Текст книги "Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914"

Автор книги: Владилен Виноградов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Парижским сиренам удалось использовать в своих интересах бурный темперамент Павла Петровича (или, как они изящно выражались, «изумительную подвижность ума»). Ориентировавшийся на Великобританию первоприсутствующий в Коллегии иностранных дел Н. П. Панин получил отставку и был заменен Ф. В. Ростопчиным. Его перу принадлежит записка на высочайшее имя от 2 (14) октября 1800 года – по сути дела, манифест нового этапа внешней политики, одобренный царем: «Апробуя план ваш, желаю, чтоб вы приступили к исполнению оного. Дай Бог, чтобы по сему было». Записка предавала анафеме недавних союзников. Австрия характеризовалась так: «Подвигаемая корыстью, ослепленная гордостью, отказавшись от всех, кроме химерических завоеваний» (здесь помета царя: «Чего захотели от слепой курицы!») зловредная Великобритания «угрозами, хитростью и деньгами» двинула державы против Франции (помета царя: «И нас, грешных»), завладела деньгами по всему свету, «присвоила себе право осматривать корабли всех земель». И Англия, и Франция нажились на войне, одна Россия вышла из нее без всякого прибытка и с потерей 223 тысяч солдат. Франция, прожив 10 лет «без закона и без правительства», предалась самовластью «иноземца Бонапарта», которому нужен мир, дабы утвердить себя «в начальстве», приобрести признательность народа и всей Европы. Ростопчин не тешил себя иллюзией насчет прочности миролюбивых устремлений Наполеона: «Бонапарт употребит покой внутренний на приготовления против Англии, которая своею завистью, пронырством и богатством была, есть и будет не соперница, а злодей Франции».

Положение России Ростопчин представлял в розовом свете: «Австрия ползает перед Вами, чтобы восстать против Франции»; «Бонапарт старается всячески снискать благорасположение Ваше для лучшего успеха и заключения мира с Англией». Следует не таскать для других каштанов из огня войны, а стать арбитром Европы: «Россия как положением своим, так равно неистощимою силою, есть и будет первая держава мира, и по сему самому ей должно недремлющим оком иметь надзор над всеми движениями и связями государей, сильных в Европе, дабы они сами собою или содействием подвластных держав чего-либо предосудительного России» не совершили.

В своем меморандуме Ростопчин уделил внимание и восточному вопросу: Турция, «расстроенная во всех частях», безнадежно больна и на грани развала. При случае можно приступить к ее разделу: «Россия возьмет себе Романею, Булгарию и Молдавию, Австрия – Боснию, Сербию и Валахию» (помета царя: «Не много ль?»). Франции предоставлялся Египет. «Грецию со всеми островами Архипелагскими учредить по примеру венецианских островов республикою», а «по времени греки и сами подойдут под скипетр российский» (помета Павла: «А можно и подвести»)^[303]. Союз с Высокой Портой в записке представлялся конъюнктурной комбинацией, ориентация на «слабого соседа» перечеркивалась, допускался переход к откровенному экспансионизму без оглядки на то, к каким тяжелым последствиям это могло привести.

Меморандум Ростопчина не мог стать и не стал провозвестником нового курса во внешней политике России. Павловская дипломатия в известной степени восприняла высказанную еще Петром и Екатериной мысль об отсутствии у России антагонистических противоречий с Францией, «так как взаимно оба государства, Франция и Российская империя, находясь далеко друг от друга, никогда не смогут быть вынуждены вредить друг другу, то они могут, соединившись и постоянно поддерживая дружеские отношения, воспрепятствовать, чтобы другие своим стремлением к захвату и господству не могли повредить их интересам»^[304]. Тезис сам по себе был превосходен и свидетельствовал о серьезных размышлениях об установлении прочного мира. Но он предполагал отказ и той, и другой стороны от далекоидущих территориальных притязаний, способных нарушить баланс сил на континенте. А ведь Наполеон занимался этим всю жизнь! Если же учесть «замечательную подвижность ума» Павла Петровича, то шансов на установление вообще какого-либо прочного и постоянного внешнеполитического курса не существовало никаких.

