Текст книги "Армия"

О дедовщине в наших Вооруженных Силах за последнее время не написал только ленивый. То есть я. Но подняться с дивана меня побудил не всеобщий ажиотаж и не писательский зуд. Я решился прибавить свое мнение к общему разноголосью прожектов, лишь когда количество благоглупостей, доносящихся с экрана телевизора, из репродуктора и с газетных полос, стало приближаться к черте, за которой следует принятие решений. Судя по тому, что успели наговорить, – роковых. Не примите меня за наивного чудака: разумеется, я не надеюсь своей статьей изменить ход событий (как мне представляется, заранее спланированных), но как-то невмоготу уже стало выслушивать людей, слабо представляющих тему обсуждения.

Вот скажите, придет вам в голову ввязаться в спор между, к примеру, физиками по вопросу какой-нибудь там черной дыры – так ли она черна, когда вы сами ни к физике, ни к дырам никакого отношения не имеете? Или захочется ли вам порассуждать с пафосом знатока об исследованиях головного мозга, при этом опираясь лишь на отрывочные воспоминания школьного курса биологии? Ответ понятен, но беда в том, что вопросы не риторические. Видите ли, есть в нашей жизни две сферы, ничуть не менее специфичные, чем космос или медицина, о которых, тем не менее, судят все, – это сельское хозяйство и армия. Правда, на вторую тему забойщиками в теле– и радиоразговорах выступают как бы специалисты: офицеры, обычно отставники, но бывает, и кадровые. Однако я вспоминаю множество личных встреч с собратьями этих ораторов, и все, что говорят они, уже не кажется мне удивительным.

Скажем, командир авторемонтной роты, незабвенный капитан Федорченко, под началом которого я служил в качестве моториста. Кстати, рота эта была весьма серьезная – входила в состав рембата бронетанковых войск и ремонтировала автомобили целой дивизии. Вышеименованный командир в свое время окончил военное автомобильное училище и назывался «капитан-инженер», то есть был сугубый специалист по этой части. А если я вам скажу, что этот специалист не знал, что такое компрессия, вы поверите? Вот никто не верит, между тем это чистейшая правда. Впрочем, возможно, не всякий, кто соберется прочесть эти строки, разбирается в технике, так что требуется пояснение. Представьте себе выпускника филфака, который не умеет ни читать, ни писать.

Однажды ротный приказал мне срочно отремонтировать двигатель комбатовского «уазика», там требовалось заменить поршневую. Работа предстояла ударная – наутро комбат должен был выехать в дивизию. Я постучался в кабинет ротного сказать, что выданные мне поршни не подойдут – они «номинальные», тогда как у командирской машины гильзы стояли ремонтные. Капитан меня не понял. Я был готов к этому, не первый день с ним служил, и поэтому спокойно объяснил, что новые поршни меньшего диаметра.

– Ну и что? – повысил голос ротный. – Они же в гильзу войдут!

– Так компрессии не будет. – Теперь я растерялся, еще не веря, что все так плохо.

– Да шут (другое было слово) с ней, с компрессией, командиру только до штаба доехать. Ночь впереди, к утру готово!

Я ответил «Есть!» и пошел выполнять. Потому что к тому времени я был уже старослужащим и, следовательно, изучил два главных закона армейской жизни. О первом из них речь впереди, а второй звучит так: никогда не пререкайся с командиром, он всегда прав. Даже если командир прикажет тебе готовиться к полету на Луну, отправляйся в казарму и начинай готовиться, то есть чисти сапоги и подшивай свежий подворотничок. Возражать – по меньшей мере бессмысленно: во-первых, он, чтобы сохранить лицо, все равно загонит тебя если не на Луну, то куда-нибудь, докуда хватит его сил, а во-вторых, ты станешь его врагом сразу и на всю оставшуюся службу, ибо для командира любого уровня самое страшное – возражающий подчиненный. Не стоит и говорить, что утром машина не завелась и комбат вынужден был отправиться в штаб на грузовике.

