦИК – высший орган исполнительной власти страны – принял решение о переименовании города Сулимова Орджоникидзевского края в город Ежово-Черкесск. Хоть не весть какой городишко, но сам факт многого стоит. А через день очередная приятная весть: «всесоюзный староста» Калинин и его секретарь Горкин подписали указ о награждении генерального комиссара государственной безопасности Наркомата внутренних дел высшей наградой Родины – орденом Ленина.

Имя Ежова носила школа усовершенствования командного состава пограничных и внутренних войск НКВД, а 9 апреля 1938 года Николая Ивановича назначили еще и народным комиссаром водного транспорта, сохранив за ним руководство прежним комиссариатом. При назначении Сталин ободряюще сказал: «Наведи там, Николай Иванович, крепкой своей, ежовой рукой порядок на водном транспорте. Кроме тебя, больше некому».

Берию Сталин назначил заместителем Ежова в августе 1938 года. Предложил ввести Лаврентия Павловича в курс всех дел, нагрузить известного всей стране партийного деятеля работой в Наркомате внутренних дел до предела. Вроде бы обычное дело. Лаврентий Павлович до этого временя являлся первым секретарем Закавказского крайкома ВКП(б), первым секретарем ЦК КП Грузии, членом ЦК ВКП(б), при этом был земляком Иосифа Виссарионовича Сталина, часто бывал у него дома в гостях, оказывал вождю немалые услуги. Расторопный, преданный и неглупый человек, но и амбиции у товарища Берии тоже были немалые. Обо всем этом Ежов давно был осведомлен. Но Николай Иванович особо паниковать не стал. Он продолжал работать еще усерднее, не покладая рук, чтобы оправдать доверие партии и лично товарища Сталина. Поэтому чего ему было опасаться нового заместителя? Если б товарищ Сталин не ценил наркома Ежова, то не доверил бы ему руководство еще одним наркоматом.

Так наивно полагал грозный нарком, но преданные Ежову работники нашептывали: «Берия собирает компромат на тебя, интересуется в аппарате недовольными людьми, вызывает их к себе на доверительные беседы, придирчиво расспрашивает». Близкий соратник, заместитель Ежова по Наркомату водного транспорта, старый чекист Георгий Евдокимов, раскопавший в свое время знаменитое «шахтинское дело», четырежды награжденный орденом Красного Знамени, советовал Ежову:

– Коля, смотри не проворонь. Нападай первым. Сам накопай компромат на эту хитрую лису Лаврентия. Я его слишком хорошо знаю, работали вместе, поверь мне, пока он тебя не съест – не успокоится. Обязательно найди компромат и выложи на стол самому вождю. Иначе этот мингрельский лис сожрет тебя со всеми потрохами и не подавится.

Они вдвоем запирались по выходным на даче Ежова и надирались водкой, что называется, до поросячьего визга. Ежов обычно ломался первым, не в силах уже больше пить, он слушал старого приятеля и кивал: да, надо напасть первым, надо опередить. А то, как Ягоду, объявят отравителем. Ежов знал, что Сталин часто пользовался его услугами. Ягода в молодости учился на фармацевта. Впрочем, как и услугами Берии в этой области. И тот и другой любили яды больше, чем маузер. И хотя Николай Иванович прикрыл бурную деятельность спецлаборатории, но полностью расформировать ее так и не решился. В отличие от своего начальника, Берия сразу же взял ее под свою опеку. Правда, начал заниматься ею как бы исподволь, под предлогом проверки сотрудников и замены их новыми кадрами. Для чего? Ежов в эту сферу предпочитал не вмешиваться, соображая, что указания на сей счет исходят свыше. Правда, это одновременно и пугало его. Тем более что в свои дела Лаврентий наркома не посвящал, орудуя за его спиной. Только с Евдокимовым поделился Николай Иванович своими опасениями.

– Симптом очень тревожный, – в очередной раз наполняя стаканы водкой, угрюмо констатировал Евдокимов. – Ты же сам знаешь, за работой этой лаборатории Сталин всегда следил лично. Он постоянно интересуется всем, что там происходит. Такие порядки были заведены еще при Вячеславе Рудольфовиче. Или, может, сам не знаешь, какие дела там проворачиваются?

Ежов отрицательно мотал головой и что-то бессвязно бубнил.

