Текст книги "В дебрях Центральной Азии"
Автор книги: Владимир Обручев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)
Владимир Афанасьевич Обручев
В дебрях Центральной Азии
В дебрях Центральной Азии
Государственное издательство географической литературы, Москва, 1951
Автор: В. А. Обручев
Содержание
От издательства;
Мое знакомство с кладоискателем;
Золото на старом руднике;
Воскресшие рудокопы старого рудника;
Клады в развалинах древнего города Кара-ходжа;
Клады в городе Нечистых духов;
Клады в мертвом городе Хара-хото;
Сокровища храма Тысячи будд близ г. Дун-хуан;
Путешествие к озеру Лоб-нор и в пустыню Такла-макан;
Последнее путешествие по Долине ветров и паломничество Лобсына в Лхасу;
Письма Лобсына с дороги в Тибет и из Лхасы;
Краткий пояснительный словарик От издательства
Государственное издательство географической литературы предприняло издание трех романов академика Владимира Афанасьевича Обручева: «Плутония», «Земля Савинкова» и «В дебрях Центральной Азии (запуски кладоискателя)».
Научные труды академика В. А. Обручева, Героя Социалистического Труда, лауреата Сталинских премий, почетного президента Географического общества Союза ССР, крупнейшего советского геолога и географа, вошли в золотой фонд отечественной науки. Вместе с тем академик В. А. Обручев – любимый советской молодежью автор научно-фантастических романов, возбуждающих у советских юношей и девушек любовь к географии, тягу к путешествиям и интерес к изучению геологического прошлого Земли.
Книги «Плутония» и «Земля Санникова» были впервые изданы в 1926 и 1928 годах и выдержали с тех пор несколько изданий. Повесть «В дебрях Центральной Азии (записки кладоискателя)» закончена В. А. Обручевым в 1950 г.
В «Плутонии» в живой и увлекательной форме автор воскрешает перед читателем картины далекого геологического прошлого нашей планеты.
В «Земле Санникова» материалом для романа служит гипотеза о загадочной земле, сообщения о которой содержатся у многих русских полярных путешественников, но существование которой окончательно подтвердить не удалось.
Повесть «В дебрях Центральной Азии (записки кладоискателя)» особенно близка географам и многочисленным читателям, интересующимся географией. В этой повести академик В. А. Обручев использует богатейшие материалы, собранные им во время его знаменитых экспедиций по Центральной Азии, а также материалы экспедиций других крупнейших русских путешественников. Перед читателем возникают яркие картины природы Центральной Азии, легендарного озера Лоб-нор, таинственного мертвого города Хара-хото, фантастического «Эолового города», честь открытия которого принадлежит академику В. А. Обручеву, и множества других местностей Центральной Азии.
Издательство уверено, что новая повесть, написанная Владимиром Афанасьевичем Обручевым, будет пользоваться у широких кругов советских читателей такой же популярностью, какой давно уже пользуются научно-фантастические романы «Плутония» и «Земля Савинкова».
Мое знакомство с кладоискателем
В мае 1905 г. я приехал в Чугучак, небольшой китайский городок, расположенный недалеко от границы Семиреченской области. Я собирался начать изучение соседней части Джунгарии, почти неизвестной в то время в геологическом и даже в географическомотношении обширной области Китая, несмотря на ее близость к нашей границе и легкую доступность.
Через Джунгарию проходили экспедиции Пржевальского, Потанина, Певцова, Роборовского и Козлова, направлявшиеся в глубь Центральной Азии или в Тибет или возвращавшиеся оттуда на Родину. Но отважные путешественники или торопились в эти далекие края, или возвращались оттуда усталые. В том и другом случае они уделяли мало внимания этому преддверию главной области своих работ, и оно оставалось слабо изученным.
Для моей экспедиции нужно было купить верховых и вьючных лошадей, нанять переводчика и проводника, заготовить седла, сухари и другую провизию и получить от китайских властей паспорт на свободный проезд по области. Поэтому я прежде всего отправился к русскому консулу Бокову, с которым познакомился еще 10 лет назад, возвращаясь из китайской экспедиции. Он был тогда секретарем консульства в Кульдже, а теперь сделался консулом в Чугучаке, и я предварительно списался с ним об условиях работы в Джунгарии.
