Текст книги "Время красного дракона"

Автор книги: Владилен Машковцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Кто тебя знает...

– Меня хозяйка знает, Фрося. Она и повелела мне спину тебе потереть. Чертенок окатил Придорогина холодной водой, шлепнул хлестко по заду:

– Выползай, дурень! А то совсем угореешь. Вьюшку-то не открыл, а в топке головешки чадят.

Придорогин выполз на четвереньках в предбанник, отдышался, оделся. Он добрался до крыльца дома, пошатываясь, не мог ничего понять. Значит, угорел. На крыльце Придорогин посидел минут пятнадцать, оклемался вполне. Фроська почуяла его, выглянула:

– Не можно опосля бани на ветру сидеть. Северяк-сквозник и летом коварен, застуду таит. Заходите, Сан Николаич. Я ить стол накрыла, самогончик со льда из погреба вынесла, грибки, огурчики.

Придорогин сглотнул слюну:

– А квас у тебя, Фрося, есть! Горит в нутре, пить охота.

– И квас у меня есть клюквенный.

– Угорел я, Фрося. Но баня хорошая, блаженство!

Александр Николаевич вошел в избу, выпил кринку ершистого холодного кваса, присел на лавку у стола, под разоренной, пустой божничкой. Фроська налила ему в стакан мутной, сизоватой, но крепкой самогонки, подвинула миски с грибами, огурцами, вареной картошкой, хлебом.

– Кролик в жаровне, еще не приспел, румянится в печке, – громыхнула хозяйка заслонкой о шесток.

Придорогин чувствовал себя неловко, не знал, о чем говорить, но после стакана первача чуточку осмелел.

– У нас в НКВД, Ефросинья, подозрение на тебя возникло.

– В чем же меня опять сподозрили?

– Не знаю, как и начать, подозрениев много.

– Выкладывайте, Сан Николаич.

– Ответь вот, как и где прознала ты, что Аркашка твой пулей пробит, в Ялте лечится?

– В какой-такой Ялте?

– У моря.

– Про море и пулю ведаю из ворожбы, про Ялту слышу впервой.

– Мы в колдовство и нечистые силы не верим, Фрося.

– А кто вам спину тер в бане?

– В бане я угорел, мне показалось. Лучше скажи, с кем ты держишь тайную связь?

– С бабкой, Сан Николаич.

– С какой бабкой? Которая померла?

– А с какой же еще?

– Где она скрывается? – выпил второй стакан самогону Придорогин.

– В данный момент в горнице, под кроватью.

– Я хочу видеть ее.

– Ваше хотение будет исполнено, Сан Николаич.

– Ты знаешь – кто я? Я немножко начальник НКВД.

– А я маленечко колдунья.

– С тобой не соскучишься, Фроська.

– Пейте, кушайте, – заполнила хозяйка стакан в третий раз.

– Какой у тебя интерес поить и кормить меня?

– Пропуск в тюрьму получу, передачу деду унесу. Получу право на свидание с дедом.

– Накось, выкуси! – показал Придорогин кукиш. – Милиция не продается. Твой самогон я, считай, реквизировал. Ха-ха! И не морочь мне голову. Служба информации у нас работает отлично. А передачи своему деду ты и без меня каждый день переправляешь.

– Через кого?

– Через тюремного водовоза Ахмета и расконвоированного портного Штырцкобера, – одним залихватским махом проглотил четвертый стакан самогонки начальник НКВД.

За окном промелькнула тень – схожая с Трубочистом. Снова кто-то выстрелил из ракетницы. У соседей залаял злобно хрипастый волкодав. Придорогин расстегнул кобуру, предупредил хозяйку:

– Учти, если засада, ловушка, буду стрелять по-революционному, безжалостно, промеж глаз.

– Сан Николаич, смерть вам не угрожает. Вы умрете в Челябинске.

– Меня повысят? Переведут в область?

– Не знаю.

– Меня могут очень повысить. Федоров в Челябинске – мой друг.

– Вы все о делах, о службе, Сан Николаич.

– Я могутен и про любовь, интимность, так сказать.

– Я вам нравлюсь? Я красивая?

– Вам все дала партия, советская власть, штобы красивыми быть.

– Титечки-то мне дал бог, а не партия, не советская власть.