Я вспомнил здесь этот маленький эпизод, один из бесконечно длинного ряда, чтобы представить вам беглый набросок современного российского офицера (правда, описанное событие произошло еще в Советской Армии, но нет никаких сомнений, что оно характерно и для нынешней).

Однако вернемся к разговорам о дедовщине. Специалистами в них выступают, как правило, офицеры, что делает их доводы в глазах не служившей аудитории весомыми – если не двигатели или торпеды, то армейскую жизнь-то они знают. Здесь и кроется коварная обманка: в действительности – не знают. Потому что армия – это не только штаб и ДОС (дома офицерского состава), но прежде всего – казарма. Солдатская (и матросская, конечно) среда – это уникальный мир, не имеющий в гражданской жизни никаких даже относительных аналогов. Этот мир живет по своим законам, подчас совершенно не коррелирующим с психологическими и этическими нормами гражданского общества. Чтобы судить об армейских проблемах, эти законы надо знать. Для чего необходимо побывать солдатом или матросом, отслужить срочную от звонка до звонка, от салаги до деда. Не обладающий этим опытом не имеет права рассуждать о такой сложнейшей с психологической точки зрения проблеме, как солдатская дедовщина.

* * *

Начать я хотел бы с двух аспектов, о которых почему-то ничего не говорят, тогда как на них основывается уникальность военного социума. Первый коренной аспект состоит в том, что солдатская среда нашей армии – это среда детская.

Тут мне потребуется длинное отступление, не обессудьте, без этого никак не обойтись.

Процесс познания мира представлен четырьмя этапами на пути развития индивидуума (систематик много, я предлагаю воспользоваться этой), которые – этапы – не заменяют друг друга, а суммируются.

Первый – накопление личного опыта. Звереныш, волчонок, например, выполз впервые из логова и, пока раззява-мамаша таращилась на ворон, забрался на валежину, навернулся с нее и больно ударился головенкой о камень. Можете быть уверены – в следующий раз он обойдет эту валежину стороной. Грудной ребенок подполз к краю дивана, где его только что переодевали, и, пока мамаша болтала по телефону, спланировал оттуда на пол. В другой раз, подползши к краю и почувствовав за ним пустоту, малыш дальше не сунется (конечно, только в том случае, если первое падение доставило ему боль и в памяти отложилась отрицательная эмоция, связанная с краем дивана).

Второй – накопление чужого опыта, проще говоря, подражание. Все птенцы учатся махать крыльями, подражая взрослым птицам, детеныши шимпанзе передразнивают родителей, пытаясь камнем разбить орех, медвежата лезут вслед за медведицей в воду и стараются так же, как она, зацепить лапой рыбину. Человек познает мир через подражание на протяжении всей своей жизни.

Третий этап, добавляющийся к первым двум, свойствен только человеку – это анализ личного опыта. Предположим, я участвовал в некой социальной комбинации и потерпел болезненную неудачу. Теперь мне важно проанализировать случившееся, чтобы понять, где вмешались сторонние обстоятельства или участники, а где был не прав я сам, чтобы в другой раз учесть свои ошибки.

Четвертый – анализ чужого опыта. Однажды начинаешь осознавать, что просто копировать поведение того, кто побывал в твоей ситуации до тебя, не всегда продуктивно. Кажется, и обстоятельства схожие, и делаешь ты все, как он, но результат несколько иной. Необходимо понять, каким образом адаптировать чужой опыт к своему случаю, для чего потребуется оценить массу факторов и, прежде всего, индивидуальные особенности свои и своего предшественника.