И все же завязавшаяся между монархом и консулом корреспонденция содержала немало примечательного. 18 (29) декабря 1799 года Павел в своем письме изложил некоторые важные постулаты: «Я не говорю и не хочу пререкаться ни о правах человека, ни о принципах различных правительств, установленных в каждой стране. Постараемся вернуть миру спокойствие и тишину, в которых он нуждается»^[305]. Профессор А. З. Манфред счел эту фразу в устах самодержца «замечательной», поскольку республиканские принципы в ней признавались имеющими право на существование, и Павел высказывался против вмешательства во внутренние дела других государств. Он молчаливо смирился с произошедшими во Франции революционными переменами, Бонапарт допускался в сонм европейских властителей, но на определенных условиях, включавших отказ от дальнейших завоеваний. Царь и Ростопчин с позиций монархического легитимизма требовали возвращения Мальты ордену иоаннитов, «водворения Сардинского короля в его владениях», «неприкосновенности земель» Неаполитанского королевства, Баварии и Вюртемберга^[306].

Все это было совершенно неприемлемо для Наполеона, и завязавшиеся переговоры забуксовали. От России в них участвовал вельможа старого закала С. А. Колычев, упрямый и высокомерный. На лесть он не поддавался, от предложенной роскошной резиденции отказался, предпочтя ей особняк посольства. Талейран именовал его, разумеется за глаза, нахалом и болваном. Но нить переговоров французы не рвали, Бонапарт не топал ногами и не бил посуды, как в иных случаях. Колычев разгадал и цели их, и тактику: «Весьма ясно желание правительства вовлечь Россию в убыточную войну не только с Англией, но и с самою Портою, дабы лишить ее сего союзника», а в дальнейшем «ослабить и унизить государство, которое одно только может удержать равновесие в Европе», то есть Россию. Единственно, что удалось добиться Колычеву, так это признания Ионической республики. Дальнейшие беседы становились бесперспективными: «Не взирая на чрезвычайные почести и словесные уверения, кажется, что в сближении Франции с Россиею – ни малейшей искренности»^[307].

И тем не менее Павел попался в сети парижских обольстителей. Он получил письмо от первого консула с предложением совместной российско-французской экспедиции в Индию по маршруту Астрабад – Кандагар – река Инд. Современник назвал присланную бумагу «лукавым планом с целью пленить безудержную фантазию императора»^[308]. И пленил! 12 (24) января 1801 года атаман Всевеликого войска Донского В. П. Орлов-Денисов получил рескрипт с указанием поднять полки и двинуть их к Оренбургу и далее «через Бухарию и Хиву на реку Индус и на заведения английские, на ней лежащие», которые надлежит «разорить и угнетенных владельцев освободить и ласкою привесть России в ту же зависимость, в коей они у англичан, и торг обратить к нам»^[309]. По голой, насквозь продуваемой зимними ветрами степи двинулись казаки, много людей потеряли при переправе через разлившуюся Волгу, идя в неведомую Индию (хотя состояния войны с Великобританией не существовало). Зачем все это? Какие государственные соображения побуждали императора действовать на руку Бонапарту? Зачем было налагать запрет на выгодную торговлю с Англией и вызывать недовольство влиятельных кругов дворянства и купечества? Учинять поход в Индию, карту которой с трудом нашли и отправили вдогонку донцам?

Скорбный путь войска Донского прервала страшная ночь с 11 на 12 марта 1801 года. На рассвете бледный, с трясущимися губами великий князь Александр вышел к охранявшим Михайловский замок солдатам Семеновского полка и сказал: «Батюшка умер апоплексическим ударом. Все будет при мне, как при бабушке».

* * *

Новое царствование началось при самых добрых предзнаменованиях. Александр послал гонца в Оренбургские степи – возвращать на Дон казачье войско. Он амнистировал тысячи людей, которых гнев и раздраженье отца отправили в места отдаленные. Негласный комитет его друзей, молодых вельмож, воспитанных в духе идей Просвещения (В. П. Кочубей, А. Е. Чарторыйский, П. А. Строганов, H. H. Новосильцев), стал неким совещательным органом при государе с целью проведения в стране преобразований, включая и разработку продуманной внешнеполитической концепции на смену происходившим при Павле метаниям из стороны в сторону.