– Титьки и другие места у тебя, Фроська, в приглядности. Разболокайся и ложись со мной в постель. Для того я и прибыл, можно сказать.

– Как вы могли произнести мерзопакость такую? – достала Фроська из-за печки рогач.

– Чо ты невинницу-то разыгрываешь? К Порошину-то аж на третий этаж лазила. Ха-ха!

– У нас любовь была.

– И я тебе не мотоцикл предлагаю, Фрось.

– Кролик-то зарумянился, – достала хозяйка жаровню из печки. – Под мясо в чесноке и новый стаканчик прокатится.

Придорогин пил, ел, но замысла не терял:

– Ты мне зубы не заговаривай, разболокайся, до пролетарской гольности с полным согласием.

Фроська долго отбрыкивалась, хохотала, но, в конце концов, согласилась:

– Ладнось, идите в горницу на кровать. Раздевайтесь и ложитесь. А я сени закрою, со стола уберу, лампу загашу.

Придорогин разделся до белых кальсон с подвязками, бухнулся на пуховую перину, спрятал револьвер под подушку.

– Хитрит девка! Полагает, будто я изрядно пьян, потому усну. А я не буду спать, подожду.

Хозяйка побренчала чашками, убрала жаровню с половиной оставшегося кролика в печку, погасила керосиновую лампу. Придорогину показалось, что перед ним появилось откуда-то страхолюдное существо, а не Фроська. Очень уж много выпил.

– Я пришла! – раздался шепот.

– Ложись, желанная!

– Не пожалеешь?

– Сиять буду всю жизню!

Она прилегла рядом, чуть отстранясь, затихла. Придорогин хотел поерошить ласково ее рыжие космы, но наткнулся на что-то склизкое, омерзительное. В нос шибануло тошнотворное зловоние. И в этот миг за простенком, где-то на улице прозвучал глухо выстрел из ракетницы. Огненный, брызгающий трескучими искрами шар упал перед самым окном, ярко осветил горницу. Придорогин увидел лежащую рядом мертвую старуху, с проваленными глазницами, струпьями, редкими остатками кожи. Он вскочил судорожно с постели, но успел выхватить из-под подушки пистолет. Придорогин разрядил в мертвую бабку всю обойму, закричал и выбросился в окно, выбив раму своим обезумевшим телом.

Какая-то собака кусала его, лаяла, рвала кальсоны. А он перемахнул через заборчик и побежал к реке, держа в руке револьвер. Фроська и чертенок сидели на крыше бани, смотрели, как прыгал через плетни начальник НКВД. Еще одна ракета – и Придорогин достиг причала, бросился в пруд, поплыл. А до другого берега – почти верста. Недавно посеред реки опрокинулся паром, много людей утонуло.

Цветь тринадцатая

Гриха Коровин надернул суконные рукавицы-вачеги, взял совковую лопату и начал бросать доломит в огненную пасть мартена. В завалочном окне печи буйствовали оранжевые вихри, роба дымилась от адского пекла, искры вылетали из утробы печи – крупные, как пчелы, норовя ужалить, прожечь. Через порог завалочного окна заструился тонкий ручеек жидкого металла. Если разъест порог, металл хлынет на пол, на подъездные пути, загремят взрывы. Гриха поправил порог, возвысил его, оборвал малиновую струйку. Пот катился с лица, рубаха под суконной робой взмокла, пол под ногами закачался. Коровин отбросил лопату, хотел опустить массивную заслонку, но появилась лаборантка Лена. Пришлось черпать металл для пробы.

Лена глядела завороженно на расплавленное варево в печи, из которого выскакивали то протуберанцы, то темные змеи. Гадюки поднимались прыгуче и стремительно на полметра, изгибались в разные стороны и ныряли в свое красное тяжелое озеро. Гришка закрыл заслонку, снял вачеги, подсолил в кружке воду и выпил ее жадными глотками.

– Я билеты в кино взяла, – улыбнулась Ленка, тряхнув пшеничными кудряшками.

– На Чарли Чаплина?

– Нет, на Карацупу.

– Про чо там? Про любовь?

– Про собаку.

– Собаку я тебе задарма покажу, без билета.

– Там овчарка пограничная, шпионов ловит. Политически грамотная собака, верная социализму, как ты.

