Текст книги "Везде чужой"

Автор книги: Виталий Забирко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Таксон Тей подошёл к двери, приложил ладонь к замку. Сталь двери оказалась низкокачественной, сильно углеродистой, поэтому пришлось напрячься, чтобы просветить её и разобраться в устройстве запора. Прижимая ладонь к двери, Таксон Тей заставил собачку замка повернуться, а затем провёл рукой в сторону от щели. Замок щёлкнул, и дверь открылась.

Прихватив узел с одеждой, он спрыгнул на землю и, обойдя лесовоз, приблизился к палацу. На афише красовалась обнажённая девица в непристойной позе. Сбоку люминесцентными красками светилась надпись: "Сегодня и всегда для вас – весёлые мохнатки!" Далее шёл перечень имён.

"Вот так! – ошарашено подумал Таксон Тей. – Из очагов культуры да в публичный дом!" Он задрал голову. Под козырьком крыши с трудом различались лепные буквы: "Палац наркультуры им. ..." Имя было основательно заляпано алебастром.

"Почему?" – спросил Тей психоматрицу.

"Потому!" – огрызнулся Таксон. Палац он узнал. Этот "рассадник наркультуры" находился в центре городка Крейдяное, получившего своё имя от местного названия кускового мела. По непонятной причине чехарда с названиями, в отличие от Солдатского хутора, его миновала.

Таксон Тей обошёл палац сбоку и приблизился к зашторенному окну. Увидеть комнату сквозь шторы для него не составляло труда. Широкая кровать, на которой сплелись два обнажённых тела, трюмо, одёжный шкаф. Две двери одна вела в коридор, другая, вероятно, в ванную комнату, так как за ней ощутимой сыростью играл масс-спектр молекул воды.

"Что мне и нужно", – подумал Таксон Тей. Он приказал телам заснуть, и они замерли. Затем легко открыл внутренние защёлки окна и забрался в комнату.

Он долго и тщательно мылся под душем, стараясь, чтобы вода как можно реже попадала на лицо. Была она оборотной, не первого цикла, и на губах ощущался неприятный вкус органического инфильтрата. Впрочем, и на том спасибо, что моется не в биологически активном бульоне озера. Основательно, насколько можно, почистил одежду, оделся и тем же путём покинул комнату. Затворив окно и разбудив спящих.

Дорога к железнодорожной станции напоминала лесную просеку, засыпанную мелом. Та же темень, колдобины под ногами, в которых угадывались куски разбитого окаменевшего асфальта. Кое-где попадалась ещё более древняя брусчатка. Хотя Таксон и бывал в Крейдяном лет шестьдесят назад, рассчитывать на его память в изменившемся мире не приходилось. Поэтому Тей ориентировался по следу лесовоза, искрящемуся инфраспектрами свежей гари и микрочастиц железа с траков.

То, что в городке не горел ни один фонарь, а в редком окне еле светилась масляная коптилка с экономно вытравленным фитилём, Таксон Тей понимал. Жесточайший топливный кризис, вызванный истощением месторождений. Но то, что кругом стояла необычная, как в поле, тишина, и за всё время, пока он шёл к станции, ни из одного двора его не облаяла ни одна собака, пониманию не поддавалось. Отсутствие собак нефтяным кризисом не объяснишь.

Станционное здание не изменилось. Как построили его ещё во времена государя, так оно и просуществовало все режимы, сохранившись до сего времени. Когда-то красный обожжённый кирпич, пропитавшись за полтора столетия паровозной гарью, почернел, местами, словно изъеденный оспой, выкрошился, но здание стояло крепко. На пустом перроне, судорожно вздрагивая, раскачивался единственный светильник – электрическая лампочка в конусе жестяного абажура. Раскачивался не ветром, а огромными, с ладонь, ночными бабочками, бьющимися об абажур. Хаотическое дрожание на земле вырезанного из темноты круга света вызывало ощущение ненатуральности, зыбкости, ставя под сомнение саму материальную сущность перрона, хотя ритмичное постукивание движка электростанции где-то в темноте за идеальными линиями отблескивающих рельсов и стоящим на дальнем пути товарным составом настаивало на реальности.

