Текст книги "Время красного дракона"

Автор книги: Владилен Машковцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Аркаша, мне совсем не смешно.

– А ты что думаешь, Трубочист? – спросил Порошин.

– Советую ознакомить с этим выдающимся сочинением товарища Придорогина. Он не выдержит, снова сойдет с ума, выбросится в окно. А вы, Аркадий Иванович, как орденоносец – займете его место.

– Почему он сойдет с ума? – сделал ход конем Порошин.

– Да потому, что ел кошку! – поставил Трубочист мат шахматисту Порошину в партии, начатой Гейнеманом.

Мишка начал философствовать:

– Парадокс! Придорогин отправляет в месяц на расстрел двести-триста человек и не сходит с ума. Но если он узнает, что съел полкошки, рехнется! Все мы, коммунисты, такие вот!

– Зачем же ты, Миша, вступил в партию?

– Да потому, Аркаша, что без партийного билета я бы в лучшем случае мог стать портным. Впрочем, профессия портного – выше и благороднее нашей работы в сто раз. Общество не проживет без Штырцкобера, а без нас обойдется.

– Ты циник, Мишка. И все ты врешь. Когда ты вступал в партию, ты верил в мировую революцию, в победу коммунизма.

– Если честно, то верил. Но почему я должен быть пожизненным рабом идеи? Рабом первоначальных или просто ошибочных воззрений?

– По-моему, Мишка, на тебя отрицательно влияет твой новый друг – Трубочист. Бытие вблизи от него вредно. Бытие определяет сознание. Маркс!

Трубочист расставлял шахматы для новой партии:

– Вы, русские большевики, народец не очень образованный. Бытие определяет сознание – это сказал не Маркс, а Барух Спиноза. Ваш холеный Маркс просто повторил фразу великого философа. Да и в русском переводе изречение звучит до дикости безграмотно. По гречески сие явление вашей безграмотности именуется – амфиболией. В этом случае подлежащее в именительном падеже нельзя отличить от дополнения в падеже винительном. Если ваш Ленин гений, то почему он не заметил такой примитивной безграмотности?

– Переведи грамотно, – предложил Порошин.

– Грамотно это должно звучать так: «Сознание определяется бытием». Порошин согласился, но вождей в обиду не давал:

– Пусть это сказал не Маркс, а Спиноза. Пусть перевод не очень точен. Ленину некогда было думать об изящности перевода, его точности. Главное – суть.

Трубочист разыграл королевский гамбит:

– Ваш Ленин – пигмей философии по сравнению с Флоренским, Бердяевым, Розановым. И супротив церкви он – визгливый бес, организатор массовых ограблений и убийств, человеконенавистник.

Порошин читал и Бердяева, и Розанова, и Флоренского. Правда, при аресте отца библиотека была конфискована. Не то, чтобы реквизирована, книги сжег дворник по указанию чекиста. Печатной идеологической заразы было много. Все эти философы, белогвардейские писатели, отцы православия были действительно более интересны, чем великий Маркс, Ленин, Бухарин. И книголюб охотился за Кропоткиным, Буниным, Бабелем, Платоновым, Булгаковым...

У Порошина не было желания спорить с Трубочистом и Гейнеманом. Но Трубочист продолжал «вертеть дырку в боку»:

– Ваш Ленин умер от проклятий. И Троцкий, и Зиновьев, и Сталин, и Бухарин, и все их сподвижники погибнут от радиации народной ненависти к ним. Энергия презрения, обиды, проклятия весьма велика, она опаснее лучей Рентгена. У вас, у землян, просто нет пока приборов для измерения энергии проклятия. А поле этой энергии изменяет судьбы, порождает мутантов в потомстве, оборачивается несчастьями...

Порошин не слушал Трубочиста, он думал о том, что произошло с Придорогиным в доме Меркульевых. Версия Александра Николаевича о сестрах-двойняшках не подтверждалась. У Фроськи не было ни сестер, ни братьев, ни похожих на нее подружек. Бригадмилец Махнев при всем своем косноязычии был парнем честным, обстоятельным. Ему можно было верить. Махнев видел, дверь Придорогину открыла не Фроська, а старуха. Скорее всего никакой загадки в происшествии нет. Бабка Меркульева не мертва, а находится в бегах, скрывается, изредка появляется дома. Должно быть, она загипнотизировала Придорогина, чтобы он воспринял ее в образе Фроськи. А бригадмильца старуха не учуяла, поэтому Махнев увидел то, что происходило на самом деле. Смущало несколько устное подтверждение Махнева, что метла смеялась и повизгивала девкой, вырывалась из рук Придорогина, когда он ее обнимал и целовал.