В пролете цеха замаячили гости: директор завода Завенягин, секретарь горкома партии Хитаров, Коробов, Олимпова, Ухватова, Берман. Авраамий Павлович пожал руку Коровину:

– Как дела, Григорий?

– Мы без претензиев.

Завенягин взял под локоть Олимпову:

– Тебе, Мариша, нужен герой для очерка? Напиши о Грише Коровине. Истинно русский характер!

Журналистка поджала губы:

– Нам, Авраамий Палыч, требуется не русский, а интернациональный характер, комсомольский.

– Социалистический! – встряла Партина Ухватова.

– Открой заслонку, – попросил Завенягин.

Подошел отставший от группы начальник мартеновского цеха, начал обстоятельно объяснять Хитарову:

– Подина новой конструкции, предложенная Коровиным, служит намного дольше. Его система охлаждения проста, экономична, позволяет утилизировать выброс тепла. Коровин – самородок. Надо бы представить парня к правительственной награде, выделить ему квартиру в соцгороде.

– Наверно, жениться надумал твой изобретатель? – догадался Хитаров.

– Да, женится. Невеста его рядом с ним, между прочим. Леночка – из нашей лаборатории.

– Тебе нужна квартира? – спросил Завенягин.

– Ежли дадут, возьму. Но вообще-то не очень нуждаюсь, у меня свой дом в станице. Мы из казаков.

Начальство удалялось медленно, останавливаясь у каждой печи, обходя вагонетки, ковши, нагромождения из остывших козлов. Мариша Олимпова стряхивала с берета пыль, жаловалась Партине Ухватовой:

– Завенягин издевается надо мной. Направил меня на прошлой неделе к типу весьма примитивному. Мол, напиши о моем Трубочисте. А у него интеллект – нулевой. Шуточки – идиотские. Мол, я прилетел к вам со звезды! Ну и прочая чушь. К серьезному разговору не способен. И Коровин этот примитивен. Это же деревенский валенок, подшитый русским патриотизмом...

Партина Ухватова не согласилась:

– Коровин, конечно, бык. А Трубочист – моя мечта. Я беременею от одного его взгляда.

– Партина, ты вульгарна. Но я тебя облагорожу. У тебя – не те выражения, не та прическа, не то платье. И походка – мужичья. Надо ходить, Партина, семеня, мелкими шажками, изящно. Руку – чуть в сторону, с отведенным мизинцем. Гляди, я тебе покажу... Уловила?

Гришка Коровин сплюнул вслед удаляющимся дамам, усмехнулся. Но жить все-таки хорошо. Он вернулся в мартен. В НКВД его особенно не допрашивали, там лежала объяснительная Порошина. Представить кое-кому трудно: перед ним вежливо извинились! Мол, прости, наш сотрудник тебя нечаянно пулей задел. Коровин подписал заявление, что не имеет претензий к милиции. И не было в его подписи неправды. Он действительно проникся уважением к работникам НКВД... и даже записался в бригадмильцы.

– Когдась у нас родится сын, нарекем его Аркашей, в честь нашего заместителя начальника милиции Порошина, – говорил Коровин своей Леночке.

– Я не знаю его, – отвечала она.

– Ежли бы не Порошин, скрываться бы мне, ждать ареста, тюрьмы. Чудесные люди у нас в НКВД.

Виктор Калмыков, Санька Терехов и Василь Огородников написали Грихе Коровину рекомендацию для вступления в ВКП(б). У них была своя компания, дружба. По выходным дням собирались обычно у отца Эммы Беккер, пили чай, брали читать интересные книжки. Калмыков боготворил свою жену Эмму:

– Она вылепила из меня человека. Кем я приехал на Магнитку? Оборванцем с деревянным сундучком, в дурацкой кепке с нелепым козырьком, полуграмотным романтиком...

Санька Терехов и Василь Огородников работали прокатчиками в обжимном цехе у Голубицкого. Парни они были робкие, но честные, душевные. А подружка бывшая Фроська Меркульева стала для Грихи Коровина совсем чужой.

– Я в партию вступаю, – похвастался перед ней как-то Григорий.

– Ты завсегда в какое-нибудь говно вступаешь, – съязвила Фроська.