"Всё-таки электричество здесь есть", – ехидно отметил Таксон Тей. С орбиты, в редкие проплешины возросшей за последние годы облачности, он видел на ночной стороне планеты сильно поредевшие электрические огни городов. Да и лесовоз освещался не коптилкой. Было здесь электричество. Сохранилось, хотя на месте распределительной подстанции, стоявшей когда-то по ту сторону путей возле леса, угадывались лишь насквозь проржавевшие остовы опор; столбы же вдоль путей с контактным проводом для электровозов исчезли совсем. Зато у входного семафора появилась водоразборная колонка для паровозов. На том же месте, что и лет восемьдесят назад. Под ней стоял паровоз и, шумно стравливая пар, заполнял котлы. Таксон Тей вошёл в здание станции. Грязный, заплёванный, деревянный пол, стены с осыпавшейся местами штукатуркой, ряд лавок, на которых спали несколько шаромыг. Как в ночлежке. Только на стене вместо распорядка висело расписание, ставившее в известность, что через Крейдяное проходят три поезда дальнего следования и два местных. Не густо. Зато стояли они тут по полчаса – с давних времён Крейдяное славилось мягкой водой. Теперь же, если вспомнить, как ею пользовались в публичном доме... Впрочем, можно представить, что за вода в других местах, если именно тут всё равно предпочитали заправлять паровозы.

Таксон Тей несмело постучал в закрытое окошко кассы. Никакого результата. Он постучал чуть громче. Окошко внезапно распахнулось, и оттуда выглянуло заспанное лицо кассирши.

– Э... – только и успел выдавить Таксон Тей.

– Билетов нет! – отрезала кассирша и захлопнула окошко. Её натренированному взгляду хватило мгновения, чтобы оценить состоятельность пассажира.

Оторопевший Тей несколько минут разбирал ситуацию с психоматрицей, но, так и не уяснив нюансов необходимой линии поведения, полностью доверил Таксону уладить дела с билетом. Его начинала серьёзно беспокоить раздвоенность личности – почему-то полного слияния сознания с наложенной психоматрицей до сих пор не наступило.

Таксон не стал стучать в окошко. По-хозяйски небрежно распахнул его и бросил перед дремавшей кассиршей несколько крупных купюр.

– От-тин п-пилет ф столитса, – подражая западному акценту, распорядился он. – Статша не нат-та!

Кассирша расцвела. Куда только сон девался.

– Люкс! – подмигнула она Таксону Тею будто старому знакомому и принялась оформлять билет.

Таксон Тей погадал, относилось ли её восклицание к сумме денег или к классности вагона, и на всякий случай бросил такую же неопределённую фразу:

– Трасифо жит не сапретишь!

И нарвался. Ему объяснили не только, когда придёт поезд, на какой путь, где остановится его вагон, и какое у него место, но и как зовут кассиршу, где она живёт (а живёт она одна), и как найти её дом, если в следующий приезд в Крейдяное у него снова случится затруднение с билетом. На прощание кассирша томно вздохнула и, протягивая билет, влажно закатила глаза. Ей тоже хотелось "трасифо жит".

Таксон посмеивался над разыгранной им сценкой, Тей же был откровенно сконфужен и не заметил, как один из шаромыг начал сползать с лавки, чтобы последовать за ним на перрон. Но Таксон среагировал. Проходя мимо, небрежно прижал голову шаромыги к лавке и посоветовал:

– Па-аслушай! Лутше леши ст-тесь шифой, тшем там – с перересатым хорлой.

Совет оказался действенным, и оставшийся до прихода поезда час он провёл на перроне в одиночестве. Но на душе у Тея было гадко. Он не мог представить, что после слияния с психоматрицей сможет не только произносить подобные фразы, но и соответствующим образом действовать. Его сознание, воспитанное высокогуманной моралью, основанной на неприкосновенности, уважении и любви к личности другого человека, бунтовало, и, вероятно, поэтому слияния с психоматрицей до сих пор не наступило.

