Текст книги "В дебрях Центральной Азии"
Автор книги: Владимир Обручев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)
Мы ездили обыкновенно вверх по долине реки Эмель, переваливали в долину Кобу, по которой шли до озера Улюнгур и затем вдоль реки Урунгу, за которой переваливали через Монгольский Алтай по большой караванной дороге в Кобдо. В рассказе о нашей поездке к закрытому золотому руднику я описал значительную часть этого пути, так как впервые увидел его днем. Это может показаться удивительным, но дело в том, что торговый караван совершает свои переходы главным образом ночью, так как короткие осенние и зимние дни почти полностью заняты пастьбой верблюдов. Выступает караван вскоре после заката и идет всю ночь почти до рассвета; днем каравановожатые спят, готовят себе пищу, а верблюды после отдыха пасутся. Ночью в поисках корма они бы разбрелись далеко по степи, могли бы подвергнуться нападению волков или конокрадов, тогда как днем они всегда на виду и их можно быстро собрать для вьючки.
После доставки груза асфальта из открытых нами холмов в Джаире по заказу амбаня Чугучака Лобсын зашел ко мне и сказал между прочим:
– Знаешь, Фома, надоело водить караван все по тем же местам. Поведем его в этот раз еще куда-нибудь.
– Ну брат, водить караван с товаром по незнакомым местам и дорогам рискованно. Это не то, что наши поездки где где мы рискуем только нашими конями.
– Ишь ты, какой боязливый! Мало мы с тобой объездили мест, всякие приключения испытали! – возразил Лобсын.
__ Куда же ты надумал ехать?
– Поведем караван так: с большой дороги вдоль Алтая повернем через Гоби на юг в город Баркуль, а оттуда пойдем прямо на восход к реке Эдзин-гол в кочевья торгоутского вана. Увидим много новых мест, заведем знакомства.
– На реке Эдзине, слышал я, живут очень бедные монголы, у них скота мало, а их ван захудалый. Мы наш товар не продадим там полностью.
– Видишь ты, это – монголы моего племени. Наши прадеды с Эдзина пришли сюда с Чингиз-ханом; поэтому нас и называют калмыками. Мне охота свою настоящую родину посмотреть.
– Вот оно что! А я и не знал, что ты не из здешних монголов.
– Здешние все оттуда пришли. Но еще я узнал, что вблизи Эдзина в пустыне, среди песков, развалины большого города Хара-хото находятся.
– Полюбились тебе раскопки, что ли? Ведь на реке Дям в развалинах, куда ты меня водил, мы ничего не нашли. Может быть, и на Эдзине такой же обман окажется.
– Нет! Хара-хото настоящим городом был. Это мне объяснил секретарь амбаня. В китайских книгах этот город описан, люди жили там лет шестьсот тому назад и из города шла большая дорога на восход к реке Хуан-хэ и в Пекин. В книгах написано, почему город запустел. Он стоял на одном из рукавов реки Эдзин и во время какой-то войны неприятели запрудили реку и отвели воду в другой рукав. Город остался без воды, а население разбежалось или вымерло. Там, наверно, много хороших вещей осталось, которые люди не смогли унести с собой.
– Ну, что же, если так, рискнем. Часть товара продадим по дороге туда, остальное на Эдзине. Обратно повезем, что накопаем. А сколько времени пробудем в пути?
– Как всегда, месяца два с половиной, три, не больше. Возьмем с собой обоих парнишек, пусть приучаются к работе, а нам веселее будет.
Уговорил меня компаньон, любитель новых мест и приключений. Время было уже в конце июля и можно было начинать сборы. Лобсын уехал домой с тем, чтобы недели через две прибыть с десятью верблюдами, провиантом и сыном.
Я побывал у консула и сообщил ему о нашем плане. Он напомнил о планомерности раскопок, отдал мне инструменты, которые я вернул ему после неудачи в городе на Дяме, посоветовал заказать пару бочонков для воды, чтобы иметь запас ее для людей и коней.