– Надо найти старуху! – произнес по оплошке вслух Порошин.

– Бабку Меркульеву вашему паршивому НКВД не найти, – угадал мысли Порошина Трубочист.

– Почему не найти? Взяли же мы старика Меркульева. Между прочим, дед заявил, будто в гробу вместе с пулеметом был спрятан горшок с золотыми червонцами. А ты, Трубочист, нашел клад на кладбище...

– В корчажке не было червонцев.

– А что там было?

– Там были динары, дукаты. Ордынское золото семнадцатого века, казачий схорон одной семьи. В госбанке золото у меня приняли по общему весу. Ваши финансисты не знали даже, как называются монеты.

– Мне не так уж трудно это проверить, – двинул пешку Порошин.

– Что даст проверка? Вознаграждение я получил законно.

– Но как переместился горшок с казачьим золотом из гроба в какой-то тайник? Мы подозреваем доктора Функа и Шмеля.

– Доктор Функ золота не видел, гроба не открывал.

– Значит, горшок с монетами пытался похитить Шмель?

– Да, вы докопались до истины, Аркадий Иванович. Пока вы бегали за стариком Меркульевым, Шмель вскрыл гроб, перепрятал горшок. Любой на его месте поступил бы так. Ошибка Шмеля заключалась в том, что он не унес этой же ночью горшок с монетами домой.

– А Функ видел, как Шмель похищал горшок с монетами из гроба?

– Вам хочется упрятать доктора Функа за решетку? Но он ничего не видел, ничего не знает. Он летал в это время на корыте.

Порошин скривился, как от зубной боли:

– Всегда так вот: вы обязательно испортите серьезный, интересный разговор дурацкой мистикой. Лучше бы ты, родной мой Трубочист, подсказал, как можно доказать, что горшок с монетами из гроба достал Шмель?

– Доказать сие невозможно. Но если бригадмильца хорошо допросить, он сознается. А что это вам даст?

– Вообще-то, ничего! Нет смысла все это выяснять. Я веду разговор из профессионального любопытства. А как ты проведал о золоте, Трубочист?

– Мы, танаитяне, все видим, все знаем, Аркадий Иванович.

– Тогда почему бы тебе, Трубочист, не пойти на сотрудничество с нами, с НКВД? Ты бы приносил большую пользу партии, пролетариату.

– Мы, танаитяне, не имеем права совершать зло, разжигать черный огнь. Мы способны только предсказывать, предупреждать человечество, объяснять необъяснимое, выявлять истину.

– Ты говоришь, Трубочист, что прилетел к нам в 1917 году. Чем бы ты мог это доказать?

– У меня был скафандр, который вы, чекисты, приняли за водолазный костюм. У меня был нейтриновый радиопередатчик с трубкой телескопического прицела, батарейки питания со сверхсжатой плазмой. От неправильного обращения с этим устройством и случился пожар в чека. Да-с, Аркадий Иванович. Если бы арестовывали меня – вы, такого бы не произошло. У вас есть хорошая черта характера – любознательность.

– А если тебя, Трубочист, арестуют, расстреляют?

– Я переселюсь в другую оболочку. Но совместимость моего биоэнергетического фантома с другой душой очень редка. Один – к сорока миллионам. И я запрограммирован только на русскую душу. Я – россиянин. Я не смогу стать французом, немцем, японцем, негром.

Порошин как бы принимал мистическую игру с Трубочистом, но пытался извлечь для себя пользу, как истый работник сыска:

– Если ты все знаешь, все видишь, то скажи: была ли бабка Меркульиха дома, когда туда приходил Придорогин?

– Старухи там не было, быть не могло.

– Кто же там присутствовал, топил баню, жарил кошку, подавал Придорогину метлу, которая повизгивала девкой? Оборотень?

– Фантом, Аркадий Иванович.

– Фантом действовал самостоятельно? Или им кто-то управлял?

– Не могу ответить, Аркадий Иванович, это принесет вам вред.

– И все же кто?

– Фантомом управляла ваша Фрося.