Пока он ждал, на станцию дважды, меняя друг друга, подавались товарные составы, и их паровозы непременно загонялись под колонку. Наконец с получасовым опозданием прибыл "столичный". Вагон остановился там, где и предсказала кассирша, но тамбур никто не открыл. И Таксону Тею пришлось долго стучать, пока за стеклом не показалась заспанная физиономия проводника. Он окинул Таксона Тея придирчивым взглядом и, не открывая двери, недовольно спросил через стекло:

– Чего надо?

Таксон Тей усмехнулся и приложил билет к стеклу. Учитывая состояние его одежды, билет должен был оказаться более действенным средством, чем словесные уговоры. Он им и оказался, впрочем, всё равно в недостаточной мере убедительным. Проводник дверь открыл, но, прежде чем впустить пассажира, долго изучал билет, поднеся его к самым глазам. Разве что на зуб не попробовал. Ему было явно в диковинку, что в такой глуши кто-то садится в люкс-вагон.

– Купе номер два, – наконец буркнул он и посторонился.

– А как насчёт чаю? – спросил Таксон Тей.

Проводник снова смерил его взглядом. При свете тусклой лампочки в тамбуре костюм Таксона Тея выглядел ещё непригляднее.

– В третьем часу ночи, – нехорошо оскалился проводник, – бог подаст!

– И поесть что-нибудь, – как ни в чём не бывало продолжил Таксон Тей. Галантным жестом он вложил крупную купюру в верхний карман кителя мгновенно присмиревшего проводника.

Конечно, до спального вагона времен Республиканства этому вагону было далеко. Исчезли пластик и алюминий, их место вновь заняло дерево. Купе, правда, оказалось шире: слева – две спальные полки одна над другой; справа – шкаф и умывальник; у окна – откидной столик. Зеркало отсутствовало, вода в умывальнике тоже.

Проводник возник в купе подобно исполнительному джинну – бесшумно и неожиданно быстро. На лице сияла в меру подобострастная улыбка, волосы аккуратно расчёсаны на пробор посередине (и когда только успел), в руках поднос с бутылкой, стаканом и открытой консервной банкой. Содержимое бутылки поражало глубоко фиолетовым цветом истинных чернил, а банки рыбным запахом клейкой тёмно-зелёной массы.

– Извольте отведать! – Проводник лакейски шаркнул ногой, водрузил поднос на стол и, профессионально хлопнув пробкой, наполнил стакан. К селёдочному запаху разлагающихся третичных аминов добавился тяжёлый дух смеси этилового и метилового спиртов с сивушными маслами.

– Милейший! – Угодливость проводника неожиданно пробудила в Таксоне Тее высокомерную спесь, и он заговорил барским языком государевой эпохи. Я просил горячего, а не горячительного. Извольте заменить!

Кажется, проводник второй раз за ночь попал впросак.

– Премного извиняюсь... – залопотал он. – С водой нынче... Сами понимаете... А эт, значит, дезинфицирует, полезней для желудку...

– Ладно, оставь, – махнул рукой Таксон Тей. О содержимом консервной банки он не стал спрашивать. Вероятно, она была "значит, полезней для пищеводу и доброй работы мозги".

Проводник вновь встрепенулся.

– В скачках поучаствовать не желаете? – заговорщицки понизив голос, предложил он.

Не представляя, о чём идёт речь, Таксон Тей изобразил на лице задумчивую нерешительность.

– Весьма рекомендую в первом заезде поставить на каурую. Ставки умеренные: три к двум против обычных. А во втором заезде рекомендую соловую кобылку. На вид неказиста, но оченно хороша в галопе!

Проводник рекламировал кобыл как хорошо вышколенный официант из приличного ресторана меню. Об ипподромах, дерби, тотализаторах, букмекерах Таксон Тей знал только понаслышке, но и этого хватило, чтобы почувствовать что-то не то. Вероятно, речь шла о каком-нибудь эрзаце, типа компьютерных игр. Похоже, в поезде процветало подпольное "компьютерное казино" на колёсах, так как истощение месторождений редкоземельных элементов напрочь парализовало электронную промышленность, и лет десять назад компьютеры были изъяты из частных рук и теперь использовались лишь в государственных программах.