– На вашем пути теперь безводные места будут, – сказал он, – придется несколько раз ночевать без воды.
Десятого августа вернулся Лобсын, а пятнадцатого мы выступили. Но так как дни были еще жаркие и длинные, мы решили переходить к ночному передвижению постепенно: выступать с ночлегов около полуночи и итти часов до 11 утра; таким образом, мы были в пути только в утренние, более прохладные, часы, чтобы не утомлять верблюдов, у которых в конце лета новая шерсть еще короткая и при движении в жаркие часы с тяжелыми вьюками на спинах легко образуются ссадины и затем раны.
Наш караван имел такой вид: впереди на лошади ехал Лобсын и вел цепочку из одиннадцати хороших верблюдов. Девять из них были навьючены товарными тюками, десятый – головной – нес бочонки для воды, палатку и одежду; на нем ехал сын Лобсына Омолон; последний верблюд вез запас провианта и наши вещи в вьючных сундучках; на нем восседал мой приемыш Очир. Я ехал на лошади то сзади всего каравана, то сбоку, то подъезжал к Лобсыну для беседы, – это днем, а ночью всегда ехал позади. На шее последнего верблюда висел большой колокольчик, так называемое ботало, издававший при движении верблюда равномерный нечастый глухой звон. Поэтому Лобсын всегда слышал, идет ли за ним весь караван или же часть почему-либо остановилась, и тонкая шерстяная веревочка, которая одним концом привязана к палочке, продетой через ноздри верблюда, а другим – к седлу идущего впереди него, оборвалась. Как только прекращается звон, вожак останавливается и ждет, чтобы его спутник, едущий сзади или сбоку, восстановил связь. Время от времени вожак сам останавливается на несколько минут, чтобы дать верблюдам отдохнуть, чтобы перекинуться словами со спутником насчет времени, дороги, погоды, близости остановки, выкурить трубку.
В таком порядке без особых приключений и затруднений мы шли день за днем по 40-50 верст в зависимости от характера дороги, прошли долины Эмеля и Кобу, обогнули озеро Улюнгур и вдоль подножия Алтая по долине реки Урунгу до речки Алтын-гол, где остановились раньше обычного. Лобсын уговорил меня съездить вверх по этой речке к запрещенному руднику. Ему хотелось узнать, как вспоминают караульные ночное происшествие, которое мы устроили им три года тому назад, и какую легенду они сочинили.
Оставив мальчиков на стану у палатки, мы съездили к руднику. Караульные были уже новые, а вход в рудник закрыт не жердями, как раньше, а прочно и сплошь бревнами. Угощая нас чаем, караульные рассказали, что те, которых они сменили год назад, с ужасом описали им воскресение двух хищников, убитых когда-то в руднике и вышедших к ним ночью. Они были так напуганы, что два дня не возвращались к своим юртам, а ночевали со скотом у караванной дороги. Один из них ездил к монгольскому князю сообщить о происшествии и вернулся с приказом прочно заделать вход в штольню рудника. Поэтому им пришлось добывать бревна, вырубая их в лесу в глубине Алтая на расстоянии целого дня пути, и вывозить их волоком по одной штуке к руднику. Эта работа заняла у них целый месяц.
– Теперь мертвецы уже не выйдут из рудника, чтобы пугать нас! – закончил рассказчик,
– А через верхний вход они разве не могут выбраться? – спросил я нарочно.
– Откуда ты знаешь, что в рудник можно попасть и с гребня горы? – с тревогой спросил караульный.
– Лет пятнадцать назад, когда караула еще не было, я бывал здесь и лазил по всему руднику, сверху донизу. Видел много золота. Жаль, что оно лежит здесь без пользы для людей.
– Это золото принадлежит богдыхану, и он бережет его на случай большой войны с иностранными чертями, – заявил монгол наставительно.
Он, конечно, прежде всего спросил нас, кто мы, откуда, куда и зачем едем и при прощании сказал:
– Вы едете по дороге в Гучен? А знаете ли вы, что недалеко от нее, а отсюда в одном переходе, лежит священный камень, упавший с неба. Многие люди, едущие по этой дороге, свертывают с нее, чтобы поклониться этому камню.
