Текст книги "Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914"

Автор книги: Владилен Виноградов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Итоги кампании 1790 года Потемкин подвел в торжественных тонах: «Тульча покорена, флотилия турецкая разбита, и Исакча, магазейн или депо всей армии турецкой и флотилии, занята со множеством припасов, судов потоплено, повреждено до полутораста». И, как венец всего, покорен Измаил. Расположив войска на зимних квартирах, фельдмаршал отправился в Петербург, передав командование армии генерал-аншефу Н. В. Репнину. Он оставил в штабе план кампании на 1791 год, не содержавший и намека на скорое завершение войны: часть войск отправить к границе Речи Посполитой, воспрепятствовать вторжению турок через Дунай. На Кавказе – взять Анапу и не допускать переброски войск противника на запад. Царица план одобрила, но с существенным добавлением – перенести российское оружие на правый берег Дуная и искать встречи с противником в поле.

В Петербург Потемкин прибыл в конце февраля 1791 года и сразу угодил в самое пекло внешнеполитических осложнений и дворцовых интриг. Британский кабинет выступал в авангарде недругов. Две войны, России со Швецией и Австрии с Турцией, завершились ничейно, нужно и третью закончить на условиях status quo ante bellum. Премьер-министр В. Питт добился у парламента санкции на снаряжение могучей, в 36 линейных кораблей, эскадры. На суше готовилась прусская армия, Берлин ради присоединения Данцига и Торна не останавливался перед войной и заманивал в альянс Польшу. «Пруссак, – предупреждала государыня Потемкина, – паки заговаривает полякам, чтобы ему уступить Данциг и Торн, на сей раз за наш счет, лаская их, что им отдаст Белоруссию и Киев. Он всесветный распорядитель чужаго». В союз собирались залучить и Швецию.

На этом угрожающем фоне происходило столкновение мнений Екатерины и Потемкина по вопросу о том, как выбраться из кризиса. В покоях императрицы разыгрывались бурные сцены. Фельдмаршал, покидая их, так хлопал дверью, что звенели стекла и замирали сердца придворных. Оба тяжело переживали ссоры, Потемкин, после очередной стычки, случалось, шел на исповедь. Потом брался за перо: «Выслушай меня как мать и благодетельница». И далее: «Вы обратите в нуль все планы наших врагов и избавитесь, так сказать, от шипов в сердце», переманив на свою сторону шведского короля и Фридриха Вильгельма Прусского^[249]. Екатерина упрямилась, не желая идти навстречу презираемому двоюродному брату, и тот не решился выступить против России, а в 1792 году пал жертвой покушения, подготовленного недовольным офицерством. Но с Великобританией и Пруссией все шло к войне. В конце марта 1791 года Питт отправил в Берлин на согласование текст ультиматума двух держав России с требованием отказаться от присоединения Очакова и полосы земли между реками Буг и Днестр. Предусматривался жесткий срок его принятия – 10 дней, потом – разрыв и война.

Но тут коса нашла на камень. Питт допустил грубейший промах в оценке настроений общественности, не понимавшей и не принимавшей войны из-за притулившегося в каком-то европейском закоулке Очакова, от которой пострадали бы судоходство, торговля и промышленность. В завязавшейся «схватке перьев» оппозиция одержала верх над кабинетом. В нее вступило и российское посольство во главе с С. Р. Воронцовым, поставляя публицистам материалы, в самом выигрышном и соблазнительном свете рисовавшие выгоды от коммерции с Россией, и в самых мрачных тонах – пагубу от ее прекращения. Воронцов успокаивал царицу: «парламент сам собою, противу общей ненависти всей нации, не может поддержать никакого министра»^[250]. Планы тогдашних ястребов были сорваны, флот разоружен, ультиматум, предназначенный для России, отозван с полпути из Берлина, англичане перестали размахивать кулаками.