Видя нерешительность клиента, проводник предложил, словно отрывая от сердца, вороную кобылку, но при очень высоких ставках.

– Благодарю, – кивнул Таксон Тей. – Но я сегодня несколько устал, и мозгами шевелить не хочется. Лучше просто отдохну.

Фразы он подбирал осторожные, на все случаи жизни, но, тем не менее, на лице проводника проступила тень недоумения. Пришлось её развеивать ещё одной купюрой.

– Всё путём, – расплылся проводник в улыбке и исчез за дверью.

Таксон Тей закрылся на щеколду, разделся, и тут поезд тронулся. Когда он набрал ход, Таксон Тей опустил окно и выбросил в темноту бутылку с банкой. При этом он напустил в купе паровозной гари, но, право слово, это было приятней перегарно-селёдочной вони. Снова пожалев, что в умывальнике нет воды, он забрался на верхнюю полку и лёг на сырые, серые простыни. И погасил свет.

– ...Развратить человека гораздо проще, чем воспитать, – спокойно говорил Стокатор. – Он отличается от животного тем, что его естественные желания заперты моральными устоями, запрещающими ему возвратиться в первобытное состояние. От самых простых категорий – исключающих насилие одной личности над другой, до самых сложных – осознания равенства и единства с другой личностью. Бескорыстие, альтруизм, полная самоотдача, приоритет общественных ценностей над личными. Я, превращённое в МЫ. Это и есть наше общество. Единственное в изученной Вселенной. Остальные двадцать три известных нам цивилизации развиваются по принципу конкурентности личности, где каждый старается поднять свое "я" выше других. Естественно, что прогресс в конфликтных мирах идёт быстрее, чем у нас, так как в его основе лежат закон борьбы за существование, выживаемости индивидуума, и примат материальных ценностей над духовными. Такой путь неприемлем для Парадаса. И потому существуем мы, Звёздные, призванные охранять Парадас от контактов с конфликтными мирами. Потому что, чем выше моральные устои общества, тем они уязвимее, и тем проще их разрушить.

Они сидели в рубке орбитальной станции. Тей слушал Стокатора и со щемящей грустью смотрел сквозь прозрачную стену на вращающийся в пространстве шар Парадаса. Чем больше он узнавал о своём предназначении, тем муторнее становилось у него на душе. Дискомфорт между оставленным миром Парадаса, простым, светлым, добрым, жизнь на котором текла стабильно, размеренно, спокойно, и неустойчивым, переменчивым и потому зыбким, непонятным миром Звёздных, требующим постоянного напряжения мысли, жестокости в принимаемых решениях – жутковатом мире дозволенного насилия над личностью, ввергал его в беспредельную депрессию. Избыток депрессии, могущий привести к необратимой ломке психики, снимался психоаналитиками, но всё же большая её часть оставлялась для адаптации личности к новым условиям. И это мучительное перерождение личности навсегда перечеркивало путь назад. На Родину. На Парадас.

– Тебе известно, – продолжал Стокатор, – что на Парадасе ведётся генетический контроль беременных женщин. Психика ещё не родившихся младенцев корректируется, чтобы не допустить появления моральных уродов. Но корректируются только аномальные отклонения, а так дети, как и положено, рождаются с индивидуальными особенностями, с разными способностями и наклонностями. В том числе и с завышенной самооценкой собственной личности. И те люди, у которых последующее воспитание не в силах сгладить врождённый эгоизм, приходят к нам. Это не насилие. Просто другого пути нет ни для личности, ни для общества. Останься такой человек на планете, и рано или поздно уязвлённое самолюбие превратит его в закоренелого индивидуалиста, неудовлетворённого окружающим миром. И тогда он начнёт расшатывать устои общества. Зачастую это делается из самых лучших побуждений – в попытке достичь гармонии общества с собственной личностью. К сожалению, такие люди не понимают, что гармония достигается перестройкой личности в соответствии с моралью общества, а не наоборот. Обратный процесс несёт хаос...