– Скажи, Трубочист, что мне угрожает в ближайшее время?

– Вам, Аркадий Иванович, принесет беду расследование об антисоветских листовках.

– Но у нас, дорогой мой Трубочист, нет никакого дела о листовках. Года три тому назад промелькнула одна детская писулька, да не было времени заняться ей, отправили в архив. Помню, что-то там было переписано из Библии. Могу даже процитировать: «За то, что они пролили кровь святых и пророков, ты дал им испить кровь. Они достойны того... Пятый ангел вылил чашу на престол зверя – и сделалось царство его мрачно, и они кусали языки свои от страдания».

Цветь четырнадцатая

25 августа 1936 года были расстреляны Зиновьев и Каменев. Их обманули, обещая от имени Сталина сохранить им жизнь, если они на суде покаются, признают свою вину и существование «Объединенного троцкистско-зиновьевского центра». Молотов прекрасно понимал: никакого заговора не существовало. Но островки оппозиционного единомыслия были. И Зиновьев, и Каменев, и Бухарин были крупными фигурами ленинской гвардии большевиков, они могли стать вождями переворота, устранить Сталина. Бухарина надо было убрать вместе с Каменевым и Зиновьевым, но Коба на этот шаг не решался.

Жданов и Ворошилов провоцировали Кобу на удар по евреям:

– У кого в руках армия? Армией командуют Якиры, Корки, Уборевичи, Эйдеманы, Фельдманы. У кого в руках НКВД? У еврея Ягоды! Генрих Ягода никогда не осмелится тронуть Эйдеманов и Фельдманов. Молотов не был антисемитом, но Ягоду презирал. И объяснения своим антипатиям не находил. Ягода раздражал своей самоуверенностью, хитростью, гитлеровскими усиками, раздвоенным подбородком. Чтобы возглавить ОГПУ, он отравил больного Менжинского. Впрочем, Менжинский был опасен, не пошел бы на ликвидацию Кирова. Ягода с этой задачей справился легко, но обнаглел, думая, что связан этим с Кобой навечно.

Сталин был гением необходимого злодейства, неожиданного хода. Как-то Генрих Ягода доложил Иосифу Виссарионовичу о находке молодым московским чекистом Порошиным любопытного документа. Ордер на арест Ленина подписывал в 1917 году некий Вышинский, сумевший пролезть после революции в органы советского правосудия. Должность у него была незначительная, никто его не знал. Коба сказал Ягоде:

– Доставьте его к нам, но вежливо. Мы с ним побеседуем.

У Андрея Януарьевича Вышинского ноги дрожали, когда его ввели в кабинет, где сидели Сталин, Молотов, Жданов, Ворошилов и Ягода. Он раскланивался нелепо каждому по отдельности, лепеча «здрасьте». Присесть его не пригласили, долго рассматривали молча. Сталин заговорил, роняя слова, будто пудовые гири:

– Ми посоветовались и решили предложить вам должность заместителя прокурора, товарищ Вишинский.

– Какого района? – по-лисьи дернул острым носиком захудалый юрист.

Сталин постучал легонько трубкой по пустой коробке из-под папирос «Герцеговина флор», вытряхивая пепел.

– Не района, товарищ Вишинский, а страны. Ви согласны стать заместителем прокурора всего государства?

Вышинский растерялся, начал почему-то рыться в карманах:

– Я, товарищ Сталин, скромный юрист. Может быть, меня с кем-то спутали? Возможно какое-то недоразумение?

– Ми никогда и ничего не путаем. Ми предлагаем вам должность заместителя главного прокурора. Ви согласны?

– Не смею отказаться, Иосиф Виссарионович. Благодарствую за доверие. Оправдаю верным служением.

– Ми в этом не сомневаемся.

– Спасибо, товарищ Сталин!

– Будем считать вопрос решенным. Ви свободны, Андрей Януарьевич. До свиданья.

Вышинский попятился, кланяясь в пояс, приговаривая:

– Благодарю-с! До свиданья-с!

Но когда он приблизился к двери, Сталин остановил его, подняв руку:

– Кстати, Андрей Януарьевич, зайдите через полчаса к товарищу Ягоде, он покажет ордер на арест товарища Ленина, подписанный вами лично в 1917 году.

Вышинский грохнулся на пол без сознания, разбив голову о косяк двери. Члены политбюро хохотали.