Боков уже ждал меня и даже нанял для экспедиции квартиру в торговом предместье Чугучака, недалеко от консульского дома. Когда я пришел к нему, он вызвал местного жителя русской колонии, татарина Мусина, для помощи в закупках и снаряжении, а относительно паспорта уже начал переговоры с китайским даотаем – начальником уезда.
– А в качестве проводника и переводчика я могу рекомендовать вам здешнего старожила Кукушкина. Он совершил уже целый ряд экспедиций по Джунгарии, побывал в Урумчи, в Турфане, в пустыне Такла-макан и на Лоб-норе. Он говорит по-монгольски и по-киргизски, немного даже по-китайски.
– Это было бы великолепно! – воскликнул я. – Но такой опытный проводник, пожалуй, запросит очень дорого, а у меня средств на экспедицию не так много.
– О, нет! Он очень скромный человек и большой любитель путешествий и приключений. Мы называем его кладоискателем.
– Какие же клады он искал в пустынях и горах Азии?
– Искал и находил золото в старых рудниках, древние монеты, утварь, драгоценности в развалинах древних городов. Живет безбедно в собственном домике. Боюсь только, что он не поедет. Ему далеко за семьдесят и он уже лет семь никуда не ездил. Но попытаемся. Во всяком случае, он даст вам хорошие сведения о дорогах, интересных местностях, поможет найти проводника.
Я, конечно, согласился и спросил, где живет кладоискатель.
– Сперва я узнаю, в городе ли он, – сказал консул.– За городом он арендует заимку с садом и огородом и летом большею частью живет там.
Весь день я был занят с Мусиным закупкой лошадей, а вечером опять посетил консула.
– Завтра Кукушкин будет дома. Я предупредил его, что мы придем, – сказал мне Боков.
На следующий день мы пошли к кладоискателю. Он жил недалеко. Через калитку в довольно высокой глинобитной стене мы попали в обширный двор, затененный несколькими старыми деревьями карагача. В глубине двора стоял одноэтажный домик из желтого кирпича с плоской крышей, покрытой не глиной, как у большинства домов в предместье, а листовым железом. По обе стороны входной двери было по два небольших окна с цветными наличниками и ставнями с букетами яркокрасных роз, придававшими домику нарядный вид. Справа вдоль стены двора стоял солидный амбар, а дальше вглубь– навес, под которым виднелись телега, небольшой тарантас и большая поленница дров, – свидетельство запасливости хозяина.
Слева в глинобитном скромном домике, очевидно, помещалась кухня и жилье прислуги, а из будки возле него выскочила и залаяла большая собака, гремя короткой цепью. Подальше у той же стены виден был навес с яслями и конюшня.
Лай собаки вызвал хозяина, появившегося в дверях домика.
– Здравствуйте, Фома Капитонович! – приветствовал его Боков, протягивая руку.
Кукушкин был среднего роста, худощавый и немного сутулый. Лицо бронзового цвета имело монгольский облик: узкие и чуть косые глаза, плоский нос, выдающиеся скулы, тонкие седые усы и жиденькая бородка. На голове китайская черная шапочка с красной шишкой, на плечах – поношенный халат китайского фасона из синей дабы и на ногах войлочные туфли на толстой подошве. Встретив Кукушкина на улице, я бы, несомненно, принял его за старого китайца.