Какая-то новая тревога извне вторглась в сознание Тея, приглушила речь Стокатора, заставила насторожиться. "Душеспасительные" беседы проводились с Теем в обязательном порядке раз в день кем-нибудь из аналитиков. По капле новые сведения о его предназначении проникали в сознание, меняя личность, приспосабливая к новым условиям. Тей относился к ним спокойно, с трезвым пониманием необходимости повторения азбучных истин для сохранения душевного равновесия. Но нарастающее чувство тревоги напрочь перечеркнуло сегодняшний сеанс психотерапии.

Странно, но беспокойство Тея никак не передалось Стокатору. Он продолжал размеренную, умиротворяющую речь, даже когда Тей, не найдя в рубке источника своей тревоги, встал и подошёл к прозрачной стене. Именно там, в черноте космоса над абрисом Парадаса возникла белая, угрожающе быстро увеличивающаяся точка.

– Что это?.. – Тей резко повернулся к Стокатору и осёкся. Стокатор по-прежнему продолжал разглагольствовать, обращаясь к пустому креслу.

И в этот момент точка стремительно превратилась в огромный бесформенный астероид, и он врезался в прозрачную стену, разлетевшуюся острыми льдистыми осколками...

Таксон Тей вскочил на полке. Сон исчез. Колёса вагона с успокаивающей равномерностью выбивали дробь на стыках рельсов, в окне мелькали розовые в свете восходящего солнца стволы смешанного леса, но чувство тревоги продолжало нарастать со скоростью мчащегося в пространстве астероида. И не успел Таксон Тей определить, откуда оно исходит, как где-то впереди состава громыхнул взрыв, и машинист включил экстренное торможение.

Сила инерции вдавила Таксона Тея в стену, а отдача бросила на пол. Вагоны судорожно дёргались, бились друг о друга, и Таксона Тея швыряло от одной стены купе к другой. Наконец в последний раз взвизгнули тормозные колодки, заскрипели, распрямляясь, рессоры, и поезд остановился.

Таксон Тей бросился к окну. По полосе отчуждения к составу бежали люди, из лесу выкатывались пустые подводы, слышался сухой беспорядочный треск ружейной пальбы. Увиденное ввергло Таксона Тея в изумлённый шок. Будто он неожиданно очутился на съёмках исторического фильма времен становления Республиканства, когда в лесах орудовали различные крестьянские банды, не признававшие ни новую власть, ни старую. На некоторых подводах стояли пулемёты, разношерстно одетые налётчики были увешаны оружием, из которого и палили на бегу. Кто в воздух, кто по составу.

Шальная пуля пробила двойное стекло над головой Таксона Тея и вывела его из оцепенения. Он отпрянул. Нет, не кино здесь снималось. Он стал поспешно одеваться, но тут по коридору забухали сапоги, и дверь в купе с треском распахнулась.

– Приехали, красавец!

В дверях стоял бородатый, рыжий детина и довольно ухмылялся щербатым ртом. Ствол десантного автомата смотрел в живот Таксона Тея.

– Выходь!

Таксон Тей прихватил пиджак и нагнулся за ботинками, но детина сгрёб его в охапку и вышвырнул из купе.

– В морге оденут! – гаркнул детина, отбирая пиджак и выталкивая Таксона Тея в тамбур. – Лехан, принимай!

На насыпи у вагона стоял необъятный увалень в тесной, не по размеру, и потому разошедшейся по многим швам, куртке. Его широкое добродушное лицо расплылось в приветливой улыбке швейцара, встречающего завсегдатая.

– А сюды, милок! – поманил он пальцем. Другой рукой он поигрывал обрезом охотничьей берданы. – Спускайся, родёмый!

Таксон Тей спрыгнул на насыпь. Перемешанная с землёй щебёнка больно ударила по голым ступням. Давно не ходил он босиком по земле.

– Вон туды, родёмый! – растёкся радушием увалень, указывая обрезом. Постой, пакеда, тама.

Шагах в десяти от него стоял зелёный от страха, трясущийся проводник. Обшлагом кителя он непрерывно вытирал со лба обильно катящийся пот и тяжело, с надрывом дышал.

Таксон Тей стал рядом и посмотрел вдоль состава. Из их вагона больше не вышел никто. Слишком дорогое удовольствие – люкс. Зато из других вагонов сыпалась голосящая, пёстрая толпа полуодетых пассажиров, которых точно также выстраивали вдоль вагонов. Там то и дело со звоном разлетались стёкла, и в окна на насыпь выбрасывался разнообразный скарб. Не разбирая, не сортируя, налётчики спешно грузили его на подводы.

В этой кутерьме Таксон Тей не сразу заметил высокого поджарого человека, одетого во всё чёрное, который неторопливо шагал вдоль вагонов. Чёрная рубашка военного покроя, обтягивающие брюки, заправленные в начищенные до лакированного блеска сапоги, портупея крест-накрест приковывали внимания своей аномалией аккуратности в разношерстно одетой ватаге налётчиков. Коротко подстриженный ёжиком, гладко выбритый, он спокойно, словно прогуливаясь, шагал по кромке насыпи, скучающе постукивая стеком по голенищу. На холёном лице явственно проступали брезгливость и высокомерие. Лишь огромный с тонким длинным стволом револьвер в правой руке портил картину аристократической прогулки.

"Прямо белая косточка голубых кровей, – ошарашено подумал Таксон Тей. – Франт. Но в эти-то времена – откуда?!"

Подойдя к люкс-вагону франт равнодушно скользнул взглядом по Таксону Тею и остановился.

– Отсюда все? – спросил он у увальня с полным безразличием, словно ответ его абсолютно не интересовал.

– А не сезон для толстосумов, вашество! – почему-то радостно гыгыкнул увалень.

– Да, не сезон... – неожиданно согласился франт. Но Таксон Тей почувствовал, что и на это – сезон, не сезон – ему наплевать.

Франт поднял к лицу правую руку и уставился на револьвер, словно недоумевая, каким образом в ней оказалось оружие.

Проводник судорожно глотнул воздух и задышал ещё надрывнее. Таксон Тей не понимал испуга проводника. От франта не исходило угрозы. Лишь скука и равнодушие. Таксону Тею ничего не стоило заставить его спрятать револьвер и продолжить высокомерное шествие вдоль состава. Но он не сделал этого.

И поплатился. Он не знал, что убивать можно и со скуки.

– Жаль... – протянул франт и нажал на курок. И прямо в лицо Таксону Тею полыхнуло пламя выстрела.

Проводник ёкнул, увидев посреди лба своего пассажира маленькую аккуратную дырочку, и мешком осел на землю.

Кажется, впервые за сегодняшний день на лице франта появилась заинтересованность. Он с удивлением уставился на два лежащих тела.

– Поди обмарался по самые уши! – заржал увалень и пнул ногой проводника.

Щека франта дёрнулась, брезгливость в удвоенной мере, будто компенсируя своё минутное отсутствие, проступила на лице. Он опустил револьвер в кобуру и продолжил свой неторопливый путь вдоль состава.

Глава вторая

Ровно в 7.30 на дисплее анализатора состава крови возникла бледная парабола инъекции адреналина. По мере своего роста кривая все больше набирала яркости. Достигнув интенсивно-розового цвета, парабола внезапно сломалась и перешла в прямую абсциссу. С заданным опозданием в четыре секунды с плутониевого элемента стал увеличиваться снимаемый потенциал на микропроцессор сердечного клапана. До сих пор равномерные редкие пики на дисплее регистратора сердечной деятельности начали учащаться, нарастая по амплитуде в соответствии с параболой инъекции адреналина. Пороком сердца страдала прабабка Маркстейна по отцовской линии и передала его по наследству всем своим потомкам.

Моросил мелкий дождь пополам с серо-жёлтой ледяной крупкой – ветер дул со стороны химического предприятия, где водяная морось захватывала пары сернистого ангидрида. Мостовая покрылась пупырчатой стеклоподобной бронёй, отблескивающей в свете редких фонарей чёрным металлом. Как всегда по такой погоде паробусы ходили нечасто. Таксон пропустил два, пока, наконец, не втиснулся в третий. Уцепившись за поручень, он повис на подножке.