В мае в Петербург прибыл некий путешественник Фолкнер (Фальконер по камерфурьерскому журналу). Любознательный турист побеседовал с вице-канцлером H. A. Остерманом, потом «вояжер» был принят императрицей (чего, случалось, месяцами добивались послы), у него обнаружились верительные грамоты, он превратился в дипломата и выразил согласие на основные российские условия примирения с Портой – границу по Днестру, присоединение Очакова с прилегающим районом и Буджака. Пруссаки с отмобилизованной армией остались у разбитого корыта несбывшихся надежд, им оставалось лишь сетовать на всем известное коварство Альбиона и присоединиться к достигнутой договоренности^[251]. Наконец-то Россия осталась один на один с Османской империей!

Императрица теряла терпение, и нотки раздражения прорывались в ее переписку с Потемкиным. 22 апреля (2 мая) она отправила фельдмаршалу отчаянную записку: «Ежели хочешь свалить камень с моего сердца, ежели хочешь спазмы унимать, отправь скорее в армию курьера и разреши силы морские и сухопутные произвести наискорее, а то войну протянешь еще долго». Личное «протянешь» многозначительно. 11 (22) мая последовало наконец предписание фельдмаршала Репнину: «Препоручая произведение поисков на неприятеля, где только случаи удобные могут представиться, но с таким рассмотрением, чтобы действовать наверняка»^[252].

Выдающийся полководец и дипломат князь Николай Васильевич Репнин, полузабытый историографией, внес заметные коррективы в указания шефа, воспользовавшись разрешением перенести операции за Дунай. В марте состоялся первый после трех с половиной лет войны «поиск» за Дунаем. В июне тогда еще генерал-майор М. И. Голенищев-Кутузов разбил вражеский 20-тысячный корпус при Бабадаге. 27 июня (7 июля) сам Репнин разгромил главные турецкие силы под Мачином. Россиянам помогло то, что турки шли в атаку волнами и их выводили из строя по частям. Потеряв 4 тысячи янычар, они обратились в бегство. Добрые вести приходили с Кавказа, генерал И. В. Гудович взял приступом Анапу, пленил 8 тысяч человек, в том числе трехбунчужного пашу Мустафу и предводителя чеченцев Ушурму (хана Мансура)^[253]. Довершил победоносную кампанию 1791 года на море Ф. Ф. Ушаков. Его эскадра отправилась к берегам неприятеля, и здесь, у крепости Калиакрия, 31 июля (11 августа) разгромила турецко-алжирский флот, остатки которого бежали в Константинополь. Появление на рейде поврежденных судов с порванными парусами, а то и без мачт, поставило точку на реваншистских надеждах властей предержащих, тем более что расчеты на крупную англо-прусско-польскую диверсию на севере провалились.

Посланцев великого везира Репнин встретил на поле боя. Вступать в переговоры он отказался, поставив их перед выбором: или капитуляция, или уничтожение укрывшихся в Мачине вражеских войск. Выдвинутые кондиции генерал назвал минимумом того, что может требовать победитель.

31 июля (11 августа) в Галаце был подписан прелиминарный мирный договор. В нем подтверждались условия Кючук-Кайнарджийского трактата и последовавших за ним соглашений между двумя странами. Днестр становился границей между ними, Молдавия и Валахия оставались в составе Османской империи с сохранением прежних привилегий. Чтобы окончательно договориться об условиях мира, стороны обязывались не браться за оружие в течение 8 месяцев.