Консул представил меня, и мы вошли в комнату, расположенную справа от небольшой полутемной прихожей это был кабинет хозяина. Простой письменный стол, подрытый зеленой клеенкой, пузырек с чернилами, несколько листов бумаги. Справа – кучка книг квадратного формата в странных переплетах из дощечек, скрепленных желтыми лентами – тибетских рукописных, как я узнал позже. Слева большая бронзовая статуэтка какого-то буддийского божка с круглым улыбающимся лицом и цветком в поднятой руке. Несколько тяжелых китайских кресел возле стола, на которые мы уселись. У задней стены небольшой кан, т. е. китайская теплая лежанка, но из цветных кафельных плиток и неширокая, на двух человек, покрытая хотанским ковриком с геометрическим узором. На кане – китайский ватный валик вместо подушки. На стене над каном висели две длинные китайские картины из сильно потемневшей шелковой материи с вышитыми на ней пейзажами, домами и людьми. Справа от кана – большая этажерка с книгами в переплетах и без них. На окнах белые кисейные занавески и горшки с какими-то странными, незнакомыми мне цветами.
Я успел рассмотреть всю обстановку комнаты, пока Боков рассказывал Кукушкину, кто я такой и с какой целью приехал в Чугучак.
– Вот бы вам, Фома Капитонович, вспомнить старые годы и проводить русскую экспедицию по Джунгарии. Наконец-то обратили внимание на то, что мы совсем не знаем эту пограничную область, – сказал Боков. – Вы ведь изъездили ее вдоль и поперек и могли бы оказать большую помощь.
Кукушкин вздохнул и покачал головой. – Поздно, Николай Иванович! Лет пять назад я бы поехал с большим удовольствием. Но одолел ревматизм. Сказались старые похождения. Вспомните, как долго я хворал зимой, не мог даже поздравить вас с светлым праздником.
– Знаю, знаю, – ответил консул. – Но я думал, что вы поправились к лету и сможете поехать. Не так ведь далеко, – в соседние горы.
– Я на коня-то уже не взберусь, Николай Иванович! Даже на заимку, совсем близко от города, в тарантасике езжу. В горы в нем не поедешь. И спать могу только на теплом кане, в палатке не усну, всю ночь буду охать и стонать! Где уж мне ездить, наездился!
– Очень жаль, Фома Капитонович! Теперь бы ваши знания здешних гор очень пригодились. А ваш компаньон Лобсын не вернулся ли из Урги? Он ведь тоже знаток нашего края.
– Нет, еще не вернулся. Зимой с паломниками прислал мне письмо. Еще на год решил остаться в Урге, – он для нашего консула тибетские книги переводит.
– А кого вы могли бы указать профессору из здешних бывалых людей в качестве проводника и переводчика?
Кукушкин задумался. – А вот, татарин Мусин подойдет. Он по нашим горам много ездил, подряды у русско-китайской компании брал, уголь, лес, муку возил на их рудники.
– А как он насчет языков?
– По-киргизски хорошо объясняется, монгольского, правда, не знает. Но в наших горах больше киргизы живут.
– Я уже послал его к профессору помочь в покупке лошадей. А вы не сможете ли профессору указать, что знаете про здешние богатства, про золото, уголь, асфальт, про древний город. Он этим очень интересуется.
– С удовольствием, все, что смогу. Вечерком зайдите ко мне, господин ученый, я приготовлю записку и покажу вам свою рукописную карту. А Мусин знает дороги ко всем этим местам.
Боков поговорил еще с Кукушкиным насчет его заимки и сада, затем мы простились и вернулись в консульство. Вечером я посетил еще раз кладоискателя, получил список известных ему месторождений золота, угля и асфальта и даже с их оценкой, довольно фантастической, как мне показалось. Он показал мне и свою карту. Горы были нанесены на ней по китайскому методу в виде маленьких конусов друг возле друга по направлению их длины. Были показаны и дороги, и месторождения, но масштаба не было, и расстояния указаны приблизительно вдоль дорог в верстах. Эту карту он согласился дать мне до следующего утра, и я успел ее скопировать. В дополнение к списку она была полезна для ориентировки.
Консул во время наших свиданий по делам и за обедами сообщил мне следующие сведения о Кукушкине.