Проявление у ребенка следов третьего этапа познания указывает на то, что это уже не ребенок, а взрослый, самостоятельно мыслящий человек. Действительно, никакой ребенок не в состоянии оценить свою роль в пережитой им жизненной коллизии: в большинстве случаев ребенок будет прав, а не правы все вокруг. Для обычных детей нормально завышать самооценку и не признавать свою неправоту. У инфантильности (речь как раз о ней) есть несколько характерных признаков, на первом месте и стоит названная неспособность адекватно оценить свою роль в ситуации. Кроме того – боязнь ответственности (ребенок скажет: «Это сделал не я!»; важно понимать различие первого и второго пунктов: там ребенок был искренен в своей тотальной правоте, здесь он знает, кто набедокурил, и стремится избежать ответственности, чаще всего – переложить ее на другого). Следующий признак инфантильности – неспособность к долгой рутинной работе, то есть никакой нормальный ребенок не может сколько-нибудь продолжительное время выполнять неинтересную для него работу (детский мир – это прежде всего игровая стихия, но во что бы дети ни играли, они всегда будут копировать мир взрослых, в этом проявляется второй тип познания – подражание). Наконец еще один признак – стремление к быстрому и, что важно, легко достижимому результату (обычный ребенок всегда откажется от долгого и трудного пути к достижению высокого качества в пользу суррогата, который можно получить почти сразу и почти без усилий). Должно быть, не стоит говорить о том, что все перечисленное нередко можно наблюдать у людей далеко не детского возраста. Да, инфантильность, психологическая незрелость людей, по возрасту взрослых, а по сути оставшихся детьми, существует и приобретает все больше и больше очертаний социальной проблемы. Но это предмет отдельного обсуждения и к нашему разговору отношения не имеет.

Среди слов, которыми любят жонглировать люди с интеллектуальными амбициями, едва ли не первое место занимает слово «личность». Больше других его любят детские психологи, им нравится убеждать своих слушателей-читателей в том, что ребенок – личность. Так ли это? Определений личности существует множество, но все их авторы, я уверен, сойдутся в том, что личность – это совокупность индивидуальных психических, физических качеств и преломленного жизненного опыта. Только не следует под «преломленным опытом» понимать механическое воздействие жизни на психическую индивидуальность человека, поскольку это можно отнести вообще к любому животному. Нет, речь идет о проанализированном опыте, который не просто отложился в памяти эмоционально окрашенным впечатлением, не просто откорректировал характер, но был понят, и из него были извлечены осознанные уроки.

Так вот, человек получает возможность пользоваться третьим типом познания – анализировать собственный опыт – не раньше, чем ему исполнится двадцать один год от роду. Дело в том, что подобные интеллектуальные операции относятся к высшему уровню сложности работы мозга, они требуют не только полной готовности всех его «интеллектуальных» отделов, но и отлаженной координации между различными мозговыми службами. Последнюю функцию выполняют лобные доли коры, формирование которых заканчивается к двадцать первому году жизни. Именно этим обстоятельством объясняется тот факт, что в большинстве развитых стран совершеннолетие наступает в двадцать один год. До этого возраста молодой человек по объективным причинам не может стать взрослым – он еще не обеспечен нужным для этого инструментарием. По части репродукции, защиты и нападения – тут все в порядке, природа позаботилась оборудовать человека этими способностями в первую очередь, но что касается осознанного и ответственного поведения, тут она решила не торопиться.

Ваше дитя может быть гениальным шахматистом, музыкальным вундеркиндом, оно может поражать уровнем логического мышления при разборе математических задач, но при этом оно будет оставаться ребенком, потому что в силу своей сугубо возрастной физиологической неполноценности не способно будет избавиться от пресловутых признаков инфантильности. Если вы попытаетесь отрешиться от родительского умиления и как бы со стороны прислушаетесь к тому, что говорит ваш не по годам развитый ребенок, вы, несомненно, услышите в его рассуждениях перепевы с чужого голоса, хотя бы и с вашего. При достижении физиологического совершеннолетия ребенок получает от природы возможность стать взрослым. Дальше уже от него и от обстоятельств жизни зависит, станет ли он им.

