Текст книги "Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914"

Автор книги: Владилен Виноградов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

В Петербурге его откровения восприняли прохладно, ибо он посягал на предполагаемые владения восстанавливаемой греческой монархии. Впрочем, до делового обсуждения стороны не дошли. О. П. Маркова справедливо указывала, что рассуждения о разделе Турции были лишены черт реальной политической программы, настолько они не соответствовали существовавшей политической обстановке, ведь испускать дух Османская империя не собиралась. Нет свидетельств, что сама Екатерина собиралась дать ход своей заявке, в письме Г.А. Потемкину она рассудила вполне заземленно: «Политический состав Оттоманской империи разными обстоятельствами еще отдален от конечного разрешения». Ее адресат полагал границей России – Черное море^[218].

И все же нельзя считать проект просто полетом фантазии, он знаменовал этап в разработке геостратегического курса России на Балканах. Многими своими чертами он тяготел к прошлому и был навеян воспоминаниями о величии Византии. Екатерина II не возражала против поглощения земель в регионе ее союзником; в документе отсутствует идея славянской взаимности, равно как и стремление придерживаться при перекройке карты принципа национальности. В советской историографии он долгие годы считался символом агрессивного экспансионизма самодержавия: «царизм разрабатывал планы широких захватов на Дунае и Балканах, выражением которых явился известный "Греческий проект"^[219]. В западной литературе он и по сей день считается эталоном необузданной страсти московитов к захватам.

С подобной оценкой согласиться нельзя. Собственные претензии Екатерина ограничивала Очаковом и полосой земли между Бугом и Днестром. В проекте четко прослеживается идея возрождения государственности греческого народа – первое семя, из которого выросло древо всей будущей российской политики на Балканах. В нем прослеживаются два постулата: воссоздание на Балканах государственности населявших их христианских народов и отказ России от территориального расширения в регионе. Обо всем этом еще будет рассказано в нашей книге. И тут Греческий проект родился не на пустом месте. Мысли об этом встречаются у Петра I в его обращении к балканским христианам перед Прутским походом, в размышлениях Екатерины II о территориальной насыщенности России^[220]. При всем своем несовершенстве, при явном пренебрежении сложной конфигурацией этнических разграничений в регионе, при очевидном благоволении к грекам в ущерб славянам документ содержал основополагающую идею отказа от прямых завоеваний и возрождения здесь национальной государственности под покровительственной дланью самодержавия. Проект послужил отправной точкой комбинаций по территориально-государственному переустройству Балкан, коими богат XIX век. Как пишет О. И. Елисеева, «Россия не стремилась к непосредственному включению в свой состав земель, кольцом охватывающих Черноморский бассейн, а предусматривала охватить его поясом православных стран-сателлитов и союзных горских мусульманских племен»^[221].

Но, помимо прошлого и будущего, Греческий проект был обращен и к современности. Он не случайно появился после заключения союза с Австрией и тогда, когда зашли в тупик попытки образовать в Крыму независимое ханство. Раскинув перед Иосифом сети обещаний, Екатерина достигла двух целей: подрывала в Вене позиции противников раздела Турции во главе с канцлером В. А. Кауницем, который, по ее словам, «ужом и жабою вертится и прыгает», ей противодействуя, и гасила возможное сопротивление кайзера присоединению Крыма к России^[222].

По ходу подготовки проекта Потемкин выступил с запиской, затронув в ней и крымские дела: «Приобретение Крыма ни усилить, ни обогатить Вас (Екатерину. – Авт.) не может, но только покой доставит», с Крымом достанется и господство на Черном море». Если войны с Турцией избежать не удастся, можно подумать о присоединении устья Дуная, и тогда «не Вы от турков станете иметь дозволение ходить в Оспор (Босфор. – Авт.), а они будут просить о выходе судов из Дуная»^[223]. Дальше завоевательные планы фельдмаршала не простирались.