Фома Капитонович был родом с Алтая, куда его отец был сослан по делу декабристов, менее видных и потому не удостоенных ссылки на каторжные работы в Нерчинский край. Поселившись в живописной долине реки Бухтармы, он женился на торгоутке монгольского племени, от которой его сын унаследовал монгольский облик и знание языка. Отец завел там пчельник и маральник, оставлявшие ему много свободного времени для чтения и размышлений. Он дал своему единственному сыну хорошее образование, приучил его к чтению книг по естествознанию и о путешествиях, которые получал с родины. Мальчик помогал ему в работах, в уходе за пчелами и маралами, осенью сопровождал его в Семипалатинск, куда они сплавляли по Иртышу партию меда и маральих рогов, привык к передвижению, к наблюдению явлений природы. Когда отец умер, Фоме было лет около 20; его мать с двумя дочерьми продала пчельник и маральник и уехала на родину, к озеру Марка-куль, вернулась к кочевой жизни, по которой тосковала в деревне.
Фома нашел место приказчика в Устькаменогорске у купца, торговавшего красным товаром в Монголии, сделался у него подручным и привык к путешествиям. Но сидение в лавке в течение весны и лета оставляло много свободного времени, и он продолжал заниматься чтением книг, которые брал в библиотеке, а у купца вел всю переписку и отчетность. Несколько лет спустя он перебрался в Чугучак, где служил также переводчиком в консульстве при разборе торговых дел между монголами и китайцами.
– Поэтому я его хорошо знаю, – заметил консул Боков. – Он образованный человек, берет у меня газеты и журналы, которые я получаю, а сам покупает книги, когда ездит в Семипалатинск за товарами, даже выписывает их из Москвы. На старом руднике в горах он откопал золото, забытое во время дунганского восстания, построил себе домик, который вы видели, сам развозил товары по монгольским улусам и монастырям с помощью молодого монгола1, сбежавшего в детстве из буддийского монастыря, куда отец отдал его в науку к ламам. Фома его воспитал и обучил даже русскому языку, вдвоем они совершили уже много путешествий, во время которых занялись также поисками разных кладов в развалинах древних городов. При моей помощи Фома отправлял свои находки в музеи Петербурга и Москвы и сделался
знатоком этих древностей буддийского культа и китайской старины вообще.
Через несколько дней я снарядил свой караван и уехал в горы на юг от Чугучака, вернулся оттуда в июле и направился через северные горы в Зайсан, где и закончил в этот раз экспедицию, не побывав еще раз в Чугучаке. Список и карта Кукушкина почти не касались той части Джунгарии, которую я изучил в этом году.
В начале лета 1906 г. я снова приехал в Чугучак, чтобы продолжать исследования и в этот раз в той части гор, которые были на карте Кукушкина. У консула я спросил, как он поживает.
– Кукушкин умер нынче весной, – сообщил Боков, – Перед смертью он вызвал меня и передал толстую тетрадь с описанием своих путешествий. Последние годы он все время писал их, вспоминая старое.
«Возьмите это сочинение, – сказал мне старик, – жена моя по-русски неграмотна и у нее тетрадь пропадет. А вы, может быть, найдете в ней интересные вещи, поправите и напечатаете рассказы о том, как Фома Кукушкин в пустынях Азии искал и находил клады. Ведь я больше искрестил глубину Азии, чем генерал Пржевальский, хотя не побывал в Лхасе, столице Тибета, куда и Пржевальского не пустили. А разных кладов я вывез немало, как вы хорошо знаете».
Записки Кукушкина заинтересовали меня, я взял их у консула, просмотрел и нашел, что после литературной обработки они могут быть опубликованы. Они содержали много сведений о природе, людях и приключениях кладоискателя в разных частях обширной Внутренней Азии.
Возможно, что он кое-что присочинил, кое-что приукрасил, восстанавливая по памяти встречи и события за двадцать лет своих путешествий.
Я сообщил Бокову свое мнение о записках Кукушкина.
– Возьмите их с собой, – сказал он. – Вы опытный путешественник и умеете описывать свои наблюдения, как показывают ваши труды. А я, кроме консульских донесений в министерство и протоколов по разбору торговых тяжб и мелких преступлений, ничего никогда не писал и писать не умею. Вы обработаете эти записки и какое-нибудь ученое общество напечатает их. Таким образом записки Кукушкина попали в мои руки. Я начал обрабатывать их в свободное время. Но такого времени у меня было очень мало, и обработка затянулась на много лет. Наконец, она завершена, и я передаю это произведение молодым советским читателям в надежде, что оно заинтересует тех, кому нравятся описания путешествий и приключений в малоизвестных странах в глубине Азии.