– А зря не интересуешься. Наивный ты мужик, Коля! Вспомни, я ведь тебе сколько раз говорил: не надо всех подряд арестовывать. Ягода так делал – и что с того вышло? Погорел! Так что с умом теперь надо действовать. С умом.

Слова Евдокимова пробивались сквозь пьяную пелену и застревали в сознании. И однажды, удачно отчитавшись Сталину за выполнение какой-то операции, Ежов не выдержал и решился – выложил вождю все, что у него накопилось против Берии. Не совсем, мол, по-партийному ведет себя Лаврентий Павлович. Собрал вокруг себя любимчиков, пользуется слухами, вносит дезорганизующую струю в деятельность наркомата, который раньше работал как часы. Перед ним, Ежовым, не отчитывается и вообще ведет как бы обособленную линию. Но главное – Лаврентий Павлович совершенно откровенно сочувствует отдельным осужденным товарищам и даже высказывает опасные мысли, будто их неправильно осудили, считает нашу беспощадную борьбу с врагами народа ошибкой.

Услышав такие слова, Сталин даже приподнялся из-за стола. Он снял очки и пристально уставился на наркома, точно проверяя, искренне ли говорит Николай Иванович.

– И этого мало, товарищ Сталин. Лаврентий Павлович даже пробует добиться освобождения некоторых из осужденных. Считает этих преступников ценными для государства людьми, – тяжело вздохнул Николай Иванович, преданно глядя на вождя.

Сталин нахмурился, взял трубку, раскурил ее, походил по кабинету, как бы обдумывая слова Ежова.

– Вы сами слышали эти сочувственные слова в адрес осужденных?

– Сам не слышал, товарищ Сталин, но мои подчиненные про такое не один раз докладывали. Он с ними по этому поводу разговаривал.

– Ну что же, понятно… – Сталин немного помолчал. – А вы знаете, что на этот участок работы, в НКВД, товарищ Берия направлен партией для укрепления органов? Руководство ему полностью доверяет. Между прочим, меня уже информировали о его сочувствиях некоторым осужденным преступникам и попытках добиться освобождения отдельных из них под предлогом так называемой ценности для нашего государства. Слышал об этом. И даже сам говорил по этому поводу с товарищем Берией. Он ответил, что считает все эти высказывания в его адрес грубой клеветой. А как вы считаете, товарищ Ежов?

Желтые глаза вождя на мгновение вспыхнули недобрым огоньком. Он в упор смотрел на наркома.

– Мне трудно что-либо сказать, потому что тех, кто докладывал мне о высказываниях товарища Берии, я давно знаю как настоящих и честных работников, – проговорил, вспотев, Ежов. Он явно не ожидал подобного поворота в разговоре. Нарком достал из кармана брюк платок и начал вытирать испарину на лбу.

Сталин выдержал паузу.

– Как я уже сказал, партия доверяет товарищу Берии, – тем же спокойным тоном продолжил он. – По-вашему получается, что на одной и той же чаше весов у нас с вами находится партия и ее Центральный Комитет и те люди, которые считают товарища Берию врагом советской власти? Так не бывает. Кто здесь прав? Как вы думаете? Может, вы сомневаетесь в искренности и правдивости Центрального Комитета партии, товарищ Ежов?

– Так точно, товарищ Сталин, – еще не сообразив, куда клонит вождь, отрапортовал Ежов и, поперхнувшись на полуслове, продолжал: – Никто не должен сомневаться в правдивости нашего Центрального Комитета во главе с вами!

– Вот именно, – удовлетворенно кивнул генсек. – Значит, что же выходит? А получается, клевещут ваши работники на товарища Берию. И делают это специально, чтобы подорвать к нему доверие, чтобы уничтожить хорошего партийца, чтобы нанести урон всей нашей партии. Правильно я понимаю, товарищ Ежов?

– Так точно, товарищ Сталин!

– Вот и разберитесь во всем этом сами. В том числе и с людьми, оклеветавшими товарища Берию.

На том разговор и закончился. Ежову вместо Берии пришлось расстрелять нескольких своих осведомителей и сотрудников наркомата и доложить Сталину о принятых мерах. Словом, миновал на сей раз Ежова сталинский гнев. Крепко призадумался Николай Иванович, прикидывая, кто возьмется предсказать реакцию вождя на новые попытки его, Ежова, скомпрометировать своего заместителя. Здесь нужно терпение и выдержка. И с вражескими ярлыками, пожалуй, лучше оставить Лаврентия в покое. Сталин недвусмысленно дал понять: не трогать его земляка – и сурово пригрозил пальцем.