Эти слова, конечно, очень заинтересовали нас, и мы расспросили подробно, как найти этот камень. Узнали, что камень огромный, величиной немного меньше юрты, что над ним выстроена крыша и стены, так что его снаружи не видно. Лежит он среди равнины недалеко от горы Ошке, мимо которой проходит дорога в Гучен, и называется он Кумыс-тюя (т. е. серебряный верблюд).
Мы поблагодарили караульных за эти сведения и вернулись в свой стан.
На караванную дорогу из Кобдо в Гучен мы вышли немного выше впадения речки Алтын-гол в Булаган и повернули по ней на юг. Дорога из долины Булагана поднималась постепенно все выше по северному склону цепи Кутус-алтая и после плоского перевала спустилась полого к источнику Кайче. Со спуска можно было уже увидеть на южном горизонте снеговую цепь Тянь-шаня, еле видную невооруженным глазом. Нужно заметить, что этот первый переход по незнакомой дороге мы делали днем. Освещенная лучами заходящего солнца на цепи Тянь-шаня резко выделялась высокая конусообразная вершина Богдо-улы. Следующий переход мы сделали днем, чтобы не пропустить сворот к камню Кумыс-тюя. Дорога шла по щебнистой пустынной равнине, шириной в 6-8 верст, ограниченной с запада кряжем Аржанты, а с востока – грядой Джаманты. Почва была покрыта мелкой травой, плоские впадины представляли солончаки с мелкими кустиками солянок и хармыка; кое-где видны были и крупные кусты тамариска; некоторые впадины белели от соли, покрывавшей почти все дно их. Очевидно, сюда еще попадала весенняя вода при таянии снегов на Алтае и пропитывала почву. Кое-где поднимались небольшие холмы, и возле них я, к удивлению, различил стены небольших фанз и загородки из хвороста для скота. Но не видно и не слышно было ни людей, ни животных.
– Это – зимовки наших монголов-торгоутов, – пояснил мне Лобсын. – Здесь зимой можно жить, кормов довольно и есть соль, которую скот любит.
– А где же вода? где колодцы? – спросил я.
– Зимой воды не нужно. Снег под Алтаем выпадает часто, во впадинах долго держится. Вот тебе вода для людей и для скота. Люди живут здесь полгода, с ноября до апреля. Когда снега сойдут, монголы перекочевывают на Булаган.
Я вспомнил, что уже слыхал о том, как кочевники зимой живут в безводных местах с хорошим подножным кормом, используя вместо воды выпадающий снег, если он выпадает не слишком редко и в достаточном количестве. Такие места чаще всего бывают у южного подножия какого-нибудь горного кряжа или в долине среди его гряд.
Дальше на той же равнине зоркий глаз Лобсына усмотрел какое-то небольшое строение, и вскоре мы увидели тропу к нему, отделившуюся от большой дороги. Она представляла несколько параллельных дорожек, вытоптанных верблюдами и ясно выделявшихся более светлым цветом и значительно меньшим количеством щебня на темном фоне равнины.
Часовня или постройка над священным камнем представляла деревянный сруб с конической крышей, в которой было вырезано отверстие более квадратного аршина. Оно и позволило рассмотреть камень, лежавший прямо на земле. Он имел больше сажени в длину и немного меньше в ширину, крутые и неровные бока и поднимался над землей на 8-9 четвертей. В нескольких местах у него были оббиты, вероятно, более острые края или уголки и можно было видеть, что он состоит из блестящего серебристо-белого металла, тогда как вне этих мест он имел темнобурый цвет и мелкошероховатую поверхность. Таким образом, было ясно, что этот будто бы упавший с неба камень состоит из какого-то металла, но только не серебра, так как цвет на оббитых частях был не серебряный, а скорее стальной. Я кое-что читал о падающих с неба камнях, называемых метеоритами, и потому вынул свой карманный компас, который консул дал мне для ориентировки при съемке плана зданий на раскопках, отпустил стрелку и увидел, что камень сильно притягивает ее к себе. Куда я ни поворачивал компас, стрелка сейчас же одним концом показывала на камень. Следовательно, камень был сильно магнитный и, очевидно, представлял железный метеорит, состоящий, как установлено наукой, из никелистого железа.