– Братья и сёстры! – возопил он гнусавым голосом служителя культа. Пожалейте раба божьего, сделайте выдох!

Впрочем, милости ожидать не приходилось, и Таксон, поднатужившись, втиснулся в салон. Дверь, чавкнув пневматикой, стала закрываться, и тут сзади пристроился ещё один пассажир. Створки с трудом захлопнулись, толпа спружинила, и Таксона прижало спиной к ребристой двери. И он искренне посочувствовал стоящему за ним ступенькой ниже, припечатав своим крестцом его лицо.

В паробусе никак не отреагировали на шутку. Толпа стояла плотным сбитым монолитом; люди сипели, хрипели, но молчали. Попеременно, то в одном конце салона, то в другом кто-либо заходился кашлем – в спёртом воздухе салона паробуса висел, перша в горле, терпкий запах разъедаемой сернистой кислотой одежды.

– Вошедшие, оплатите проезд! – заорала кондукторша. Было в её крике что-то от злорадного: "Ага, попались!"

Таксон собрался полезть в карман, но тут почувствовал, как по бедру мягким, почти неощутимым движением прошлась чья-то рука.

– Ах ты ...! – мгновенно вскипел он от негодования и надавил крестцом на голову вора. Но руку из-за тесноты перехватить не успел.

– Эй, полегче... – сдавленно пробулькало из-за спины.

– Полегче?! – завёлся Таксон. – Да я тебя, подонок, сквозь двери выдавлю!

Он всё-таки перехватил кисть карманника и заломил ему пальцы.

– Ты чо делаешь? – Парень, стоящий впереди, наглым взглядом вперился в Таксона. – Чо человека давишь?

– И ты туда же! – сориентировался Таксон. – На пару шарите?!

Но тут же понял, что ошибся. Интуиция, словно включавшаяся в нём в экстремальных ситуациях, подсказала, что у другой створки двери стоит третий.

– Чо, ввёл пару кубиков и разошёлся?! – продолжал своё наглый парень. Роль прикрывающего он выполнял чётко. – Щас сдадим в околоток, там разберутся, кто здесь шарит!

Толпа в паробусе настороженно молчала. Она знала, чем заканчиваются подобные инциденты. Её спрессованный монолит дрогнул – все старались оказаться подальше от свары, – и у дверей стало свободней. Ярость схлынула с Таксона. В голове осталась лишь ясная, холодная, расчётливая жестокость.

– Я вас троих, как щенят... – сквозь зубы процедил он, глядя прямо в глаза парню.

Похоже, парень уловил в его глазах эту жестокость. Он сунул руку в карман, но достать ничего не успел. Таксон боднул лбом его в лицо, нос парня хрустнул, кровь брызнула на куртку. Кондукторша истерично закричала, паробус стал резко тормозить, открывая на ходу двери, и дерущихся выбросило на обочину.

Руки карманника Таксон не выпустил. С трудом удержавшись на скользкой мостовой, он так завернул её, что карманник с воплем крутнулся на месте, и его рука защёлкнулась вывихнутым суставом где-то возле лопатки.

Из паробуса выпрыгнул ещё кто-то, двери захлопнулись, кондукторша завопила: "Ехай!", – и машина тронулась с места. И Таксон остался один против троих в глухом месте у заброшенного парка. Впрочем, двое были относительно безопасны: одного Таксон держал с заломленной за спину рукой, другой сам держался за сломанный нос. Третьего же, подскочившего сзади, Таксон лягнул каблуком в пах, и тот, охнув и не удержавшись на ногах, скользнул с откоса. О мостовую что-то звякнуло.

– Даже так... – процедил Таксон. Не обращая внимания на сообщника с разбитым носом, он подтолкнул карманника к лестнице с откоса.

– Э, куда? – всполошился вор на ступеньках. – Околоток в другой стороне!

– А нам – туда! – отрезал Таксон.

Он спустился с карманником по ступенькам, перетащил его через подъездные пути к химкомбинату и поволок в парк. Вначале вор отчаянно сопротивлялся, оглашая окрестности то отборным матом, то слезливым визгом с просьбой отпустить, но когда они, спотыкаясь о взорванные корнями деревьев куски асфальта бывшей аллеи, углубились в чащу, он вдруг перешёл к угрозам.

"Услышал то, что я давно вычислил, – понял Таксон. – Пора".

– Вот здесь и будем лясы тачать, – проговорил он, останавливаясь у покосившегося, насквозь проржавевшего фонарного столба. ("И как он ещё не упал, – отстранёно пронеслась мысль, – ведь одна труха...")

– Да, здесь, – сипло сказала выросшая за спиной тень. – Только говорить буду я.

– Это сколько угодно, – согласился Таксон и резко развернулся вместе с карманником к третьему сообщнику, действия которого предугадал ещё спускаясь по лестнице. И почувствовал, как дрогнуло тело вора, насадившись на лезвие ножа. Тогда Таксон отпустил его руку, выхватил из-под мышки пистолет и выстрелил через голову оседающего карманника в лицо нападавшему.

– А-а! – дико закричал чуть в стороне вор с переломанным носом и стал в панике ломиться сквозь кусты к дороге.

Таксон хладнокровно выстрелил ему в спину.

– Тремя мразями меньше... – спокойно констатировал он, пряча пистолет. Двое были мертвы, третий, с ножом в брюшине, лежал тихо, боясь пошевелиться. Он понял, на кого они напоролись.

"Жил шакалом и подохнешь собакой", – подумал Таксон, перешагивая через него. Жить карманнику оставалось недолго – не более получаса.

И тогда сзади мягко, поддерживаемый ветвями, рухнул фонарный столб, расплющившись по земле ровной дорожкой ржавчины. Наконец-то он не выдержал.

Лёд, сковавший рассудок, начал постепенно таять, расплывалась чёткость восприятия, и, когда Таксон выбрался из парка, он уже не видел в ночи ни зги.

На трассе он сел в паробус, идущий в обратную сторону, и поехал на работу кружным путём. Опоздал почти на час. Кроме того, остановка этого маршрута располагалась на параллельной улице, и пришлось месить грязь, пробираясь через квартал заброшенных девятиэтажек. Впрочем, не совсем заброшенных. Когда отключили газ и отопление, на первых этажах жильцы остались. Соорудили в квартирах печурки, вырубили окрест деревья на дрова и кое-как перебивались зимами. Хорошо, электричество редко, с перебоями, но подавали. Гидроэлектростанции ещё работали, чего нельзя было сказать о котельной в центре следующего квартала, куда и шёл Таксон. Здесь находился пункт кабельного телевидения, где он работал. Смешно, но телевидение в стране функционировало. И когда отключали электричество, жильцы садились на самодельные велогенераторы, крутили педали и с неуёмной ностальгией смотрели фильмы Золотого Века, когда были и газ, и вода, и ещё много такого, о чём уже не помнили, и о назначении которого на следующий день ожесточённо, до хрипоты, спорили, доказывая друг другу свою правоту. До следующего фильма.

– Оп'адывашь, – обиженно встретил его Андрик, когда Таксон открыл дверь. Андрик исполнял роль вахтёра, сидел в прихожей за старинным конторским столом и от нечего делать чистил ногти длинным узким ножом, выточенным из куска арматуры. Одна рука его была трёхпалой, другая четырёх. Керосиновая лампа тускло освещала несуразную фигуру, словно состоящую только из углов, и все его движения были такими же угловатыми, резкими, как бы разложенными в пространстве по векторам. Видимая несуразность телодвижений вызывала у постороннего обманчивую уверенность в его физической неполноценности. И напрасно. В бою Андрик обладал феноменальной реакцией. Когда он дрался, человеческий глаз был не в состоянии уловить перемещений его тела.

– Привет, – буркнул Таксон.

– П'ивет, – осветился дебильной радостью Андрик. – Су'огат бушь? – Он достал из-под стола чайник без носика. – Го'ячий!

Его плоское безобразное лицо, практически безносое, с одной вздрагивающей ноздрёй посреди и навечно застывшим приоткрытым ртом родился он с нижней челюстью, намертво сросшейся с черепом, – производило впечатление театральной маски. Лишь глаза жили.