А вот недостатки в работе Ежова, пожалуй, найти всегда можно. За них под расстрел не подведешь, но из наркомата соперника вышвырнуть можно. Взять хотя бы дело этих комсомольских вожаков, с которыми следователи уже несколько месяцев не могут толком разобраться. Пока никакого антисоветского заговора из протоколов допросов не вырисовывается. А ведь арестовали несколько сотен человек во главе с Косаревым и поначалу говорили о невиданной подпольной шпионской организации. Некоторые даже дырки в гимнастерках прокололи для очередных орденов. А теперь трясутся, как бы вместо наград головы бы не открутили. Слабовато, видать, работают они под началом Берии. Чем не повод для очередного разговора с вождем?

Словом, сидеть сложа руки Ежов не собирался. С одной стороны не вышло, решил зайти с другой, потом с третьей. Появилась идея оставить своего зама в полной изоляции. Бдительные осведомители Ежова стали контролировать каждый шаг Берии, фиксировать каждое оброненное слово. Стоило Лаврентию Павловичу взять под свое крыло вновь созданную спецлабораторию по разработке биохимических способов тайного уничтожения «врагов народа», как Ежов немедленно арестовал комиссара госбезопасности Алехина, на которого возлагался подбор кадров в эту структуру. У Алехина выколотили признательные показания, будто он замышлял отравление наиболее видных деятелей партии и государства, объявили террористом. Разве кто посмел бы после этого выступить в его защиту?

Между прочим, с реанимацией лаборатории Берия связывал далеко идущие планы по изготовлению надежных отечественных токсичных препаратов. То бишь ядов в просторечии. И родились эти планы вовсе не из прожектерства, а как новое перспективное направление в борьбе с врагами. А потому Берия сразу же нанес своему главному оппоненту ответный удар. После неудачной попытки отравить Троцкого в Париже при помощи приобретенного где-то за границей, но оказавшегося никудышным яда Сталин был очень разгневан. Берия тут же перевел стрелки на Ежова: дескать, это именно он развалил всю работу в только что созданной лаборатории и вообще хочет ее разогнать. Прием удался. Сталин дал указание в кратчайший срок возобновить деятельность столь важного подразделения и выпустить уцелевших ее сотрудников на свободу. Так Ежов получил еще одну оплеуху.

Каждый плел свою паутину. Перехватив инициативу, Лаврентий Павлович даром времени не терял. Затеянная им внутри аппарата НКВД расправа с ближайшими ежовскими холуями говорит уже сама за себя. Тысячи расстрелянных, десятки тысяч арестованных. Берия понимал, что обратного хода нет. Борьба между ним и Ежовым шла не на жизнь, а на смерть. Берия знал, что нарком все равно не успокоится после своих неудачных попыток опорочить его в глазах Сталина, а потому необходимо было расправиться с этим наивно-улыбчивым карликом. Хоть Николай Иванович и очень крепкий орешек, но его надо расколоть. Во что бы то ни стало. Так уж сложилось, что вдвоем им на этом свете не ужиться.

Да, у Ежова мертвая хватка. Но и Лаврентий не мальчик для битья. Правда, есть одно существенное обстоятельство – в конечном счете все зависело от Сталина, от того, в какую сторону он повернется. А вот этого-то предсказать никто не в состоянии. Сегодня он говорит земляку: «Иди работай спокойно, не обращай внимания на мелочи. Я и партия тебе верят». А завтра Коба вызовет Ежова и скажет совершенно другое: «Ви били правы, товарищ Ежов. Берия – плохой человек, неискренний, он обманывал партию. Разберись с ним».

Можно не сомневаться, Ежов разберется. Сам лично займется. И так разберется, что Лаврентий пожалеет о своем появлении на белый свет. Привяжут к вонючему туалетному нужнику голым задом, а по трубе выпустят стаю голодных крыс, и они начнут пожирать его внутренности. Берия слышал про такие приемы. Может, здесь изрядная доля вранья для запугивания слабонервных. Но он сам много раз слышал, как страшно орали допрашиваемые в камерах, когда проходил по тюремным коридорам.