Понятно, что группа личностей, как бы она ни была велика, никогда не превратится ни в толпу, ни в стаю, ни в стадо. Это всегда будет сообщество – то, что к армии никакого отношения не имеет, потому что солдатская среда – это стая. Как и вообще любой детский коллектив, с тем отличием, что этих детей все считают взрослыми, у них тяжелые кулаки, они находятся в экстремальных по сравнению со своей прежней жизнью условиях и у них оружие. То есть солдатская стая потенциально чрезвычайно опасна в силу своей детскости. В этом и состоит второй коренной аспект солдатского социума – детская стая.

* * *

Всякий человек появляется на свет диким животным с комплектом инстинктов и набором наследственных признаков. Это потом, живя и развиваясь среди людей, усваивая мораль, нравственность и этику человеческого общества, маленький человекоподобный зверек превращается в человека, становясь в той или иной степени продуктом своей социальной среды.

Подкорка человека – фантастика, да и только – содержит в полной сохранности почти все инстинкты, унаследованные нами от животных-прародителей (теория Дарвина отнюдь не противоречит идеалистическому мировоззрению: совсем не обязательно Господь сотворил человека, он мог ограничиться фрагментом ДНК, снабдив его способностью и условиями к эволюции). Наши прачеловеки были универсалами-собирателями, то есть и хищниками и травоядными, и большую часть времени проводили в поисках чего-нибудь съедобного у себя под ногами – рылись в траве, поминутно суя в рот все, что попало под руку. Понаблюдайте за собакоголовыми обезьянами (на телеэкране, разумеется): они все время что-то ищут в траве. А теперь обратите внимание на человеческого малыша ползункового возраста: любой незнакомый предмет он прежде всего тащит в рот – инстинкт собирателя нацелен на подбирание в первую очередь пищи, которую животное пробует на зуб, если запах незнаком.

В течение жизни этот инстинкт у всех нормально развитых людей будет оставаться заглушенным, разве что проявляясь слабым отзвуком в собирании грибов, но может в старости проснуться, если интеллект начнет сдавать позиции из-за прогрессирующего атеросклероза.

Другие инстинкты тоже периодически напоминают о себе (например, инстинкт хищника на охоте или на рыбалке, инстинкт жертвы во время внезапной опасности, не у всех, правда; оба к старости самоликвидируются из-за нехватки необходимых гормонов).

Интеллектуальное развитие ребенка среди людей, постоянное и непосредственное общение со взрослыми, гуманитарное воспитание (разумеется, при наличии такового) медленно, но верно усыпляют инстинкты, сохраняя в конце концов неукрощенными только три из них: материнский, половое и пищевое поведение. Именно усыпляют, а не убивают, потому что стоит человеку оказаться в условиях, угрожающих жизни, и пробыть в них некоторое время, как инстинкты вырываются из-под прессинга интеллекта и бросаются спасать тело (шкуру). К указанным трем неукрощенным надо бы добавить четвертый – стайный. Предшественники человека разумного были животными стайными, и программа поведения члена стаи живет по сей день в подкорке каждого из нас. Чтобы усыпить этот инстинкт, нужно приложить немалые душевные усилия.

Если принять, что в противовес социальному интеллекту (способности приспосабливаться к меняющимся условиям среды) существует интеллект, основанный на альтруизме (его еще называют «духовность»), и принять также, что духовность усыпляет инстинкты, то неизбежно придем к выводу о возрасте наибольшей открытости нашего животного происхождения – это детство. В особенности возраст полового созревания, когда в поддержку инстинктов поднимается вновь народившаяся волна половых гормонов. Когда подростков какая-то неизъяснимая сила тянет из дома на улицу в компанию сверстников. Когда в школе в классных коллективах появляются неформальные лидеры (вожаки), возле них образуется тесный круг приближенных, а все прочие распределяются по ранжиру значимости в глазах товарищей и не обходится без изгоев (в школах попроще их бьют, в школах с претензией на элитарность их игнорируют), – формируются стаи. На выходе из указанного возраста, в период гиперсексуальности, когда все агрессивные инстинкты наиболее обнажены, дети из школьных и дворовых стай перемещаются в армию, где образуют армейскую стаю. Отличие последней от ее гражданских аналогов в том, что на гражданке дети состоят в стае короткими периодами, перемежающимися временем, когда ребенок находится в семье, занят в кружках, спортивных секциях. В армии он будет состоять в стае двадцать четыре часа в сутки, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Здесь в условиях стаи социальный интеллект подомнет под себя духовность. Здесь неформальных лидеров дворовых стай заменят формальные лидеры армейской стаи – «деды». Здесь принцип ранжира в гражданских детских стаях – авторитетность заменит формальный принцип – по сроку службы. Здесь общие законы животной стаи проявятся с наибольшей силой и с наибольшей жестокостью.