Чужой, совсем чужой оборачивалась подружка детства. И видеть ее не хотелось. И казаться она стала противной, рыжей лахудрой, отсталым элементом, ненавистницей строительства светлого социализма. Почему с ней водится Порошин? Такой умный, благородный и политически подкованный коммунизмом человек. А Фроська подкована буржуазной, несознательной идейностью, знахарской отсталостью, ворожбой, нехорошим колдовством, оголодалой кражей копченой колбасы из горкомовского буфета и глупой радостью от ненадеванных трусов императрицы, заслуженно расстрелянной пролетариатом.

Сочиненную для Фроськи характеристику Гриха Коровин знал наизусть и повторял ее изредка, укрепляя свою душевную стоятельность. Радовали Коровина жизненные успехи друга – Антона Телегина. Его воинскую часть перебросили в Туркестан. Они там разгромили ворвавшуюся банду басмачей. Антоху наградили боевым орденом, назначили командиром взвода. Телегин приезжал в отпуск, но в колхозике, где прозябали его родственники, было нищо и голодно. Сестренка его – Верочка еще не определилась, а дядька Серафим, по кличке – Эсер, сидел в тюрьме. Антон порешил остаться в армии пожизненно. А новое направление у него было легкое – войска НКВД в Челябинске. Одного не понимал Телегин, когда приезжал в отпуск, и потому спрашивал у Коровина:

– Значится, Порошин знал, што мы замыкали электролинии, убивали бригадмильцев, сбросили их в яму с говном... Почему же нас не арестовали?

– От его благородности, доброты, – объяснял Коровин.

– Што-то тут не так. Пореже мне надо здесь появляться, – сказал на прощанье Телегин.

* * *

Завенягин и Хитаров ходили по цехам металлургического комбината часа три-четыре. Директор объяснял, как удалось снять с квадратного метра пода по девять тонн стали, как пускали на коксохиме ректификационное отделение. Секретарь горкома и директор завода работали душа в душу, не могли нарадоваться друг другом.

– С Ломинадзе у меня не ладилось, Раф, – признался Авраамий Павлович.

Хитарову нравилось, что Завенягин зовет его Рафом.

– Могу тебя повеселить, Авраамий. У меня уже месяца три лежит забавный донос на Придорогина. Ухохочешься, заходи в горком, дам почитать.

– Наверно, по поводу того, что он бегал по ночному городу в кальсонах?

– Да, но какие детали, Авраамий! Шедевр юмора!

– А как ты относишься, Раф, к смещению Ягоды?

– Не знаю, что и сказать. Какая разница – Ягода или Ежов? Генрих Ягода меня уважал, мы с ним были на равных. Ежов передо мной заискивает, Авраамий.

– Он перед всеми заискивает, мягко стелет.

– У него своя епархия, у нас – другая.

С тополей на площади Заводоуправления падали первые пожелтевшие листья. Хитаров и Завенягин шли в горкомовскую столовую, время – к обеду.

– Ты бы, Раф, донос на Придорогина дал прочитать самому Придорогину.

– Разумеется, дам, Авраамий, как только он поправится.

Придорогина в ту ночь, когда он выбросился из окна, поймали и скрутили с трудом, отвезли в психбольницу. Алкоголиком начальник НКВД не был, выпивал он помногу, но редко: три-четыре раза в год. И никогда не опохмелялся, пьянчужек не терпел, тяги к спиртному у него не было. Если бы не существовало праздников, застолий, он бы вообще не брал в рот эту пакость. Придорогина мучило в больнице больше всего то, что он великолепно все помнил. Разумеется, что признаться в этом было просто невозможно. Врач мягко спрашивал:

– Расскажите, Александр Николаевич, что запомнили с того вечера?

– Помню, пришел допросить гражданку Ефросинью Меркульеву, буфетчицу горкомовскую. Дед ее арестован за схорон пулемета, за покушение на бригадмильцев. А она, значится, предложила выпить. И наверно, подсыпала отравы, стерва. Съел я полкролика, дальше ничего не помню. А выпил я по оперативным соображениям, дабы войти в доверие.

Точно так же отвечал Придорогин и на вопросы Пушкова, Груздева, Степанова. Про баню не упоминал, ну и про все остальное. Начальника милиции тревожили свои подчиненные. Они не задавали вопросы, а хитро вели допрос:

– Вы абсолютно уверены, Сан Николаич, что дверь в избу вам открыла Фрося? Что именно Фрося угощала вас самогоном? Что вы ели кролика?