Невеселые размышления Лаврентия Павловича прервал резкий звонок правительственной «вертушки». Берия вздрогнул от неожиданности. Первое, о чем сразу подумал, – это что Ежову каким-то невероятным образом уже стали известны его мысли и тот все же сумел натравить на него Сталина.

Берия поднес трубку к уху.

– Зайди, Лаврентий. Поговорить надо, – донесся оттуда хрипловатый голос.

– Есть, товарищ Сталин. Сейчас буду.

Через пятнадцать минут Берия был уже в Кремле. Сталин стоял лицом к окну и попыхивал трубкой.

– Знаешь, Лаврентий, – не поворачиваясь к собеседнику, заговорил он, – сегодня ночью мне приснился странный сон. Слышишь? Будто я опять нестриженый парнишка и оказался в семинарии. Медленно спускаюсь по каменной лестнице в темный подвал. Внизу холодно, сыро, я босиком, а вокруг беснуются крысы. Понимаешь, как сейчас вижу – такие огромные, жирные твари. Серые, злые. Задевают мои ноги мерзкими хвостами, царапают и хищно зыркают на меня своими маленькими, отвратительными глазками. Я закричал, стал их отшвыривать. А они прыгают, шуршат. С криком, наступая на них, побежал назад. Понимаешь, давлю их босыми ногами, крысы визжат, извиваются, корчатся…

Сталин выдержал паузу и обернулся. Лаврентий стоял бледный, словно мертвец. Ведь буквально за секунду до звонка из Кремля он вспомнил о страшном способе расправы с врагами народа в тюрьме НКВД – с использованием голодных крыс. И надо же, Сталин заговорил про этих же тварей.

– Выскочил я из подвала наверх, а там отец мой покойный стоит – и почему-то в черной поповской сутане. Но без креста. Я к нему: «Убей их! Пускай замолчат!» Отец спокойно вынул спрятанный на груди небольшой мешочек и стал из него вытряхивать в подвал белый порошок. Прошло несколько минут – и крысиный вой стих. Я со страхом заглянул в подвал и вижу, что все крысы лежат мертвыми на спинах со звериным оскалом. Лишь последние две корчатся в предсмертной агонии. Отец повернулся ко мне и тихо произнес: «Накормил я их отравой. Видишь, все передохли. Просто все делается, сынок». И тут я проснулся.

Сталин прошелся по кабинету, думая о чем-то своем. Потом сел на стул и стал выбивать пепел из погасшей трубки.

– Слушай, Лаврентий, ты в снах разбираешься? – обратился он к Берии.

– Немного, товарищ Сталин, – почти шепотом ответил Берия.

– И что означает такой сон?

Сообразительный мингрел на мгновение призадумался, а потом выпалил без запинки:

– Говорят, схватить и убить во сне крысу означает презрение к человеческой низости и предвещает успех в любом деле. Словом, победу!

Сталину ответ понравился.

– Да, мы должны быть беспощадны, – снова заговорил великий вождь, ковыряясь в трубке и не глядя на своего подданного. – Я так думаю, врагов надо истреблять. Проявлять к ним жалость нельзя.

И снова Сталин в упор посмотрел на Берию, и тому показалось, что у него сейчас остановится сердце, настолько напряженным и тяжелым был этот взгляд. Сталин неторопливо выбил остатки пепла в пепельницу, набил трубку новым табаком, но тотчас раскуривать не стал, а просто взял трубку в рот, наслаждаясь ароматом свежего табака.

– Но мне не всегда нравится, как это делает товарищ Ежов. Списки, аресты, пытки, «тройки», трибуналы, расстрелы… От этих методов, конечно, нельзя отказываться, но ведь существуют и другие. Разве сложно ликвидировать опасного человека тихо, чтобы не было всей этой трескотни. Как ты думаешь, Лаврентий?

– Конечно, можно.

– Мне известно, что в НКВД ты стал лично курировать нашу спецлабораторию. Это хорошо. Такие вещи всегда должны находиться под нашим постоянным наблюдением, – помедлив, негромко рассуждал Сталин. – Я полагаю, ты мне подробно доложишь, как там идут дела…

В который уже раз Коба испытующе посмотрел на Лаврентия. Тот молчал, раздумывая, как отреагировать на сказанное. В лабораторию спецядов, которую сам же Сталин приказал курировать лично Берии, он не заходил уже больше недели и плохо представлял, что сейчас там происходит. Особенно после ежовских чисток. Если сейчас Сталин повторит свою просьбу рассказать о положении дел в лаборатории, а заместителю наркома нечего будет ответить, генсек сразу же поймет, что Лаврентий своей работой в полном объеме не занимается.