Екатерина с «особливым удовольствием» усмотрела в прелиминариях соблюдение «всех тех условий, которые мы непременными в основание мира полагали». Весьма одобрительно отнесся к подписанному документу Совет при высочайшем дворе. Высокая награда – Георгиевский крест первой степени, пожалованный Репнину, свидетельствовала о монаршей благосклонности. Иного мнения насчет его деяний придерживался Г. А. Потемкин. В армию он прибыл 1 августа в самом дурном настроении: царица вроде бы одобрила выработанный им план операций, но внесла такие поправки, что он из оборонительного превратился в наступательный. Устранить нового фаворита, юного красавца и пронырливого интригана П. А. Зубова, светлейшему не удалось. В Яссах его ждала еще одна неприятность – подписанный накануне его приезда мир. Фельдмаршалу представлялось, что у него похитили лавры победителя. В дополнение к подписанным условиям он потребовал контрибуции в 20 миллионов пиастров. Два месяца шли совещания с турками, и они собрались домой. Казалось, что пора садиться за составление плана кампании на 1792 год. Но от Потемкина уже мало что зависело, болезни его преследовали, и 5 октября он скончался^[254].

Личность Потемкина величественна и трагична. Крупнейший государственный деятель, великий администратор, видный реформатор армии. Именно он освободил войско от остатков пруссачества и утвердил в нем удобную и соответствующую климату форму, солдат наконец-то освободили от ненавистных париков: «Завиваться, пудриться, чесать косы, солдатское ли это дело?» В то жестокое время Григорий Александрович был одним из немногих гуманистов в армии, осуждал побои, заботился о довольствии нижних чинов^[255].

Потемкин, несомненно, обладал стратегическим мышлением. Еще в конце XIX столетия военный историк Д. Масловский отмечал, что он впервые в отечестве выступил главнокомандующим нескольких армий, действовавших на разных операционных театрах. Светлейший князь усвоил румянцевский завет: турок надо выманивать из крепостей в чистое поле. В письме к императрице от 12 ноября 1787 года Потемкин размышлял: «Не разбив неприятеля в поле, как приступить к городам? Полевое дело с турками можно считать игрушкою; но в городах и местах тесных дела с ними кровопролитны. Они же, потеряв баталию, и так города оставляют»^[256].

Дипломатическая схватка со зловещим союзом держав – не фон, а составная часть лихолетья 1787–1791 годов. Россия оказалась на волосок от противоборства с коалицией Великобритании, Швеции, Пруссии, Польши и Турции. Потемкин стоял за достижение компромисса с возможными противниками с неизбежными потерями, царица не желала отступать ни на шаг, ее упорство доходило до упрямства, и ее линия возобладала. Недруги смирились.

После кончины Потемкина за дело умиротворения взялся A. A. Безбородко. Камень преткновения в виде солидной контрибуции он удалил, и турецкие уполномоченные, «едва опомнившись от изумления, отвечали вне себя от радости». Безбородко заверил их: «Россию нельзя заподозрить… в каких-либо честолюбивых замыслах относительно Оттоманской империи»^[257].

29 декабря 1791 года (9 января 1792 года) в Яссах был подписан договор. Он подтвердил все условия Кючук-Кайнарджийского трактата и последующих договоренностей с Турцией. Высокая Порта признала вхождение Крыма в состав России и ее протекторат над Восточной Грузией. К России отошло междуречье Буга и Днестра. На Кавказе границею оставалось течение Кубани. Предусматривалось, что османские власти не допустят набегов жителей левобережья на российскую территорию; если это все же произойдет, сопровождаемое грабежами и угоном людей, Порта обещала возмещать причиненный ущерб. Дунайские княжества остались в составе Османской империи, обещавшей соблюдать их права и привилегии^[258].

По распространенному и устойчивому мнению, «мир не был адекватен затраченным на войну человеческим и материальным усилиям». Россия вышла из нее «с очень незначительными по сравнению с понесенными ею жертвами территориальными приращениями». Поэтому Ясский мир «ни в коей мере нельзя признать блестящим»^[259]. Что же, действительно, – за каждый шаг в отстаивании своих геополитических интересов России приходилось расплачиваться большой ценой. Все вышенаписанное говорит, что растущее могущество державы встречало на своем пути стену сопротивления. На сей раз конфликт не перерос в побоище европейского масштаба в немалой степени благодаря реализму и сдержанности в осуществлении внешнеполитического курса. Но влияние на его формирование оказывали не только мирские заботы и земные тревоги. Зрела освященная православием мысль: братьев по вере не покорять должно, а освобождать и возрождать, что отразилось в документах эпохи. Среди бумаг, подготовленных адмиралу С. К. Грейгу для несостоявшейся экспедиции на Архипелаг, значился и царский манифест к жителям: «Отнюдь нет нашего желания присвоить сие под обладание наше, а все желания наши к тому устремлены, дабы доставить им свободу полную в исполнении веры их и отправлении публичном обрядов оной и восстановить гражданскую их вольность и безопасность». В занятых областях предполагалось не приводить жителей к присяге, а брать с них клятву, что они «за веру и вольность свою подвизаются»^[260].

Отзвуки французской революции докатились и до далеких Балкан. Взоры властей предержащих устремились к Парижу. Раздававшиеся оттуда призывы объявить войну дворцам, вскоре осуществленные, вовлекли в нее Австрию, Пруссию, Англию, Голландию, Испанию.

Но не Россию. Время великих свершений Екатерины II кончилось, наступила старость. Жизнь и правление клонились к закату. Поступавшие из Парижа вести повергали императрицу в ужас. Чтобы понять ее яростные филиппики против революции (Париж «адово пекло», «притон разбойников», Национальное собрание – «гидра о 1200 головах», ею верховодит «шайка безумцев и злодеев») надо учитывать психологическое состояние, в которое ее повергали свидетельства посла М. Симолина: «Чернь расправилась с г. Фулоном, бывшим интендантом армии. Его повесили на фонарном столбе, отрубили потом его голову, насадили ее на палку от метлы и понесли по улицам Парижа». Та же участь постигла г. де Бертье. «Его сердце и внутренности были сожжены в Пале Рояле, а остатки трупа разрубили на куски». «Несколько сотен торговок, величаемых теперь "дамами рынка", рассеялись по городу и принудили идти за собой попадавшихся им навстречу женщин». С требованием «Короля и хлеба» они двинулись в Версаль. «Отдельным сопротивлявшимся солдатам отрубали головы. Войска безмолвствовали»^[261]. И так далее, и тому подобное в разных вариантах. Семьдесят лет наша историография изображала Екатерину «жандармом Европы», неким заводилой в монархическом таборе, набросившемся на рыцарей революции. Не так давно еще раздавались отголоски этих песнопений: «Среди монархов Европы она проявляла наибольшую активность… в борьбе с революционной Францией»^[262]. Однако что считать борьбой? До ноября 1796 года, до дня кончины Екатерины Великой, французы воевали против австрийцев, пруссаков, немцев других мастей, англичан, шотландцев, ирландцев, голландцев, испанцев, итальянцев. Россиян среди них не было. Так кто же проявлял наибольшую активность?

Верная чувству долга, опираясь на отважное войско, окруженная преданным (особенно после подавления Пугачевского восстания) дворянством, она не понимала социального смысла сотрясавших Францию волнений, ей они представлялись конвульсиями, предвещавшими распад. Она органически не воспринимала переход значительной части первого и второго сословий на сторону революции. Король Генрих IV во главе 400 дворян завоевал страну. У Людовика XVI – 300 тысяч шевалье. Их дело – либо спасти родину, либо погибнуть. В выражениях императрица не стеснялась: «Мне не по душе кухарки в роли ночной стражи, правосудие без правосудия, и варварские казни на фонаре». И как заключение: «я не верю в великие нравственные и законодательные способности сапожников и башмачников. Я думаю, если бы повесить некоторых из них, остальные одумались бы»^[263]. Но менять перо на штык в борьбе с революцией она не собиралась, ее свержение – дело самих французов в лице дворян. Наиболее полно и четко о будущем Франции государыня высказалась в письме П. А. Зубову (осень 1791 года): «Надо восстановить монархию, власть короля; три сословия составляют ее, и без них и парламентов нет монархии». Без силы оружия тут не обойтись, сражаться надо дворянству, у принцев, по их уверениям, наготове 6 тысяч человек. «Государство, которое должно ждать от иностранных войск восстановления своего благополучия – несчастное государство»^[264].

Время шло, принцы демонстрировали полное бессилие. В сочиненном в начале 1792 года меморандуме царица подчеркивала: «Европа заинтересована в том, чтобы Франция «вновь заняла место, достойное великого королевства». В этом она расходилась с монархами Пруссии и Австрии, стремившимися поживиться за счет впавшей в грех революции страны и подорвать ее роль на международной арене. Царица все еще питала иллюзию, что с якобинцами удастся справиться легко, корпус в 10 тысяч человек прошагает по зеленой дорожке от Страсбурга к Парижу. Она сознавала, что не следует восстанавливать абсолютизм во всей его красе, что надо считаться с пожеланиями нации и не посягать на «разумную свободу личности». Монарху следует сочетать «меры строгости» со «справедливой умеренностью» при помощи «добрых и мудрых законов». Ш. Ларивьер с некоторым изумлением констатировал: «Великая самодержица Севера, которую мы видели столь суровой в отношении конституций, якобинцев и цареубийц, советует Бурбонам делать уступки в духе времени»^[265]. Что касается собственной роли, то государыня полагала необходимым «содержать все свои силы в полном ополчении, дабы воздерживать в надлежащих пределах зло дальнейшего распространения заразы неистовства и развратов французских поближе к себе, а именно в некоторых частях света и особливо на Востоке»^[266].

Все выходило гладко на бумаге, а на деле, притягивая к себе британский флот и прусскую армию вплоть до конца 1791 года, Россия отдаляла эти силы от французских границ. Дел дипломатических она не забывала никогда. В Париже следовало поощрять умеренных фельянов в противовес оголтелым якобинцам. Посол Симолин установил связи с влиятельными членами Национального собрания и его Дипломатического комитета не из числа драчливых, а из тех, кто усматривал опасность в изоляции страны. Указанный комитет, писал посол в реляции от 23 июня (3 июля) 1791 года, «занят, в сущности, Россией», наиболее авторитетные и здравомыслящие его члены «вполне убеждены в полезности для новой Франции завязать с упомянутой державой (Россией. – Авт.) самые тесные и полезные связи». Комитет усматривает в «альянсе с Россией принципы, которые отвечают склонностям всего мира, он считает, что данному союзу предначертано стать самым тесным и солидным, которого Франция может достичь»^[267]. Он получил через Амстердам солидную сумму денег (60 тысяч ливров) для подкупа нужных людей, в чем и преуспел. Так, Симолин раздобыл ключ к шифру французского поверенного в делах в Петербурге Э. Жене, вступил в контакт с ведавшим иностранными делами Ш. М. Талейраном, ему предписали действовать «со всей щедростью» в деле подкупа громовержца О. Г. Мирабо, все шло к согласию, но тот до подкупа скончался^[268]. Екатерина мечтала о том, как бы направить мощный, в 36 вымпелов, британский флот не в Балтику, а к французским берегам. Достичь этого не удалось, но у Кронштадта армада не появилась и подписанию победоносного Ясского мира не помешала. Не столь удачной оказалась операция, связанная с бегством королевского семейства, изловленного собственными подданными в Варение (июнь 1791 года). Конспираторов из августейшей семьи не получилось, неповоротливый Людовик XVI плохо исполнял роль лакея, заносчивая Мария Антуанетта мало походила на роль горничной собственной статс-дамы, госпожи де Турсиль, путешествовавшей под именем баронессы А. К. Корф с семейством. Баронесса была российской подданной, вдовой полковника. На основании этого по Парижу распространились слухи о причастности к побегу посла Симолина, лишь охрана, поставленная у его дома, спасла дипломата от расправы толпы. Версия насчет его участия была подхвачена истриографией, иногда прямо утверждалось: «Симолин вручил паспорт на имя Корф королеве»^[269].