Пожалуй, основной из стайных законов гласит: на одной и той же ступени социальной лестницы все одинаковы, различия внутри стаи только по ступеням, человеческая индивидуальность отсутствует (между прочим, по этому же принципу в нашей стране организована структура власти). Пройдет полгода службы, и вчерашний новобранец внезапно для себя осознает, что ему комфортно в таких условиях: жизнь гарантирует продвижение по ступеням. От него требуется лишь одно – терпение. Сколько раз на первом году службы я слышал от ребят одного со мной призыва: «Ничего, потерплю, зато потом наступит мое время». И наступало, и пользовались открывшимися возможностями, и новые «молодые» повторяли заклинание: потерплю.

Я хочу спросить матерей, тех, что перед телекамерами проклинают армейских «дедов», называют их извергами, садистами, зверями: «Как вы думаете, кем эти изверги были год назад? И кем станут ваши мальчики через год? И как их, ваших мальчиков, будут называть матери ребят из следующего призыва?» Не отвечайте, я знаю, что ваши мальчики – не такие. Потому что они – ваши.

По моим наблюдениям, самыми жестокими «дедами» становились те, кому больше других приходилось терпеть в период своей солдатской «молодости». Ответ, казалось бы, лежит на поверхности – компенсация, но в действительности все сложнее и глубже. Анализируя поведение наших современных солдат, необходимо постоянно держать в голове, что мы имеем дело с детьми. Дети (убежден, что все) жестоки, но не садистски, а бездумно. В одной строительной части старослужащие «принимали присягу» у новобранцев, засовывая их по очереди на несколько секунд в бетономешалку («обряд инициации»), неожиданно появился офицер, солдаты сделали вид, что заняты своим обычным делом, а в это время жернова перемалывали мальчишку. Бетономешалку выключили, только когда офицер ушел. Назовете их садистами?

Я свою молодость провел на регбийном поле, начав играть еще за «младших юношей», и продолжил после армии во взрослом составе, так что могу сравнить детское регби со взрослым. Должен признаться, оно несравненно жестче. Мы в детской команде никогда не считали предосудительным наступить в общей свалке противнику на лицо, причем делали это намеренно, используя любую возможность, чтобы, мягко говоря, вывести из строя. Если бы кто-нибудь в тот момент, когда мы яростно входили в «схватку», брали в «коробочку», били шипами бутс по чему попало (и получали в ответ по тому же самому), если бы кто-нибудь сказал нам, что так недолго искалечить человека, мы бы остались к этим словам безучастны. Наоборот – стали бы бравировать, говоря, что регби – это мужской вид спорта и неженкам здесь не место. Был такой случай. Шла календарная встреча на первенстве города. «Четверти» организовали «мол», и мы, схватчики, неслись туда со всех ног, чтобы заменить их. Мне оставалось до места событий метров пятнадцать, когда я увидел, что игрок противника, пристроившийся к «молу», опасно для себя открылся, подставляя под удар почки. Я и теперь помню восторг, который испытал, мгновенно представив, что сейчас произойдет (регбистам в те годы не полагалось никакой защиты, даже щитки под гетры не надевали). Парень так и не узнал, что в ту минуту «прошел по краю». В последний момент я почему-то убрал локоть и воткнулся в него жестко, но безопасно: плечо в плечо. Недоумение по поводу этого своего поступка не покидало меня потом довольно долго. Теперь-то я понимаю, что тогда произошло со мной – я взрослел. А шел мне тогда, между прочим, двадцать второй год, это случилось уже после армии. Произойди подобное за три года до этого, я, не задумываясь, искалечил бы парня. И что показательно – был бы понят не только своими товарищами, но и им самим.