Когда я по возвращении рассказал об этом камне консулу, он справился в книгах и сообщил, что метеорит такой огромной величины (я его приблизительно обмерил) ни в одном музее Европы и Америки не имеется и вообще неизвестен в науке. Отбить от него хотя бы небольшой кусочек не удалось; у нас с собой была только кайла, а никаких выступов или углов, по которым можно было ударить, на камне не было, – все, что возможно, было уже сбито. Я, конечно, объяснил Лобсыну, что это за камень, и потом, когда мы ехали дальше, еще с полчаса мы рассуждали о падающих с неба камнях.
Возвращаясь к дороге, мы ехали теперь мимо горы Ошке, которая стояла одиноко среди равнины и была похожа на фигуру лежащего животного вроде большой собаки, но с головой, более похожей на человеческую.
За незаметным перевалом через плоскую гряду Тотур-кара у южного подножия этих черных гор мы нашли несколько колодцев с пресной водой, глубиной только в полтора аршина и, к удивлению с деревянным прочным срубом. Здесь мы остановились.
Следующий небольшой переход в 8 верст проходил сначала через пустыню Ламын-крюм-гоби, усыпанную черным щебнем, а затем по ущелью в низких горах Намейчю; среди него были колодцы, скорее ямы в полтора аршина глубиной, некоторые с деревянным срубом, с горьковатой водой, пахнувшей тухлыми яйцами. Здесь пришлось заночевать, так как дальше был большой безводный переход верст в шестьдесят.
Чтобы дать верблюдам хорошо отдохнуть, мы простояли в этом месте, несмотря на скверную воду, следующий день до трех часов пополудни и вышли с запасом воды в бочонках и напоив досыта всех животных. Часа через полтора горы Намейчю кончились, и дорога пошла по черной пустыне, густо усыпанной мелким щебнем и почти без всякой растительности. Кое-где в плоских впадинках желтел небольшой кустик. Местами равнина горбилась маленькими гривками или поднималась низкими ступеньками. В одном месте, уже в сумерки, мы заметили вблизи дороги какие-то бревна длиной в 5-6 сажен и толщиной больше аршина. Они были разбросаны по поверхности пустыни.
– Сделаем здесь привал часа на два, – предложил Лобсын. – Мы уже прошли третью часть перехода, сварим чай, дрова есть.
Мы уложили верблюдов возле одного из этих бревен, к другому привязали лошадей и, пока еще можно было рассмотреть, обошли это интересное место. Бревна оказались окаменевшими, мы надеялись развести огонек из этих неожиданно найденных в пустыне дров и сварить себе чай. Но они совершенно не горели, а под ударом кайлы рассыпались на крупные осколки, а не на щепу. Пришлось запивать сухари горьковатой водой из бочонка, высказывая догадки об этих странных огромных деревьях, которые когда-то выросли среди пустыни и потом почему-то погибли и окаменели.
Верблюдам и лошадям мы дали по пучку зеленого тростника, которым запаслись еще на Булгуне на всякий случай, лошадям по ведерку воды и перед полуночью пошли дальше. Убывающая луна светила довольно ярко, и можно было видеть, что часами двумя позже дорога спустилась в широкую котловину Бортень-гоби, усыпанную тем же черным щебнем, который местами был наметен бурями в маленькие грядки. Тремя часами позже слева от дороги остались плоские горы Пата-шань. Они оканчивались обрывчиками из розовых, зеленых и малиновых глин, очень красиво переслаивавшихся друг с другом. Мы могли разглядеть их потому, что уже светало. Мимо них мы шли уже часа четыре и заметили в одном месте толстый пласт черного земляного угля.
– Это уже не обман, как те дрова! – сказал Лобсын. – Наберем его немного, чтобы чай сварить!
Мы набрали несколько крупных кусков угля, так как боялись, что на следующей стоянке в пустыне топлива опять не будет.
Дорога скоро поднялась на невысокий яр и вступила в большие пески Гурбан-тунгут, которые тянутся широкой полосой с востока на запад. Мы шли по пескам еще часа полтора и, наконец, остановились у колодца Хан-са-ху с солоноватой водой. Было уже часов десять утра, и солнце начало припекать.
После этого трудного безводного перехода нужно было дать хороший отдых нашим животным, и мы решили простоять здесь до следующего вечера, несмотря на плоховатую воду.
Уголь не понадобился, потому что на песчаных холмах рос мелкий саксаул, кусты байкалыча и трава абэлза, как назвал Лобсын эту растительность, которая дала нам достаточно топлива и нашим животным хороший корм. Но нам пришлось присматривать за ними, так как пески представляли длинные неровные гряды, между которыми тянулись ложбины, и пасущиеся животные могли незаметно уйти далеко от палатки. Очередной караульный взбирался на гребень гряды, достигавшей от 3 до 5 сажен высоты, и отсюда наблюдал за животными, пригоняя их назад, когда они уходили слишком далеко. Вечером мы, конечно, пригнали их к палатке, верблюдов уложили, лошадей привязали к кустам.
На рассвете я проснулся и вышел из палатки, чтобы пустить животных на пастбище. Недалеко от стоянки в ложбине я заметил трех пасущихся лошадей и удивился. Подумал, что ночью пришли какие-то путники, не заметили нашей палатки, прилегли где-нибудь среди кустов чия, а лошадей выпустили. Но почему наша собака не лаяла ночью? Неужели не почуяла чужих? Вернувшись в палатку, я сообщил Лобсыну, который уже проснулся и обувался, что по соседству, очевидно, ночуют какие-то люди и что я поэтому не отпустил лошадей, так как недалеко пасутся чужие.
– Лошади! – воскликнул Лобсын, – а людей не видно. Если бы чужие люди были так близко, моя собака лаяла бы все время или хотя бы ворчала. Ты видел, наверно, диких лошадей. В этих песках они водятся, как мне сказывали. Бери ружье, может быть, удастся подойти на выстрел.
Мы вышли из палатки, но лошади за это время отошли дальше, вероятно, услышали наши голоса. Лобсын, разглядев их, сказал:
– Наверно, дикие. Все три той же самой масти, небольшие, гривы короткие, хвост жидкий.
– А не куланы ли? – заметил я.
– Издали их не трудно спутать, – подтвердил Лобсын. – Попробуем подкрасться ближе.
Говорили мы, конечно, шопотом и теперь стали пробираться почти ползком между кустами саксаула и пучками чия и, наконец, остановились шагах в сорока под защитой большого куста. Дальше прятаться было негде – местность открытая, кустики мелкие.
– Это не куланы, – прошептал Лобсын. – У кулана уши длинные, хвост совсем жидкий, как у осла, а вдоль спины по хребту идет черная полоса. А у этих полосы нет, хвост больше похож на конский. Должно быть, дикие лошади! Стреляй скорее!
– Но не домашние ли это, в самом деле? – сказал я, прицеливаясь, – не наделать бы неприятности кому-нибудь.
Лошади уже почуяли близость врага, подняли головы, навострили уши и упорно смотрели в нашу сторону. Одна даже похрапывала, раздувая ноздри. Другая стояла почти боком, и я выстрелил в нее. Она сделал большой скачок и помчалась галопом, за ней обе другие.
– Промазал! – сказал с сожалением Лобсын.
– Нет, попал, но только второпях, наверно, по ошибке сунул в ружье патрон не с пулей, а с дробью. Пойдем, посмотрим.
От круглой пули должна была быть большая рана и на песке остаться много крови.
Мы тщательно осмотрели место, где лошади паслись, нашли свежий помет и только несколько капель крови. Очевидно, я выстрелил дробью и только немного поранил бок или ногу.
Так из-за торопливости нам не удалось добыть это редкое дикое животное Джунгарской пустыни9.
Перед закатом мы пошли дальше и шли всю ночь по этим пескам, а утром вышли к небольшому китайскому селению Бай-да-цао, расположенному на окраине песков, уже на ровной степи. Это был маленький оазис с сухими руслами, деревьями, зарослями чия и камышей. Сюда весной доходит снеговая вода из Тянь-шаня, который теперь был уже хорошо виден на юге в виде высокой зубчатой стены. Над ней западнее поднималась двуглавая вершина Богдо-улы, увенчанная полями снегов. Но и весь гребень стены был посыпан свежим снегом.
В селении удалось купить свинину, свежие булочки момо и даже молоко. Китайцы подтвердили, что в песках Гурбан-тунгут водятся дикие лошади. Они показали нам шкуру одной из них. На ней черной полосы вдоль хребта не было, как правильно сказал Лобсын.
От этого села оставалось еще верст двадцать до города Гучена. Но мы решили туда не заходить, а повернуть на восток и выйти там на большую дорогу в Баркуль. Ехали мы теперь без дороги по той же равнине с щебнем, на которой потом стали попадаться пригорки и грядки холмов, среди них ложки и котловины, кое-где небольшие ущелья. Попадались ключи с небольшими зарослями тростника, чия, шиповника, таволги, а в ущельях под защитой от ветров росла даже дикая яблоня с мелкими, но вкусными плодами. По этой местности без дороги пришлось итти только днем. На ключах мы два раза ночевали, а на третий день среди таких же горок начали попадаться люди. Возле каждого ключа можно было увидеть одну или две китайские фанзы, жители которых занимались земледелием – возделывали поля по дну долин и орошали их водой из ключа. Но чаще, чем обитаемые фанзы, встречались развалины, так как дунганское восстание не пощадило и этих колонистов на окраине пустыни.
В этот день мы вышли на большую дорогу из города Гучен в Баркуль, которая тянется вдоль подножия Тянь-шаня по его мелким предгориям, и повернули по ней на восток. Высокий хребет теперь был виден уже гораздо ближе, верстах в тридцати от дороги, и снега его манили к себе путника, которого донимала еще дневная жара, тем более что эти предгория оказались более бесплодными, чем пройденная местность с ключами, – здесь и вода попадалась гораздо реже. Но снега на хребте были не вечные, видно было, что они выпали недавно. Летом весь этот конец Тянь-шаня лишен снегов. Дорога постепенно приближалась к нему, и на пятый день пути от первого китайского селения Бай-да-цао, которое мы встретили на всем пути от Булун-Тохоя на озере Улюнгур, она резко повернула на юг к хребту, у подножия которого стоит Баркуль. Но проживать с караваном верблюдов в китайском городе невыгодно – нужно платить за корм всех животных. Поэтому мы остановились, в трех верстах не доезжая Баркуля, на постоялом дворе небольшого селения, где была возможность выгонять верблюдов каждый день на пастбище в степь и покупать только корм для лошадей.
Скажу несколько слов о Баркуле; он состоит из двух частей – восточной Чин-син-фу, населенной маньчжурским войском, и западной китайской, или торговой, ее китайцы называют Паликон (переиначивая по-своему слово Баркуль). Каждая часть обнесена глинобитными стенами в виде четырехугольников с воротами, зубцами и башнями на углах и над воротами. Снаружи торговый город кажется больше, но внутри не все застроено, много пустырей. В центре – высокая башня с воротами, из которой идут три главные улицы на запад, север и восток. Восточная улица – самая длинная и представляет сплошной ряд лавок; бойко идет торговля и со столов на улице. В лавках много разных товаров, есть богатые лавки, каких я не видел ни в Кобдо, ни в Улясугае. Но на улицах и в переулках кучи мусора, лужи грязи или воды. Во всем городе нет ни одного дерева, но вокруг него рассеяны фанзы с садами среди обширных огородов. К югу и востоку от военного города громадное кладбище и посреди него кумирня.
На постоялом дворе я расспросил хозяина, свободен ли въезд в город с караваном верблюдов для торговли. Я знал, что при въезде в китайские города с купцов взимают пошлины, размер которых определяется местным амбанем по его усмотрению.
– Я очень советую тебе не везти товар в город, – сказал хозяин. – Наш амбань очень алчный человек. С тебя возьмут большую пошлину, и, кроме того, когда ты там займешь лавку и разложишь товар, амбань приедет к тебе, выберет все, что ему понравится, и заплатит за него сколько захочет или даже ничего не заплатит.
Это было досадно. Я знал, что в Баркуле русского консула нет, что это – большой, но захолустный город на окраине огромной Гоби, и полагал, что именно поэтому он должен был поощрять торговлю. Но так как консула не было, я не мог найти никакой защиты от произвола амбаня.
– Вот что ты можешь сделать, – продолжал хозяин, – Поезжай в город налегке, я укажу тебе одну китайскую лавку хорошего человека. Ты расскажи ему какой товар ты хочешь продать, и он приедет сюда отберет его и увезет в город как свой товар небольшими партиями. Но он много не купит, в городе товаров достаточно
Слова хозяина очень нарушали мои планы, но предложение казалось мне приемлемым, и на следующий день я поехал с Лобсыиом в город, отстоявший в нескольких верстах. Нужно заметить, что я во всех путешествиях носил монгольскую одежду и только сапоги русские и так как лицо мое мало отличается от монгольского типа и я говорил по-монгольски свободно, то меня всегда принимали за природного монгола. Поэтому в воротах города где останавливают приезжих и берут пошлину, нас свободно пропустили, убедившись только, что мы ничего не везем – очевидно, приняли за местных монголов, приехавших по делам. Указанную мне лавку на грязной и многолюдной улице города мы скоро нашли и сговорились с купцом купили свежего мяса, китайских булок, печенья, винограда, яблок и слив и к обеду вернулись на постоялый двор.
Тюки с товарами занимали отдельную фанзу. Они были у меня так подобраны, что в каждом тюке были все сорта мануфактуры – ситец, сатин, миткаль, фланель даба, сукна разных сортов по 1-2 штуки, чтобы не нужно было распаковывать сразу все тюки. Поэтому мы перенесли в фанзу, где жили сами, только два тюка, т. е. один верблюжий вьюк, и развернули их.
Вскоре после обеда приехал купец, пересмотрел разложенный товар, отобрал все, что ему было нужно, сторговался за чаепитием и угощеньем и поехал в город за деньгами, обещая вернуться вечером с несколькими ишаками, на которых он хотел привезти товар в город.
Но часа через два к нам в фанзу вбежал перепуганный хозяин и сообщил:
– Сюда едет сам амбань. Он, видно, как-то узнал про приезд русских купцов с товаром и хочет посмотреть его. Вот беда!
– Ты не говори про товар в другой фанзе, – попросил я. – Пусть он увидит только тот, что разложен здесь.
Наши верблюды, к счастью, были не на постоялом дворе, а паслись в степи под надзором мальчиков. По числу их амбань мог бы, конечно, заключить о крупной партии, потребовать показать весь товар, и сколько бы он ни захотел взять себе по дешевке или бесплатно, я бы ничего не мог сделать.
Немного погодя в ворота постоялого двора въехали два верховых солдата, за ними парадные носилки в виде будки на длинных палках, которую несли четыре человека, и еще два верховых, вслед за которыми нахлынуло все население поселка – мужчины, женщины и дети. Из будки вылез амбань – дородный китаец средних лет в парадном халате и курме с вышитым на ней фантастическим тигром, в черной шляпе с синим шариком, соответствовавшим его рангу начальника уездного города. Хозяин встретил его глубокими поклонами. Мы стояли у дверей фанзы и также поклонились.
Амбань вошел в фанзу, где уже было приготовлено кресло, в которое он и уселся; его сопровождал один из всадников, невидимому, являвшийся секретарем, так как он принес сверток бумаги, кисть и бутылочку с тушью. В фанзу вошел также хозяин и остановился у дверей, которые снаружи заслонили собой солдаты, носильщики и любопытные, так что стало почти темно – в фанзе окна не было. Начался допрос.
– Кто вы такие и зачем приехали сюда?
Я подал наши китайские паспорта и заявил:
– Мы торговали в Урумчи и Гучене и продали там почти весь товар. Остатки привезли сюда, чтобы сбыть их и ехать по монгольским кочевьям закупать сырье.
– На чем вы приехали? Где ваши животные?.
– Мы привезли товар на китайской телеге из Гучена, а наши две лошади здесь на дворе.
– Это правда? – обратился амбань к хозяину.
– Совершенная правда, далое (большой господин), они приехали вчера вечером, а телега сегодня утром уехала назад.
– Почему вы не приехали в город, а расположились с товаром здесь, в поселке?
– Мы думали, что продадим часть здесь, а остальное привезем в город.
– Кто купит здесь дорогой русский товар? Может быть, 10-20 локтей купят, а в городе вы можете продать все. Ну-ка, покажите, что у вас есть!
Мы начали подносить амбаню по одной штуке всех сортов тканей. Он щупал и осматривал каждую, спрашивая, сколько аршин в штуке и какая цена, находил, что мы слишком дорого хотим, что товар неважный.
– Так и быть, я помогу вам расторговаться здесь, – заявил амбань наконец. – Отложите мне по две штуки каждого сорта. За привоз товара в город нужно уплатить 10% его стоимости и еще 10% вы должны уступить мне.
– Подсчитай, сколько следует уплатить со скидкой 20%, – сказал он секретарю.
Последний начал записывать. Я приносил по две штуки каждого сорта и говорил, сколько в каждой аршин и какая цена. В общем он выбрал 12 сортов тканей, что составило 24 штуки – половину вьюка верблюда, причем более дешевые сорта браковал. Со скидкой в 20% секретарь насчитал 400 китайских лан (т. е. унций серебра), или на наши деньги 800 рублей с небольшим.
– Деньги я пришлю вам завтра утром, а товар возьму с собой, – заявил амбань, поднялся с кресла и величественно медленным шагом вышел из фанзы. Секретарь сказал солдатам: – Собирайте товар, выбранный амбанем.
У солдат нашлись мешки и веревки, и они быстро составили три легких вьюка по два мешка с товаром в каждом и перекинули их через седла лошадей. Амбань, стоя возле носилок, проследил за этим, разговаривая с хозяином, затем уселся в будку. Носильщики подняли ее на свои плечи, и процессия в прежнем порядке выехала со двора. Любопытные еще остались и оживленно обсуждали происшествие, расспрашивая хозяина о нас.
Лобсын в фанзе вполголоса выражал свое возмущение произволом амбаня, а я утешал его тем, что мы еще дешево отделались.
– А если этот плут не пришлет деньги? – заявил Лобсын.
– Я думаю, что пришлет, побоится обидеть русских купцов, которые через консула могут пожаловаться генерал-губернатору в Урумчи.
Под вечер приехал с четырьмя ишаками китаец, с которым мы сторговались. Он уже узнал о посещении амбаня и, думается мне, сам сообщил ему по секрету о приезде русских купцов с товарами, чтобы быть у него на хорошем счету, т. е. не страдать от разных придирок этого вымогателя. Часть отобранного им ранее товара была забрана амбанем, но он согласился купить все, что осталось, с небольшой скидкой. Подсчитали и получили от него серебром еще 400 лан с небольшим. В сумерки он уехал, нагрузив своих ишаков, и сообщил мне на ухо, что, когда стемнеет, провезет товар в город, дав взятку караульным в воротах, которая, конечно, меньше пошлины, взимаемой днем, когда у ворот дежурит китайский чиновник.
К ночи вернулись с пастбища на,ши мальчики с верблюдами, и после тревожного дня мы спокойно поужинали пельменями с подливкой китайского черного острого соуса, изготовляемого из соевых бобов.