Наступила продолжительная пауза.

– Но о лаборатории поговорим не сегодня, – наконец произнес Сталин, и у Берии сразу отлегло от сердца. – Скажи, Лаврентий, ты не догадываешься, зачем я тебя вызвал? – спросил вождь, опять уперевшись в него взглядом.

Берия похолодел от этого вопроса. Сейчас скажет, что плохо, мол, работаешь, не справляешься с поручениями, а потом задвинет земляка на край света. Коба любил проделывать со своими подданными и не такие штучки.

– Я слушаю вас, товарищ Сталин, – с дрожью в голосе проговорил Берия.

– Так вот, Лаврентий… – здесь вождь выдержал, пожалуй, самую длинную паузу, – объявляю тебе, что с завтрашнего дня ты назначаешься наркомом внутренних дел…

В течение нескольких последующих секунд Берия стоял неподвижно, точно ослышался, но наконец, осознав смысл сказанного, просияв и вытянувшись по стойке «смирно», выкрикнул:

– Клянусь, что буду верным слугой партии и лично вашим, дорогой товарищ Сталин! Ни один враг не уйдет от нас живым. Я воздвигну вокруг вас такую неприступную стену, за которую ни одна вредная тварь не проползет. Я… Я, товарищ Сталин…

– Приступай к делу, Лаврентий, – перебил его Сталин. – Постановление о снятии Ежова и переводе его на другую работу завтра утром будет лежать на твоем столе в кабинете наркома внутренних дел. Уверен, что ты справишься.

Берия ликовал: наивно-улыбчивый карлик свергнут! Эпоха Ежова завершилась. Наступали новые времена.

Глава 2

В кабинете заведующего организационно-плановым отделом Центрального санитарно-химического института, находящегося в ведении Народного комиссариата здравоохранения, зазвонил телефон. Время было обеденное, но заведующий Григорий Моисеевич Могилевский на этот раз в столовую не пошел, а, закрывшись, решил перекусить прямо на рабочем месте. Жена накануне сделала бутерброды с салом, отварила картошки и с маслом положила в стеклянную банку, а чай Могилевскому принесла секретарша.

Григорий Моисеевич не успевал с годовым отчетом, а не успеть было никак нельзя, вот он и сокращал перерыв таким образом ровно наполовину, выкраивая время для составления отчетности. И вот только он открыл крышку банки, взял ложку, приготовившись съесть томленную в масле картошку вприкуску с хлебом и салом, как зазвонил телефон.

Григорий Моисеевич с ненавистью посмотрел на аппарат, не желая брать трубку, ибо у него по правилам внутреннего распорядка сейчас законный обеденный перерыв и он имеет полное право вообще не находиться в служебном кабинете, а стоять в очереди в наркоматовской столовой. Но, с другой стороны, ему мог звонить начальник. Тот сидит на диете – ест фрукты, пытаясь согнать нездоровую полноту, и прекрасно знает, что Могилевский зашивается с отчетом и в последние дни в столовую не ходит. Поэтому не взять телефонную трубку тоже было нельзя. И Григорий Моисеевич, тяжело вздохнув, снял ее и приложил к уху.

– Товарищ Могилевский Григорий Моисеевич? – жестким тоном спросил незнакомый голос.

– Он самый вас слушает, – ответил Могилевский, и сердце его почему-то сразу екнуло.

– Вас беспокоит комиссар НКВД Алехин. Не могли бы вы завтра в четырнадцать ноль-ноль быть у меня?

– Где – у вас? – с робостью в голосе спросил Могилевский.

– Как – где? – Алехин на другом конце усмехнулся. – На Лубянке, где же еще. Пропуск вам я закажу, там будет все написано, а наши товарищи вас встретят и проводят.

– К-к-куда проводят? – заикаясь, спросил завотделом.

– Ко мне в кабинет.

– Это срочно, сейчас?

– Ну почему же – сейчас. Говорю же – завтра, в четырнадцать ноль-ноль. Договорились?

– Да-да, конечно, завтра. Я со всей душой, – продолжал мямлить парализованный страхом Могилевский. Но все же решился полюбопытствовать: – А по какому вопросу меня вызывают? Скажите, если не секрет, может, нужно подготовиться?

– Вы, насколько я знаю, возглавляли токсикологическое отделение Центральной санитарно-химической лаборатории Наркомздрава, – скорее констатируя, чем задавая вопрос, произнес Алехин.

– Да, было такое дело. Возглавлял. Но недолго… – окончательно теряя уверенность, проговорил Могилевский.

– А потом аналогичную лабораторию во Всесоюзном институте экспериментальной медицины?

– Аналогичную, – холодея, подтвердил Григорий Моисеевич, припоминая один из самых неприятных эпизодов в своей московской биографии, приключившихся с ним именно в этом учреждении.

– Вот и чудесно. На эту тему и поговорим, – добил его Алехин и положил трубку.

После этого звонка у Могилевского пропал всякий аппетит. Картошка просто не лезла в горло, а чай вообще показался горьким.

Дело в том, что история с заведованием этой лабораторией действительно была сильно омрачена. Могилевский испытывал там редкие яды и искал противоядия, но идей не хватало, да и знаний тоже. Случайно Григорий Моисеевич натолкнулся на работу по токсикологии профессора Сергеева, который читал курс лекций в Политехническом институте, и почти ежедневно стал наведываться туда. Могилевский сидел в первых рядах и записывал буквально каждое слово известного профессора. От Сергеева не укрылся столь ревностный пыл поклонника его науки, и они познакомились. Теперь после каждой лекции по токсикологии Могилевский провожал профессора из института до троллейбусной остановки. А узнав из бесед, что начинающий энтузиаст биохимии заведует токсикологической лабораторией в институте экспериментальной медицины, профессор проникся к Могилевскому еще большей симпатией и пригласил его к себе домой на Сретенку попить чайку.

– А знаете ли вы, голубчик, что у Ивана Грозного был при дворе замечательный, как бы мы сказали сегодня, токсиколог. Звали его Елисей Бомель, он был родом из Голландии. Иван Васильевич, по одной версии, сам его оттуда привез, а по другой, прослышав про грозный норов русского царя, этот Бомель будто бы сам к нему заявился, – рассказывал, угощая молодого гостя чаем с баранками, профессор.

Они сидели на кухне, куда время от времени с гордым видом заявлялась профессорша, бросая уничтожающие взгляда на робкого и бедно одетого молодого ученого. Час был поздний, и недовольство жены постепенно перешло на мужа, который с увлечением вел неторопливый разговор про яды, не понимая, что гостя давно пора выпроводить и ложиться спать.

– Так вот, этот Бомель, говорят, изготавливал такие яды, что отравленный ими человек незаметно угасал и в один прекрасный день исчезал совсем. А Карамзин по этому поводу писал, что «отравляемый издыхал в назначенную тираном минуту». Вы представляете, сколь виртуозным фармацевтом был этот голландец?! И это понятно, потому что искусство составления ядов в эпоху Средневековья достигло в Европе небывалого расцвета. В то время вскрытия умерших не делались, а по внешним признакам никакие доктора не могли понять, что человека отравили. Вот ведь сколь искусным был этот голландский отравитель.

– И что с ним стало? – не удержавшись, спросил Григорий Моисеевич.

– Участь всех отравителей, увы, едина. Нашего Бомеля всенародно сожгли в Москве, обвинив в связях с Баторием. Записей он никаких не делал, учеников не оставил, и тайна рецептов его ядов ушла вместе с ним в могилу. А жалко. Уверяю вас, что наверняка были такие рецепты, о которых мы сегодня даже не подозреваем.

– М-да, – задумчиво согласился Могилевский.

– Кстати, голубчик, вы работаете в институте экспериментальной медицины, а там, между прочим, работает немало талантливых людей. Полгода назад мне пришлось выступать оппонентом одного диссертанта, исследовавшего свойства отравляющих газов. Защита, к сожалению, за закрытыми дверями, поскольку характер диссертации носил секретный характер. Вы вот занимаетесь исследованиями токсических свойств иприта. Очень интересная тема. Скажите, как продвигается ваша работа?

– Не скрою – тяжело.