Версия эта рассыпается при сопоставлении имеющихся данных. Вскоре после провала авантюры посол получил от госпожи Корф прошение с просьбой выдать ей новый паспорт, утрату прежнего она объясняла тем, что, сжигая ненужные бумаги, она по рассеянности бросила в камин и паспорт. Обращает на себя внимание и следующее упущение: в дорожном документе значилось на одно лицо меньше, чем путешественников в карете – «неохваченной» оказалась принцесса Елизавета, сестра короля. Логично предположить, что, если бы Симолин готовил бумаги для беглецов, он все-таки подсчитал бы их число. Пойманных вернули в Париж, и жизнь их во дворце Тюильри превратилась в ад. Симолину удалось в декабре тайно встретиться с королевой. Свидание состоялось в ее спальне. Собеседники уселись рядом на диванчик, и «гордая австриячка» принялась изливать душу перед слушателем: «Она меньше боится смерти, чем жизни среди унижений, когда ей каждый день приходится испить чашу оскорблений, горечи и желчи». Временами глаза королевы наполнялись слезами. Она посетовала на «холодность и непостоянство» своего брата, римского цесаря Леопольда, занятого семейными хлопотами – как-никак 17 или 18 отпрысков (точное число она не помнила). Она резко отрицательно отозвалась о принцах в эмиграции, погрязших в интригах: «Для предотвращения неисчислимых бед было бы желательно уничтожить влияние принцев и эмигрантов», пусть действуют одни державы». Через час в спальню жены вошел Людовик. Из его речей стало ясно, что и с державами ситуация далека от идиллии, прусский король уже поставил вопрос о возмещении убытков за свое предполагаемое участие в интервенции^[270]. Мария Антуанетта снабдила Симолина, собиравшегося в Петербург с остановкой по пути в Вене, записками к кайзеру Леопольду и канцлеру В. А. Кауницу, дополнив их устными пожеланиями на случай его предполагаемой беседы с обоими.

В Вене старый, многоопытный Кауниц вылил ушат холодной воды на голову Симолина, чрезвычайно польщенного возложенным на него поручением. Он заявил, что сетований и жалоб он и так наслушался вдоволь и что ответить на них можно не иначе как «общими местами и даже вздором». Прочный союз монархов создать невозможно. Он бросил фразу, выдававшую сознание бессилия и страх: если французы перейдут Рейн, «тотчас же все деревни будут за них, сговорятся, чтобы убивать князей, графов и дворян».

Император Леопольд принял Симолина милостиво, но ничего, кроме общих мест, дипломат из его уст не услышал^[271]. Через несколько дней кайзер скоропостижно скончался. Его сын Франц занялся подготовкой к избранию на императорский престол. Похоже было, что коалиция монархов еще долго с места не сдвинется. А «своим» Кауниц писал: Екатерина «ждет не дождется, чтобы Австрия и Пруссия завязли во Франции».

Капитулянтская, как представлялось царице, позиция парижского двора, вызывала у нее крайнее раздражение. Те самые люди, что сооружали Восточный барьер из Швеции, Речи Посполитой и Османской империи и «выдворяли» Россию из Европы, теперь изгибались в поклонах и извивались в лести. Сбежавшие с родины братья короля возглашали в письме к ней: «Нет такого рода славы, которой Вы, В.в., не стремились быть достойной. Вы разделяете с Петром Великим честь создания обширной империи, ибо, если он первым вывел ее из хаоса, Вы, В.в., подобно Прометею, похитили лучи у солнца, чтобы вдохнуть в нее жизнь. Вы отодвинули ее границы, Вы укротили гордый полумесяц, Вы обеспечили покой Германии и мирную жизнь всем нациям». Принцы при этом забыли, что «укрощению» полумесяца больше всего сопротивлялась Франция^[272]. Петиции от эмигрантов рангом поскромнее поступали десятками. Альбер Сорель прав, когда пишет: Екатерина «испытывала лишь презрение к королю, который позволил, чтобы ему диктовали законы, к дворянству, отказавшемуся от своих привилегий». Упоминает он и то, что в душе царицы зародились интимные женские чувства (назовем их прямо – злорадство): перед нею, маленькой принцессой из заштатного немецкого рода, выскочкой и узурпаторшей, волею судьбы оставившей княжеский муравейник, каковым тогда представлялась Германская империя, перед нею, с которой Людовик XV считал ниже своего достоинства переписываться, лебезили его наследники, ей льстили представители «самой просвещенной монархии и самой блестящей» цивилизации»^[273].

Ставка Екатерины на внутреннюю реакцию оказалась битой. Реакция внешняя на протяжении почти всего 1791 года пребывала в состоянии разлада. Английский король Георг III объявил о приверженности принципу невмешательства. Оставалась надежда только на берлинский и венский дворы, владения которых находились поблизости от революционного очага. Габсбурги к тому же были связаны родственными узами с Бурбонами, Мария Антуанетта приходилась сестрой и теткой трем императорам, Иосифу II, Леопольду и Францу. Отношения между двумя немецкими династиями смахивали на вражду кошек и собак, и перед Екатериной встала трудная задача – подвигнуть монархов-антагонистов к совместному походу против революционной Франции. Следует отдать должное ее умению мыслить стратегически, что нашло отражение в собственноручной записке от 4 декабря 1791 года: «Император с королем прусским будут владычествовать в Германии. Я боюсь их гораздо более, чем старинную Францию во всем ее могуществе и новую Францию с ее нелепыми принципами»^[274]. Здесь проявилось ясное понимание того, что, если галлы отбросят стремление к доминированию на континенте, у России нет причин для соперничества и ссор с отстоящей от нее на тысячи миль Францией. Иное дело – ближние соседи: «Венский двор всегда старался удалить нас от европейских дел, исключая случаев, когда для собственных целей увлекал нас ко вмешательству». О прусском и говорить нечего – все, что только может быть «поносного и несносного», ему свойственно, а король Фридрих Вильгельм II – «злобная скотина и большая свинья»^[275].

Своими заботами Екатерина делилась с секретарем A. B. Храповицким: «Я ломаю голову, чтобы подвигнуть Венский и Берлинский дворы в дела французские». Вице-канцлеру И. А. Остерману царица писала: «Они меня не понимают. Существуют вещи, о которых говорить не следует. У меня много предприятий неоконченных, и надобно, чтобы они были заняты и мне не мешали»^[276].

Предприятие неоконченное – война с Турцией, еще не начатое – подавление мятежной Польши, принявшей в мае 1791 года, явно в подражание Парижу, конституцию. Екатерина сочла эту акцию признаком того, что французский мятеж подбирается к рубежу империи. Заливать кровью пожар во Франции императрица не собиралась.

Брабантская революция 1790 года, временная утрата Австрийских Нидерландов продемонстрировали и Вене, и Берлину, сколь тревожно соседство с очагом мятежей, медлить дальше становилось опасно. 27 августа 1791 года в замке Пильниц император Леопольд и король Фидрих Вильгельм подписали декларацию об общих действиях в защиту Людовика XVI и призвали монархов к солидарности. Энтузиазм проявил лишь рыцарь абсолютизма шведский король Густав III. Опыт неудачной войны с Россией в 1788–1790 годах его ничему не научил. Казна в Стокгольме изрядно опустела, армия не оправилась от поражения, риксдаг проявлял недовольство, офицерство роптало, но монарх рвался в бой. Его посланец предложил Екатерине II встать во главе венценосцев и задушить «народную эпидемию» в ее гнезде. Императрица восхитилась отвагой своего двоюродного брата, но отклонила предложенную честь: с оной эпидемией надлежит сражаться прежде всего Людовику XVI, чего она почему-то не замечает. В октябре 1791 года она все же заключила со шведским королем конвенцию, которую иногда считают знаком ее согласия на участие в интервенции: Густав собирался снарядить войско в 16 тысяч человек, к которому Екатерина добавляла 6 тысяч своих для высадки в Нормандии десанта. На самом деле конвенция являлась шумной дипломатической петардой. Правительство Екатерины только что с большими усилиями предотвратило англо-прусско-польское вторжение в страну, Россия нуждалась в отдыхе, и не в обычаях императрицы было затевать тут же новый конфликт. Французских эмигрантов, впавших было в оптимизм, ждало разочарование. Их агент, побывав в Стокгольме, обнаружил опустелый порт, покинутые арсеналы, истощенную казну и – ни малейших признаков подготовки к экспедиции. Посылку войск царица заменила субсидией, вместо запрашиваемого шведами полумиллиона рублей выделила им 300 тысяч, да и те пропали – в 1792 году Густав пал жертвой заговора офицеров^[277].

7 февраля 1792 года лютые враги, римский цесарь и прусский король, превратились в союзников поневоле, обязавшись выставить по 40–50 тысяч солдат против Французской революции. Сама эта ограниченная цифра свидетельствует о полном непонимании того, что происходило во Франции. Прусский посланник в Петербурге вступил с запросом о необходимости уладить дела в Польше, которая, если войдет в союз с Саксонией, станет «опасною или по крайней мере неудобною соседкою»^[278]. Это было предложение о разделе Речи Посполитой. Берлинский двор не хотел углубляться во французские дела, не получив гарантий на востоке Европы.

Неизвестно, сколько времени продолжалась бы разборка австро-прусских распрей и как долго пришлось бы выжидать момента для освобождения от обуревавших Екатерину забот, если бы не сами парижские смутьяны. Объятый стремлением низвергнуть тиранов и облагодетельствовать мир своими идеями и порядками, Конвент 20 апреля 1792 г. объявил войну императору Францу.

19 мая австро-прусские войска перешли границу Франции. Никто не подозревал тогда, что началась 22-летняя эпопея почти непрерывных войн. Руки царицы были развязаны, в том же мае российские войска вторглись в Польшу. Последовал второй раздел Польши вместе с Пруссией (1793 год), и третий – в котором участвовала также Австрия (1795 год). Казалось, что польская элита делала все для того, чтобы испортить отношения с Россией, а заодно и с Пруссией. В Петербурге и Берлине встретили в штыки провозглашение конституции. По мнению Екатерины, она столь же подходила Польше, как корове седло. Конституция провозгласила в стране наследственную монархию. И императрица, и король сочли, что они не обязаны впредь гарантировать целостность страны, ибо обязательства давались Речи Посполитой (республике), а не наследственной монархии. В преемники бездетному Станиславу Августу Понятовскому в Варшаве определили курфюрста Саксонии, того самого, против водворения которого на трон два двора протестовали еще в 1764 году, предпочитая ему природного поляка. В кругу приближенных Фридрих Вильгельм не скрывал своего раздражения: варшавские нахалы собираются соорудить ось Польша – Саксония, ему угрожающую.

Речь Посполитая создавала трудности снабжению Дунайской армии. Российские войска были выведены из страны, самый удобный и освоенный путь через Каменец перекрыт, пришлось вывезти «магазейны» – расположенные по пути склады продовольствия и снаряжения. Сейм обратился к Константинопольскому патриарху с просьбой – взять под свою руку, вопреки воле иерархов и верующих, православную церковь Речи Посполитой. Россия лишилась бы важного рычага влияния в польских делах, но владыка отказался от предложенной чести, и эта опасность исчезла. Русских торговцев обвинили в подстрекательстве к бунту и пытками вырвали у них нужные признания. Епископ Переяславский, подданный Екатерины, известный «чистотой нравов», был брошен в тюрьму. Сейм пытался заключить союз с Турцией, находившейся в состоянии войны с Россией.