Мне впервые пришлось посмотреть «Чучело» в кинотеатре, заполненном школьниками средних классов. Учителя сразу нескольких школ решили, должно быть, организовать своим ученикам урок доброты, а скорее – в роно какому-то чиновнику пришла в голову эта блестящая идея. Как бы то ни было, но в кинотеатре из взрослых были только преподаватели да еще я, остальное – школьники. Той пытки мне никогда не забыть. С первых же кадров зал включился в происходящее на экране и стал весьма активно сопереживать героям фильма. Но не Чучелу с дедушкой, а вовсе даже наоборот – ее мучителям. Как они потешались над несчастной девчушкой, как увлеченно комментировали издевательства, чинимые ей одноклассниками! А когда в фильме детская стая зажгла тряпичное чучело, весь наш зал дружно захохотал, заулюлюкал и засвистел. Помню, мне стало по-настоящему страшно. Вы скажете, это чьи-то чужие дети? Не наши с вами? Может быть, из неблагополучных семей? Да нет! – наши. Просто они – дети, то есть уже почти люди, но еще почти животные.

* * *

Заявив о двух основополагающих принципах жизни солдатского социума нашей современной армии, мы уже можем, исходя из них, выстроить основные психологические доминанты этой среды. Поскольку она, среда, детская, то доминантами будут: жестокость, властность, психопатичность.

Сразу же нужно пояснить, что термин «психопатия» мы будем использовать в просторечном значении, чтобы не перегружать наш текст сложнопроизносимыми словами, требующими длительных пояснений. Просто надо иметь в виду, что тех, кого специалисты называют эксплозивными акцентуантами, в быту обычно именуют психопатами (в науке психопатиями называются несколько иные состояния).

Итак, жестокость, властность, психопатичность. О детской жестокости мы сказали, а что властность – разве она характерна для детей? Понаблюдайте за ребенком, выгуливающим собаку, в особенности щенка, и вопрос отпадет сам собой. Здесь нет компенсации: детям свойственна властность сама по себе, без какой-либо внешней мотивации. (Совсем не обязательно властность представлять в форме «тащить и не пущать», хотя именно она более всего свойственна армии; подросток, трогательно и нежно воркующий с малышом, тоже, как ни удивительно, демонстрирует властность, ведь в этот момент он играет роль взрослого.) Солдат, натерпевшийся от старослужащих в первый год своей службы, становится таким же уродом (не все, конечно, но многие) не из-за желания компенсировать принесенные им жертвы (в этом возрасте отрицательные эмоции быстро стираются из памяти и запечатленные в ней факты блекнут), а просто из жажды власти. Былые собственные страдания придают ему в этом уверенности, служат как бы моральным правом – я терпел, поэтому мне разрешено. Один весьма неглупый человек сказал как-то по другому поводу: «Походная койка вождя обходится народу значительно дороже, чем парчовое ложе императора». Бойся того, кто терпел.

Наконец – психопатичность (напомню – мы говорим об акцентуации). Дети – психопаты по определению, в этом проявляется незавершенность процесса формирования коры головного мозга. Надо свыкнуться с мыслью, что детей от взрослых отличают не только размеры и отсутствие жизненного опыта (есть немало детей с таким опытом, что никому не пожелаешь, тем не менее они остаются детьми), а гораздо большее – незрелость мозга. Импульсивная психопатия – это спонтанное предвозбуждение. Сейчас поясню.