Золото на старом руднике
Это было мое первое путешествие не по торговым делам и недалеко, верст 150 от Чутучака в Джаирские горы.
Я незадолго перед тем рассорился с московскими купцами, у которых служил приказчиком по торговым делам с Монголией. Они были недовольны тем, что я слишком мало продавал их красного товара и написали мне выговор с предупреждением. А я сгоряча отписал им, что их товар плоховат и дорог, что в Монголию стал поступать товар из Индии, цветистее и дешевле московского. Советовал улучшить качество и снизить цену, иначе конкуренции не выдержать и сбыт из года в год пойдет на убыль. Ну, толстосумы обиделись: привыкли сбывать монголам всю свою заваль. Прислали мне отставку и приказ сдать остаток товара и лавку приказчику, которого назначат вместо меня.
Ну вот, сижу я в своей лавке в ожидании приезда преемника, которому должен сдать дело. Все привел в ясность, подсчитал наличность, подвел баланс, и больше делать нечего. Сижу и думаю, как быть дальше, чем заняться? Самому начать торговлю в Монголии не под силу. Накопил я за семь лет торговой службы тысчонки две. Этого мало, чтобы снарядить караван хоть из пяти верблюдов. А взять в кредит московскую заваль – новый приказчик, пожалуй, откажет и будет обидно вдвойне. Лицо потеряешь, – как китайцы говорят. Самому наняться к нему в подручные и вести его караван – еще обиднее.
Сижу и ломаю голову. Другого дела не знаю, с молодых лет по торговому делу работал на Алтае в Усть-Каменогорске и в Чугучаке десять лет.
И вот пришел ко мне монгол Лобсын, который не раз водил наши московские караваны по Монголии и заслужил полное доверие. Он, так сказать, мой воспитанник. С юных лет он отцом был отдан в монгольский монастырь в ученики к ламам. Но так ему тибетское богословие опротивело, что он накануне посвящения в ламы сбежал из монастыря и в Чугучаке нищенствовал.
Я его приютил, взял подручным в лавку, приучил к работе; оказался понятливым и прилежным. Потом стал брать его рабочим при торговом караване. Он скоро запомнил все дороги и начал заменять проводника. Помирился с отцом, вернулся в свой улус, женился, но службу у меня при караване не оставил. Полюбилась ему кочевая жизнь: полгода дома, полгода в дороге.
Так вот, Лобсын, узнав, что я получил расчет и больше не буду снаряжать караваны, очень огорчился:
– Пришел конец моим странствиям! – говорит он со вздохом.
– Вот приедет новый приказчик, – говорю ему, – поступишь к нему, я тебя хорошо аттестую.
– Какой будет человек еще? С тобой у нас никогда ссоры не было. Всегда все в порядке, и я, что полагалось, получал без спора. А другой обсчитает и еще обругает или побьет.
Я его уговариваю, обнадеживаю.
– А сам ты что будешь делать? – спросил он. – Уедешь к себе на Алтай, что ли? И мне грустно будет. Сдружились мы с тобой, Фома, ты меня человеком сделал.
И предложил он мне работать сообща так: я должен достать товар, а он в улусе наймет верблюдов. – Денег у меня мало! – говорю.
Он ушел огорченный. Дней пять спустя пришел опять и показывает мне старую китайскую книжку.
– Вот, – говорит, – здесь написано, где найти деньги, чтобы купить товар и снарядить караван.
Я повертел книжку.
– Ничего не понимаю, по-китайски читать не умею. Объясни толком.
Лобсын показал мне последнюю страницу. На ней что-то нарисовано и сбоку написано на тибетском языке.
И написано, говорит, вот что:
«Горы Джаир, старый рудник, здесь закопано золото».
– Я знаю, что в горах Джаир были золотые рудники. Сам могу написать такое, – говорю ему.
– Нет, – отвечает, – тут и место указано точно. Вот, смотри. Нарисована китайская фанза; от одной стены ее идет стрелка к надписи насчет золота, а от крыши в две стороны идут стрелки к горным вершинам. По этому рисунку можно найти фанзу, в которой золото спрятано.
– Откуда достал ты эту книжку?
– У отца взял. Вспомнил, что у него во время дунганского восстания спасался китайский чиновник, бежавший от дунган из Джаирских гор. Жил он у отца лет пять, все ждал, когда восстание кончится, да так и умер, не дождавшись. Он говорил, что на руднике у него осталось золото. Это его книжка. Я тогда учился у лам, и отец велел мне написать по-тибетски об этом золоте. «Покажи, научился ли тибетской грамоте?» Вот я и вспомнил об этой книжке и нашел ее. Не поможет ли она приятелю Фоме, думаю.
– И ты уверен, что там в горах у какой-то фанзы золото закопано?
– Наверно так. Для чего китаец берег эту книжку и отцу велел хранить ее? – «Пригодится тебе когда-нибудь, как настанет мирное время», – сказал он как-то.
– Золото, пожалуй, было закопано, но давно уже взято, дунгане искали, горнорабочие вернулись за ним. А фанза-то, наверно, сгорела или развалилась.
– Чего ты боишься? – рассердился Лобсын. – Судьба тебе клад посылает в самое нужное время, а ты сомневаешься. Поедем, поищем. Работа твоя кончена, делать тебе нечего. Я приведу коня, возьмем припасу на неделю. Я дорогу знаю, старый рудник недалеко от нашей джай-ляу (так летняя кочевка называется).
– Ну, ладно, убедил! – говорю ему. – Приедет новый приказчик, сдам ему лавку и товар, тогда буду свободен и поедем твое золото искать. Наведайся через две недели.
Недели не прошло, – прибыл новый приказчик и привез пять телег с московским товаром из Зайсана – города, откуда хозяева перевели его мне на смену. Ну и склоку он завернул мне. Весь товар, оставшийся у меня в лавке, он собственноручно перемерил, моим записям не поверил. Даже штуки с московским ярлыком, нетронутые, на выбор проверял. Аршин тридцать недостачи у меня обнаружил, и пришлось мне полностью заплатить за них. Квартиру, которую я занимал при лавке, велел освободить, хотя другая рядом, где жил подручный, которого я уже уволил, была свободна.
– Не полагается, чтобы при лавке жил посторонний человек, – объяснил он. – Или нанимайтесь ко мне в подручные сопровождать караван, или выселяйтесь.
Пришлось мне перебраться по знакомству в. плохонькую фанзу во дворе одного китайского купца.
Едва мы покончили все дела по сдаче остатков, приехал Лобсын и насилу разыскал меня на новой квартире. Зашел ко мне в фанзу и говорит:
– Вот ты где приютился, Фома! Грязно, темно, очага нет, окна нет, кровать на кан поставил от тесноты. Видишь, так жить нельзя, нужно поехать и счастье свое искать. Запас готов ли?
Я за это время уже заготовил сухарей и баурсаков2 на 10 дней, кирпич чаю, топленого масла, сахару. Наскоро собрал одежду. Лобсын привел мне хорошего коня. Привязали за седлами весь припас. Я взял двустволку с патронами и револьвер на всякий случай. Котелок, чашки, конечно, и каелку, чтобы землю ковырять.
Выехали из города на восток по дороге в Дурбульджин степью по долине реки Эмель. Местность здесь такая: на севере слева по дороге темнеет хребет Тарбагатай, гребень у него ровный, склон на юг крутой, весь зеленый от кустов; снегов на вершинах нет. На юге подальше хребет Барлык ступенями поднимается, на них леса темнеют, а вдали на главной цепи Кертау белеют снега по морщинам. Долина Эмеля между тем и другим хребтом широкая, зеленеет еще, лето в начале, трава не выгорела. Впереди долину замыкают горы Уркашара, тоже зеленые, крутые. Простор, солнце печет, небо чистое, жаворонки взлетают, заливаются.
Ехали мы то шагом, то хлынью до заката. Ночевали на речке Марал-су; она из гор Уркашар бежит, в Эмель впадает. Вдоль нее лужайки, хорошая трава. Стреножили коней, отпустили на корм, собрали аргалу, развели огонек, сварили чай, закусили. Стемнело. Мы коней привели, возле себя к колышкам привязали, травы на ночь нарвали им немного и легли спать. Я, конечно, городской житель, сильно устал, целый день в седле, ноги ломит, уснуть не могу. Лежу с открытыми глазами и любуюсь; небо чистое, звезды мерцают, друг с другом перемигиваются. И все это, как ученые люди полагают, солнца, подобные нашему, а вокруг них незаметные глазу планеты кружатся, и какие-то живые существа на них обитают. Но я издавна при виде звездного неба о великой загадке мироздания подумывал. И начинаешь соображать, где же тот рай, о котором попы рассказывают, где он приютился – на звезде или на планете? Звезды – это солнца, на них должно быть страшно жарко, там уж скорее мог бы быть ад для грешников, где их поджаривают. А рай, может быть, на какой-нибудь планете? Но все они страшно далеко. Ведь до нашего солнца считают сотни миллионов верст. Сколько же времени души умерших должны лететь до рая или ада – целые столетия? И начинаешь сомневаться в достоверности библейского сказания о сотворении мира, о всемогущем и вездесущем творце. И вспомнил я своего отца, который был неверующим, и попа, который изредка приезжал в нашу глухую деревню из далекой станицы для похорон, крестин и бракосочетаний, но к нам не заходил и называл отца безбожником. Отец говорил, что, если бы на небе был всеведущий и вездесущий творец, он не потерпел бы, чтобы на сотворенной им грешной земле происходило столько преступлений и господствовало неравенство людей.
Наша Русь, рассуждал отец, все еще стоит на трех китах – самодержавии, православии и народности. Мы
декабристы, задумали было низвергнуть самодержавие, но это не удалось нам, потому что было преждевременно. Православие само захиреет и упразднится, когда народ сделается образованным, а народность останется как единственный наш кит, когда народ проснется и сделается хозяином своего государства и своей судьбы, самодержавным и всемогущим. Я, конечно, не доживу до этого времени, размышлял он, а ты, может быть, доживешь.
Долго лежал я, размышляя об этих трех китах. Слышал, как кони траву жуют, как на недалекой китайской заимке собаки лают, а еще дальше в степи волки воют. Подумал даже, не подберутся ли они к нам. Но собака Лобсына лежала спокойно возле нас. Наконец, сон пришел.
Проснулись, конечно, на заре, потому что под халатами продрогли. Вскочили, развели огонь, коней отпустили на росистую траву. Сидим у огня в ожидании чая, греемся.
И вздумалось мне спросить Лобсына.
– Что тебе говорили ламы в монастыре о душе человека и будущей жизни?
– По нашей вере, – ответил он, – душа человека после его смерти переселяется в другое существо – в новорожденного младенца, если покойник был хороший, или в животное – быка, барана, собаку, змею, червяка, если он был плохой. И сам Будда, творец мира, перевоплощается во многих людей одновременно. Ты ведь знаешь, Фома, что почти в каждом монастыре есть гэген, почитаемый как новое воплощение Будды, как духовный глава монастыря. А хамбо-лама в Лхасе – самый главный из этих воплощенцев. И когда какой-нибудь гэген умирает, ламы его монастыря по тибетским книгам и разным приметам узнают, в какого младенца душа гэгена переселилась, отыскивают его и привозят в монастырь.
– Знаю я это! Привозят младенца, а пока он вырастет, старшие ламы сами управляют монастырем, как вздумается. И после взрослый гэген у них больше как кукла, для показа народу, а управляют ламы.