8 апреля 1783 года последовала прокламация о присоединении Крыма к России. Потемкин писал царице: «Я сторонник, чтобы они сами просили подданства, думаю, что тебе то угодно будет». Суворов, по согласованию с Шагин Греем, удачно осуществил операцию, приурочив ее ко дню восшествия царицы на престол. Прибыла знать, собралось несколько тысяч человек. Устроители не поленились заглянуть в Коран и обнаружили, что пророк запретил правоверным употреблять виноградное вино, но отнюдь не хлебную водку (которой в VII веке вообще не существовало). Шагин сложил с себя ханское достоинство. Затем зачитали составленный Потемкиным манифест с призывом к татарам принять присягу на верность скипетру России. Мурзы принесли клятву на Коране, их примеру последовали все присутствовавшие, и закипел пир.

Екатерина II, выразив свое удовлетворение, поручила князю Потемкину передать «сим верным нам подданным вновь уверения в непременной нашей к ним милости и благоволении при соблюдении неприкосновенно целости их природной веры»^[224]. С фельдмаршалом она делилась тревогой: «С часу на час ожидаю объявления войны по интригам французов и пруссаков».

Опасения не оправдались, сказалась и тщательная дипломатическая подготовка, и выбор момента присоединения Крыма. Франция только что вышла из войны с Великобританией и не могла позволить себе роскошь ссоры с Россией, ее посол в Стамбуле советовал великому везиру смирить гордыню, дряхлый Фридрих Прусский находился в конфликте с Иосифом, а тот, как союзник, прислал Екатерине поздравления.

В 1787 году императрица собралась в Крым – взглянуть на новое владение в сопровождении блестящей свиты и дипломатического антуража в лице послов Великобритании, Франции и Австрии. Саксонский посланник приглашения не получил ввиду малого значения представляемой им державы и, пребывая в обиде, сочинил байку о «потемкинских деревнях», и по сей день перепеваемую в наших средствах массовой информации. Екатерина пригласила в гости и кайзера Иосифа, но почему-то в постскриптуме к письму. Из-за этого чуть не разгорелся конфликт. Кайзер рвал и метал: «Она воображает, что стоит поманить меня мизинцем, и я побегу к ней в Херсон», – писал он канцлеру. И грозил: «Я дам понять этой екатеринизованной принцессе Цербстской, что по отношению ко мне следует употреблять более почтительный тон». Царица, спохватившись, что допустила протокольную оплошность, поспешила ее загладить: «ее сердце трепещет от радости» при мысли о свидании «с дорогим графом Фалькенштейном»^[225]. Поразмыслив, тот не стал раздувать мелкий эпизод и «побежал» на свидание с «екатеринизованной» принцессой. Вести из Бельгии его огорчали и раздражали: провинциальные собрания отказывались платить налоги, правительство, с его точки зрения, проявляло малодушие в переговорах с «бунтовщиками»: «Когда эта обезумевшая публика видит, что ее боятся, она способна на все; я удивляюсь, что брабантцы и фанатики, их возбуждающие, еще не потребовали снять с меня штаны, а правительство не дало им заверения, что я им их отошлю»^[226].

На свидание, состоявшееся в местечке Новые Кайданы, римский цесарь, замаскированный под графа Фалькенштейна, прибыл в самом дурном расположении духа, а тут еще произошел легкий конфуз: никто не позаботился о трапезе для августейших особ. И вот, по словам Екатерины, «князь Потемкин затеял сам пойти в повара, взяв принца Нассау в поваренки, а графа Браницкого в пирожники». Втроем они состряпали обед, который Иосиф счел несъедобным.

Во время путешествия коронованные странники проехали под аркой с надписью «Путь в Константинополь», что произвело на кайзера самое дурное впечатление: хлопот и без того по горло, еще войны с Турцией не хватает! А она действительно нависала. Не успела Екатерина вернуться в Петербург, как грянули два ультиматума из Стамбула. В первом содержалось требование отказа от провозглашенного в 1783 году протектората над Восточной Грузией (Картли и Кахетией) и выражалась претензия на осмотр торговых судов, проходивших через Босфор и Дарданеллы. 5 (18) августа посланнику Я. Булгакову вручили ноту совершенно наглого содержания: возвратить Османской империи Крым и признать Кючук-Кайнарджийский мир недействительным. Булгаков счел бессмысленным отправлять ноту в Петербург и был заключен в Семибашенный замок, скорбное пристанище многих его предшественников^[227]. 13 (24) августа Высокая Порта объявила России войну; 17 (28) сентября императрица подписала ответный манифест.

Кажется, никогда прежде российское оружие не покрывало себя такой славой: Кинбурн – Очаков – Рымник – Измаил – Мачин – морская битва при Калиакрии. A. B. Суворов увенчал себя лаврами великого полководца, взошла звезда адмирала Ф. Ф. Ушакова. Эпические подвиги, войсками свершенные, описаны историками, прославлены в литературе, драматургии и киноискусстве, воспеты поэтами. Но не только на полях сражений шла война, России угрожала коалиция из Швеции, Великобритании, Пруссии, Польши и Турции, была опасность повторения побоища, подобного Семилетнему или Тридцатилетнему.

Манифест императрицы содержал знаменательную фразу: Кючук-Кайнарджийским миром она доказала, «что и в счастливой войне не приобретение, но оборона и спокойствие государства нашим было предметом»^[228]. Сама эта формулировка говорила об отсутствии широких завоевательных замыслов. В плане территориальном – междуречье Буга и Днестра. Ни малейших следов Греческого проекта, сугубо прагматический подход к анализу ситуации. В Совете при высочайшем дворе – тревога: засуха, неурожай, угроза голода. Решено было закупить зерно за границей. Лихорадочная поспешность, с которой турки развязали войну, можно было объяснить лишь тем, что они рассчитывали на внешнюю поддержку.

Утешало то, что Франция выбыла из игры, будучи на пороге революции: «Нам нет причин опасаться больших препятствий со стороны Франции и по ее бессилию»^[229]. Лояльным партнером проявил себя Иосиф II: «Будучи верен обязательствам, связывающим меня как союзника с в.и.в., а еще более нежной дружбе и теплой привязанности на всю жизнь, я готов доказать всеми возможными способами, что ваше дело является и моим»^[230]. Правда, войну он объявил с некоторым опозданием, 29 января (9 февраля) 1788 года.

План похода балтийского флота на Средиземном море пришлось отменить: без санкции владычицы морей, без ее готовности предоставить свои порты для стоянки на пути, нечего было и думать о снаряжении экспедиции к Архипелагу.

Главный ударный кулак представляла Екатеринославская армия Г. А. Потемкина – свыше 80 тысяч человек. В ее задачу входило занятие междуречья Буга и Днестра, взятие Очакова, оккупация Бессарабии, штурм Бендер. Австрийцам поручалась осада Хотина. Опытному полководцу П.А. Румянцеву предстояло командовать, по сути дела, вспомогательной Украинской армией (30 тысяч солдат и офицеров) с задачей следить за Польшей, обеспечивать стыки российских и австрийских сил и удерживать фронт в междуречье. Налицо была явная дискриминация старого фельдмаршала в пользу царицына любимца.

Турки не собирались пассивно наблюдать за сосредоточением сил противника, а хотели навязать ему свой план действий, имея в виду возвращение Крыма. Проба сил произошла на полуострове Кинбурн. На беду османов войсками там командовал Суворов. 1 (12) октября произошла высадка отборного отряда янычар, оборонявшие позиции российские рекруты было дрогнули, но генерал их остановил и сам повел в контратаку. Десант погиб почти полностью.

Иначе складывались дела на море. Посланная к Варне эскадра попала в страшный шторм, разметавший корабли. Потемкина печальная весть о бедствии, преувеличивавшая его размеры, повергла в отчаяние: «Флот севастопольский разбит бурею… Корабли и большие фрегаты пропали. Бог бьет, а не турки». Фельдмаршал просил сложить с него командование: «Я все с себя слагаю и остаюсь простым человеком». Не дожидаясь ответа, он известил Румянцева о своем намерении.

Екатерина была разгневана, отсюда – необычайно резкая для нее отповедь любимцу: «Я думаю, что в военное время фельдмаршалу надлежит при армии находиться». «Вы отнюдь не маленькое частное лицо, которое живет и делает, что хочет. Вы принадлежите государству, вы принадлежите мне»^[231]. Государыне пришлось заниматься делом, еще более серьезным, нежели отставка Потемкина – тот просил у Румянцева совета насчет целесообразности вывода войск из Крыма для усиления обороны Херсона и Кинбурна. Румянцев счел это нецелесообразным, а о письме Потемкина сообщил в Петербург. Екатерина была решительно против. Ей пришлось утешать и успокаивать друга: «Оставь унылую таковую мысль, ободри свой дух», и даже преподать ему стратегический совет: «Начать же войну эвакуацией провинции, которая доднесь не в опасности, кажется, спешить не для чего. Равномерно – сдавать команду, достоинства, чины и неведомо чего… Все сие пишу тебе как лутчему другу, воспитаннику моему и ученику». И уже официально и по-французски: «Вы нетерпеливы, как пятилетнее дитя, тогда как дела, Вам порученные в сию минуту, требуют невозмутимого терпения». Видимо, нелегко было государыне учинять разнос самому близкому ей человеку. В постскриптуме она еще раз обратилась к возможным последствиям эвакуации Крыма: «Чрез то туркам открылась <бы> паки дорога, как то сказать, в сердце империи, ибо в степи едва ли удобно концентрировать оборону»^[232].

Тем временем в Севастополь вернулись суда (за исключением одного), с порванными парусами, а то и без мачт, с многочисленными пробоинами, но на плаву. У Потемкина отлегло от сердца.

1788 год принес новые хлопоты и огорчения. Берлинский двор не собирался безучастно созерцать возможное территориальное расширение Австрии и рост российского могущества. Первый министр Э. Ф. Герцберг сочинил далеко идущий план перекройки карты Восточной Европы: пусть Иосиф и Екатерина застрянут на Балканах, Пруссия же, опираясь на британскую поддержку, добьется передела Польши, забрав себе Торн (Торунь) и Данциг (Гданьск), взамен же отдаст Речи Посполитой отобранную у Австрии частью Галиции. Кайзеру предполагалось в утешение предоставить Дунайские княжества^[233].

В противовес австро-российскому альянсу образовалась коалиция Англии (морская мощь), Пруссии (овеянная славой побед армия Фридриха II) и Голландии. Не было уверенности, что в стороне останется Польша, раны, нанесенные ей разделом, не затянулись. Но беда, как всегда, пришла с неожиданной, шведской стороны. Казалось бы, потерпев дважды поражение, утратив ранг великой державы, Стокгольму следовало бы успокоиться. Но не таков был король Густав III, по ее словам, лукавец, глупец и лгун, «нет лжи, которой он на меня бы не рассеивал». В свете дальнейших событий она даже заподозрила – «не сошел ли с ума» кузен?^[234].

По Петербургу ходили слухи, которым верилось и не верилось. Царица сообщала о них Потемкину: «Говорят, будто он хвастает, что приедет в Петербург, велит низвергнуть конную статую Петра I и поставить свою». Переданные королем условия мира не вязались со здравым смыслом: возвращение Швеции части Карелии, включая Кексгольм; разоружение Балтийского флота; шведское посредничество в переговорах России с Высокой Портой о мирном урегулировании при условии передачи последней Крыма (Густав успел заключить с Турцией союз). Сообщенный ей текст документа царица назвала «сумасшедшей нотой»^[235].

Шведы двинули на Петербург армию в 36 тысяч штыков, у россиян на месте оказалось менее 20 тысяч. Но вторгшиеся застряли у первой же крепости Нейшшлот, а российская дипломатия подготовила диверсию со стороны Дании. Та вступила со Швецией в войну. Правда, под давлением с британской стороны датчане свернули операции, но Густав все же очистил Карелию. «Лукавый унес шведского короля. Мечется, будто угорелая кошка», – сообщала государыня своему другу^[236]. В июле 1788 года адмирал С.К. Грейг в сражении у острова Гогланд разбил неприятельскую эскадру и блокировал ее в Свеаборге.

Недруги России образовали полукольцо на ее западных рубежах: Швеция – Англия – Пруссия – Польша – Турция; война со всеми – а такая опасность существовала – превратилась бы в европейскую. О перспективах Екатерина писала со свойственной ей образностью: отдача Финляндии, а может быть и Лифляндии – Швеции; Белоруссии – Польше; земель по реку Самару – туркам. И боевой дух царицы вскипал: «они позабыли себя и с кем дело имеют, в том и надежду кладут, дураки, что мы уступчивы будем!» Остается не дипломатические кружева плести, а добиваться торжества на поле брани: «Возьми Очаков и сделай мир с турками, тогда увидим, как осядутся как снег на степи после оттепели», а то «прусский дурак (то есть король Фридрих Вильгельм II. – Авт.) не унимается». Этот последний вызывал особую тревогу, как-никак армия в 40 тысяч дежурила у границы: «Законы принять от прусского короля мне не сродно, а России тем менее… Не будет нам мира, пока прусский король не будет бит, и надобно необходимо помышлять, чем…»^[237].

Ключом турецкой обороны в Причерноморье являлась крепость Очаков. Потемкин обложил ее в июне 1788 года и приступил к планомерной, по всем законам военной науки осаде. 6 (17) октября последовал штурм, турки понесли большие потери – 4,5 тысячи убитыми, почти столько же взяты в плен; потери русских – тысяча павшими, 2 тысячи ранеными. Победителям достались 310 орудий и множество знамен. Екатерина была в восторге: «За ушки взявши обеими руками, мысленно тебя целую»^[238], – радовалась она и осыпала фельдмаршала наградами.

Австрийцам 1788 год принес много огорчений. Сотрудничество с ними на поле боя не заладилось с самого начала, они придерживались доктрины, которую можно назвать антисуворовской. Глава Гофкригсрата, личный друг кайзера И. Ф. Ласси (сын генерала российской службы Петра Петровича Ласси, разгромившего шведов в 1741–1742 годах), мнил себя теоретиком и сочинил опус под заглавием «Замечания о военном искусстве», который многие считали пособием по тому, как носить парик, расчесывать букли и застегивать гетры. В основу стратегического замысла младший Ласси положил своеобразный принцип: как избежать столкновения с основными турецкими силами и предоставить эту честь русским. Иосиф имел неосторожность самоназначить себя главнокомандующим, не имея и тени оснований на занятие должности.

Кайзер двинул в бой немалые силы – 125 тысяч пехоты и 22 тысячи кавалерии, но растянул их на громадном пространстве от Днестра до Адриатики, что позволяло туркам легко проникать сквозь негустую сеть австрийских войск. Совместно с русскими был взят Хотин, но в Белграде янычары сидели насмерть, а корпус Юсуфа-паши прорвался в Банат. Иосиф снял осаду с Белграда и бросился на выручку своим, но в сражении при Лугоже 10 (21) сентября он сам едва унес ноги. По словам Потемкина, его «чуть было самого в куче не застрелили»^[239]. Свидетельства с «той стороны» рисуют еще более удручающую картину: смахивавший на фарс инцидент перерос в трагедию для австрийцев. На обочине дороги, по которой отступали войска, румынские крестьяне торговали цуйкой, самогоном из слив. Некие гусары обрадовались возможности выпить и набрались изрядно. Буйные во хмелю кавалеристы повздорили с пехотинцами и прогнали их прочь. Те отступили и обстреляли нахалов. Кавалеристы вообразили, что на них напали турки, и открыли огонь. В полной неразберихе жуткая паника охватила войска. Солдаты бросали оружие и бежали. Порядок был нарушен даже в колонне, при которой следовал император. Бегущие солдаты опрокидывали пушки, бросали ранцы и стреляли куда попало – повсюду им мерещились турки. Конные офицеры во весь опор поскакали в Лугож и посеяли в городе панику. Всяк удирал, как мог, – в карете, верхом или на своих двоих. Кайзер пытался прекратить это безумие, он умолял, приказывал, угрожал. Его никто не слушал, свита разбежалась, он не мог найти даже коня и остался совершенно один^[240]. Прошло немало времени, прежде чем удалось восстановить какое-то подобие порядка.

Кайзер перенес глубокое душевное потрясение, его любимое детище, армия, опозорилась. Он прекратил погоню за воинскими лаврами и заключил с турками бессрочное перемирие. В Вене монарха ждали испытания иного рода: его держава затрещала по швам в Венгрии и в Бельгии. Земли короны святого Стефана (Иштвана) не входили в состав Священной Римской империи германской нации, Иосиф здесь был не императором, а королем Иожефом. Мадьяры воспротивились его попыткам унификации государственного устройства и введения немецкого языка в качестве государственного и остались при средневековой латыни. Иосиф не удосужился пройти церемонию коронации в Пожони (Братиславе) и остался для мадьяр «королем в шляпе», а не в короне. В завершение всего он зачем-то перевез в Вену национальную святыню, корону святого Иштвана, что было воспринято как нарушение суверенитета и самостоятельности страны, и в итоге Иосиф капитулировал по всей линии и вернул корону в положенное место.

В Австрийских Нидерландах (Бельгии) неповиновение зашло еще дальше. В Брюсселе вспыхнуло восстание, национальная ассамблея провозгласила независимость страны.

* * *

После взятия Очакова Потемкин выступил в пользу более осторожного курса в отношении Пруссии и Англии с целью их нейтрализации. Екатерина решительно воспротивилась его замыслам, заключать снисходительный мир она не собиралась, полагая, что лишь решающая победа рассеет интриги недоброхотов: «С меня более требовать нет возможности, не унижая достоинства, А без того ни жизнь, ни корона мне не нужны»^[241]. В 1789 году Украинская армия заняла Галац, освободила от турок Нижний Дунай. На том карьера Румянцева завершилась. Влиятельным подчиненным тяготился Потемкин, не без воздействия которого к полководцу охладела императрица. Румянцева отправили в отставку под благовидным предлогом заботы о здоровье. Решающие победы в кампании одержал Суворов. В тесном взаимодействии с австрийским корпусом принца Ф. И. Саксен-Кобургского он нанес поражение неприятелю в битве при Фокшанах 21 июня (2 июля). С этими же силами (25 тысяч солдат и офицеров) он разгромил 90-тысячную армию великого везира в сражении при Рымнике (в австрийской историографии – при Мартинешти) 11 (22) сентября. Он получил лестное письмо императрицы: «Александру Васильевичу Суворову посылаю орден, звезду, эполет и шпагу бриллиантовую, весьма богатую. Осыпав его алмазами, думаю, казист будет»^[242]. Он получил редчайшую награду – крест Святого Георгия первой степени и стал графом двух империй, Российской и Священной Римской.

Но надежды на близкое окончание войны не оправдались. Молодой, энергичный, честолюбивый султан Селим III, сменивший в 1789 году дряхлого Абдул-Хамида I, жаждавший славы и возрождения могущества Османской империи, не желал с самого начала своего правления споткнуться об унизительный мир. Ситуация для него сложилась тяжелая, но не катастрофическая. Цепь крепостей – Килия, Исакча, Тулча, Брэила (Браилов), Журжево (Джурджу) и твердыня Измаил охраняли нижнее течение Дуная^[243]. На третий год войны операции все еще не были перенесены на правый берег реки.

А на Балтике шведские паруса маячили в виду Кронштадта. Несмотря на отдельные успехи, морская сила шведов не была сломлена.

1790 год начался мрачно. Первый министр Пруссии Э. Ф. Герцберг опутывал Россию сетью враждебной коалиции. С Портой он заключил договор, посулив той Крым. На границах с Россией и Австрией была сосредоточена армия в 49 тысяч штыков и сабель, еще 100 тысяч стояли в резерве. С турецкого фронта российские и австрийские войска перебрасывались на север. А на Дунайском театре по необходимости вырисовывался оборонительный вариант, предусматривалось нанесение ударов силами флота в Черном море и наступление на Кубани. Потемкин тревожился: «Разбившись повсюду, везде будем слабы и нигде не успеем». Он предлагал срыть крепости Очаков, Аккерман и Бендеры, для их защиты потребны 20-тысяч солдат в гарнизонах, а где их взять? Фельдмаршал полагал, что без серьезных уступок Пруссии из беды не выбраться: «Пусть он (король. – Авт.) берет Померанию и что хочет». Царица его журила: «Плюнь на пруссаков, мы им на пакость их отомстим авось-либо». Но Потемкин на «авось» не соглашался, безоглядный оптимизм не был ему свойствен.

«Пакостники мои неусыпны в злодействах», – жаловался светлейший. Недруги его обратили внимание стареющей женщины на юного конногвардейца Платона Зубова – пригож, тих, красив, услужлив. В тихой и пригожей внешности выступал тщеславный интриган, возглавивший при дворе антипотемкинскую группировку.

Ситуация еще больше осложнилась с кончиной Иосифа II. Он до своего конца выступал лояльным союзником, в последнем письме, подписанном дрожащей рукой, он заверял императрицу в верности альянсу (продленному в 1789 году на 8 лет) и нежной дружбе^[244]. Брат и наследник Леопольд повернул руль политики в сторону Англии, назвав союз с Россией «несчастьем», и устремился к миру с Турцией^[245]. Положение в державе Габсбургов сложилось отчаянное: Венгрия – в открытом неповиновении, войска из Бельгии изгнаны, из войны с Османской империей не выбрались, на границе с Пруссией дежурила армия в 150 тысяч. И еще: чтобы получить главный титул, кайзера Священной Римской империи германской нации, Леопольду предстояло пройти избрание курфюрстами, среди которых – короли Пруссии и Англии (последний – в качестве герцога Ганноверского). Так что у него были основания отказаться от активного экспансионизма, присущего предшественнику, и перехода к стратегической обороне.

В июне-июле 1790 года в силезском городе Рейхенбах (ныне – Дзержэнюв в Польше) состоялась конференция Австрии, Пруссии, Англии и Голландии для улаживания ссоры между первыми двумя. Хотели привлечь и Екатерину, но она пренебрегла приглашением. Над собравшимися витала тень Французской революции, трон под Людовиком XVI и Марией Антуанеттой шатался, и угроза старым режимам побудила собравшихся преодолеть разногласия. Австрия обещала выйти из войны с Турцией на основе status quo ante bellum, что и произошло в августе 1791 года; Пруссия – содействовать восстановлению власти Габсбургов в Бельгии. Берлинской дипломатии пришлось временно отложить планы, связанные с Данцигом и Торном; уполномоченные Англии и Нидерландов дали понять, что своих союзных по отношению к Пруссии обязательств они выполнять не станут в случае столкновения между двумя немецкими государствами. В декабре 1790 года австрийские войска вступили в Брюссель. Путь к австро-прусскому сотрудничеству против Франции был расчищен.

Россия осталась в изоляции – одна против всех. Послы Великобритании и Пруссии явились к A. A. Безбородко с информацией о Рейхенбахе и с вопросом – «не соизволит ли е.и.в. приступить к оному соглашению для учинения мира с Портою на таковом же основании?». Им учтиво ответили: императрица жаждет мира, но пусть адвокаты Высокой Порты склонят ее к уступчивости^[246].

При всей безотрадности ситуации появился и проблеск надежды: расставшись с мечтой о добыче в Польше, пруссаки не ратифицировали договор с Турцией, воевать во имя ее интересов они не собирались, пункт о возвращении султану Крыма отпал сам собой.

Совещания в Рейхенбахе проходили под гул канонады и на юге, и на севере Европы, и повсюду отмечались российские успехи. Адмирал Ф. Ф. Ушаков разгромил эскадру капудана-паши в Таманском проливе (июль), в августе осуществил успешную операцию близ Хаджибея. Опасения Потемкина насчет безопасности Крыма были рассеяны, он предписал войскам занять левый берег Нижнего Дуная.

На Балтике адмирал В. Я. Чичагов отбил шведскую атаку на Ревель (Таллин). Екатерина удостоила флотоводца личной аудиенции. В разговоре моряк увлекся и перешел на лексику, которую мы ныне именуем ненормативной, смутился и замолк. Царица вывела его из затруднительного положения, молвив милостиво: «Продолжай, Василий Яковлевич, я ваших морских терминов не разумею».

23-24 мая произошло генеральное сражение у Красной Горки, совсем недалеко от столицы, шум пушечной пальбы доносился до города. Атаку удалось отбить. Шведские суда, включая корабль под вымпелом короля, укрылись в Выборгской бухте. Балтийский флот ее блокировал. 22 июня (3 июля) июля шведы прорвали блокаду, потеряв при этом 9 кораблей и 5 тысяч моряков пленными. Екатерина не без удовольствия сообщила Потемкину, что в числе трофеев достался и королевский завтрак – жареный гусь, штоф водки и 6 сухарей.

Серия успехов прервалась 28 июня, когда в бухте Швейзунд гребная флотилия угодила под огонь береговых батарей и понесла тяжелые потери^[247].

И вдруг непредсказуемый шведских король, утратив веру в победу, преподнес союзникам сюрприз, пойдя на мир с Екатериной II. Договор был подписан 3(14) августа буквально под дулами орудий на поле боя под Варелой, где выстроились друг против друга две армии, между которыми сновали уполномоченные. Царица вздохнула с облегчением, извещая подданных о завершении войны «на зрелище от столицы нашей не удаленном» и на условиях «неприкосновенной целости границ». Потемкина она информировала в выражениях не столь торжественных и с намеком – пора кончать и на юге: «Одну лапу мы из грязи вытащили. Как вытащим другую, то пропоем Аллилуйя»^[248].

Твердыня Измаила с 30-тысячным гарнизоном и энергичным комендантом Айдос-Мехмед-пашою оставалась непокоренной, запирая плавание по Дунаю. Ввиду наступления стужи, недостатка в пушках и ядрах военный совет решил осаду снять. И тогда Потемкин призвал Суворова. 2 (12) декабря тот принял командование осадным корпусом. 7 декабря отправил Айдос Мехмеду лаконичное по обыкновению письмо: «Соблюдая долг человечества, дабы отвратить кровопролитие и жестокость», он давал коменданту «24 часа на размышление – воля. Первый мой выстрел – уже неволя, штурм – смерть». 12 (22) декабря на рассвете начался приступ с суши и с Дуная. Турки сопротивлялись отчаянно, отвага солдат российских была выше всяких похвал. Свыше 20 тысяч аскеров погибли, 9 тысяч сдались в плен. Потери победителя составили 4 тысячи человек, особенно сильно пострадал командный состав, из 650 офицеров было убито и ранено 400 человек. Петербург встретил победу колокольным звоном и пушечною пальбою. Но заслуженного фельдмаршальского жезла Суворов не получил. Великий полководец медленно продвигался по служебной лестнице, перед ним «по старшинству» числилось немало людей. Его удостоили почетным, но декоративным званием подполковника Семеновского полка и выбили в честь взятия Измаила памятную медаль, чего удостаивались не многие победители.