В большинстве случаев эмоциональное возбуждение генерируется внешней средой, которая воздействует на людей совершенно одинаково, никого не выделяя. Но люди, оказавшиеся в одно время в одних и тех же напряженных обстоятельствах, возбуждаются по-разному. Например, я надумал проверить с этой позиции двух своих знакомых и для начала, отведя одного из них в сторонку, назвал его дураком. А в ответ услышал: «Сам такой» – типично адекватная реакция. Теперь я отозвал второго и повторил эксперимент, на что тут же получил палкой по голове – неадекватная. Один и тот же мотив вызвал у двух людей различное возбуждение.

Легкая возбудимость, неадекватность реакции, неустойчивость поведения – характерные черты большинства детей. Эти черты многократно усиливаются, когда ребенок попадает в стрессовое состояние. Первый год службы в армии представляет собой перманентный стресс. Психика молодого солдата постоянно находится в возбужденном состоянии, но вывести эмоции наружу парень не может по причинам, не требующим пояснений, и вынужден терпеть (лишнее доказательство того, что психопатия – как в бытовом, так и в научном значении этого термина – контролируема). Его сослуживец-«дед», тоже еще, по сути, ребенок, пребывает в ином положении: он может позволить своим эмоциям выплеснуться наружу и пользуется этой привилегией весьма охотно.

* * *

После трагедии с рядовым Сычевым представительная делегация Общественной палаты выехала на место, чтобы разобраться в причинах случившегося. Их сопровождала не меньшая делегация журналистов, включая телевизионщиков, чье участие превратило событие в шоу. Зрелище было тяжелое и жалкое одновременно. Как в истории с капитан-инженером, впервые столкнувшимся с «компрессией», я опять не мог поверить, что все так плохо. Группа взрослых, солидных, широко и высоко образованных людей демонстрировала на всю страну свою, как бы это выразиться поделикатнее, – отвлеченность от реальной жизни. Адвокат Кучерена призывал молодых солдат: «Расскажите нам о своих проблемах, мы поможем. Не бойтесь ничего, я гарантирую, что вам ничего за это не будет». Народ безмолвствовал. Молодые солдаты отводили глаза, опускали головы. Молчали. Я знаю, что в душах у ребят в тот момент все кричало, но сказать об этом вслух для них было невозможно. Закон стаи не велит.

К нам в часть как-то нагрянули родители одного салажонка. Я в то время служил уже третье полугодие и назывался «кандидатом» (в других частях этот статус именовался «черпаком», но у нас почему-то было не так). Роту построили в шеренги, перед нами стояли две заплаканные женщины, седой мужчина с бледным и растерянным лицом, тут же наливался соком замполит батальона и сверкал казацкими глазами ротный. Поначалу мы не могли взять в толк, что произошло, и лишь когда из строя вызвали молодого солдата, дело начало проясняться. Командир его отделения, старослужащий сержант дал этому парню выстирать свою форменную куртку (хэ-бэ). Через неделю к нам в казарму ворвался замполит, построил роту и орал не меньше часа, живописуя экзекуции, которые нас ждут. Оказалось, что мальчишка, прослуживший к тому времени чуть больше месяца, написал про сержанта домой. Потрясенные родители тут же отправили письмо командиру дивизии. Генерал вызвал нашего комбата (я служил в отдельном батальоне, подчинявшемся непосредственно штабу дивизии) и едва не убил его в своем кабинете. Перепуганный комбат сообщил обо всем замполиту, и тот примчался к нам. Тут надо пояснить, что фактическим командиром батальона был старый опытный майор-замполит, а молодой капитан, недавно выпустившийся из академии и уже собиравшийся в другую, состоял при нем молчаливым стажером. Педагогический арсенал нашего комиссара был невелик и в основном состоял из мер репрессивного характера, так что его угрозы не были пустым сотрясением воздуха. Однако впечатление на нас произвело не это, а сам факт, что кто-то из нас пожаловался, и главное – на что! Сейчас мне тяжело вспоминать, но тогда действительно никто из нас, хоть «молодых», хоть «старых», не видел в том, чтобы постирать заодно со своим «дедушкино» хэ-бэ, ничего унизительного. Повторю: сейчас мне вспоминать об этом тяжко, но важно не то, что думаем по этому поводу мы с вами, взрослые гражданские люди, а то, как относятся к этому они, наши дети, одетые в военную форму, какие нормы поведения выработаны между ними. Тогда случалось немало такого, что всеми нами признавалось выходящим за норму, но не стирка чужого хэ-бэ. С того дня для мальчишки началась по-настоящему тяжелая служба. Состояла тяжесть вовсе не в издевательствах или придирках «стариков» и уж тем более не в рукоприкладстве. Его перестали замечать, причем все и без предварительного сговора, он просто для нас не существовал. Стая изживала из своих рядов того, кто, с точки зрения ее членов, совершил тяжелейшее этическое преступление – пожаловался. При этом повод своей ничтожностью усугублял вину. Через месяц в часть приехали родители салажонка. Выяснилось, что его письма раз от раза становились все мрачнее, а в последнем он в отчаянии написал, что собирается покончить с собой. Молодого солдата никто не притеснял, не унижал. Но для парня страшнее притеснений оказался бойкот. Даже на своей социальной ступеньке для него не нашлось места: такие же салажата презирали его и гнали от себя, он стал изгоем.