– Какой слабонервный народ, – сказал Иосиф Виссарионович. – Ми ему доверили такую високую должность, а он из-за пустяка в обморок падает.

Из членов политбюро против назначения Вышинского на должность заместителя прокурора, а затем и прокурора, возражал только Орджоникидзе.

– Ми же опозоримся с ним. Вдруг правда о нем всплывет? Да и зачем ухитряться с этой мелкотравчатой билядью?

Вячеслав Михайлович Молотов первым оценил гениальный ход Кобы в подборе кадров. Генрих Ягода не советовал Сталину делать ставку на Вышинского, предлагал свою кандидатуру – Фриновского. Отвергал Ягода и подозрения о заговорщиках в армии. Да, отдельные высказывания, ругань в адрес Ворошилова и Сталина фиксировались. Но все это на уровне ресторанных и кухонных бесед, приятельских застолий. У Ворошилова, однако, были свои информаторы-осведомители, скорее – сплетники, интриганы. Он жаловался:

– Тухачевский и Уборевич обливают меня грязью. Мол, Ворошилову и пожарную команду нельзя доверить. А знаете – кого Фельдман и Гамарник назвали ослом?

Ягода никаких мер не принимал. И более того, он предупреждал военных, чтобы осторожнее были, держали язык за зубами. Молотов не верил утверждениям Климента Ефремовича, будто армия кишит заговорщиками, троцкистами. Ворошилов – тупица. Но его кулуарное предложение о смещении Ягоды с поста наркома внутренних дел Молотов поддержал. Сталин ответил коротко:

– Ми подумаем.

Уехал великий думальщик на юг, ничего не решив. А скорее всего укрылся за горами и дал телеграмму: «Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост наркомвнудел. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздал в этом деле на четыре года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей НКВД».

Эта телеграмма, за подписью Сталина и Жданова, была адресована Молотову, Кагановичу, членам политбюро. Ягоду сняли с должности, но он как бы и не в большой опале был, занял пост комиссара почты и телеграфа. Жена Генриха Ягоды – Ида была племянницей Свердлова. Она все ахала и охала, бегала то к жене Калинина, то к жене Молотова, надеялась, что муженек может снова пойти в гору.

В апреле 1937 года Генриха Ягоду арестовали. Он знал слишком много, чтобы остаться живым. И в крови барахтался – по горло. Вместе с Менжинским с 1928 по 1934 год уничтожили двенадцать миллионов человек. В основном – крестьян в годы коллективизации, расстрелами, голодом, тюрьмами. Для ликвидации партийной и военной элиты, евреев Ягода не годился. Ежов подходил для этой роли, ретивый бычок бросал землю копытами в облака...

Бухарин трусил, хотел выжить, отрекался от своих друзей. В политбюро остался лишь один человек, который часто не соглашался с Кобой, – Серго Орджоникидзе. Каганович был перепуган, отличался палачеством. Самый мощный удар летом 1937 года был нанесен по военным. Особенно буйствовали Мехлис, Ульрих и Алкснис, допрашивая Тухачевского, Уборевича, Эйдемана, Корка, Фельдмана, Путну... Чехословацкая разведка передала данные, что Тухачевский продался немцам. Кто разберется: истина это или провокация? Тухачевского обвиняли в попытке развивать танковую промышленность в ущерб коннице.

Серго Орджоникидзе пытался защитить в первую очередь свои кадры – командармов промышленности. Он понимал, что если погибнут в необоснованных репрессиях такие кадры, как Завенягин и Гугель, то может произойти катастрофа. Как спасти их? Там, на местах, они были обречены. Орджоникидзе вызвал Завенягина в Москву, издав приказ о назначении его своим заместителем. Молотов знал об этом, дал понять Серго, что он благодарен ему и поддерживает Завенягина. Орджоникидзе и Молотов, держась вместе, могли оказывать воздействие на Сталина. Но союз этот не состоялся из-за бешеного темперамента Серго. Спасая своих директоров заводов, Орджоникидзе ворвался в кабинет Сталина с раздутыми ноздрями:

– Может, хватит крови, Коба?

Ежов рассказал Молотову, что произошло далее. Серго и Коба ругались и спорили на своем грузинском, вероятно, не очень литературном языке. Имя Шота Руставели не прозвучало. Тщедушный, карликовый по сравнению с Орджоникидзе, Сталин прыгал возле наркома, как петух, крича и брызгая слюной. Серго схватил Кобу за грудки, приподнял и бросил на ковровую дорожку:

– Билядь! – и добавил еще какой-то, видимо, более обидный выкрик на горском наречии.

Сухорукий, узкоплечий Коба побледнел так, что его рябое лицо стало еще более щербатым, изрытым. Он поднялся с пола с трудом, отошел, хромая, к окну. Охранника, наблюдавшего за этой сценой через распахнутую дверь, расстреляли в этот же вечер. Тайны двора жестоки. Ежов позвонил вечером домой – Орджоникидзе:

– Григорий Константинович? Это я – Ежов. Вы должны меня понять: я не хочу вас видеть арестованным. Решайте свои проблемы – сами. Завтра за вами придут...

Серго Орджоникидзе застрелился. По радио и в газетах сообщили, что он умер от разрыва сердца. Авраамий Павлович Завенягин прилетел в Москву на своем личном самолетике в день смерти Орджоникидзе. Он узнал обо всем случившемся от Молотова еще до сообщений в газетах. Молотов прогулялся пеше с Авраамием возле Кремля, на дачу не пригласил, но проинструктировал:

– Сиди в гостинице тихо. Приказ Орджоникидзе о назначении тебя своим заместителем – не имеет силы. Заниматься тобой будет Каганович. Хитаров направлен в Челябинск. Директором комбината в твоей Магнитке будет Коробов, по твоей рекомендации. Секретарем горкома партии Каганович протащил Бермана. Лазарь лазарька – видит издалека. Мне не звони, Авраамий, не выходи на меня. Но знай: я буду держать тебя в поле зрения. На тебя много страшных доносов. Поклепы – от вашего прокуроришки Соронина, начальника НКВД Придорогина, от каких-то газетчиков – Печенкина, Олимповой, сексотов – Шмеля, Лещинской. Всех и не перечислить.

Феноменальной памяти Молотова не было предела. Он ознакомился с «делом» Завенягина бегло, но помнил все фамилии, детали. Авраамий Павлович поселился в «Метрополе», ожидая решения своей участи. Около месяца его никуда не приглашали, не вызывали, будто бы забыли и вычеркнули из большой жизни напрочь. Его одиночество и тревожное ожидание скрасила встреча с Верой Игнатьевной Мухиной, знакомой скульпторшей:

– Авраамий Палыч, вы меня пригласили в Магнитку, а сами – бросили город. Как я туда поеду?

– Вас там примут хорошо, ручаюсь. Я позвоню Коробову, напомню.

– А люди там интересные есть? Колоритные личности?

– Еще какие, Вера Игнатьевна! Доменщик Шатилин, сталевар Коровин, инженер Голубицкий, чудак Трубочист, стряпуха горкомовская – Фрося...

– А изгои водятся?

– Есть нищий один, очень похожий на Ленина.

Вызвали Завенягина в ЦК пакетом, с нарочным правительственной почты. Предстояла встреча с Кагановичем. Лазарь Моисеевич встретил его радушно:

– Хватит отдыхать, у нас к тебе поручение. Ежов подготовил материалы для ареста академика Губкина. По нашим сведениям, ты его знаешь хорошо. Ознакомься с делом, напиши объективное заключение. Но, по-моему, все ясно: он враг! Эту заразу надо искоренять огнем и мечом!

Авраамий знал Ивана Михайловича Губкина – крупнейшего ученого-геолога, ректора Московской горной академии. Он был учителем и наставником сотен инженеров, руководителей предприятий, ученых. От политики Губкин был далек, хотя состоял в партии большевиков с 1921 года. Его исследования по Курской магнитной аномалии и нефтеносных районов страны получили мировое признание, давали огромный практический результат. Неужели он так неосторожно встрял в какие-то политические споры, возню в борьбе за власть между группировками?

Завенягин читал писульки осведомителей, студентов, преподавателей, партийных работников и приходил в ужас. Безграмотные заявления, дурацкие утверждения, нелепые домыслы, злобная и примитивная клевета. Особенно смешно было читать выпады студентов – представителей рабочего класса и колхозного крестьянства. Они изощрялись в доносительстве на волне массового психоза, спекулируя своим «пролетарским происхождением», цитируя Маркса и Ленина не к месту. Обо всем этом и написал в отзыве Завенягин, защитив академика Губкина.

Лазарь Моисеевич Каганович был шокирован заключением Завенягина. В неудобном положении оказался и Ежов. Авраамия Павловича выселили из «Метрополя», отобрали деньги и сберкнижку, поместили до особого распоряжения под домашним арестом в загородном бараке-общежитии школы НКВД. Судьбу Завенягина решало политбюро. Каганович потребовал суда и смертной казни за укрывательство врагов народа. Ворошилов был нейтрален. Молотов выступил в защиту Завенягина спокойно и аргументированно. Доводы Вячеслава Михайловича показались Иосифу Виссарионовичу основательными, убедительными. И не испытывал Сталин к этому человеку неприязни. Где бы ни появлялся Завенягин – начинались успехи. Магнитка в 1937 году выдала около семи миллионов тонн руды, почти два миллиона тонн кокса, полтора миллиона тонн чугуна. Вячеслав Михайлович Молотов любил точность.

– Кроме того, один миллион четыреста две тысячи тонн стали, один миллион сто шестнадцать тысяч тонн проката. Для сравнения – данные по ряду капиталистических стран: Италия – 800 тысяч тонн чугуна, Канада – столько же. Магнитогорский завод превосходит суммарную мощность двадцати уральских заводов с их тридцатью доменными печами. И большая заслуга в этом у Гугеля и Завенягина.

Отметил Молотов и недостатки Авраамия Павловича, его спорные идеи. Завенягин относился либерально к заключенным исправительно-трудовых колоний. Авраамий Павлович не соглашался с концепцией Нафталия Френкеля и Матвея Бермана, что осужденных можно использовать интенсивно и с экономической выгодой только в первые два-три месяца.

Сталин прикидывал:

– Ми не будем торопиться с выводами. Может, прав не Френкель, а Завенягин. Давайте отдадим часть концлагерей Завенягину. И посмотрим, кто принесет больше прибыли: Берман или Завенягин? Возможно, расстрелять нам надо не Завенягина, а Бермана и Френкеля.

– Вместе с Кагановичем, – дополнил, как бы шутя, Ворошилов.

– Нет, ми интернационалисты! – одернул Климента Ефремовича Сталин.

Молотов восторгался Кобой искренне, уважал его за мудрость, может быть, хитрость. Вячеслав Михайлович не чувствовал себя подхалимом, униженным человеком. Он умел подчиняться с достоинством, зная себе истинную цену. С устранением Зиновьева, Каменева, Пятакова, Рыкова, Орджоникидзе – его политические акции поднялись. Большой ум, интеллект гипнотизируют и вождя, если не вступают с ним в соперничество. Молотов не соперничал с Кобой, он был его верным соратником, помощником. Вячеслав Михайлович много читал, хватал знания на лету, изучал философию, литературу, искусство, обожествлял скрипку. Молотов сохранял и критическое мышление к действительности, анализировал статистику. Первая пятилетка была с треском провалена. Сказать об этом открыто было нельзя. Результаты коллективизации оказались тревожными и страшными, особенно для сельского хозяйства. Вторая пятилетка, 1933-1937 годы, украсилась некоторыми успехами. Но поголовье скота росло медленно, уровень 1928 года оставался недосягаемым. В 1928 году было 60 миллионов голов крупного рогатого скота, а в 1937 – всего 47,5. Лошади – соответственно: 32 миллиона и 16. Овцы – 97 миллионов и 47. Коба не осознавал этой катастрофической ситуации, но все же к советам прислушивался, пытался исправить положение. Не решал Сталин в одиночку и кадровые вопросы, не поддавался иногда давлению, доносам, скороспелым заключениям. Вот поэтому и удалось все-таки спасти Завенягина от крокодильей пасти Кагановича.

За Авраамием Павловичем подкатила правительственная автомашина. Завенягину вернули деньги, сберкнижку, повезли его к Молотову. Вячеслав Михайлович не сентиментальничал:

– Мы, Авраамий, решили тебя не добивать. Направляем тебя в Норильск, на строительство завода. Будут у тебя в распоряжении осужденные, тысяч так шестьдесят-сто. И полярные ночи – для раздумий. Духом, однако, не падай. Коба тебе явно симпатизирует.

Завенягину приятно было надеяться и осознавать, что его скромная личность нравится и оценивается положительно Иосифом Виссарионовичем Сталиным.