– Вы што, охренели? – рассвирепел Придорогин.

Доктор полагал, что начальник НКВД выздоровел, и ничего серьезного с ним якобы не было. Просто – кратковременный алкогольный психоз, перегрузки на работе, нервное истощение. Врач разрешил работникам НКВД говорить пациенту всю правду. На всю правду соратники не решались. Пушков опять вернулся к первому вопросу:

– Простите нас, Сан Николаич, но это очень важно: кто открыл вам дверь, когда вы постучались в дом Меркульевых? Вы были трезвы, когда входили в избу? Может быть, рюмку уже где-то выпили?

У Придорогина задергалось веко:

– Вы што, ребята? Клянусь, я был тверезым. Наведите справки у Голубицкого, у паромщика. Две девочки меня видели: Груня Ермошкина и Верочка Телегина, они меня и провели к дому Меркульевых. Пацаны там стреляли из ракетницы, да я их не видел. Собака лаяла.

Степанов помог Пушкову преодолеть барьер неловкости:

– Сан Николаич, не могла вам дверь открыть Ефросинья Меркульева, ее не было в городе. Она в это время ехала в поезде, в Москву. И не одна ехала, а в мягком вагоне, в одном купе с прокурором Сорониным. У Фроськи стопроцентное алиби.

– Какое алиби? Не может быть такого.

– Представьте: Фроська Меркульева находилась в то время, когда вы стучались в дом, за полторы тысячи километров от места происшествия. Хитаров отпустил девку в Москву, к Порошину.

– Не поверю, вы разыгрываете меня, шутите.

– Мы можем устроить вам встречу с прокурором, есть и другие очевидцы, свидетели.

У Придорогина побелели уши, глаза начали стекленеть. Врач выпроводил посетителей:

– Алкогольный токсикоз оборачивается иногда необратимыми мозговыми изменениями.

Но через неделю Придорогин выписался из больницы, с месяц ходил на работу тихий, оглядчивый. Он ждал оргвыводов, снятия с должности, вызова в горком, в Челябинск. К удивлению, его никуда не вызывали, не приглашали, не требовали объяснений. Тревожна неизвестность. Неужели никто не доложил выше о происшествии? Такого ведь быть не может. Врач навестил Придорогина дважды, нашел его здоровье удовлетворительным, но посоветовал:

– Экстремальных ситуаций избегайте. В тяжелых акциях не участвуйте.

– В каких именно?

– Как это у вас называется – ВМН, высшая мера наказания.

– В расстрелах не участвовать?

– Не желательно.

– Расстрелыциков у меня хватает, я сам никогда и не участвую в этом, – успокоил доктора Придорогин. – У меня мало сыщиков хороших, следователей, юристов.

Ночное происшествие в доме Меркульевых раскроило, разделило Придорогина, его сознание на несколько сфер – несоединимых, но болезненно соприкасающихся. В подвале памяти постоянно жили, двигались и звучали необъяснимые действа, двойники, мучительные вопросы. Что же произошло? В нечистую силу, колдовство и прочую ахинею нормальный человек не поверит. А если у Фроськи есть сестра-близнец? Одна Фроська уехала в Москву, другая осталась дома, подбросила в самогон какой-нибудь дурман. Итак, одна загадка гипотетически решена! Но откуда появилась в постели мертвая старуха? По заключениям науки трупы передвигаться не могут. А если загримировать живую штрундю под мертвую? Не так уж и трудно. А запах? Тоже можно сыскать дряни и обмазаться. Необъяснимость постепенно исчезала, Придорогин снова обретал жесткость и уверенность. На расследование, правда, не решился. И встречаться с вернувшейся из Москвы Фроськой не хотел. А приехавший Порошин часто напоминал о ней:

– Поклон вам от моей Фроси.

О сидящем в тюрьме деде Меркульеве Порошин у Придорогина никогда не спрашивал. На одном из активов, где обсуждались итоги стахановского движения, Хитаров сказал начальнику НКВД:

– Зайди, пожалуйста, ты мне нужен тет-а-тет.

Придорогин никогда не слышал словосочетания «тет-а-тет» и разгадывать его не стал. И так было ясно: по-армянски, наверно, означает – уважаемый или старейшина. Было бы ведь странно, если бы Хитаров не употреблял армянских словечек. Придорогину выраженьице понравилось, и он сам стал употреблять его:

– Алло! Соронин? Здравствуйте, тет-а-тет! Как там твоя прокуратура? Заходи ко мне вечерком, дело есть.

Хитаров извлек из ящика секретарского стола письмо, передал его Придорогину:

– Прочитай писульку, Сан Николаич, нам она ни к чему. Начальник НКВД сунул переданный документ в планшет, не взглянув на него даже мельком. Содержание таких бумажек угадать было легко. Письмо направлено в горком партии, передано в милицию. Значит, честный коммунист докладывает о замеченном вредительстве. Многие люди обращаются с этими вопросами в партийные органы. Эх, развели мы бюрократию, раздули управленческий аппарат. Райкомы, горкомы партии давно можно было бы объединить с органами НКВД. Одни ведь задачи решаем, один воз тащим. Может быть, смещение Ягоды и назначение на его место Ежова является первым шагом к такому объединению?

Придорогина беспокоила весть об утверждении нового наркома внутренних дел. Александр Николаевич не знал Ежова, а слухи о нем ходили разные. Генрих Ягода доверял своим кадрам, не вмешивался в мелочи, не верил доносам на работников НКВД. Если на кого-то часто поступали жалобы, он переводил работника милиции в другой район. Первым начальником НКВД в Магнитке был Владимир Прокопьевич Юдин. Затем – Шатилов, Зильвиндер, Берг.

Жан Христианович Берг знал Придорогина по гражданской войне, изредка звонил в Магнитку, давал мудрые советы, у него были хорошие связи с Москвой, высоким начальством. И после смещения Ягоды его звонок оградил Придорогина от неприятностей. Александр Николаевич дал указание выпустить в горотделе стенгазету с портретом Генриха Ягоды, сам настрочил передовицу с благодарностью бывшему наркому. Закончил статью Придорогин словами о том, что и на новом посту Генрих Ягода проявит себя верным сыном партии. Секретарша отвлекла Придорогина от стилистических мучений:

– Сан Николаич, на проводе Жан Христианович, соединяю.

– Алло, Жан, здравствуй!

– Здравствуй, Сан.

– Как дела, Христианыч?

– Как сажа бела. А ты чем занят?

– Пишу статью о Ягоде, тет-а-тет.

– Воздержись, Сан.

– Почему, Христианыч?

– Он в тире. Да, он в тире, Сан.

Тиром в магнитогорском НКВД называли бетонную камеру в подвале, где расстреливали одиночек или небольшие группы преступников, приговоренных к ВМН. Выстрелы ощущались через стены и в КПЗ, и в комнатах следователей, и на дворе. Когда кто-нибудь спрашивал о подозрительных звуках, ответ был один:

– Стреляют в тире, у нас в подвале – тир.

Придорогин не мог представить Генриха Ягоду в тире. Руки у начальника НКВД затряслись мелкой дрожью. Он изорвал передовицу:

– Стенгазету выпускать не будем!

– Что-то случилось? – спросил Порошин.

– Ягоду отправили в тир, тет-а-тет. Да, возьми вот сигнал, письмо, я не читал его. Хитаров мне передал, разберись, доложи.

Придорогин извлек из планшета измятое письмецо, бросил его Порошину. Не до писулек было ему, начальнику НКВД. Известие об аресте Ягоды перевернуло мир. Что же происходит в стране, в партии? Какую выбрать линию поведения? Куда девать серебряный портсигар с гравировкой: «Соратнику – от Генриха Ягоды»? По стране таких портсигаров не так уж много: у Гуго Зильвиндера, у Жана Берга, у Лазаря Когана, у Нафталия Френкеля...

На фоне глобальных событий ночное происшествие в доме Меркульевых стало казаться ничтожным. Можно сказать, ничего там не было. Ну, баня, одурение от угара и самогона... Господи, с кем не приключается? Табельное оружие ведь не потерял. Пьяный, в одних кальсонах, с наганом в руке переплыл заводской пруд. Почти, как Чапаев!

Порошин прочитал кляузу, переданную ему Придорогиным, и решил показать ее Гейнеману. У Мишки была хорошая двухкомнатная квартира по улице Пионерской, вблизи Немецкого магазина. Иногда Мишка врал, будто он, пользуясь службой, развратничает в колонии с бывшими графинями и фрейлинами. В самом деле он был застенчив и беспомощен в общении с женщинами, начинал умничать, стихи читать, суетиться. Он был влюблен в Эмму Беккер, но она даже не заметила его, выбрала Виктора Калмыкова. Невесту свою – Лещинскую Гейнеман застал случайно в постели с Мордехаем Шмелем. И женился Мишка как-то скоропалительно на Марине Олимповой, от печали и отчаяния. Она не переехала к мужу, жила с родителями, приходила как бы в гости. Поэтому Трубочист и продолжал жить в квартире Гейнемана.

Ревность в дружбе не менее остра, чем в любви. Трубочист отбирал у Порошина Мишку – друга детства. И невозможно было понять, почему Гейнеман сроднился с этим психом. Трубочист ведь полагал, будто Россию погубили – революция, Ленин, носители черного огня. А у Ленина в соратниках были сплошь евреи! Гейнеман возражал:

– Возле Ленина никогда не было ни одного еврея! Все эти Троцкие, Зиновьевы, Свердловы, Каменевы, Бухарины – выродки, идеологические и национальные инвалиды, одним словом – коммунисты!

Дверь в квартире Гейнемана почти никогда не закрывалась на запоры: заходи, раздевайся, чувствуй себя, как в клубе, как дома. Сюда приходили поэты, артисты, художники, журналисты. Бывали здесь и Аркадий Гайдар, и Лидия Сейфуллина, и Вася Макаров, и Борис Ручьев, и Миша Арш, и Люда Татьяничева, и Михаил Люгарин... Трубочист в этой среде признавался и за поэта, и за живописца. Одну из его картин Порошин видел: на черном холсте белые следы босого человека. Картина называлась претенциозно: «Последняя ночь, или Исус Христос». Какое же это художество? Просто Трубочист загрунтовал холст, покрасил его черной краской, налил в тазик белил, потоптался босым в краске и прошелся, наследив, по гипотенузе – из нижнего угла в верхний.

– По-моему, это гениально! – восторгался Вася Макаров.

– Потрясает глубиной не очень понятной мысли, – поддерживала Татьяничева.

Порошин замыслил поиздеваться над художником и ценителями искусства. Он изготовил такое же черное полотно, затем намазал густо белилами газету, сел на нее голым задом и отпечатал вторым присестом свой зад на черном фоне. Задницу свою Аркадий Иванович с трудом превеликим оттер тряпкой, смоченной в керосине. Полемика требует жертв. Через три недели Порошин принес свою картину в салон Гейнемана, назвав ее одним словом – «Любовь».

Картину Порошина оценили высоко, а Трубочист весело торжествовал:

– Вы задумали посмеяться, а результат из другого измерения. Работа ваша интересна, хотя и вторична. И смысл есть – две доли любви. Две одинаковых доли. А может быть, одна любовь, разделенная на две доли, разделенная в судьбе.

– Значит, моя задница талантлива? – продолжал иронизировать Порошин.

– Да, она выразительнее вашей головы, – заключил Трубочист.

– А ты, Трубочист, умеешь рисовать, можешь изобразить предмет? Ну, к примеру, чтобы лошадь походила на лошадь? Человек – на человека?

– Могу, – кивнул Трубочист.

– Нарисуй мою Фросю, получишь тыщу рублей.

– Согласен, изображу Фросю.

Недели через три Трубочист принес какую-то мазню-абстракцию, из которой проглядывал желтый подсолнух, растущий в корыте с белыми крыльями лебедя в хаосе белых, красных и черных безумий.

– За эту абракадабру я тебе не дам и пятака, – выгнал художника Аркадий Иванович.

– У меня есть еще один вариант, – пытался заинтересовать Трубочист богатого заказчика.

– Не надо! И смотреть не стану! – отказался Порошин.

Гейнеман встретил друга радостным возгласом:

– О, Аркаша! Заходи, снимай плащ. Что нового у тебя?

– Генрих Ягода в тире.

– Не может быть, – испуганно округлил глаза Гейнеман. – Я полагал, что его повысят. Комиссаром почты и телеграфа после должности наркома внутренних дел – это понижение. Все думали – временно. А его, значит, в тир? От кого информация?

– Берг позвонил, Жан Христианович.

– Начинается то, о чем я тебя предупреждал, Аркаша.

– Ничего в этом сонном мире не произойдет, Миша. Ты один дома?

– Нет, не один. Играем в шахматы с Трубочистом.

– Я повеселить пришел тебя, Миша. Почитай-ка одну кляузу на Придорогина. А я доиграю твою партию с Трубочистом.

– Можно прочитать вслух?

– Читай вслух.

Гейнеман присел на потертый кожаный диванчик, надел очки, начал читать не очень торопко, останавливаясь иногда в середине фраз:

«Секретарю окружкома партии тов. Хитарову, секретарю горкома партии тов. Берману. К вам обращается рядовой коммунист, простой рабочий. Недавно начальник НКВД Александр Николаевич Придорогин исключил меня из бригадмильцев, назвал дураком, лишил меня возможности следить за вредителями, врагами народа. А кто такой Придорогин? В прошлом году летом он пьяный приходил по своему служебному несоответствию к старухе Меркульевой, труп которой давно разыскивается. Я в свободное от работы время следил в наблюдении за гнездом врагов, по причине как они скрывали в гробу ненависть к советской власти, нацеленную пулеметом против родной партии. Начальник НКВД Придорогин постучал в окно условным кодом трижды и оглядывался. Мертвая старуха вышла на крыльцо в белой шали, а до того она истопила баню. Начальник милиции не арестовал труп, который разыскивается, а пошел париться с наганом в руке. После бани он пил самогон, а мертвая старуха жарила для него в печке пойманную при мне кошку. Мне через окно было видно и слышно преступное действие морального разложения начальника НКВД. Старуха принесла метлу, а начальник милиции целовал и обнимал это деклассированное орудие дворников. И он ел жареную кошку, кричал на метлу: «Разболокайся, стерва, не разыгрывай из себя девочку, ты на третий этаж шастала». Придорогин, напимшись, лег в постель с метлой, а я подглядывал в окно, потому как стреляли осветительными ракетами недоросли-хулиганы во главе с Гераськой Ермошкиным. И все развратные поцелуи начальника милиции с метлой были в извращении отвратительны. А поцарапав свой облик о старую метлу, начальник НКВД вскочил с постели и начал в нее стрелять, почему мне пришлось отступить на новый пункт наблюдения. Придорогин выбросился в окно с наганом в руке, в одних кальсонах, переплыл заводской пруд, укрылся от осуждения в больнице. От имени рабочего класса в коммунистической сознательности требую исключить из рядов партии начальника милиции с моральным разложением, а меня снова записать в бригадмильцы.

Молодой, но преданный член ВКП(б) – Михаил Махнев».

Все, о чем было написано в послании молодого, но преданного члена партии, знали в НКВД многие. Самодеятельно бдительный Махнев в ту ночь дозвонился, до дежурного по горотделу, сообщил о происшествии, дождался прибытия наряда милиции. Бригада, поднятая по тревоге, приехала в дом Меркульевых, но никакой старухи не обнаружила. На кухонном столе зафиксировали якобы пустую четверть, т. е. трехлитровую бутыль из-под самогона. На самом деле бутыль была опустошена Придорогиным всего на одну треть емкости. Остальное выпили приехавшие оперативники. На столе была сковородка с половинкой поджаренной кошки. Лейтенант Степанов не увидел в этом ничего необычного, поскольку наблюдал когда-то, как корейцы едят собак. Поджаренную половинку кошки Степанов выбросил в окно, ибо на столе оставалась другая закуска: картошка, огурцы, грузди. В горнице на кровати нашли метлу, которую и обстреливал Придорогин, пробив одной из пуль черенок. Одежда начальника НКВД сохранилась в целости, как и его сапоги с грязными портянками. Сам Придорогин тоже был обнаружен без тяжелых ран и каких-то травм и по его буйности отправлен в больницу. Такова история, которую знали в милиции все, кроме Придорогина. У него о происшествии были совсем другие представления.

Гейнеман отбросил от себя кляузу Махнева брезгливо: