Текст книги "Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914"

Автор книги: Владилен Виноградов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Весть о том, что в Яссах вот-вот будет подписан мир, произвела в Варшаве эффект разорвавшейся бомбы. При мысли о мертвой хватке приветливой «королевны Катажины» мороз продирал по коже. Спохватились, что вообще не удосужились известить царицу о майской конституции, и направили запоздалое уведомление. Вице-канцлер И. А. Остерман был холоден, как лед: «Ее величеству нечего вам отвечать». Польский резидент Деболи от себя добавлял: императрица ждет только удобной минуты, чтобы поднять оружие. Прочтя его донесение, король Станислав Август упал в обморок.

Обращение к прошлому не вдохновляло. Речь Посполитая участвовала во всех европейских антироссийских комбинациях, являлась центральным звеном сооруженного усилиями Людовика XV Восточного барьера, оппозиционные группировки в своем раже даже превосходили правительство. Барская конфедерация (1768–1772 годы) в разгар Русско-турецкой войны успела заключить с Высокой Портой договор, по которому, в случае победы последней, ей уступался Киев, а себе выговоривала Смоленск, Стародуб и Чернигов^[279].

Итоги известны. Оборвалась тысячелетняя история Польского государства, оно перестало существовать. Отечественная историография единодушно клеймит происшедшее. «Ликвидация суверенного государства есть разбойничья акция», – пишет Н. И. Павленко, но тут же добавляет: разделам Польши «трудно дать однозначную оценку», «не следует игнорировать положительное значение вхождения этнически близких русским украинцев и белорусов» в Россию. Те же аргументы приводит Г. А. Савин: «В ходе разделов завершился прогрессивный и исторически обусловленный процесс воссоединения Украины и Белоруссии с Россией»^[280]. Вот именно. В истории порой нераздельно переплетается прогрессивное и регрессивное. Ни до, ни в описываемую эпоху не существовало ни малейших шансов на то, что России удалось бы добиться желаемого, а именно восточно-славянского объединения, в одиночестве и без превращения его в раздел Польши. Венгерский исследователь оппозиционного к коммунистическому режиму направления Иштван Бибо четко разделяет две стороны процесса в главе своей работы под характерным заглавием «О бедствиях и убожестве малых восточноевропейских государств»: «Создавшаяся ситуация диктовала Польше историческую задачу: привлечь на свою сторону Россию, которая, хотя и присоединила к себе часть территории Польши, не отторгла исконно польские земли, – чтобы, имея за спиной такого союзника, попытаться возродить свою национальную жизнь в противостоянии двум немецким государствам. Однако поляки, находясь под впечатлением раздела своей страны, воспринятого ими как жестокое насилие и вопиющая несправедливость, не сумели распознать разницы между тем, что в этом разделе было исторической закономерностью, а что наглым насилием»^[281]. Сама Екатерина угрызений совести не испытывала. Она в ту пору была увлечена чтением летописей Древней Руси, считала себя собирательницей растерянного наследства и неоднократно заявляла, что не посягнула ни на вершок исконно польских земель. Это сделали другие.

А жить Екатерине Великой оставалось всего год.

Глава IV

Балканский плацдарм наполеоновской эпопеи

После смерти Екатерины в Зимнем дворце, по словам Г. Р. Державина, зашумели «ботфорты, тесаки и будто по завоеванию города ворвались в покои везде воинские люди с великим шумом». На плацу император Павел Петрович спешно переучивал военному делу прославленные потемкинские и суворовские полки. Убеленные сединами, увешанные орденами генералы учились шагать, равняться, отдавать честь эспантоном. Туго поддававшиеся науке подлежали изгнанию из армии. За неполных пять лет управления царь отправил в отставку 7 фельдмаршалов (включая Суворова), более 300 генералов и 2 тысячи штаб– и обер-офицеров. Унтер-офицеров, костяк и оплот армии, вооружили средневековыми алебардами: они так красиво выглядели на парадах! Удобную форму, введенную Потемкиным, Павел именовал мужицкой, солдат переодели в узкие мундиры немецкого образца пятидесятилетней давности.

И все же Павел был не слабоумным или душевнобольным человеком, каковым его иногда изображали, а всего лишь крайне неуравновешенным и неврастеничным, вспыльчивым и взбалмошным. Он получил хорошее домашнее образование, кроме родного языка говорил по-французски и по-немецки, разбирался в церковнославянском, был знаком с итальянским, проявлял способности к математике, отличался остроумием в беседе. Ростом Павел не вышел, но был крепок телом, прекрасно ездил на коне, слыл искусным танцором, на балах выступал в первой паре в менуэте с супругой Марией Федоровной.

На престол он вступил с самыми благими намерениями, объявив всенародно, что не собирается «отказать любезным подданным в нужном и желанном ими отдохновении после столь долго продолжавшихся изнурений»^[282]. Численность армии он сократил на треть, снял недоимки по налогам, сократил барщину до трех дней в неделю, запретил продавать дворовых без земли. При Павле в Дерпте (Тарту) открыли университет, училище для офицерских сирот, много школ для солдатских детей. Но он же раздал полмиллиона душ в частные руки, превратив их в крепостных^[283].

Павлу ставят в заслугу освобождение H. H. Новикова из крепости, А. Н. Радищева и Т. Костюшки из ссылки. Но он же отправлял в тюрьму, часто в минуту гнева, сотни и тысячи людей. Александр I при восшествии на престол амнистировал 13 тысяч человек, таков был масштаб произвола родителя. Неудивительно, что добрые замыслы Павла Петровича забывались, а злые и запальчивые поступки запечатлевались в памяти современников. Его сын Константин заметил однажды: «Отец объявил войну здравому смыслу с твердым намерением не заключать мира».

Царствование Павла нельзя осмыслить без обращения к его юности и зрелости, к десятилетиям, проведенным в страхе перед матерью и ненависти к ней. Он считал себя законным наследником Петра III, отстраненным ею от престола. Отсюда – обожествление Петра Федоровича, доходившее до кощунства, вроде коронации его трупа. И все же главное – не в личных разногласиях с матерью, а в полном расхождении их взглядов на методы правления. Свое совершеннолетие (1774 год) Павел отметил составлением записки «Рассуждение о государстве вообще, числе войск, потребных для защиты оного и касательно обороны всех пределов». Ознакомившись с ней, Екатерина поняла: сын собирается похоронить все, что она уже сделала или еще стремилась совершить, – отказаться от каких-либо завоеваний или союзов, отгородиться от мира цепью крепостей, превратить солдат в наследственную касту, бороться с продажностью чиновников и разболтанностью государственного аппарата с помощью иерархической субординации. Никакой выборности, ликвидация даже дворянских собраний, безоговорочное подчинение сверху донизу; монарх – единственный созидатель, толкователь и исполнитель законов. (Позднейшая формула: «Нет лутче образа правления как самодержавие, ибо соединяет в себе силу законов и скорость власти одного».)^[284]. Безусловное подчинение царской воле, без сомнений и размышлений. Все это напоминало казарму в государственном масштабе.

На смену мудрой государыне, окруженной опытными советниками и блистательными генералами, ценившей людей умных и инициативных, но все же не успевшей или не посмевшей осуществить многое из задуманного, убоявшись крестьянских бунтов и гнева дворянства, пришел истеричный эгоцентрист. Формула: «Каждый человек имеет значение, поскольку я с ним говорю», а не сам по себе, делала ненужным обращение по делам государства к людям таланта и характера.

Стремительное возвышение брадобрея И. П. Кутайсова в графы символично: уж кто как не цирюльник ближе всех к самодержцу? Павел сумел сделать так, что все его деяния толковались современниками не в его пользу. «Царский гнев предстал истерикой душевнобольного, царская воля – манией идиота, царская милость – капризами деспота, царский суд – расправой тирана», – пишет его биограф^[285].

Внешняя политика не терпит истерики, она требует от людей, ее осуществляющих, холодного рассудка, выдержки, умения выжидать, терпеть и маневрировать, принимать взвешенные решения, – всего того, чем Павел не обладал и в помине. Дипломатия не любит взрывчатого темперамента. Трудно уловить какую-либо последовательность (не говоря уже о системе) в деятельности Павла Петровича на сем хлопотливом поприще. Он начал с попытки восстановить мир на континенте, продолжил войной с революционной Францией и завершил подготовкой войны с Англией.

Конец XVIII столетия – самое неподходящее время для предоставления народу «отдохновения» от испытанных прежде «изнурений». В апреле 1796 года мало кому известный молодой генерал, корсиканец по происхождению Наполеон Бонапарт во главе 35-тысячной армии, плохо вооруженной и снабженной, вторгся в Италию и начал одерживать одну победу за другой. Итальянский фронт из второстепенного превратился в главный в противоборстве революционной Франции с вражеской коалицией. Сардинская армия сопротивлялась две недели, австрийцы держались почти год и подписали перемирие в марте 1797-го, когда французы двигались уже к Вене. На переговорах в Кампоформио генерал Бонапарт диктовал условия мирного договора Священной Римской империи германской нации. С ее уполномоченным Л. Кобенцлем он не церемонился и кричал ему в лицо: «Ваша империя – старая служанка, которая привыкла к тому, что все ее насилуют. Вы торгуетесь здесь со мной, а забываете, что окружены моими гренадерами». В гневе он швырнул на пол и разбил вдребезги драгоценный сервиз. По договору Австрия уступила Франции Бельгию, согласилась на проведение границы по Рейну и образование в Северной Италии Цизальпинской республики. В возмещение потерь Габсбургам передали Венецию, включая ее владения по Далматинскому побережью Адриатического моря. Париж расплачивался с Веной балканскими территориями. По ходу дел в том же 1797 году французы высадились на Ионических островах, находившихся на расстоянии ружейного выстрела от берегов Албании – в зоне непосредственных российских интересов. Галльские смутьяны претендовали на ту роль в регионе, которую Зимний дворец отводил себе. Бонапарт писал Директории: «Обладание Ионическими островами дает Французской республике возможность или сохранить Османскую империю, либо захватить ее часть». В Константинополе, хотя и не ведали об откровениях генерала, четко сознавали серьезность нависшей над державой опасности. И уж совсем здесь не подозревали, что неугомонный завоеватель вынашивает иной план, не менее зловещий.

10 декабря 1797 года Париж чествовал победителя. «Несметные толпы народа запрудили улицы… Экипаж генерала, сопровождаемый почетным эскортом, с трудом продвигался вперед – так плотно окружали его тысячи людей, выкрикивавших приветствия». Во дворе Люксембургского замка собралась элита республики. Приветствовавший триумфатора член Директории П. Баррас представил итальянскую кампанию как отмщение за покорение Галлии, учиненное Юлием Цезарем: «Он принес на нашу землю рабство и разрушение, Вы принесли его античной родине свободу и жизнь». Оратор скромно умолчал при этом, что Италия была разграблена, из нее были выкачаны миллионы на пополнение оскудевшей парижской казны и вывезены несметные сокровища искусства. Скептически отнеслись к торжеству лишь старые республиканцы: «Столько славы несовместимо со свободой»^[286].

У членов Директории в душе зародилось сомнение: а останется ли своевольный Бонапарт, и в Италии мало прислушивавшийся к советам из Парижа, после обрушившейся на него славы генералом республики в подлинном смысле слова? Станет ли послушно подчиняться конституционной власти? Поэтому родившийся в голове у честолюбца план – предпринять экспедицию в Египет, чтобы оттуда добраться до Индии и нанести сокрушительный удар по Британской империи, – возражений не вызвал, хотя Египет входил в состав Османской державы, с которой у Франции уже более 200 лет, со времени Сулеймана Великолепного и короля Франциска I, сложились безоблачные отношения, что весьма способствовало средиземноморской торговле. Турция исправно служила южным звеном в сооруженном Людовиками Восточном барьере. А тут – открытый вызов старому другу и верному союзнику…

Правда, Бонапарт в письмах великому везиру представлял экспедицию совсем в ином свете: две империи, Российская и Габсбургская, «предварительно уже поделившие Польшу, вынашивают те же замыслы относительно Турции. В создавшихся условиях Блистательная Порта должна воспринимать французскую армию как преданную ей и готовую выступить против ее врагов»^[287]. Но таковых тогда не существовало: Порта пребывала в условиях мира, и грубая стряпня Бонапарта с целью вовлечь ее в новый конфликт успеха не имела. Султан Селим III негодовал и в сентябре 1798 года объявил войну Франции. Директория сообщила Бонапарту, будто «сбитая с толку коварными советами и угрозами» Лондона и Петербурга Порта подняла оружие против «старого друга».

Вряд ли Наполеон нуждался в подобной информации, война уже шла. Солнечным утром 19 мая 1798 года грозный флот – линейные корабли, фрегаты, корветы, бриги – с 36-тысячной армией на борту снялся с якоря в Тулоне и взял курс на страну пирамид.

С высоты веков египетский поход представляется грандиозной авантюрой. Громадный флот был разгромлен знаменитым впоследствии адмиралом Г. Нельсоном в сражении у Александрии, и армия Бонапарта оказалась отрезанной от Франции. После внушительных побед в битве при пирамидах и других боях, попытка Наполеона пробиться через Сирию в Индию провалилась, и он бросил армию на произвол судьбы, выступавшей в данном случае в образе английских войск. Армия сделалась жертвой чумы, а остатки ее сдались в сентябре 1801 года.

А на континенте за прошедшее в отсутствие Бонапарта время произошли большие перемены, и все к пагубе Франции. В результате итальянского похода A. B. Суворова французские позиции в регионе были подорваны. Режим Директории во Франции переживал кризис, идея государственного переворота витала в воздухе. Разумеется, Бонапарт не стал разглагольствовать, что оставил полки в Египте на погибель, нет – они «находятся во вполне удовлетворительном состоянии», он же вернулся, чтобы спасти родину от обрушившихся на нее бед. 18 брюмера (9 ноября) 1799 года переворот состоялся, гражданин Наполеон Бонапарт превратился формально в первого консула, а фактически – в диктатора страны, окруженной кольцом врагов.

Генерал сам нанес тяжелый удар по отношениям с Россией и, что не менее важно, по чувствам императора Павла, когда по пути в Египет захватил остров Мальту (июнь 1798 года), ключевую британскую военную базу в Средиземноморье, и между прочими распоряжениями приказал российскому консулу убраться из Лавалетты, дав на сборы три часа. Рыцари ордена Святого Иоанна Иерусалимского (Мальтийского) разбежались кто куда. Никакие российские интересы на Мальте не пострадали за отсутствием таковых. Но…

Польские капитулы ордена догадались избрать Павла великим магистром. Услужливая габсбургская дипломатия, стремившаяся вовлечь Россию в антифранцузскую коалицию, уговорила гроссмейстера ордена Гомпеша подать в отставку. Склонный к мистицизму, проникнутый рыцарскими чувствами Павел принял в Петербурге делегацию «братьев», привезшую с собой полагающиеся регалии, и сообщил подданным о своем новом сане. В Петербурге начали жечь какие-то ритуальные костры, проводить шествия. Поползли слухи: царь-батюшка поддался католической ереси. Ход «мальтийским конем» увенчался успехом, в октябре 1798 года, по словам вполне верноподданного историка Н. К. Шильдера, «удалось выманить российские войска за границу». «Екатерина, – замечал он, – не занялась бы спасением Европы»^[288].

Гораздо более продуманными и целеустремленными выглядят действия российской дипломатии на юге. Вторжение французов на Ионические острова знаменовало их проникновение на Балканы, египетская экспедиция породила страх. Зондаж в Константинополе выявил общность взглядов на необходимость дать отпор зарвавшимся галлам, и не только по соображениям стратегии. Обе стороны стояли на почве легитимизма и охранительных начал. Реис-эффенди Ахмед-Афиф-паша вел с посланником B. C. Томарой прямо-таки задушевные беседы: в отличие от обычных, из-за территорий, столкновений, «война с Францией – это вопрос о существовании Османской империи и ислама вообще, так как французы идут сокрушать всеобщие правила, престолы, веру и все, что есть священного на свете». В. И. Шеремет констатирует: «Реальная опасность потерять свои владения, а может быть, и независимость, привела Османскую империю к союзу с Россией. Стремление оградить свои политические и экономические интересы на Ближнем Востоке и борьба с растущим влиянием идей Французской революции привели Россию к союзу с Османской империей»^[289]. И в Стамбуле, и в Петербурге восторжествовал курс на сотрудничество на основе Ясского договора. Селим III связывал активную восточную политику Петербурга с личностями Екатерины и Потемкина, ушедших в небытие, с берегов Невы к нему поступали успокоительные заверения. В начале августа 1798 года, после битвы у пирамид, султан обратился к царю за помощью.

Завязавшиеся переговоры шли гладко, но еще до их завершения, 23 августа (2 сентября) эскадра адмирала Ф. Ф. Ушакова прибыла на Босфор. Прием превзошел все ожидания, «по всем ведомствам блистательная Порта… весь народ Константинополя… бесподобно обрадованы: учтивость, ласковость и доброжелательство во всех случаях совершенны», – докладывал Ушаков^[290]. Селим III инкогнито посетил флагманский корабль и уже официально щедро одарил адмирала. Корабли получили санкцию на свободный проход через Босфор и Дарданеллы. 30 сентября (10 октября) султан порвал отношения с Францией, и послу П. Рюффену пришлось переселиться в Семибашенный замок, правда, содержали его в более комфортных условиях, нежели российских предшественников, ему даже подавали кофе. Канцлер A. A. Безбородко простодушно изумлялся: «Надо же было вырасти таким уродам, как французы, чтобы произвесть вещь, какую я не только на своем министерстве, но на веку своем видеть не чаял, союз наш с Портою, и переход флота нашего через Канал». Во главе объединенной русско-турецкой эскадры был поставлен Ф. Ф. Ушаков, ему помогал патрон-бей (контр-адмирал) Абдул Кадыр, опытный и смелый моряк.

28 сентября (9 октября) эскадры подошла к острову Цериго. Корабли штурмовали бастионы – пушечный огонь с моря, приступ десанта с суши. Французский гарнизон храбро сопротивлялся три дня. Ушаков проявил себя как крупный политик и гуманный человек: пленным сохранили знамена и оружие под обязательство не воевать против России. Жителям адмирал объявил, что предоставляет управление островом выборным лицам «из дворян и лучших обывателей из граждан», то есть ввел на Цериго местное самоуправление. 14 (26) октября та же участь постигла крепость на острове Занте. Здесь пленных французов пришлось приводить на суда под крепким караулом, носители идей свободы, равенства и братства разоряли обитателей подчистую, и те были готовы их растерзать^[291]. «Дело» на острове Кефаллония облегчилось тем, что жители еще до прихода эскадры загнали оккупантов за крепостные стены, так что высадиться удалось беспрепятственно. Затем наступила очередь островов Итака и Святая Мавра. Надолго пришлось задержаться у острова Корфу, самого крупного в архипелаге и хорошо укрепленного венецианцами – 3-тысячный его гарнизон укрылся в цитадели. Чтобы избежать больших потерь при штурме, Ушаков решил предварительно занять соседний островок Видо, высоты которого господствовали над окружающей местностью. 18 февраля (1 марта) 1799 года это удалось осуществить, и комендант крепости на Корфу, считая бессмысленным дальнейшее кровопролитие, сложил оружие. Победителям достались богатые трофеи – 400 пушек, гаубиц и мортир, 5,5 тысяч ружей, несколько кораблей. «Радость греков была неописанна и непритворна, – вспоминал очевидец. – Русские зашли как будто на свою родину». Адмирал приступил к организации на островах самоуправления. Суворов в своем поздравлении писал: «Ура! Русскому флоту!.. Я теперь говорю самому себе: зачем я не был при Корфу хотя мичманом!»^[292].

23 декабря 1798 г. (3 января 1799 г.) состоялось подписание оборонительного союзного договора с Турцией на 8 лет, предусматривавшего свободный проход Черноморского флота через Босфор и Дарданеллы. Стороны объявили этот акваторий закрытым для военных судов других стран. Россия гарантировала Османской империи целостность ее владений в пределах, существовавших до последних французских посягательств. Турция засвидетельствовала отсутствие у нее территориальных претензий к союзнику. Совокупность подписанных условий способствовала упрочению безопасности южных российских рубежей. Обозначились контуры отношений двух стран в духе согласия в рамках, очерченных Ясским трактатом^[293]. Высокая Порта примкнула ко второй антифранцузской коалиции.

Адмирал Ушаков продолжал кампанию на Средиземном море. Отношения с адмиралом Г. Нельсоном у него не сложились. Тот считал эскадру под Андреевским флагом вспомогательной силой, призванной обслуживать британские интересы, и настаивал на ее отплытии в египетские воды. «Египет – первая цель, Корфу – второстепенная». Ушаков придерживался иной точки зрения и полагал, что следует запастись ключами от подступов с моря к Западным Балканам. (Реакция Нельсона среди своих: «Я ненавижу русских… Адмирал – негодяй».)^[294].

Ушаков собирался отплыть к острову Мальта, на помощь английскому флоту, блокировавшему его берега, не без мысли о том, что Павел как-никак являлся магистром Мальтийского ордена. Нельсон отверг поддержку, британцы в ней не нуждаются, последний оплот французов, Лавалетта, накануне падения. Жители поставили себя под покровительство Великобритании^[295]. Владычица морей желала утвердиться на ключевой позиции в Западном Средиземноморье. И пришлось Ушакову со своей эскадрой отправляться к берегам Неаполя и помогать там, во исполнение союзного долга, восстанавливать власть тупого и ограниченного тирана, короля Фердинанда.

Далеко не безоблачно складывались отношения и с прочими, помимо Англии, партнерами по второй антифранцузской коалиции. Австрийцы по Кампоформийскому миру 1797 г. обзавелись полосой земли на Далматинском побережье Адриатики. Черногорский митрополит Петр I Негош жаловался Павлу: «Сила австрийского оружия простерлась до самой Черной горы». Царь живо откликнулся на обращение митрополита, импульсивность его натуры проявилась в самом тоне его грамоты Негошу и старейшинам: «Усмотрев же ваше прошение о подтверждении императорского нашего благоволения о неоставлении вас и всего черногорского и бердского славяно-сербского общества нашим императорским покровительством по единоверию и уважение к вашей храбрости и заслугам, восхотели мы подать вам… новые удостоверения, что мы не перестанем принимать участие в жребии вашем». На полях прошения – царские пометы: «выдать»; «послать грамоту в требуемом смысле»; «дать крест»^[296]. Цетинскому монастырю выслали «милостинные деньги» за прошедшие годы и на 6 лет вперед, установили ежегодную «пенсию или пособие» в размере 3 тысяч червонных (9 тысяч рублей). Архимандриту Вукотичу, посланцу Негоша, пожаловали золотой крест и снабдили его церковными книгами, посланникам в Константинополе и Неаполе, резиденту в Дубровнике (Рагузе) предписали защищать черногорские интересы.

Существовали обстоятельства, побуждавшие относиться к Негошу с особым вниманием. Зловредный Буонапарте, сообщал консул с острова Корфу, совращал население «демократическими мыслями», он разослал «во все острова востока, бывшие перед тем венецианскими, повеление, дабы знать жителям Морей, Кандии, Албании его намерения касательно сей любезной стороны и предлагал войска для возвращения вольности потомкам Ликурга». Логично было предположить, что славяне тоже подвергнутся соблазну. Митрополит Негош, хоть и не потомок Ликурга, с посланием Бонапарта ознакомился, и российская консульская служба раздобыла его письмо генералу^[297]. Последствий оно не имело, но следовало быть начеку.

Павел очутился в деликатном положении: поступавшие с Балкан жалобы на притеснения и обиды касались Высокой Порты и Габсбургской монархии, с которыми он состоял в союзе и потому не мог портить отношения и ссориться. Царская грамота южным славянам содержала многозначительную фразу: «Мы не перестанем принимать участие в жребии вашем поколику положение наше позволит»^[298]. Ведомство иностранных дел успокаивало себя мыслью, что Вене и Стамбулу совсем ни к чему обострять отношения с Россией на почве балканских дел. В обращении к христианам рассеивались их тревоги и опасения, а резидентам предписывалось внимательно следить за ситуацией, дабы заблаговременно дипломатическими мерами предупреждать конфликты. Посланнику в Стамбуле B. C. Томаре царь выражал уверенность, что Порта перестала руководствоваться «прежними правилами лютости в рассуждении христиан» и впредь «не будет притеснять народ черногорский», требуя от дипломата прибегать к «заступлению дружескому» и «свойственному по единоверию участию в пользе сего народа»^[299]. Самим черногорцам император обещал заступничество по дипломатической линии: «Не полагаем мы, – говорилось в его грамоте от 1 (12) января 1799 г., – чтоб со стороны Римского императора и Порты Оттоманской могли чинимы быть вам какие-либо притеснения в законных правах ваших, о чем мы, тщася о благосостоянии вашем, повелели послу нашему в Вене и министру в Константинополе отозваться». Особо подчеркивалась роль эскадры Ушакова как фактора смягчения напряженности: «тем менее можете вы подвержены быть какой-либо опасности и потому еще, что флот наш, обретающийся ныне в Средиземном море для действий противу народа, покушающегося везде истребить законные правления, и, что еще больше, ищущего вредить вере христианской (то есть французов. – Авт), не оставит в нужде всякую помощь вам оказать»^[300]. Действительно, завершающие годы XVIII столетия выдались на Балканах сравнительно спокойными в смысле межэтнических конфликтов. В Петербурге утверждалась мысль о выгодности добрых отношений со «слабым соседом», Османской державой, на юге. Росло чувство неотвратимости схватки с наследником и могильщиком Французской революции.

Император Франц обратился к Павлу с просьбой назначить A. B. Суворова главнокомандующим союзными войсками в Италии. И в село Кончанское, где жил опальный фельдмаршал, явился гонец с царским письмом. Монарх просил полководца забыть старые обиды и взять на себя трудную миссию. Суворов откликнулся. 4 (15) апреля 1799 г. он прибыл на место и продемонстрировал своего рода мастер-класс военного искусства, блицкриг образца XVIII столетия: взял крепости Брешию и Бергамо; нанес французам поражение на реке Адда; занял Турин; разгромил неприятеля на реке Треббия; одержал победу в бою при Нови 4 (15) августа. За 4 месяца он очистил от неприятеля Северную Италию, перечеркнув итоги Итальянской кампании Бонапарта.

Суворов сделал свое дело и ему, по логике союзников, следовало удалиться. Его отправили в Швейцарию на помощь сражавшемуся там корпусу A. M. Римского-Корсакова. Последовал легендарный Швейцарский поход. Преодолев перевалы Альп, Суворов российских войск за ними не обнаружил, они были разбиты вместе с поддерживавшими их австрийцами и частично пленены. Фельдмаршал с большими потерями прорвался еще раз через горы в Австрию и прибыл в Аугсбург Павел на интриги союзников реагировал с присущей ему порывистостью. «Бескорыстный романтик реставрации старого порядка и вторжения во Францию, Павел I возненавидел коалицию», – писал A. C. Трачевский^[301]. Цесарцы не спешили с восстановлением на тронах свергнутых монархов. Царь заявил, что впредь не намерен приносить русских солдат в жертву австрийским интересам и порвал союз с Габсбургами. 11 (22) октября Суворов получил приказ возвращаться с войсками на родину.

Итальянская кампания – завершение карьеры великого полководца и вершина его славы. Суворов удостоился высших почестей – генералиссимус, светлейший князь Италийский, принц Сардинского королевства. В Петербурге ему готовили торжественную встречу, но к приезду героя настроение взбалмошного царя изменилось: никаких торжеств. Болезнь и смерть, похороны по рангу фельдмаршала, а не генералиссимуса. Павел в похоронной процессии не участвовал, но наблюдал ее из переулка. Почему?.. Много загадок оставил после себя «романтический наш император», как его именовал Пушкин.

В тупик зашло сотрудничество с англичанами. Над Мальтой развевался британский флаг, царь, как магистр ордена иоаннитов, оказался в глупом положении, с ним совершенно не считались (правда, его спросили, не хочет ли он «освободить» Корсику, к которой Лондон не проявлял интереса). Совместная англо-российская экспедиция в Голландии завершилась катастрофой. Вдобавок ко всему владычица морей присвоила себе право контроля над судоходством, корабли его величества останавливали для досмотра суда нейтральных и даже союзных стран под предлогом борьбы со снабжением Франции. Произвол царил полнейший. 25 августа (5 сентября) 1800 г. Павел объявил о разрыве дипломатических отношений с Англией.

Тут бы остановиться и «терпеливо и не изнуряя себя», как он выражался ранее, поразмыслить, подождать развития событий. Но нет, терпения не хватало, выдержка отсутствовала. Он наложил запрет на выгодную и прибыльную торговлю с Великобританией.

В Париже в оба глаза следили за развалом неприятельской коалиции. Первый консул Наполеон Бонапарт и министр иностранных дел Ш. М. Талейран приступили к далекоидущей игре с целью сближения с Россией, воспользовавшись самым что ни на есть гуманным предлогом – обменом пленных. Бонапарт пригласил к себе нескольких русских офицеров и ласково с ними беседовал. Те поблагодарили его в письме, которое немедленно появилось в официальном «Монитере». Прибывшего во Францию генерала Г. М. Спрингпортена встретили с почестями, ему по чину не положенными, вроде почетного караула, и предложили ему отправить в Россию 6 тысяч военнопленных не только с оружием, но и сшить им новые мундиры взамен изношенных. В Париже отыскали меч одного из магистров Мальтийского ордена и отправили его в дар Павлу. Талейран сочинил письмо на имя своего петербургского коллеги, но явно предназначенное для царских глаз, с тонкой игрой на оскорбленных чувствах Павла Петровича: первый консул республики знает, что «англичане и австрийцы обязаны всеми своими успехами содействию российских войск». Брошенная как бы мимоходом фраза о «возвращении Бонапарта из Египта» ненавязчиво напоминала, что против Суворова он не воевал. Высокая оценка заслуг российских войск выставлялась напоказ и в противовес неудачникам-союзникам^[302].