Н. Новосильцев на заседании 10 (22) июня 1801 года «в прекрасно составленном обзоре» показал, насколько внешние сношения «были нелепыми до настоящего времени, насколько их определяли интриги малых дворов» при полном игнорировании российских интересов^[310]. В своем разоблачительном порыве молодые люди забыли, что в политике Павла проявлялись и здравые черты, к которым относился, в частности, и союз с Турцией, способствовавший отпору захватническим устремлениям революционной, а потом и наполеоновской Франции. Исследования последнего времени сводят с пьедестала прежнюю концепцию – реакционные монархии против провозвестницы свободы, равенства и братства. Не все происходило так прямолинейно и просто. H. H. Яковлев-младший показал, что Великобритания вступила в войну с Францией отнюдь не во имя сокрушения прекрасных идей. Подход премьер-министра В. Питта, указывал он, «ни в коей мере не был идеологическим, тем более – доктринерским». Инициатива объявления войны 1 февраля 1793 года принадлежала не Уайт-холлу, а Конвенту, свято верившему в торжество над монархами. А всего за два дня до этого события В. Питт в бюджетной речи в Палате общин высказался за сокращение армии и флота и предрек 15 лет мира (в английской историографии его выступление нарекли «апофеозом нейтралитета»)^[311]. И Россия, и Англия воевали не против Французской революции как таковой, а против развязанного ею оголтелого завоевательного курса, против сокрушения давно сложившихся государств и установления в Европе гегемонии Парижа.

Круто расправившись на словах с предшествовавшим правлением, Негласный комитет все же использовал кое-что из его опыта, а уж из наследия Екатерины черпал полной горстью. Граф В. П. Кочубей изложил основы новой системы: «Нужно занять такую позицию, чтобы стать желанными для всех, не принимая никаких обязательств по отношению к кому-либо, как то делала покойная императрица». Александр развил мысль своего друга: надо воздержаться от заключения союзов, обуздать честолюбие Франции и установить добрые отношения с Великобританией. Негласный комитет воспринял тезис о балансе сил в Европе. В первом же своем циркулярном рескрипте царь внушал послам мысль о необходимости «поддержания мира и равновесия между государствами Европы». Выдвинутый принцип предполагал отказ от завоеваний, что относилось и к России, которая достигла естественных границ и, по словам Кочубея, «в пространстве своем уже не имеет нужды в расширении»^[312]. Отечественная историография дает положительную оценку этим выводам: внешней политике стремились придать стратегический характер, избегая по возможности случайностей при смене лиц у кормила правления, стремясь установить «примат национально-государственных интересов над волей, чувствами и даже личными обязательствами монархов». С принципами все обстояло прекрасно, но как их претворять в жизнь, как обуздать честолюбивые притязания Франции и прервать завоевательный бег ее войск? Вопрос повисал в воздухе. Россия заняла равноудаленную ото всех позицию. Лондону и Вене не удалось справиться с Наполеоном ни поодиночке, ни вместе. После разгрома австрийской армии при Маренго в 1801 году Л. Кобенцль подписал капитуляционный Люневилльский договор: к Франции отошли земли по левому берегу Рейна (включая владения князей, с Наполеоном не воевавших), Бельгия и Люксембург; Австрия признала марионеточные республики – Гельветическую (Швейцария), Батавскую (Голландия), Цизальпинскую (Ломбардия) и Лигурийскую (Генуя)^[313].

В марте 1802 года сдалась Великобритания. Правительство его величества по Амьенскому договору обязалось вернуть Франции и Голландии их колонии, исключая острова Цейлон и Тринидад, вывести свои войска с Мальты и вернуть ее ордену Св. Иоанна Иерусалимского. Наполеон торжествовал.

Его отношения с Россией после убийства Павла I испортились. На случившийся переворот он ответил аннексией Пьемонта, образованием Итальянской республики на севере Аппенинского полуострова (1802 год), президентом которой он и стал. Для ускорения процедуры избрания она состоялась в Лионе. Наполеон вмешался в распри кантонов в Швейцарии, ввел в страну свои войска и провозгласил себя «великим координатором» Гельветической республики, гласно взяв на себя функции третейского судьи, а негласно присвоив себе всю власть. На левобережье Рейна первый консул творил суд и расправу. Он уничтожил сословие духовных курфюрстов, а их земли передал покорным ему князьям. Лишившиеся владений или помышлявшие о приобретении новых пресмыкались перед «гражданином Бонапартом». «Фюрсты, – по словам профессора A. C. Трачевского, – наводняли его передние, жаждая его подачек, они ухаживали за его любимцами и лакеями, носили на руках его собачку, забывали на его столе драгоценные табакерки с червонцами»^[314].