– Правду говоришь! Вот потому я и убежал из монастыря. Видел, как старшие ламы обижают учеников, заставляют работать на себя, а гэген ни во что не входит, ест, спит, молится и народ благословляет.
Позавтракали, оседлали коней и поехали дальше голой степью на юг, повернули между горами Уркашара и окончанием Барлыка хребта. По этому проходу невысокие горки разбросаны, Джельды-кара называются, это значит «черные, ветреные».
– Почему их так окрестили? – спрашиваю.
– Потому что зимой здесь по временам страшный ветер дует, Ибэ-ветер, холодный. От него весь снег на этих горках тает, и стоят они голые, черные. А рядом на Уркашаре и Барлыке снег лежит себе, белеет. Про Ибэ-ветер ты, наверно, слышал.
– Слышал рассказы. Говорят, что он дует не только здесь, но еще сильнее за горами Барлык, в проходе, где озера Ала-куль и Эби-нур лежат. Там, говорят, ни киргизы, ни калмыки не живут потому, что летом очень жарко, травы плохие, корма мало, а зимой Ибэ часто дует, такой сильный, что устоять нельзя, завьюченных верблюдов уносит словно сухие кусты перекати-поле, а люди замерзают.
– И еще говорят, – сказал Лобсын, – что на озере Ала-куль есть остров с каменной горой, а в горе большая пещера. Из этой пещеры Ибэ-ветер с страшной силой вылетает. Однажды киргизы целым аулом собрались в тихий день, вход в эту пещеру заложили бычачьими шкурами и завалили камнями, чтобы Ибэ больше не вылетал оттуда. Очень надоел им этот Ибэ. Но пришло время и Ибэ рассвирепел, вырвался, камни отбросил, шкуры разметал и дует попрежнему.
– Ну, это уже басни! – говорю ему. – Мне консул как-то рассказал, что лет сорок назад какой-то ученый
из России приехал, чтобы осмотреть эту пещеру на острове, про которую такие слухи ходят. И никакой пещеры в горе не оказалось, гора каменная сплошная. А Ибэ вовсе не с острова начинается, а дует по всей широкой долине от озера Эби-нура. Это холодный воздух из Джунгарской пустыни по долине между горами Майли и Барлык с одной стороны и Ала-тау с другой на север стекает в виде Ибэ.
– Здешний ветер называют Кулусутайский Ибэ, – пояснил Лобсын. – Из-за него в горах Джельды кочевники также не живут. Только у самого подножия Уркашара прячутся китайские заимки. Там и идет зимняя дорога из Чугучака, чтобы путник, застигнутый Ибэ, мог укрыться от него. Только непонятно мне, почему люди от Ибэ замерзают, а снег тает.
– Потому что ветер хотя не морозный, но холодный и при своей силе пронизывает человека до костей; человек не замерзает, а коченеет, – пояснил я в свою очередь Лобсыну.
Часа два мы ехали по этому проходу черных ветреные горок, а затем выбрались в широкую долину, где трава стала выше и гуще.
– Это место называют Долон-турген, – сказал Лобсын.
– Здесь зимние пастбища хорошие. Как только кончится Ибэ и сгонит снег со степи, – сюда со всех окрестных улусов пригоняют скот кормиться.
– А я думал, что Ибэ дует всю зиму.
– Нет, он дует в холодные месяцы день, два, три, редко неделю, а потом несколько дней погода тихая.
Впереди уже выступал хребет Джаир в виде длинной почти ровной стены, далеко протянувшейся с востока на запад. Справа от нашей дороги вскоре показался длинный красный яр; вдоль его подножия серебрилась речка.
– Это Май-кабак, – пояснил Лобсын.
«Сальный откос», мысленно перевел я и спросил, почему его назвали так.
– Не так давно здесь погибло целое стадо баранов. Они паслись в степи над этим яром. Налетел сильный буран, стадо бросилось по ветру вниз по откосу, завязло в глубоком снегу и замерзло. Весной снег стаял, солнце пригрело трупы, из курдюков стало вытапливаться сало и пропитало всю землю. С тех пор и зовут это злополучное место Май-кабак.