– Понятно. А ведь рядом с вами работают сотрудники, которые занимаются исследованиями в смежных областях. И вы об этом ничего не знаете?

– Простите, не знаю.

– Вот ведь как бывает, когда все кругом засекречено, – сокрушался профессор.

– Вот бы посмотреть на эти разработки, – невольно вырвалось у Могилевского.

– А что, ведь это неплохая идея. Думаю, как работнику института, наверное, вам могут позволить взглянуть на результаты исследований своих коллег, – подал мысль профессор. – Вы, сударь, полюбопытствуйте, там много интересного в этих рефератах. Они вам серьезно помогут в вашей дальнейшей деятельности.

И Могилевский «полюбопытствовал». Только без позволения свыше.

В научной библиотеке работала миленькая девушка, в сейфе которой хранились интересующие Григория Моисеевича материалы. Он сказал ей, что директор института разрешил ему как начальнику лаборатории посмотреть их, разложил на столе, стал читать и лихорадочно делать выписки. За этим занятием его и застукали бдительные коллеги. Сразу же доложили руководству. Пришел заместитель директора, отобрал все материалы, записи. Началось служебное расследование. Все шло к возбуждению уголовного дела. Но в последний момент начальство решило не выносить сор из избы. Никто не представлял, чем оно может обернуться.

Могилевского решением парткома исключили из ВКП(б) и, как следствие, сняли с должности с формулировкой «за развал работы спецлаборатории и незаконную попытку получить доступ к секретным сведениям». С подобной записью в приказе Григорий Моисеевич мог немедленно загреметь прямиком на Лубянку. В те времена и за меньшие проступки людей ставили к стенке, а тут чуть ли не обвинение в шпионаже, во вредительстве…

Проштрафившийся завлаб потерял сон и все ночи напролет прислушивался к любым шорохам, урчанию моторов за окнами, скрипу тормозов «черных марусь», боялся телефонных звонков. В один из тех дней решился попенять профессору Сергееву. Вот, мол, по вашему совету попробовал было почитать, а меня чуть ли не в шпионы записали и выгнали из института.

– Ну, голубчик, у нас перегибы – дело не новое, – успокаивая его, говорил профессор. – А вы, коли виноватым себя не чувствуете, так боритесь за свою честь, протестуйте. Напишите письмо в вышестоящие органы: мол, как же так, я, полноправный сотрудник института, хотел в интересах отечественной науки повысить свой научный и теоретический уровень, могу дать подписку о неразглашении…

Могилевский слушал Сергеева без энтузиазма.

– Вы же член партии, – не унимался Сергеев, – боритесь, голубчик. Не падайте духом. Как же так – на благо государства стараетесь, а вам палки в колеса вставляют…

И Григорий Моисеевич подал апелляцию, написал жалобу в вышестоящую партийную инстанцию. И попал, что называется, в свежую струю.

Как раз в те дни товарищ Сталин, выступая на одном из совещаний, сказал: «У нас уже не бдительность, а сверхбдительность проявляется. Один товарищ мне жаловался, что прошел по улице, где когда-то жил разоблаченный троцкист, так и этого тут же из партии исключили. Получается, что если я хожу по кремлевским коридорам, по которым тот же Иудушка Троцкий прохаживался, то и меня надо из партии гнать? Так нельзя, товарищи!»

Замечание товарища Сталина тут же было принято к исполнению. И начала разворачиваться борьба с порочной «сверхбдительностью». Жалоба Могилевского именно в период этой недолгой кампании и попала в партийные верхи. Ее внимательно прочитали и вынесли твердую резолюцию: «Решение парткома ВИЭМа отменить, тов. Могилевского в рядах ВКП(б) восстановить».

И восстановили. Но поскольку ВИЭМ возвращать к себе Григория Моисеевича не захотел, то Наркомздрав нашел для восстановленного партийца местечко в стенах прежнего Центрального санитарно-химического института.

Могилевский начал уже забывать происшедший с ним казус, прикипел душой к новой работе. Все ему здесь нравилось. И столовая в институте хорошая, и льготы ему как заведующему отделом положены немалые. Пайки к праздникам выдают. Раз в год бесплатная путевка на курорт вместе с семьей. Лучшего и желать нечего. К тому же сын-первенец родился. Жена сытая и счастливая. Живи себе и радуйся! И вот на тебе, этот звонок…