Жизнь быстро опрокинула сооруженный в Петербурге карточный домик схем, долженствовавших обеспечить европейское равновесие, оно разваливалось на глазах. Тихо скончалась идея «заковать Францию в ее настоящие границы», как бы утихомирить разбушевавшегося галльского петуха! По иронии судьбы Павел I, предприняв с подсказки Наполеона поход в Индию, состояния войны с Францией не прекратил, и Россия, единственная, продолжала в нем находиться. Вступать в единоборство с Наполеоном молодой император Александр не собирался, следовало, не мешкая, подключиться к процессу замирения. Трудную миссию переговоров возложили на графа А. И. Моркова, которому предстояло изыскать какую-то форму возмещения (индемнизации) королям Пьемонта и Неаполя, изгнанным с континента на острова, под охрану британского флота, а также лишившимся владений князьям с левого берега Рейна. Первый консул сразу же жестко заявил: «Сперва мир, потом все другое». Замысел восстановления хотя бы хрупкого равновесия пришлось отложить в долгий ящик, договор с односторонними уступками со стороны России все же был подписан 26 сентября (8 октября) 1801 года. Он содержал признание режима консульства, завоеваний республики и в неопределенной, ни к чему не обязывающей форме обещание консула подумать насчет индемнизации.

В Петербурге придавали большое значение 3-й статье приложенной к договору секретной конвенции, содержавшей согласие Наполеона прибегнуть к посредническим услугам российской дипломатии в предстоявших переговорах с Высокой Портой^[315].

В сентябре 1801 года брошенные Наполеоном в Египте французские войска сложили оружие перед англичанами. Капитуляция открыла путь к примирению между Парижем и Стамбулом. Союз последнего с Петербургом трещал по всем швам. Высокая Порта без всякого восторга пребывала в царских объятьях. Диван тяготился подчиненным положением, о котором как о само собой разумеющемся говорилось в российской дипломатической переписке, и не смирился с утратой Гюрджистана (Грузии). Сотрудничество с Францией позволяло надеяться на освобождение от российско-британский опеки^[316].

Османская империя, казалось, приближалась к распаду. Власть султана до мест труднодоступных и отдаленных не доходила. В Албании сложились полунезависимые «княжества» Али-паши Янинского (включавшее и греческие земли) и Мустафы-паши Бушати. И по всей Румелии (европейской части страны) буйствовали разбойники кырджалии. Аян (правитель) Видина О. Пазванд оглу хозяйничал в Болгарии и учинял набеги на соседнюю Валахию. Вторжения из-за Дуная начались здесь в 1797 году и продолжались пять лет. Прибывшие в княжество султанские войска оказались не в состоянии справиться с ними, и населению пришлось содержать армию, неспособную его защитить. Страна превратилась в театр военных действий, и если командование занималось поборами, то рядовые предавались грабежу. И тем, и другим занимались и гарнизоны османских крепостей, расположенных в Валахии. Признаваясь в своем бессилии, Высокая Порта предписала валашскому господарю сформировать корпус наемников в 15 тысяч человек, а его молдавскому коллеге – в 6 тысяч, что привело тех, по свидетельству российского консула, «в смущение» – не было ни денег, ни охотников служить Турции. В обоих княжествах росло недовольство фанариотским режимом^[317]. Пришлые князья-греки появлялись в Яссах и Бухаресте в сопровождении толпы приспешников и перво-наперво возмещали затраты (в виде взяток и «подарков»), понесенные ради обретения престола, вводя новые налоги и поборы. Фактически Молдавия и Валахия отдавались на откуп чужеземцам. Вечно нуждавшаяся в деньгах Порта была заинтересована в быстрой смене князей, дабы получить с новых причитавшиеся казне платежи, не говоря уже о щедрых подношениях высоким лицам. На троне в Яссах в 1792–1802 годах побывало 5 господарей, в Бухаресте (1791–1799 годы) – 6^[318].

В таком состоянии застал княжества Василий Федорович Малиновский, назначенный генеральным консулом с резиденцией в Яссах (1801–1802 годы), неординарная личность, мыслитель, разделявший идеи Просвещения, будущий директор Царскосельского лицея. Он учредил своего рода надзор за господарями, у которых нарушение законов, оберегавших права сирых и убогих, изобретение новых поборов вошло в привычку. Его постоянные протесты против административных злоупотреблений, конечно же, не искоренили накопившихся за столетия обычаев, но все же способствовали некоторому сокращению хищничества в высших эшелонах власти (ниже, в уезды, он проникнуть не мог)^[319].

Поступавшие из княжеств прошения принимались в Петербурге с симпатией, но сдержанно. На заре «дней Александровых» принятый Негласным комитетом курс на воздержание от вступления в какие-либо союзы, осторожное лавирование между Францией и Англией не допускал и открытого вмешательства в турецкие дела. Оставался путь дипломатического давления.

В сентябре 1800 года состоялся явно демонстративный смотр войскам, расквартированным по течению Днестра, по линии границы с владениями Османской империи. Принимал смотр не кто-нибудь, а великий князь Константин Павлович. Он обратился к пашам Хотина и Бендер с «дружественным приветствием». Одновременно посланник в Константинополе B. C. Томара обвинил султанские власти в царящем произволе^[320]. Оправившись от испуга, вызванного демонстрацией силы со стороны соседа, Порта оказалась восприимчивой к демаршам Зимнего дворца по дипломатической линии с целью уточнения и укрепления автономных прав Дунайских княжеств. Готовились они неторопливо и продуманно, и успеху их способствовало нашествие банд Пазванд-оглу на Валахию и поступавшие из Бухареста и Ясс в Петербург мольбы о защите. Высокая Порта сочла, что, пойдя на уступки России, она избавится от открытого вмешательства в ее конфликт с непокорным видинским пашой. С самим Пазвандом Малиновский снесся неофициально и пригрозил ему, что, если набеги не прекратятся, против его банд выступят российские войска. Пазванд присмирел.

По достигнутому с Россией соглашению (сентябрь 1802 года) Турция обязывалась соблюдать права и привилегии Дунайских княжеств, вытекавшие из мирных договоров и внутренних актов, и право России выступать в защиту Валахии и Молдавии. Устанавливался 7-летний срок правления господарей. Сменяться они могли лишь в случае уголовного преступления с их стороны, признанного двумя дворами. Тем самым прекращалась чехарда с их назначением и связанные с этим поборы и злоупотребления; одновременно усиливался контроль царизма над утвержденными с его согласия господарями. Порта лишалась права устанавливать налоги и накладывать повинности сверх норм, существовавших с 1783 года, а князья утратили право самовольного введения налогов, должны были считаться с мнением диванов (то есть боярской верхушки) и «проявлять особое уважение к внушениям министров российских». Поставки в Стамбул зерна, скота, растительного масла и строительных материалов подлежали оплате по рыночным ценам, и княжества могли оспаривать требуемое Портой количество материалов. Валахия, опустошенная бандами Пазванда-оглу, была освобождена от уплаты дани и податей, но всего на год – большего срока добиться не удалось. Особо следует упомянуть признание за российской стороной права опротестовывать любые нарушения достигнутой договоренности. Условия соглашения между двумя державами были зафиксированы в хатт-и-шерифе (указе султана)^[321], дарованном в том же году.

Конечно, никакие указы не могли искоренить господствовавший произвол. О разъедавшей административный аппарат коррупции мы приведем здесь свидетельство генерала А. Ф. Ланжерона, французского эмигранта на российской службе (крупнейший румынский историк А. Ксенопол счел его оценку правдой и привел ее в своей книге «Эпоха фанариотов»). Должности исправников уездов в княжествах покупаются, писал Ланжерон, и цена зависит от сулимого ею дохода. «Исправники – настоящие деспоты, никаких обследований они не боятся, заранее о них зная и имея возможность их устранить. Наказание им не грозит по причине продажности вышестоящих лиц. Они, без стыда и не делая из этого тайны, забирают у крестьян имущество, скотину, деньги. Каждая семья уплачивает дивану подушную подать, исправники ее удваивают и даже учетверяют, и все это без всякого закона, без какого-либо приказа, и делят награбленное с членами дивана (уездного). Арнауты (стражники), подчиненные спатару, занимаются грабежами^[322].

Завязавшаяся с французской дипломатией схватка за влияние в Османской империи не миновала Дунайских княжеств. Последовало восстановление закрытых ранее французских консульств. Каждая из сторон стремилась посадить на троны в Яссах и Бухаресте своих кандидатов. Уберечь Османскую империю от влияния Парижа не удалось. А. И. Морков не смог учредить в Париже надзора за турецкой делегацией в форме посредничества на переговорах. От османской стороны Морков получил лишь «клочок бумаги» с несколькими первоначально сформулированными статьями, на том «консультации» с ним и кончились. Франция по договору, подписанному в июне 1802 года, обязывалась уважать территориальную целостность султанской державы, а ее корабли могли плавать в Черном море, то есть получили право прохода через Дарданеллы и Босфор. И уж совсем переполох в Петербурге вызвала весть о появлении в Париже делегации от Ионических островов с просьбой принять их под покровительство республики. С трудом удалось избавиться от этой угрозы^[323].

Царь предписал новому посланнику А.Я. Италийскому «прилежно иметь наблюдение за подвигами в Константинополе французских агентов», проявляя особый интерес к их видам и «предположениям» в отношении Египта. Царь предостерегал Италийского насчет «двоякости кабинета Туильрийского», который «льстит» турок надеждой на возвращение Крыма. Вице-канцлер А. Р. Воронцов излагал ему опасения двора: «Всем известно, какое влияние имела Франция в прежние времена над турецким правительством. Первый консул, стараясь ныне взять над оным все поверхности, преуспел последним трактатом приобресть выгоды большие, нежели когда-либо Франция имела у Порты Оттоманской»^[324].

По ходу дипломатических баталий формировались новые доктрины. В инструкции А.Я. Италийскому (ноябрь 1802 года) излагалась концепция, от которой Российская империя отказалась – вынужденно – лишь после Крымской войны: «Не сходственно было бы с ее интересами, чтоб какой-либо военный флот, кроме нашего и турецкого, появиться мог на Черном море. Черное море иначе считать не должно, как озером или морем внутренним, в которое и входу нет, как через Канал, и владение коим принадлежит тем державам, берегами своими оное окружающим».

Хрупкий Амьенский мир длился всего год и месяц, британцы сочли его условия слишком невыгодными для себя. Они спохватились, что «утвердили за Францией господство в Италии и на материке», и не желали расставаться с ключевой позицией в Средиземном море, островом Мальта. Бонапарт изъяснялся с послом Ч. Уитвортом все в более жестких тонах: у него под рукой 400 тысяч солдат и еще 60 тысяч в резерве. Они готовы к броску через Ламанш – берегись, Англия! Уитворт жаловался Моркову – первый консул разговаривал с ним на языке драгунского капитана^[325]. В депеше от 4 (16) марта 1803 года Морков описывал разыгравшийся (точнее – разыгранный) первым консулом скандал на приеме: Бонапарт, казалось, задыхался от гнева, не позволявшего ему выбирать выражения. Он кричал: «Мальта или война, и горе тому, кто нарушает договоры!» Удаляясь, он демонстративно увел с собою министров иностранных дел, военного и морского. Далеко не все даже в высших сферах Парижа одобряли бесшабашную воинственность генерала. Братья, Жозеф и Люсьен, отговаривали его от решающего шага: ссориться с владычицей морей означало идти на риск потери колоний и торгового флота^[326]. Но Наполеон закусил удила. В мае 1803 года война с Великобританией возобновилась, французские войска заняли курфюршество Ганновер, континентальное владение английских монархов, а флот его величества перехватил 1200 купеческих кораблей Франции и союзников и приступил к захвату ее колоний^[327].

В Петербурге предавались невеселым размышлениям. Мечта об утверждении в Европе справедливого мира рассеялась, как дым. Нависал тревожный вопрос – где же остановится Бонапарт? А. Р. Воронцов в письме к брату Семену, послу в Лондоне, делился своими тревогами: «На море французам нечего будет делать противу Англии, потому-то они и захотят выместить оное сухопутными своими силами, а тут и выйдет жертвою немецкая земля, Италия, а может, и турецкие области». Здесь галльские смутьяны могут учредить демократическую республику, и «будут тогда они из смежных с нами провинций рассеивать между жителями южных областей наших плевелы развратного их учения, последствия коего хуже самой неудачной войны»^[328].

Весной 1803 года послом в Стамбуле стал генерал Е. Брюн, некогда сменивший «самого» Бонапарта на посту командующего армией в Италии, и приступил, по словам Италийского, «к повреждению существующего между Россиею и Портою доброго согласия», намекая на то, что союз с Францией «может послужить Порте к возвращению Крыма под державу его султанского величества».

В 1804 году ситуация осложнилась еще больше – восстали сербы. Впервые широкое освободительное движение вспыхнуло вне связи с русско-турецкими войнами и вообще какими-либо акциями великих держав. Отечественная дипломатия очутилась в щекотливом положении: надо было изыскать пути поддержки отчаянно, а часто и успешно сражавшихся сербов и в то же время ухитриться не рассориться с Высокой Портой. В сентябре того же 1804 года делегация повстанцев прибыла в Петербург с просьбой о помощи и, как подозревали в Стамбуле, о покровительстве. Мнительный Селим III встретил поступившую информацию с негодованием, расценив визит как вызов бунтовщиков^[329]. Но не переговоры с Г. Брюном, а позднее – со сменившим его генералом О. Себастиани и даже не вести из Белградского пашалыка определили в конечном счете позицию Высокой Порты, а события, развернувшиеся на много градусов севернее.

В мае хлопотливого 1804 года Наполеон изъявил согласие на предложение сената и принял титул императора французов, и Ш. М. Талейран потребовал у послов представить новые верительные грамоты, что и де-факто, и де-юре означало признать императорский сан выскочки и тем самым поощрить его на новые захваты. В августе того же года произошел разрыв российско-французских дипломатических отношений. Надвигалась война.

В декабре в Лондоне побывал H. H. Новосильцев, официально в качестве товарища министра внутренних дел и для консультаций по правовым вопросам. Но пропадал он не на судебных подворьях, а в министерских особняках на Даунинг-стрит. Приняли его весьма приветливо, предвкушая сотрудничество против Наполеона. Визитер заверял премьер-министра В. Питта, что император и Россия «не стремятся к какой-либо выгоде для себя лично» в Европе, а хотят лишь «освободить некоторые независимые нации от постыдного рабства», в котором они томятся под игом Франции, избавить их от тирании Бонапарта. О возвращении Бурбонов на престол он упоминал крайне сдержанно. Это – «второстепенная цель», достижимая, если сами французы выскажутся «за». Главное – восстановить «равновесие в Европе, утвердить ее безопасность и спокойствие на прочной основе», вернуть Францию в прежние границы или договориться о новых, отвечающих интересам всеобщего спокойствия, избавить Голландию, Швейцарию и Италию от «унизительного порабощения».

В беседах не была обойдена вниманием и Османская империя. В полученных Новосильцевым инструкциях говорилось об «анархическом характере ее строя и увеличивающемся недовольстве ее христианских подданных». Осторожно и вполне умозрительно ставился вопрос, «каким образом устроить судьбу ее различных частей», если «существование Оттоманской империи в Европе станет невозможным?». В таком случае предусматривалась вероятность «создания одной или двух республик, – греческой и славянской под сюзеренитетом обеих империй», Турецкой и Российской, наподобие Ионических островов^[330].

В. Питт с готовностью принял предложение о союзе и обещал выделить еще не существовавшей коалиции 5 миллионов фунтов стерлингов с 2 января 1805 года. К рассуждениям своего собеседника о высоких принципах он проявил полное равнодушие. По словам Ч. Вебстера, премьер «менее всего желал крестового похода будь то во имя конституционных свобод или республиканских вольностей», а хотел одолеть Наполеона на суше силами России, Австрии и Пруссии, да притом так, чтобы две последние державы «были в такой же мере против России, как и против Франции, хотя эта цель, естественно, не была раскрыта»^[331]. Здесь сэр Чарлз констатировал ту степень доверия, с которой два двора, Виндзорский и царский, заключили друг друга в объятия. На рассуждения Новосильцева о судьбе Османской империи премьер-министр не реагировал – уж слишком нереальными они представлялись и, вдобавок, полностью расходились с утверждавшейся в Лондоне доктриной статус-кво, предусматривавшей сохранение власти Турции на Балканах. Вывести войска с Мальты, что составляло предмет самых острых разногласий с Наполеоном, англичане отказались наотрез, ссылаясь на мнение парламента и всей нации. Что касается императора французов, то он демонстрировал «склонность к миру наоборот», поспешив присоединить Геную. «Бонапарт обращается с нами, как с мальчишками», – возмущался Чарторыйский^[332].