Того солдата перевели в другую часть, в другой гарнизон, как он служил потом, я не знаю, надеюсь, все утряслось, хоть и трудно в это поверить – не в оранжерею ведь его поместили. Сейчас в его тяготах я виню взрослых: родителей, которые умудрились вырастить сына вдали от мальчишеского коллектива, и наших офицеров, что, не разобравшись, не вникнув в существо проблемы, взялись разрешить ее на манер гордиева узла.

* * *

– Неужели офицерам выгодна дедовщина? – вопрошал кто-то из делегации Общественной палаты и, кажется, был искренен в этом своем изумлении (я все больше укрепляюсь в подозрении, что где-то в Москве существует инкубатор, в котором выращивают будущих представителей народа).

Первые полгода службы я провел в учебке (Школа младших командиров – так называется это богоугодное заведение официально, выпускает она младших сержантов, командиров отделений). После обеда мы обычно трудились в парке (техническом, не садовом) подсобниками у военных строителей, возводивших там новый громадный ангар для ремонта танков. На дворе стояла зима, и самой дефицитной вещью в нашей учебной роте были рукавицы. Ротный старшина выдал их только трем взводам, тогда как взводов в роте было пять, но и те, кому посчастливилось обзавестись столь нужной в морозы вещью, нежились недолго: скоро из-за постоянной работы с цементным раствором и кирпичами рукавицы изорвались. Так что к середине зимы уже вся рота осталась без них. Вот как-то нашему отделению приказали разобрать в парке здоровенную кучу кирпича. Куча была укрыта толстым слоем снега, из-под которого мы голыми руками вытаскивали кирпичи и тасовали их: битые направо, целые налево. Прослужили мы все к тому времени не так чтобы долго и поэтому не со всеми иллюзиями еще расстались. Поминутно суя каменеющие руки в карманы шинелей, мы глухо, чтоб не расслышал сержант, ворчали и кляли армейскую жизнь. Внезапно показался комбат, он шел в романтической задумчивости прямо на нас. Все курсанты как один вытащили красные обмороженные руки из карманов и начали с усердием ковыряться в снегу. «Сейчас он увидит, – шептали мы друг другу, – сейчас он узнает». Комбат подошел, мы дружно вытянулись по стойке «смирно», кисти, однако, не прижав к бедрам, а развернув тыльной стороной вперед, словно они уже не повиновались нам, – так их было виднее. Капитан рассеянно оглядел нас и сказал: